Убегать.
1 июня 2017 г. в 00:16
Ее будит свет и, сощурившись, после нескольких бесплодных попыток снова уснуть, Мисси все же капитулирует – открывает глаза. Почти интуитивно, машинально, она смотрит на соседнюю половину кровати, где надеется обнаружить своего доктора.
Напрасно. Вторая половина кровати пуста, хотя смятая простынь отчетливо хранит отпечаток его тела, а на подушке – совсем свежий – его запах. Мисси затягивается им, словно никотином, втягивает в ноздри, тяжело дыша и стонет, прикусив губу – и вовсе не потому, что ей горько от его очередного бегства. Просто это запах даже через столько лет не дает ей покоя, возбуждает, заставляет соски подняться и ныть в ожидании ласки. Когда они впервые встретились, ей едва исполнилось пятнадцать. Если теперь она посмотрит на себя в зеркало, обнаружит там взрослую женщину, которой вот-вот исполнится полвека. Но всякий раз, как только она смотрит на него, она смотрит пронзительными глазами-льдинками влюбленной пятнадцатилетней девочки, что так и застряла в счастливых мгновениях их прошлого и не хочет его покидать.
Сколько не беги – все повторяется с новой силой. Разгорается жарким костром и долго-долго тлеет.
Мисси сразу понимает – что-то не так. Но не в том, что его нет (наивно было бы надеяться, что он останется рядом и будет ждать ее пробуждения), а в ней самой. Уже привыкшая к боли за последние несколько месяцев, она не сразу понимает, что сегодня боли нет. Ни изжоги. Ни спазмов внизу живота, где-то в области матки. Ни жжения во всех внутренностях. Ни даже легкого покалывания где-то в районе желудка. Ничего.
Это не просто удивляет, нет – это изумляет. Пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, когда в последний раз у нее ничего не болело, особенно по утрам, в момент самой сильной атаки боли. Оказалось – прошлой зимой, когда все вокруг очутилось в снежном плену и они с Кларой провели Рождество в борделе, даже не пытаясь выбраться из объятий метели.
Мисси осторожно массирует глаза (зрение безбожно садится, но она не может вот так легко сдаться) и когда блики, наконец, слабеют, открывает их в полной мере. Осмотрев комнату, замечает на столе пачку аккуратно сложенных купюр. Босыми ногами ступив на холодный пол, она юркает в тапочки через минуту и, не одеваясь в привычный утренний халат, не закутавшись даже в одеяло, идет к туалетному столику, где и лежит ее добыча. Пересчитав, усмехается: со щедрыми чаевыми. От щедрого доктора. Иного она и не ожидала.
Мисси кладет их в шкатулку, решая, что не будет отправлять на банковский счет, а найдет более рациональное применение.
Мелькнувший по верху зеркала взгляд, замирает, придирчиво рассматривая женщину в отражении – фигура все еще хороша, но вот лицо постарело. Мимические морщинки стали более глубокими, а уголки губ грустно понурились. Прикусив верхнюю губу, Мисси закрывает на миг глаза и садится на пуфик у зеркала. Повернув голову к окну, равнодушно наблюдает за лениво выкатывающимся солнцем. И без будильника понятно, что время раннее. Никак не больше пяти утра, может быть самого начала шестого. Сегодня, если верить графику, о котором он рассказывал ей на прошлой неделе, прием начинается только с обеда. Но доктор сбежал, сломя голову, не успел еще как следует проснуться рассвет.
- Беги, Доктор – шепчет она, уже без всякого оттенка горечи, как раньше, а только с разочарованным равнодушием, - беги всю свою жизнь. Со всех ног.
Убегать – единственное, что ему по-настоящему хорошо удается.
Февраль, 1983 год
Сидеть в сарае на тазике для угля, который нужно вообще-то нести отцу на работу и не мигая несколько минут пялиться на помятое, всегда носимое во всех карманах всей одежды, что только у нее была, фото – это признак поражения.
Кусать при этом губы до крови, потому что дико боишься заплакать, чтобы потом не знать, как остановиться – это называется «абсолютный неудачник». Или неудачница.
От холода сводит зубы и они стучат друг о друга, как каблуки маминых сапог по асфальту, до весны всего две недели, а такое чувство – еще полгода, и в окно барабанит дурацкий противный дождь, который до смерти ненавидит в довесок ко всем ее несчастьям.
