Much darker

       Она сидит напротив него, в кресле пациента, заливаясь слезами и комкая совершенно мокрый, измятый платок в руках. Она изменилась, постарела. В уголках глаз застыли глубокие морщины, губы обветрены и изъедены (видно, привычка кусать их, когда волнуется, так никуда и не делась). В волосах, на висках видна первая седина. Стала краситься, но это мало помогает. Не маскирует. Время нельзя замаскировать, разве что – лишь подчиниться.        Она устала. Усталость видна во всем: в потухшем взгляде, в тонких дерганных пальцах, даже в складках пальто, которое она так и не сняла, кутаясь, хотя в кабинете не холодно.        Она бледна и потеряна. Пустым взглядом смотрит в окно, внимательно изучает свои ногти, бросает на него короткий, уставший, из-под лба. Судорожно всхлипнув, как-то напряженно подпрыгнув на стуле, она, наконец, задает главный вопрос:        - Что со мной, Пит? Я умираю?        - Нет, - спеша ее успокоить, быстро реагирует он, и касается рукой ее холодного запястья.        И вся боль прошлого, не умершая, затаенная в сердце, присыпанная солью других воспоминаний, вдруг возвращается к нему разом, с новыми силами, атакуя мозг, как вирусная инфекция. Он хмурит брови и сглатывает собравшуюся у кадыка слюну, теребя в ладонях ее ледяные пальцы. Прикосновение к ее коже вмиг возвращает его туда, куда он возвращаться совершенно не хочет – в прошлое, в то счастливое время, когда они были вместе. Когда он еще был собой. Когда он еще был человеком. Он смотрит на эту несчастную, отчаявшуюся, уничтоженную временем женщину, а видит ее – молоденькую, игривую, теплую и родную. Свою Джуди, которую так любил.        Встряхнув головой, напрасно стараясь отогнать появившиеся как наваждение, воспоминания, он гонит их от себя, немыслимо, нестерпимо желая поскорее забиться в угол и орать там истерично, как ребенок, у которого отобрали конфету. Глупое желание, с которым так сложно удавалось справляться последние двадцать лет, атакует с новой силой. Ощущение воздуха невыносимо.        - Ты не умираешь, Джуди, - нехотя возвращаясь в несчастное настоящее, но все еще жмурясь, не желая принимать сидящую перед ним поникшую, плененную годами и временем женщину, заверяет он, до крови закусывая губы, - к счастью, нет. Но проблема серьезная. Я выпишу тебе витамины и лекарства, стабилизирующие кровообращение. И обратись к маммологу, пожалуйста, есть небольшое возрастное уплотнение груди, если его не наблюдать, будет не хорошо. Ты все еще страдаешь сезонной депрессией, Джуди?        Конечно, он знает ответ. С ее хрупкой психикой она обречена страдать приступами депрессии всю жизнь. Иначе и быть не может. Поэтому он уверен, что сейчас она кивнет, скажет, как это невыносимо, потому что всегда так говорила, и что осенью ей особенно худо – плачет целыми днями, если идет дождь и борется с безмерным желанием порезать себе вены.        Но она молчит. Молчит, отвержено смотрит в окно и кусает губы. Больше не его Джуд. Ему приходится пересилить себя, касаясь рукой ее тонкого запястья снова, против воли все же погладив сухие пальцы.       - Джуди! – зовет ее он, пытаясь вырвать из вселенной, в которой она теперь находится.        Не его Джуд поднимает на него небесный взгляд почти ангельских, кротких глаз, и, качая головой, словно китайский болванчик, страшно и нелепо, заходится в рыданиях.        О, нет, нет, нет! Он никогда не имел понятия, что делать с плачущими женщинами, он становился всегда чертовым неуклюжим медведем, почти всегда убегал от женских ног, сверкая пятками, под самым нелепым поводом, и Джуди, его Джуди, это знала и даже осенью в период нескончаемых дождей, боролась с собой, чтобы не плакать.        Но перед ним – не его Джуди, другая женщина, и у этой женщины слезы льются из глаз прозрачным фонтаном, как будто кто-то на максимально открутил краник. Она падает, словно подкошенная, головой на стол, яростно стуча кулаками, раз за разом выбивая странный ритм, и истошно, истерически кричит:        - Ничего не осталось, Пит. Это ты хотел услышать? Ты победил, радуйся! Того мальчика, которого ты вышвырнул из моей кровати, больше нет. Он сел на иглу и умер молодым. Моего второго мужа тоже нет. Он жив, конечно, но не со мной. И ребенка нет – сгнил прямо в моей утробе, за две недели до родов, а врачи, проклятые, говорили мне, что все будет хорошо. Ничего нет, Пит. Ты должен порадоваться, ведь я наказана за предательство тебя. Очень наказана. Так танцуй же, Пит, чертов болван! Триумфуй!        