***
Мы окружены пылью, летающей по воздуху, потому что только что Сьюзен жестоко избила меня подушками, а я пытался перетащить диван, и все равно ничего не получилось. Она уставшая и веселая, с розовыми щеками и лохматыми волосами, открывает окна нараспашку, так что меня ударяет сильный поток ветра, и я улетаю в стену столовой. Я тяжело дышу, потрясённый случившимся. Сьюзен от испуга прикрыла рот ладонью. Я начинаю нервно смеяться, а девчонка еле слышно шепчет извинения. Когда я возвращаюсь в гостиную, то замечаю, что сбил настольную лампу и ударился о подлокотник дивана, хотя следов почти нет, лишь мягкая обивка кажется вдавленной в каркас, будто её прижали прессом. Сьюзен осторожно оценивает урон. Я помогаю ей прибраться; из-за произошедшего больше не хочется пробовать свою силу, однако девчонку это не останавливает: — Если ты настолько легкий, что тебя откинуло порывом ветра, значит ли это, что ты можешь летать? На тебя совсем не действует гравитация, — восхищённо произносит она. — У тебя же нет никакой массы. — Заставишь меня прыгнуть с крыши? — Хотя бы с дивана. — Несколько часов назад ты на меня злилась, — пожимая плечами. — А тут вдруг заинтересовалась… — Каждый раз, когда я на тебя злюсь за твои грубые слова или мысль, что я тебе чем-то обязана, я вспоминаю, что ты почти мертв, и я не могу на тебя обижаться. Я цокаю языком и смеюсь. — Как тебя здесь только терпят? — спрашиваю. — Я с тобой совершенно другая, — улыбается она, невинно хлопая ресницами. — Не принимай это на свой счёт. — Так ты со мной настоящая или притворяешься? Я застаю её врасплох, и Сьюзен теряется в ответах. Вместо этого она включает телевизор. Солнечный свет отсвечивает на экран, так что нам приходится закрывать тяжёлые шторы на окнах, и комната погружается в темноту. — Ты мне не ответила, — напоминаю я. — А как тебя терпели твои родители? Ты же любого выведешь из себя своей назойливостью. Я сажусь с ней рядом на диван, который мы установили на место. Сьюзен обнимает подушку, но не ждёт моего ответа, потому что щеки её краснеют от понимания того, что она только что сказала. Но странно, что мне совсем не обидно. Я не мог воспринимать слова Сьюзен всерьёз, потому что знал, что не увижу её, когда очнусь, потому что у нас с ней никогда не будет ничего общего. Её дом — лишь временная остановка, и сама она — лишь часть моей болезни. — Я не общаюсь со своими родителями уже больше двух лет. Выражение лица Сьюзен за несколько секунд сменилось невероятное количество раз. Можно было легко проглядеть её эту внутреннюю борьбу, когда она пыталась найти слова извинений, подавить в себе любопытство или вообще постараться промолчать. И я засмеялся, потому что для меня тема моей семьи не была больным местом, а вот Сьюзен совершенно растерялась. — Ты можешь спросить, если хочешь. Она буквально вдавливается в мягкую спинку дивана. На фоне играет заставка новостей. — Почему ты не общаешься с родителями? — Они закинули меня в Гарвард, и я не должен жаловаться, я понимаю, но меня просто поставили перед фактом, что с нового учебного года я еду именно в этот университет. Положили форму с эмблемой, никаких вопросов, лишь обязанность подчинения. Всю мою жизнь, все время, что я себя помню, я был тем, кого не просто направляли, но за кого делали. Наверное, мне настолько это надоело, что я сказал родителям, что даже при угрозе смерти не поеду в Гарвард. И ведь я понимал, что не прав, что возможность учиться в самом престижном университете страны — одна на миллион, хотя, конечно, если бы мой отец не был настолько богат, но все равно продолжал отказываться от учебы. Мать, естественно, схватил «удар», отец озверел. Мы многого друг другу наговорили. Но самое ужасное было то, что я выкрикнул последним, — я застыл, смотря на мелькающие картинки в телевизоре. — «Я никогда бы не хотел быть таким человеком, как ты. И если мои будущие дети заметят в нас с тобой какую-либо схожесть, я лучше удавлюсь, чем смогу продолжать так жить». — …После совершенного нападения на студента Гарвардского университета, в кампусах общежития был введен комендантский час, усилена охрана и появилась реализация