Снова и снова, снова и снова прокручивает она в голове его слова, сказанные почти сразу же после ее второго оргазма: «Прости. Мне нужно уехать. Я буду учиться в Новой Зеландии. Этого хотят родители. Об этом всегда мечтал я, и, хотя теперь я уже вовсе не так уверен в том, что мне это вообще нужно, я все решил», и снова и снова жалеет, что не надавала ему тумаков в ту же минуту, как услышала это, не отвесила хорошеньких оплеух, не расцарапала глаза. Даже в самодовольную рожу не плюнула. Только протянула ему заранее подписанное фото и подумала, что однажды они обязательно встретятся снова – в другой ситуации. В другом мире. И, может быть, даже в другой жизни. И, спрятав подписанное им в ответ фото в карман куртки, почти по-дружески, почти коротко, почти не интимно, быстро освободившись от его неуклюжих прощальных объятий, ушла. А потом, как мазохистка, пришла провожать его на вокзал, срывая с губ быстрые, краденные у времени, поцелуи. И он конечно не узнал, как придя домой, выкрикивала его имя в пустоту комнаты с только что разбросанной как-попало собственноручно мебелью и вещами: не Пит, не Питер, а, как обычно, как называла его всегда: доктор.
Он убежал от нее, сломя голову, забывая обо всем на свете. Он оказался трусом и ей надо бы его винить в этом. За то, что свои призрачные мечты любит больше, чем ее, за то, что испугался того, насколько он обыкновенный. Но она не винит, нет. Только кусает губы, сидя на холодных ящиках для угля, которые давно нужно отнести отцу на работу, рискует отморозить себе матку. Кусает губы и пытается – даже весьма успешно – не заплакать, комкая в руках и без того испорченное фото.
Он убежал от нее. Она думала, что любить у него получается лучше всех. А теперь знает: единственное, что по-настоящему хорошо он умеет – убегать.
Мисси жадно отпивает из кувшина несколько глотков прохладной воды. Хочется чаю, а от непривычно хорошего для своего нынешнего состояния самочувствия даже как-то не по себе. Она, словно дикий зверь, вынуждена не доверять образовавшемуся внутри нее спокойствию и только ждет новых приступов адской боли, которая – почти уверена – поразит совсем скоро.
Хочется чаю, сладкий вкус мяты скопился в слюне, застывая на языке. Мисси, наконец, надевает халат – легкий длинный шелк спадает с плеч, шуршит по земле, пока она поправляет пояс. Расчесавшись на скорую руку, она выходит из комнаты и…. замирает в немом изумлении.
Из главного зала разливается соловьем нежная музыка фортепиано. Клавиши явно управляемые кем-то, кто отлично умеет это делать. Но она еще вчера отпустила музыкантов – народу было не много, а Доктор пришел очень неожиданно.
Мягкой кошачьей походкой Мисси спускается с лестницы, почти не касаясь ступнями ступенек, крадучись, как настороженный зверек и останавливается в паре метров от пианиста, сложив на груди руки и улыбаясь, будто мать, любующаяся выступающим перед огромным залом сыном.
Она могла бы догадаться, что играет он. Даже могла бы не удивляться, что – ту самую песню, которой однажды учил ее. Или, во всяком случае, пытался. Пианист из нее вышел куда хуже, чем слушатель.
Мисси слушает, но, едва последние звуки мелодии стихают, пушистой кошкой приземляется рядом со своим личным Шопеном, кладя мягкие пальцы ему на плечи.
Он устало потирает глаза и, как всегда почти невинно, улыбается.
- Я думала, ты ушел.
- Я не мог устоять перед соблазном поиграть – продолжает сиять белоснежной улыбкой он. – Ты говорила недавно, что любишь слушать фортепиано. Я играл для тебя.
- Польщена – она вдруг озаряется какой-то почти хулиганской, озорной улыбкой, когда он, потянув за пояс халата, притягивает ее к себе и цокает игриво языком, очутившись сидящей мягким местом на клавишах.
Доктор снимает халат, и без того так нежеланно надетый, ныряя лицом в теплую кожу, погружаясь в нее, как в море. И тогда Мисси запускает пальцы в его седую голову и, взъерошив волосы, шутливо целует оказавшийся рядом нос.
Доктор улыбается лисьей улыбкой, впечатывая ее спиной в клавиши, отчего тишину утра нарушает нестройный, жалобный звук. Потом этот звук усиливается благодаря ее попе, которой Мисси так удачно приземляется в диапазон второй октавы. И еще раз, когда Доктор бесцеремонно укладывает ее на рояль (о, сейчас она как никогда рада, что он такой большой), как на стол. И еще раз, когда она шутливо отталкивает его ногой, через минуту же притянув его взъерошенную голову к себе на грудь. И еще, когда его руки обнимают ее за бедра, слегка приподнимая над клавишами.
Минут через десять вся эта музыка перерастает в симфонию из сладких стонов, не менее сладкого шепота, звуков страстных засосов, вскрикиваний и сдавленного, словно в кулачок, смеха.
Мисси открывает глаза, обнаруживая его седую голову лежащей у нее на груди и запускает в эти жесткие волосы ладонь, играя с ними, пока ее дорогой доктор сопит в ее ложбинку и – она точно знает – улыбается как мартовский кот.
Убегать – то, что у смешного доктора получается лучше всего. Но сегодня он этого явно не сделает.