Она встает так резко, что он не успевает успокоить ее, подхватив на руки, бьющуюся о его крепкие мускулы, колотящую ему в грудь, извивающуюся, словно змея и вопящую так дурно, что можно оглохнуть. Она каким-то образом опрокинула стул, видимо, задев его ногой, когда брыкалась в его объятьях, она же вцепилась ему в волосы, пытаясь вырвать клоки, и, наверняка, у нее это получится, если он сейчас же не угомонит этот припадок.        Уличив мгновение ее слабости, он встряхнул ее, как мешок с картошкой, прокричав в раскрасневшееся лицо полное злости:        - Джуд!        И когда она, все еще извиваясь, с неподдельной ненавистью взглянула на него, завершил приказ:        - Успокойся и пошла вон из моего кабинета! Отныне будешь наблюдаться у моей коллеги, доктор Джиллс. Убирайся! Я не хочу тебя видеть!        Он тащит ее до двери, словно тряпку и вышвыривает из кабинета, брезгливо щелкая пальцами. Потом, невозмутимо подойдя к раковине, умывает руки, словно бы только что потрогал дерьмо, и, уловив надменный взгляд в зеркале, качает головой.        Горько. И больно. Он никогда бы не позволил себе так поступить со своей Джуди. Но эта женщина – чужая, потому что его Джуди, которую он знал раньше и любил однажды, никогда бы не позволила себе орать на него и проклинать его, обвиняя в том, в чем он не виноват.        Прошлое ворвалось в серые будни картиной, которой не было, и все только что пережитое напоминает цирк, где они оба – он и Джуди – плохие, злые клоуны.        Доработать до конца дня оказалось настоящей пыткой, испытанием не для слабонервных. У него в последнее время нервы ни к черту, много курит, мало спит, почти ничего не ест. Даже Мисси заметила, что сперма стала куда горше обычного.        Мисси. Он закрывает глаза, бесполезно пытаясь справиться с накатившей вдруг горестной волной, что поднимается с самого сердца. Черт возьми, как он дожил, как дошел до этого? Он посещает проститутку, как щеночек греется в ее продажной любви, в момент близости убеждая себя, что она настоящая. Когда-то он был романтиком, верящим в большое и светлое чувство, о котором пишут великие. Когда-то все было по-другому.        А Мисси? Как эта женщина дошла до такой жизни? Кто она и почему решила торговать своим телом? Зачем закрыла на замок душу, объятую бесконечной ночью?        Он качает головой, опять пытаясь избавиться от нахлынувшего наваждения. Почему-то вспомнилось детство, когда крал яблони из соседнего сада и целовался с девчонкой в сарае с дровами. Где теперь та девочка? Почему всякий раз, когда память снова и снова мысленно возвращает его к этим дням, что он так долго забывал, пытаясь вычеркнуть из жизни, как нечто несуществующее, нереальное, он хочет свернуться клубком и умереть? Почему это всегда так больно? Милая девочка, подружка, с которой бегали вместе, когда были детьми – ничего большего.        Но сердце вновь и вновь предательски ноет, возвращаясь к давним воспоминаниям, уже почти стертым из памяти. Ум забыл, а сердце помнит все – ее коротенькую юбочку, разбитые коленки и черешневый вкус ее губ.        Стало больно. Он – чертов мазохист, который просто любит делать себе больно, глупый идиот, занимающийся ерундой в своей ерундовой никчемной жизни.        Надо идти домой, он пьян, закрылся в кабинете, отменил все консультации, пары вина ударяют в голову, разгоняя адреналин по крови, как вирус. В его воспаленных глазах, отражающихся в зеркале, потухли сотни звезд и зажглись демонические огни. Не надо бы ему смотреть в эти пересохшие красные, впалые глаза, не нужно снова и снова выискивать признаки старости на осунувшемся лице, но он не может.        Он смотрит, смотрит и смотрит, не мигая, не отводя от мутного, запотевшего от пьяного дыхания стекла, глаз, всякий раз находя себя отвратительным чудовищем.        