свет на кончиках пальцев

***

— Сегодня вечером в спальном районе Бостона прозвучало два выстрела. Соседи сразу вызвали полицию. — Полиция занялась расследованием.

***

      На автобусе мы со Сьюзен добрались до пригорода Вустера, точнее, до полной глуши, в которой не горел ни один фонарь, однако на автобусной остановке висел очень милый знак: «Добро пожаловать в Скотт Брук!», будто поднимая настроение, но ни у меня, ни у Марти его не было, поэтому мы пару минут постояли, попинали окурки и смятые алюминиевые банки, а потом я спросил: — Что мы здесь забыли? — раздражение в моем голосе могло вызвать коррозию металла. — Я вспоминаю, в какую сторону нам надо идти. — Идти? — Ты разве здесь никогда не был?       В такой кромешной тьме я бы не узнал и двор собственного дома. Сьюзен видит мой озадаченный взгляд, берет меня за два пальца и тащит за собой, как ей кажется. Я остаюсь на месте с глупой улыбкой на губах и все ещё в мятой рубашке её брата, так что выгляжу как жених, сбежавший со свадьбы. — Я забываю, что ты растворимый. — Я не кофе, Марти, — цокаю языком. — Я астральное тело. — Мне ведь иногда удаётся держать тебя.       Она стоит в двух метрах от меня, сойдя с площадки остановки. В темноте её костюм и макияж кажутся ещё более устрашающими. — Когда я этого хочу. — Пошли, — сдаётся она. — Пока не скажешь куда, не двинусь с места. — Мыс, — она показывает пальцем куда-то вправо, будто я могу увидеть, что там находится. Но там везде темнота. — Секретное место Несс Аддингтон.

***

      Когда я был совсем маленьким, настолько, что даже не умел завязывать шнурков, отец всегда укладывал меня спать. У него это получалось лучше всех: ни мама, ни бесчисленные нянечки не могли с этим справиться. Папа петь не умел, но всегда пел, и его голос успокаивал меня. Сначала, конечно, приводил в заблуждение — я не понимал, откуда отец знает такие красивые слова, как у него получается петь и почему в обычное время он так никогда не делает, а затем я вслушивался, и веки мои медленно закрывались, и голос отца обнимал меня и переносил в совершенно иные миры, где я скользил меж звезд, нырял в синее-синее море или бегал по солнечным полям ржи. Он пел мне каждую ночь, но вскоре перестал, стал считать это ненужным. Я тоже стал считать себя ненужным. Мои родители сами решили, что я уже достаточно взрослый для их любви.       Мой дедушка никогда мне не пел, но он рассказывал мне истории о послевоенном времени, о детстве моего отца, о том, как он познакомился с моей бабушкой. Истории часто повторялись, потому что со временем дед стал забывать, о чем он говорил совсем недавно, но говорил он со мной до самой своей смерти. Я никогда не был достаточно взрослым для бабушки и дедушки. Возможно, это было и из-за того, что дед умер, когда мне было тринадцать, а бабушка — когда мне было пятнадцать. Для них я так и не вырос.       Все чаще я вспоминаю о своем детстве, копаюсь в нем, словно я мог упустить что-то важное, словно там, в светлых длинных днях есть какое-то черное пятно, которое расширяется, как Черная дыра, затягивая в себя все мои воспоминания, всего меня. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, что это черное пятно — я сам. Что все происходящее лишь из-за меня, лишь из-за того, что мое детство не было светлым, что, на самом деле, в нем было слишком много одиночества и отречения, слез и обид, потому что я не знал, куда мне идти и к кому обращаться за помощью, потому что я все еще был ребенком, даже если сам старался вести себя, как взрослый.       Мои родители бросили меня в глубокую воду, чтобы я научился плавать, однако я все быстрее шел ко дну. И ни бабушка, ни дедушка не смогли меня спасти.       Неужели я уже утонул? Неужели мне позволили захлебнуться этой черной водой?