пропусков на территорию… — Ты просто избалованный придурок, — выдохнула Сьюзен. — …На данный момент двадцатилетний Джастин Бибер находится в состоянии полного отсутствия сознания. Врачам удалось спасти его жизнь после тяжелой травмы, теперь мистер Бибер борется за свою жизнь сам не без помощи лекарств и аппаратов. Мэр Бостона, Филипп Бибер, отказывается комментировать произошедшее, хотя в ночь нападения дал интервью нашему каналу, где рассказал, что ведется следствие по этому делу. И к другим новостям…на следующей неделе в Бостоне пройдет презентация… — Скорее всего, это последний выпуск обо мне. — Ты! Просто! Избалованный! Придурок! — Ничего нового. — Твой отец старается изо всех сил! — продолжает кричать она, вскочив на ноги. — Он делал и делает все, что возможно, чтобы ты стал человеком. Только представь, что он чувствует сейчас, когда ваш последний разговор два года назад состоял лишь из оскорблений. Ты гребанный сукин сын! Я улыбнулся, но Сьюзен не разделяла моего настроения, хотя его и не было. Я просто улыбался, наблюдая за тем, как она может злиться, как она продолжает бороться хоть за какую-то справедливость. — В любом удобном случае мой отец отправлял меня в Вустер, чтобы я не мешался под его ногами на каникулах. А моя мать понятия не имела, что такое дети и воспитание, поэтому я жил с нянечками или с бабушкой. Потому что мои родители были богаты и имели возможность жить так, как им хочется, — кинул я. — И сейчас богаты, только какой от этого толк, если я все еще нахожусь здесь? Значит ли, что деньги не значат абсолютно ничего? Потому что я до сих пор мертв, потому что мое тело там, за несколько километров отсюда, не подает никаких признаков жизни. И в чем смысл, Сьюзен? Мне не стыдно, а больно, потому что я не могу ничего сделать, а не потому, что в прошлом я сделал слишком много. Я уже не изменю того, что попал сюда, что ты попалась мне, что наша жизнь — кем-то снятая кинолента с заранее продуманным сюжетом. У моего отца миллионы долларов, он мэр одного из самых старейших и богатейших городов Новой Англии, но он бессилен перед этой гребанной жизнью, перед тем, что ничего нельзя подчинить себе, потому что если бы я мог, я бы давно вернулся, ибо не испытываю никакого наслаждения от твоей компании. Потому что моя жизнь в Бостоне, мои лучшие друзья там, моя учеба и планы на каких-то там девушек. Ты не вписываешься в мои планы, и я уверен, что я в твои тоже. Ты сама это понимаешь, поэтому просила, чтобы я не судил тебя, и ты тоже не имеешь никакого права говорить со мной в таком тоне. И если я включу «избалованного придурка», ты все время будешь в слезах, Сью. Она фыркает, но не решается ничего мне отвечать. — Помоги нам избавиться друг от друга, ради этого я хоть все дни напролет буду включать и выключать свет во всем доме одним касанием. Потому что это все сводит меня с ума, а мне хочется жить. Оставшиеся несколько часов до приезда Мартинсов мы со Сьюзен не обмолвились ни словом. Она делала домашнее задание, сидя рядом со мной, затем готовила ужин, смотрела тв-шоу, жуя мармелад и касаясь моих ног своими, растянувшись вдоль дивана (я специально прижимался к краю). Молчание между нами было настоящим испытанием, но извиняться мы перед друг другом не собирались. Я все ждал, когда Сьюзен заставит меня уйти, что она скажет, что не будет помогать мне, но этого не происходило, поэтому внутри меня все ещё таилась надежда на то, что у меня есть шанс хоть что-то исправить. Я спросил во время рекламы: — Какое на ощупь солнце? — Иди к черту. Я засмеялся, и сама Сьюзен не смогла скрыть улыбки. Она взглянула на меня очень виновато, начала говорить, но слов я её не слышал, и это заставило меня испугаться так, что моё тело начало неметь, а к горлу подкатила тошнота. Я не слышал ничего вокруг происходящего, а широко распахнутые глаза Сьюзен заставили меня нервничать ещё больше. Моё тело мне не подчинялось, я не мог сделать ни одного движения, сполз на пол, парализованный, только моргал глазами и кричал во всю глотку. Мне вдруг стало невероятно больно: вспышка, поражающая моё тело, все конечности от кончиков пальцев ног до