Солнце в его руках

Через три недели зарядили дожди. Ледяные капли то и дело попадали за шиворот, заставляя ежиться и плотнее кутаться в тонкую старую куртку, лишь по счастливой случайности оказавшуюся на самом дне холщевой сумки. Магнус обходился плотным свитером под горло, теплым жилетом поверх, и на беззлобное «неженка» фыркал, припоминая Алеку, как на днях тот с громким воплем поскользнулся на примятой непогодой траве и рухнул прямо в озеро. — Я не заметил, — бормотал Алек в ответ, потирая покрасневший от холода нос. Он и правда как-то странно задумчивым был в тот день. Проснулся с утра, чувствуя, как щекочет в груди странное чувство, то самое, когда оглядываешься вокруг, прислушиваясь к себе и миру, а ощущение «нужного» все никак не приходит. От этого настроение испортилось почти сразу же, скатываясь до глухого раздражения, и Алек, и так обычно молчаливый, ограничивался угрюмыми кивками до знаменательного падения. Молчать после не выходило. Магнус хохотал слишком заразительно, утирая выступившие в уголках глаз слезы, а успокоившись, помог выбраться на берег и закутал в собственное походное одеяло — стеганное, собранное из десятка крошечных разноцветных лоскутков. Совсем как дома, — подумал тогда Алек и громко чихнул. Разве что вместо теплых рук сестры на собственных дрожащих от холода лежали мужские — смуглые, с короткими ногтями и все теми же кольцами. **** — ...а ему и говорю, бей, мол, чего смотришь, — Магнус отхлебнул из чашки горячего чая. — И он ударил? Работать Алеку понравилось. Вставать каждое утро с рассветом, или же, расталкивая Магнуса посреди ночи, заваливаться спать, не чувствуя от усталости рук и ног. Мазать выступившие мозоли противно пахнущей мазью, содержание которой знать не хотелось совсем, и слушать вполуха, подгоняя овец, негромкий голос, рассказывающий что-то занимательное или же просто мурлычущий легкую мелодию себе нос. Сидеть вот так, — в одной палатке, потому что вторую безбожно промочил недавний ливень, — сжимая в одной ладони уголок одеяла, а во второй собственную горячую кружку, оказалось и вовсе приятно. От прижавшегося к боку Магнуса тянуло теплом и немного терпкими нотами хереса — фляжку напарник безмятежно вытащил из нагрудного кармана, на укоризненный взгляд лишь подмигнув. — Он же не идиот, — фыркнул в ответ Магнус. В палатке вдвоем было немного тесно, в ногах у них возился шебутной Макс, но он не жаловался, мудро считая, что лучше уж так, чем под противным мелким дождиком. — Мы были посреди улицы, вокруг толпа людей, так что все, на что этот мужик оказался способен, так это свирепые взгляды в мою сторону. — Думаю, тебе повезло. — Что, думаешь, я бы не завалил его одним ударом? — Ну, быть может, — с деланным равнодушием Алек пожал плечами, — с... десятого? Нет! Одиннадцатого. — Ты в меня совсем не веришь, мой друг. — Я стараюсь быть объективным. — Врешь ты все. В голосе Магнуса не было обиды, и Алек позволил себе смешок. — Прости, я постараюсь больше тебе доверять, — заверил он, делая еще один глоток и чувствуя, как приятно согревается продрогшее тело. Стоило подвинуться, дать Магнусу чуть больше личного пространства, но шевелиться не хотелось. — Насколько? — спросил вдруг Магнус. Возможно, виной всему был херес. Алек не пил никогда толком, даже на семейных вечерах и праздниках предпочитал обходиться крепким чаем, а то и вовсе свежей водой — ясный разум нужен был ему уже на утро, да и мучиться от головной боли не хотелось. Но сейчас тело было расслабленным, наполненным ленью, и думать серьезно над этим вопросом можно было даже не начинать. Вспомнить только, как заботился о нем Магнус, как иронично отзывался о собственных недостатках и умело избегал разговора об алековых, шутливо говоря, что у него их попросту быть не может, так что поднимай-ка свою унылую задницу и кончай хандрить. Мог ли быть иной ответ после всего это времени вместе — уютного, спокойного, порой даже трепетного? Нет, он готов сказать это уверенно. — Абсолютно. Алека никогда не целовали мужчины, да и он не стремился к подобному — отец твердил, что это грешно и быть мужику с мужиком мерзко, что такое только лечить, а если нет, то самому заразу вывести, пока другие не увидели. Но губы у Магнуса были шершавыми, обветренными, никак не противными. Прикасались аккуратно, почти невесомо, словно пером вести по коже. Дыханием опаляли, отстранялись, давая время обдумать все, уйти, а потом тянулись обратно, крадя невольный удивленный вздох. Не было страшно, сердце заходилось в беге лишь от непонятного щемящего чувства в груди, а потом и вовсе судорожно застыло, стоило Магнусу прерваться, прислонившись лбом, покрытым испариной, к чужому лбу. Улыбался он совершенно сумасшедше. — А ты? — спросил, дрогнув лишь под конец. — Я? Магнус закатил глаза. — Бить будешь? Алек поднял брови, прислушиваясь к собственным ощущениям. Кулаки не чесались, а за "поруганную честь" мстить не было никакого желания, не девица же. — Только за то, что ты отдавил мне ногу, — произнес он наконец, с удовольствием пошевелив оной, когда Магнус привстал, нависнув над ним на вытянутых руках. — Так лучше? — Определенно. Магнус улегся рядом, уткнулся лицом в место, где переходит шея в плечо и укрылся сверху вторым одеялом. Он не стремился к продолжению, не требовал чего-то решительного и Алек, знающий, что утром, быть может, придет наконец смятение и горячее чувство стыда, был ему благодарен. Он не был готов к чему-то большему, испытывая чувство вины перед Лидией. Не за Магнуса. За то, что позволив однажды матери сделать выбор, женился на подруге детства, убедив себя, что так будет правильно. Но было ли верным врать самому себе, что любишь? Обнимать за округлые плечи, целовать в щеку и, улыбаясь, чувствовать себя в наглухо закрытой ловушке? Было ли преступлением чувствовать нежность к другому человеку, к мужчине, впервые за много лет позволив себе не проживать эту жизнь, а жить каждым ее мгновением, каждым биением сердца в ночной тиши рядом с собой, зная, что этим делаешь несчастным кого-то еще? Алек не мог сказать. Даже коснувшись доверчиво раскрытой ладони, переплетая их с Магнусом пальцы. Не мог.