***

— Когда мне было около четырнадцати лет, мне казалось, что худшее, что может случиться в жизни девочки-подростка — это когда тебя не приглашают на вечеринки. Меня часто не приглашали, — Сьюзен срывает несколько листочков с куста, мимо которого мы тихо проплываем. — Однако иногда мне перезванивали и ссылались на ошибку. «Понимаешь, Сьюзи», — она передразнивает кого-то. — «Так много человек, что я не обо всех вспомнила. Конечно же ты приглашена, не переживай!» Но я то знаю, — она оборачивается, и в ее глазах черная ночь. — Знаю, что это все Дженнифер их подговаривала, что она заставляла пригласить чокнутую Сьюзен Мартинс на тусовку для малолеток. Мне об этом сказал Росс. Ну, — она вздохнула. — О том, что это все дела Дженнифер. Она всегда была моей лучшей подругой, поэтому мне так сложно…принять некоторые вещи, которые происходят. — Она твоя лучшая подруга только потому, что заставляла всех тебя приглашать? — я почему-то хмыкаю, вспоминая свое невероятное одиночество в четырнадцать лет. — Конечно еще по массе других причин! — восклицает Сьюзен.       Мы идем так долго, что мне уже кажется, будто мы могли потеряться, но Марти шагает уверенно. Я плетусь за ней, засунув руки в карманы брюк. Под босыми ногами я чувствую шершавую каменную поверхность, поломанные ветки, разлагающиеся листья. Я думаю: «в такой же я земле буду лежать, когда меня похоронят?» Я думаю: «похоронят ли меня вообще?» — Они всегда были со мной, — вдруг продолжает Сьюзен, перебивая стрекотание сверчков. — Я не помню себя без Росса или Дженнифер, потому что они всегда были так близко, словно я могу обернуться, и они рядом, словно я могу даже тихо позвать их по имени — и они услышат. Просто потому что раньше мы часто проводили время вместе, и когда ты так близок с друзьями, разве можно представить, что у них есть какие-то секреты? Разве можно подумать, что они готовят против меня план? Когда мы рядом, как они его обдумывают? Общаются телепатически? Знаками? Выучили язык жестов? Я не понимаю. — Наверное, они находят время, чтобы остаться наедине. — Но это время всегда принадлежало только нам троим! Все время это «наедине» — было нашим наедине. И я не понимаю, в какой момент это разрушилось. — А Вулф-Теренс?       Сьюзен разрывает зеленые листочки и пускает их по ветру. Она говорит, что Теренс перешел к ним в школу только в прошлом году, что сначала этот парень боялся даже поднять взгляд, что сначала он не мог произнести ни слова, когда с ним пытались поговорить. Она рассказывает, что была первой, кто вытащил Вулфа из его зоны комфорта, а потом он в нее влюбился, и они целовались на балу в честь Хеллоуина. — И в итоге, он гей, — она нервно смеется. — Так еще и спит с моим братом. — Это не совсем точная информация, — запинаюсь я. — Что он гей? — Нет, что он спит с твоим братом.       Она останавливается, но не из-за моих слов, а потому, что мы уже пришли.       Я смотрю на пустое пространство, до которого мы шли около двадцати минут, смотрю на бурную реку, скользящую между двух берегов, на каменистые скалы, на покрытую выжженной травой просторную поляну, на которую раз за разом попадала вода, забирая с собой слетевшие с деревьев листья и поломанные сухие ветки. Сьюзен сказала, что ей бы хотелось, чтобы река забрала и нас. — Это было ее любимое место, — девчонка подходит близко к реке, снимает туфли на каблуках и пробует пальцами ног воду. — Несс говорила, что здесь она чувствовала себя в полной безопасности. Это то место, где она впервые поцеловалась, а еще здесь она проводила каждый день со своей подругой, пока та не переехала.       Я плохо помню о личной жизни Несс Аддингтон, потому что все эти семь лет пытался стереть ее из своей памяти, но я точно помню ее лучшую подругу, которая уехала за два года до той ужасной ночи. Ничего примечательного. Они просто были маленькими девочками. Я часто думал о том, что бы было, если бы ее подруга не уехала? Смогла бы она ее защитить? От нас. — Несс снилась мне целый месяц, — говорит Сьюзен, и я слышу, как горло ее царапают сомнения. Ей трудно говорить. — Она не была похожа на тебя, потому что ты выглядишь как бледный человек во время какой-нибудь болезни, но она была прозрачна, и я видела фон, на котором она стояла. Чаще всего, это было простое белое полотно. И каждую ночь Несс говорила мне о том, как она счастлива, что мертва.       