Сколько веков, сколько жизней прошло с тех пор, как он целовал ту девчонку в сарае, пытаясь накормить ее черешнями, которые уже просто не лезли в глотку? А сколько – с того дня, как он стоял на остановке под дождем, гладя бездомного пса, после измены жены и сам брошенный и бездомный? А с той минуты, когда вышвырнул рыжую Ривер Сонг со своей крошечной квартирки, издевательски перекривляя ее коронное: «Пока, сладкая»? Кажется, что целая вечность. Кажется, что не с ним было и будто не в этой, в прошлой, жизни. Время сделало из него чудовище. Отвратительное, мерзкое чудовище. Закрыв лицо руками, он рванул к выходу, на ходу надевая плащ.        Он бежал через полгорода, хотя мог бы просто словить такси. Нет, ему нужно ощутить боль, и он бежит, шлепая по лужам, мочась под проливным дождем, он бежал и бежал, задыхаясь, гробя тонкие ботинки, позволяя грязной воде хлюпать в области пяток. Если бы не сверхскоростной темп, который он задал, убегая, он рисковал бы обледенеть под холодными каплями дождя, его пальцы леденеют с каждой секундой, но он все бежит и бежит, не останавливаясь. Люди косятся на смешного старика с седыми бровями и косматой головой, записывая его в городские сумасшедшие, но – плевать. Он бежит туда, где ему необходимо быть сейчас.        Он вопит, распихивая оторопевших охранников, которые просто не ожидали, что обычно спокойный посетитель вдруг обезумеет, он выкрикивает на пол Вселенной ее имя, чтобы у нее не осталось шансов не услышать. Чтобы у нее не осталось шансов не прийти.        - Мисси! Мисси! – и отмахивается от попыток охраны его усмирить, абсолютно безразличный к тому, что приковал к себе всеобщее внимание. Успокаивается, замирает на мгновение, сверля ее умоляющим взглядом, только когда она спускается по лестнице полным достоинства шагом, плавно покачивая бедрами – в одном тоненьком халатике, явно не ждущая сегодня гостей.        - Доктор? – изумленно взлетают ее брови и она делает знак охране отпустить его.        Больше они ни о чем не говорят, он молча покорно идет следом за ней в ее спальню, держа ее за руку и совершенно спокойно дает ей возможность расчесать его запутанные волосы, растрепанные от бега на ветру.        Она садится к зеркалу, пока он топчется около кровати, красит губы привычным заученным жестом, будто бы ничего не случилось. Медленно поднимается, делая пару шагов к нему навстречу, обходя его кругом и обдает жарким ментоловым дыханием. Став напротив него, берет его за лицо, все еще горящее после уличной пробежки, медленно снимает с него рубашку, не особо церемонясь сдирает джинсы вместе с трусами, оставив его в одних носках. Минута – и в ее руках появляется плеть, взятая в верхнем ящике стола.        - Да – кивает он удовлетворенно, закрывая глаза. – Накажи меня.        Он хочет почувствовать боль, испытать ее на себе. Он должен быть наказан за то, какое он дерьмо, рушащее людям жизнь, не умеющее прощать.        - К ноге, Доктор! – слышит он приказ и резкий удар плети вонзается в его голую кожу.        И он падает на колени перед ней, отчаянно-горько смеясь и до крови (в который раз за день) кусая губы…        - Твое время истекло, доктор – спокойно говорит она, посмотрев на маленькие часы, стоящие у прикроватной тумбочки, и хочет выскользнуть из постели.        - Пожалуйста, позволь мне остаться, - он ласково останавливает ее, взяв за руку и сжимая в ладони ее нежные, мягкие пальцы. – Я заплачу за ночь. Разреши уснуть в твоей постели. Одному мне сейчас не уснуть.        - У нас договор, доктор. Забыл? Ты не ночуешь у меня – мягко, но все же возражает она, непреклонная.        Он встает, доставая из кармана висящих на стуле с другой стороны кровати брюк, барсетку. Отсчитав несколько купюр кладет ей на ладонь.        - Прошу. Позволь мне остаться. Пожалуйста.        Она поджимает губы и закрывает глаза. Потом молча ложится на свою половину кровати, гася свет. Она разрешила.        Ночью он тихо постанывает, когда она легко целует его волосы с проседью и, словно ребенок, шарит рукой по кровати, ища ее, когда она кладет деньги, заплаченные за возможность переночевать, обратно в его кошелек в кармане брюк.