макушки поразила меня. Боль казалась расплавленным металлом, который вылили на меня, чтобы прожечь огромную дыру, не оставляя ни мяса, ни костей. Я кричал, и слезы лились из моих глаз, и светлый потолок гостиной казался мне таким высоким, будто я уменьшился в десять раз, будто я растворялся в деревянном полу. Крик мой был такой громкий, что ко мне вернулся слух, и я испугался тому, как мой вопль разносится по всему помещению. Эта боль была похожа на ту, что я чувствовал, когда очнулся впервые в старом районе Вустера, только в несколько раз сильнее и распространялась она по всему телу, задевая каждый сантиметр моей кожи, будто эпителии из меня вытягивали скальпелем. Надрез, надрез глубже, и я уже не чувствую своего тела, только эхо острой боли. И я кричу, а передо мной испуганные глаза Сьюзен и её ладони, на ощупь тёплые, как солнце, на моих щеках. И лишь голос Энди перед тем, как мой мозг откажется работать: «это то, ради чего стоит жить».***
Когда я очнулся, вокруг меня была теплота, на языке — соленый привкус слез, а на моем теле — розовый плед с мягким наполнителем. Боли нет. Я поднимаюсь с пола (все ещё лежу в гостиной), хватаясь за стол, хотя мне и не нужна поддержка, я все равно это делаю, будто мне тяжело, но чувств снова нет, кроме страха и сомнения, и я уже перестаю понимать, что лучше — физическая боль или моральная? Но физической боли уже нет. В доме, на удивление, не тихо. На втором этаже я слышу голос Сьюзен и Саймона, облегченно вздыхаю, потому что невероятно рад их слышать; в столовой, откуда льётся немного света, я слышу разговор Феликса с кем-то по телефону. Но мистера Мартинса, кажется, нигде нет. Зачем-то оглядываюсь, натыкаюсь на этот розовый плед и улыбаюсь: Сьюзен принесла. Какой же я идиот. Какой же я идиот. Я бегу наверх и слышу, как затихают голоса в одной из комнат, а затем выходит девчонка, и мне удаётся заметить Саймона с плеером в руке. Из открытой двери доносится музыка Депеш Мод, но Сьюзен её прерывает, собой заполняя пространство. Мы стоим на лестничном пролёте, смотрим друг на друга и тяжело дышим. Сьюзен улыбается и тихо шепчет: — Ты так меня напугал.—
— Ты кричал, будто тебе вспарывают живот, и дергался, будто у тебя эпилепсия. И уж прости, но я не знаю, как этому помочь прекратиться, потому что я с таким ни разу не сталкивалась, а у призраков — так точно. Я смеюсь, но Сьюзен очень обеспокоена и бледна, все время заправляет короткие волосы за ухо, оглядывается на дверь, чтобы никто не зашёл и не услышал её голоса, хотя у нас играет музыка, что-то вроде инди-рока, и я удивляюсь, потому что…случилось что-то очень серьезное, если Сьюзен не слушает музыку шестидесятых. — Прости, что накричал на тебя. — И ты меня прости, но я очень бережно и уважительно отношусь к своей семье. Особенно сейчас, когда понимаю, что все может исчезнуть в одну секунду. — Исчезнуть, как я? — Мой отец звонил своему другу в Бостоне, — переводит она тему. — Ты не реагируешь ни на какие раздражители, абсолютно. — То есть, это меня сейчас раздражителями испытывают? — она кивает. — Какой ужас. — Главное, что сейчас ты в порядке, — выдыхает она, ложась на кровать. Ее голова лежит почти на моих коленях. Я протягиваю ей подушку. — Если мое состояние вообще можно назвать порядком, то я в абсолютной норме. Сколько я был в отключке? — Около четырех часов, — задумалась она. — И я бы не назвала это отключкой, потому что твои глаза были открыты, но ты не реагировал на мой голос, и я по-прежнему не могла дотрагиваться до тебя… Но я же чувствовал твои теплые ладони, я же чувствовал тебя так близко, будто ты во мне растворялась. И мне было так больно, Сьюзен, если бы ты знала. Если бы ты только могла понять. — Он что-нибудь узнал ещё обо мне? — мне даже становится легче дышать, будто что-то воодушевляющее, дающее надежду хоть на какое-нибудь гребанное чудо. — У тебя черепно-мозговая травма, — она глядит на меня и ожидает реакции, но мне нечего сказать. — Ты не двигаешься, не реагируешь на боль, касания и на голос; не фокусируешь взгляд, произвольно моргаешь. У тебя трещина в черепе, повреждены ткани мозга, именно поэтому ты впал в