Я чувствую, как меня обдает холодом. И это не тот холод, который мы привыкли ощущать от ветра или в зимнюю стужу; это тот самый холод, который лишает тебя возможности двигаться и дышать. — Страшно, — говорит Сьюзен, все еще стоя ко мне спиной. Шум воды перебивает ее голос, и я стараюсь ухватиться за ее фразы, как за хвосты комет. — Сначала я думала, что она — просто галлюцинация, что ее не существует, что я переутомилась в школе или пересмотрела фильмов ужасов с Россом. Но когда Несс стала водить меня по моему дому во сне, когда она стала рассказывать мне абсолютно все о Вустере, хотя я тогда только переехала и совершенно не знала города, когда она сказала, что ее дневник спрятан в подвале дома, я поняла, что это настоящее, что она настоящая. Я поняла, что чувствую ее присутствие в своей комнате, что Несс теперь — моя неотъемлемая часть, самая страшная тайна, ужасная неразгаданная загадка. Она попросила закопать ее дневник здесь, в парке, сказала дать обещание, что я не буду его читать, потому что вплетать меня в этот ужас ей не хотелось. Я сделала так, как она велела, и Несс исчезла, — Сьюзен оборачивается ко мне. — И появился ты. — Мне жаль.       Я больше ничего не могу сказать. Сьюзен знает, что я виновен в самоубийстве Несс, знает, что я скрываю что-то большее за этими словами, знает, что если бы я попытался остановить происходящее с тринадцатилетней девочкой, то ничего бы не случилось — ни меня, ни Сьюзен, ни веревки в сарае, ни закопанного дневника в парке у каменистого мыса, уходящего в бурную воду.       Я закрываю глаза, и передо мной проносятся тысячи картин, кадры из фильма моей жизни, которые бы я сжег, если бы мог, но мне нечего делать, кроме как ужасаться своим собственным воспоминаниям.       У Несс Аддингтон были темные кучерявые волосы, спадающие ниже плеч, которые она все время убирала назад, потому что они лезли ей в лицо. Несс Аддингтон любила носиться между домов, громко смеяться и ругать своего старшего брата, когда тот дерется с Грэмом или кем-то из нашей компании. Она жила в двух минутах ходьбы от меня, и когда нам было по семь лет, она залезала в мое окно, завтракала с моей семьей, ждала каждого лета, когда я возвращался в Вустер, чтобы потащить меня со своей рыжей подругой ловить голубей или выпрашивать мороженое у доброго кассира в маленьком магазине на пересечении наших улиц. Лето, когда нам уже было по девять, Несс не ждала, потому что моим героем стал тринадцатилетний Грэм Гастингс, а ее — шестнадцатилетний Эллиот, который за обиду своей сестры выворачивал всем руки и плевал в уши. У Грэма же были свои методы. Людей, которые ему не нравились, он хлестал хворостом. Никто не хотел, чтобы его бил Грэм, и я думаю, именно поэтому я стал его другом, потому что я боялся быть для него кем-то другим, особенно, врагом. Мы разделились, и наш район скорее стал похож на поле битвы, потому что с одной стороны — светловолосый супермен Эллиот, с другой — беззубый Грэм с палкой в руках, и не оставалась ни одного ребенка, который бы принимал нейтралитет, каждый становился на чью-либо сторону. Это было самой глупой ошибкой в наших жизнях, самой безрассудной и невыносимой частью нашего детства — мысль, что мы — это армия, владельцы территорий, что принадлежала даже не нашим родителям, а государству, что мы должны разделить эту территорию. Либо она достается нам, либо никому, и мы из-за этого дрались и ненавидели друг друга. И из-за этих глупых мальчишеских мечт Несс Аддингтон лишилась жизни. Если бы Эллиот в тот год не уехал в колледж, он бы сам убил Грэма. Он бы убил и меня.       