кому так надолго. Сегодня у тебя наблюдалась судорога, скорее всего, именно поэтому тебе было больно. Ты в крайне тяжелом состоянии. Мне жаль. — Не нужно, — хриплю я, потому что на остальное нет никаких сил. — Как так получилось, что я исчез из своего астрального тела на целых четыре часа? — Я не знаю, — она еле дышит, застыла на месте, смотря в противоположную стену. Сьюзен протягивает ладонь, чтобы коснуться моего колена, но пальцы ее исчезают в моем теле. — Холодно, — шепчет она. — Холодно и страшно. — Вот, во что я превратился, — я быстро вытираю слезы кулаком, чтобы Сьюзен их не увидела. — Прошу тебя, расскажи, как это случилось. Кто это сделал с тобой? — она поднимается, садится напротив меня. У Сьюзен на щеке отпечатался рисунок подушки. Мы с Энди знали Бостон и Кембридж, где учились, как наши пять пальцев, в особенности, каждый бар и клуб, каждую забегаловку и круглосуточный магазин. На первом курсе у нас даже был список мест, где продают алкоголь подросткам, потому что тогда Энди еще не был совершеннолетним и боялся делать фальшивый паспорт. Также мы составили перечень лучших баров в Кембридже и окрестностях, потому что на территории университета пить запрещалось, но не запрещалось приходить пьяным. Первый год мы напивались до судорог, так что Сара за нами потом несколько дней ухаживала, называла безмозглыми и клялась, что больше никогда не будет подносить нам стаканы воды прямо в постель, но всегда подносила. Сара была настоящим ангелом, и я, признаться, очень скучал по ее строгим взглядам и нежным объятиям. Мы были лучшими друзьями, мы втроем, с ней и Энди, нас ничего никогда не могло разлучить. Но чем дольше они встречались, тем больше проводили времени вместе, поэтому чаще всего мне приходилось гулять в одиночестве, либо с кем-то из однокурсников, либо с кем-то из старых друзей, которых у меня было не так много. Точнее, лишь один. Вечером восемнадцатого апреля он приехал в Кембридж и, найдя мой телефонный номер, потребовал встречи. Точнее, просто попросил. Но я очень боялся видеться с ним, потому что мы не разговаривали с тех пор, как мне было тринадцать, я все равно пошел. Я выбрал лучший бар из нашего списка, который находился в двадцати минутах ходьбы от университета, оделся как можно лучше, сам не знаю, зачем, наверное, подразнить. На мне было черное пальто, я носил его, подняв воротник; идеально отполированные туфли, пуловер и темные джинсы. Энди тогда еще засмеялся и предположил, что я иду на свидание, но, конечно, даже на свидания я одевался проще. Я вел себя как избалованный сукин сын, избалованный придурок. Вел себя так, как и назвала меня Сьюзен. Прокручивая тот вечер в голове, я думал, что получил по заслугам. Но попытался убить меня не Грэм Гастингс. Его голос я бы узнал из тысячи. Самого Грэма Гастингса после нашей встречи в одном из лучших баров Кембриджа я посадил на автобус до Бостона. Мы встретились с ним на людной улице. Выглядел он не хуже меня: куртка поверх делового костюма, но грязные ботинки, что могло значить лишь одно — у него не было своей машины, чаще всего он ходил пешком, либо ездил на общественном транспорте. Грэм оценил мой наряд, спросил, не на встречу ли с королевой Великобритании я собрался, и я съязвил в ответ: — А ты будто со свадьбы, но не со своей, потому что тебе определенно не светит. Мы стояли в окружение шумных толп, сигналов машин, разноцветных неоновых вывесок и музыки, льющейся из бара и соседнего с ним музыкального магазина с бесчисленным количеством пластинок и дисков, которые в наше время уже никому не нужны. Я предложил Грэму выпить. В баре тоже было шумно, но намного спокойней, чем на улице, а еще тепло, потому что снаружи ветер разыгрался не на шутку. Мы сели за столик где-то в углу, который только что освободила раскрасневшаяся парочка, заказали себе виски и кофе, к которому позже не притронулись. Я разгрыз лед. Грэм дрожащими пальцами держал стакан. — Почему ты приехал? — спросил я через полчаса после того, как мы поговорили о его работе и моей учебе, о планах на будущее, которые ни в коем случае не должны пересекаться с нашим прошлым. — Хотел увидеться с