В тринадцать лет Несс Аддингтон уже задирала нос, хвасталась своими модными вещами перед подругами, не смотрела в мою сторону и называла уродом, потому что я дружил с Грэмом. Каждое утро я проезжал туда-сюда мимо ее дома, а она смотрела в окно, и я знал, что в глубине души она скучает по мне так же, как я скучал по ней. Она отодвигала штору, ее мокрые после душа волосы свисали сосульками до ее плеч, и в ее грустных глазах отражалось летнее солнце, и ее тонкие пальцы скользили по тонкой ткани, прикрывающей окна. И Несс Аддингтон никогда не заслуживала того, что с ней случилось.       Я часто вспоминаю, как она со своей рыжей подругой рассекала на велосипеде, пела песни Майкла Джексона и звала меня погулять. Странно, что я не мог вспомнить имя ее подруги, странно, что я не мог вспомнить ничего, кроме цвета ее волос. Но я помню Несс, будто не было этих семи лет, будто все с ней произошедшее — просто мой самый кошмарный сон. Если бы не я, Несс было бы двадцать лет. Возможно, она бы училась в Бостонском университете, возможно, она бы смогла влюбиться, возможно, она бы приезжала на выходные в Вустер к родителям. Возможно, она смогла бы, но я лишил ее этой возможности и сейчас лишаюсь ее сам.       Так могу ли я быть достоин проживать свою жизнь и дальше? Могу ли я думать, что должен претендовать на возможность влюбиться, на возможность закончить Гарвард, на возможность спасти Энди и Сару от их расставания, возможность попросить прощения у родителей, даже если я все еще чувствую эту обиду? Есть ли у меня возможность жить, если я все еще помню глаза Несс, полные слез, и стоны боли, срывающиеся с ее пухлых губ, и этот единственный вопрос, вылетающий из приоткрытого рта: «почему?»? Она не молила о том, чтобы я прекратил, она не звала на помощь, потому что знала, что я не прекращу, потому что знала, что ей никто не поможет. Мы — я и Грэм на виду у одного парня из нашей компании изнасиловали Несс Аддингтон на полу ее сарая, в котором она позже покончила с собой.       Я подхожу к воде и прыгаю в нее под визг Сьюзен. И меня ударяет о камни, меня бьет о дно реки, и я вижу Сьюзен, склонившуюся над поверхностью прозрачной воды, и я вижу, как ее светлые волосы запутывает ветер, и я вижу, как двигаются ее губы, но я не слышу ничего, кроме собственных мыслей и шума воды. Я лежу на дне, а мои легкие заливает водой, а рубашка прилипает к моему астральному телу, штанины брюк надуваются, как парашюты, и я надеюсь, что хотя бы взлечу, если не начну тонуть. Вода не просачивается сквозь меня, она меня обволакивает, словно я булыжник, упавший на ее пути, словно я большая дамба, не дающая ей проходу. Я прилипаю к песочному дну, как скат, хватаюсь пальцами за песчинки и камни, смотрю вверх на Сьюзен, на луну, свет которой просачивается сквозь толщею воды. Я набираю в рот речной воды, и она тут же выливается через мои уши и нос, и я не чувствую ничего, кроме боли, разрастающейся в моей груди, как рана в моей голове. И мой крик не звучит здесь, мой крик ничего не значит.       Когда меня найдут этим утром в своей кровати в больнице, они увидят, что моя больничная пижама и волосы мокрые от пота, и что моя подушка пропитана слезами, а простынь скомкана, будто я ворочался во сне, но вся моя жизнь сейчас — это сон. Никто не заметит кровоточащей дыры в моей груди, потому что они обращают внимание лишь на трещину в моей голове, и они увидят, что ничего не изменилось за целую ночь, они не поймут, что, на самом деле, все разрушилось внутри самого меня, где-то глубже, чем просто в моих костях и в мясе, из которого я состою, где-то глубже, чем в моих органах, чем в моем медленно бьющимся сердце, разрушено где-то глубже, где никто никогда не увидит, где никто не найдет этой дыры, пока я сам не захочу ее показать. И, конечно, никто этого не поймет. Меня никто не поймет, мне никто не поверит.       Сьюзен тянет ко мне ладони, и на ощупь они, как солнце. И первое, что я спрашиваю, когда выныриваю: — Знаешь, какое на ощупь солнце?       Речная вода выливается из моего рта; Сьюзен тоже вся мокрая, и ее слезы размазывают тушь на ее щеках. — Оно такое же теплое, как твои ладони, — я сам отвечаю на свой вопрос, и Сьюзен плачет так громко, будто внутри ее груди тоже есть кровоточащая дыра.       И она, конечно, есть, просто Сьюзен никогда мне об этом не расскажет. О своей боли никто не хочет говорить. И о чужой крови на своих руках тоже.