тобой, — кротко улыбается. — Ты не хотел этого семь лет, — фыркнул я, облизывая горькие от алкоголя губы. — А тут вдруг и номер мой узнал, и о Гарварде. — В Вустере все знают о твоем университете, — откидывается он на спинку красного дивана. — Ты-то нас совсем забыл. — Потому что я боюсь… — Даже не начинай, — качает он головой, бросая короткий взгляд назад через свое плечо. — С теми, кто остался в Вустере, мы это не обсуждаем. — А Эллиот? — спрашиваю я, и это имя обжигает мое горле сильнее, чем дорогой виски. — Вроде бы он в Лоэлле. О его точном месте жительства никто не слышал, но все знают, что он уехал сразу после того, как Несс попала в психушку. Я выпил виски залпом. Грэму удалось быстро перевести тему. Мы заговорили о тошнотворной музыке, что играла тогда в зале. Мне было плохо и от алкоголя, и от наших разговоров, и от внезапного присутствия Грэма в моей жизни, так что я предложил разойтись. Записал его номер (удалил через несколько минут), обещал звонить и навещать его в Броктоне, в который он переезжал по работе. В свою очередь, Грэм подарил мне долгие объятия, кличку: «щенок гарвардский», дрожащую улыбку и запах дешевых духов. Наша невероятная театральная игра, изображение старых хороших друзей, маскарад с дорогой одеждой рассыпался на глазах. Мы оба понимали, что обманываем друг друга. Только если я всего лишь хотел показать, что я совсем не изменился, что все еще нахожусь на обеспечении отца, то Грэм хотел показать, как он вырос в эмоциональном и материальном плане. И в этом, конечно, была абсолютная доля неправды. Он действительно изменился: выровнял зубы, сделал стрижку, отрастил щетину, стал спокойней и уверенней в себе, но это был все еще тот Грэм, которого я помню. Его привычка говорить, улыбаться в ненужных моментах и перебивать осталась той же. Раньше он плевал всем под ноги, не мыл голову неделями, бросался в проезжающие машины камнями и матерился так, что такого запаса мне должно было хватить на всю оставшуюся жизнь. И дело в том, что он, будучи подростком, правда вел себя, как неандерталец, но это почему-то всем нравилось, мы считали его лучшим из людей, которых знали. И если нам с Грэмом удалось выплыть из этой трясины ошибочных суждений и ужасных поступков, потому что я все еще был из интеллигентной семьи, а он просто навсегда изменил свои взгляды на жизнь, то некоторые ребята, с которыми мы дружили, утонули в этой грязной жизни. Я не знал, что именно повлияло на это изменение в жизни Грэма, но догадывался, что это был случай с Эллиотом и его сестрой Несс. Именно в эту девочку я был влюблен, именно ее Грэм выбрал в качестве издевательств, когда ее брат уехал в колледж в Бостон. По слухам, эмоциональное состояние Несси стало такое нестабильное, что ее положили в психиатрическую больницу. И виной этому были только мы, только наша компания, только Грэм с невероятной ненавистью ко всему живому, только я, боявшийся за нее заступиться. После той осени, моей последней в Вустере, никто не слышал ни о Несс, ни об Эллиоте. И это то, что уничтожало меня в течении семи лет. В тот вечер, восемнадцатого октября, когда я попрощался с Грэмом на автобусной остановке, я возвращался в университет. И стал чьей-то жертвой. Теперь я был ей выбран, хотя всю мою жизнь было наоборот. — Тебе нужно избавиться от этого чувства, — она подскакивает. — Нужно отдохнуть. — Отдохнуть? — усмехаюсь я. — Прибывание в коме — прекрасный отдых. Я вообще не напрягаюсь, даже не двигаюсь. — Ты знаешь, о чем я, — она долго ищет что-то в своем телефоне. Через пару минут из динамиков полилась медленная музыка, и голос Фрэнка Синатры разлился теплом золотистого цвета по всей комнате, будто загорелись прожекторы, будто мы со Сьюзен стояли на сцене старого кабака, и все взгляды были направлены только на нас, весь шепот в зале зевак был о нас. Сью протянула мне ладонь, и я испугался, что мы не можем взяться за руки, но она видит мой обеспокоенный взгляд и мотает головой, улыбаюсь. Я поднимаюсь с кровати, а девчонка встает на носочки, чтобы быть примерно моего роста, кладет на мои плечи ладони, не притрагиваясь к ним, только создавая видимость, а я кладу руки на ее талию. — Когда мне плохо, я всегда танцую, — говорит она, делая два шага назад. Никто в нашей паре не ведет, потому что если посудить, то Сьюзен танцует одна в комнате, наполненной голосом Синатры и его печалью. Мне сейчас плохо, как никогда, и Фрэнк и Сьюзен оба это чувствуют. — Но больше всего, — поет она. — Я начал скучать по тебе, когда осенние листья… — Начали падать*… В груди моей зарождается новое чувство спокойствия, безопасности. Несмотря на то, что я не чувствую ее ладоней на своих плечах, что, теоретически, мы вообще не касаемся друг друга, что у нас просто нет этой возможности, я все равно чувствую эту близость между нами, будто нас склеивает эта песня, будто мы растворяемся друг в друге, и, фактически, так и есть. Потому что ладони Сьюзен, когда она расслабляет руки, пропадают в моем теле, и первые секунды это пугает ее так, что она перестает дышать. Но мои руки твердо лежат на ее талии, даже если мне этого не чувствуется. Я не прохожу сквозь Сьюзен, я крепко держу ее в своих ладонях. — Если я попробую тебя поднять… — А если я упаду? — Доверься мне, — шепчу я. Мелодия обнимает нас, поддерживает, так что мне не страшно. Я концентрируюсь, сосредотачивая всю свою силу в руках. Сьюзен в моих объятиях такая маленькая и хрупкая; от нее пахнет молочным коктейлем и зефиром. Я зажмуриваю глаза, а затем резко открываю их, услышав, как она тихо взвизгивает. Ее носки больше не касаются мягкого ковра, ее ногти впиваются в мои плечи, и я чувствую дрожь в ладонях, так что опускаю Сьюзен обратно, и она, тяжело дыша и широко распахнув глаза, закрывает рот рукой. — Как ты это сделал? — Думаешь, я могу поднимать предметы тяжелее подушек? — Думаешь, ты можешь летать? — улыбается она. В комнате воцаряется абсолютная тишина. Фрэнк Синатра больше не пел. — Мы же можем попробовать. — Ты сейчас серьезно? — хмыкает она, отходя от меня на пару шагов. — Ты ведь сказала, что твой отец сегодня на ночной службе? Так почему бы не воспользоваться этим? — я улыбаюсь, проводя рукой по взлохмаченным волосам. — О, нет, — она смеется. — Ты делаешь это со всеми девчонками? — Делаю что? — удивленно вскидываю бровь. — Этот взгляд и движение рукой, — она улыбается уголком губ, немного щурится и проводит рукой вдоль своих волос, изображая меня. — Перед этим ни одна не устоит. — Даже ты? — я смеюсь, потому что гримаса у Сьюзен получилась не очень. — Нет, — горделиво выпячивает она грудь. — Я устояла. — Сьюзен, как я выгляжу? — произношу почему-то тихо. — Я не вижу себя в зеркале. Мы стоим прямо напротив косметического столика. Спина девчонки отражается в зеркале, а меня нет и подавно, лишь окна и качающиеся на сквозняке шторы. Сьюзен оборачивается и ахает, не видя меня в отражении. — У тебя лохматые волосы, — она стоит ко мне спиной. — Острые скулы и бледные губы, как бывает, когда ты очень долго плаваешь в холодной воде. Ты выглядишь лет на двадцать, но тебе ведь столько и есть? У тебя выпирают ключицы, и одежда тебе не подходит, потому что выглядит на тебе очень уж мешковато. Глаза темно-карие, иногда кажется, что полностью черные, а еще под ними синяки, фиолетовые круги, но на свету это не так заметно. У тебя кожа матовая, так что ты действительно похож на мертвеца. И холодный, — она застывает. — Такой холодный, что дрожь бежит по телу, когда я нахожусь рядом с тобой. Но, в основном, ты выглядишь так же, как выглядел на фото из новостей и в своем профиле инстаграма. — Ты смотрела мой профиль? — я цокаю, а Сью осторожно кивает. — Я нашла тебя во всех соц.сетях, но на тех фотографиях ты такой ненастоящий. Не пойми меня неправильно, но ты везде давишь улыбку, будто тебя заставляют. А глаза невероятно грустные. — А сейчас? Сейчас, думаешь, какой я? — Перед лицом смерти — все мы настоящие. И мне стало необычайно страшно, и самой Сьюзен — тоже. — Давай попробуем полетать. Она глубоко вздыхает и кивает, хватая толстовку из шкафа. Черно-белый Джеймс Дин грустно смотрит на меня с плаката, я одариваю его такой же грустной улыбкой. Сью выключает в комнате свет, и мы выходим, направляясь прямиком в одну из последних октябрьских холодных ночей.