***

      Как-то раз мы с отцом поссорились, пока шли пешком от наших соседей, которые пригласили нас на обед. Я сбежал от отца на другую сторону улицы, и между нами была двухполосная дорога, а мой крик стучал в двери и разбивал окна домов, расположившихся вокруг. Я говорил о том, как мне надоело, что мое мнение ни во что не ставят, а отец кричал о том, что я еще слишком мал, чтобы что-то понимать. Мне было шестнадцать, когда мой отец сказал, что я должен открывать рот лишь тогда, когда меня об этом спросят. Он шел там, на другой стороне, взмахивал руками, словно пытался взлететь, лицо его стало пурпурно-красным, он ослабил галстук, чтобы ему было удобней на меня орать и продолжал свою тираду о том, что он старается, как лучше, а я — пуленепробиваемая стена. Твои слова были именно пулями, и все, что я делал — лишь защищался от обстрела.       Когда мы вернулись домой, мама нас встретила с объятиями и сообщила, что нас слышала вся округа, что миссис Гиллмор сказала, что мы разбудили ее годовалого сына, что мисс Стаблс сказала, что она подумала, будто кого-то убивают и хотела вызвать полицию. Мы с отцом убивали друг друга ядовитыми словами, даже не замечая этого. Мы никогда не извинялись друг перед другом за то, что сделали, за то, что произнесли.       Я помню, как однажды я засыпал в своей кровати, тишину прерывал лишь мой мобильный, на который пришло напоминание о предстоящих экзаменах, а за стенкой мой отец произнес: «Он ничего бы не добился без моей помощи». Я понял, что он прав лишь через некоторое время. Все так, отец, я бы не справился без твоей помощи, потому что не знал, каково это — быть без твоей помощи. Даже если вы кинули меня в воду, чтобы я научился плавать, вы медленно начинали ее осушать.

***

— В ночь на первое ноября совершено нападение на молодого мужчину. Медики боролись за его жизнь, но он скончался по приезде в больницу.

***

— Что ж, — Сьюзен просовывает руки в рукава пиджака. — И что нам теперь делать? Все мои мысли о моих друзьях разрушились за две минуты, — она улыбается, смотря на меня. — Моя лучшая подруга спит с человеком, который мне нравится, даже если это гребаный учитель, парень, который целовал меня весь вечер — гей, встречающийся с моим братом, а мой друг все знал и не говорил мне, потому что…почему? — Как так получилось, что ты влюбилась в учителя?       Она смотрит на свои ладони; на ее пальцах черная тушь и капли воды. Она вытирает руки о платье и улыбается мне. — В начале года у нас была проектная работа в парах, которые составил сам Закари, — ей нравится об этом вспоминать, это видно по тому, как она улыбается, как медленно об этом говорит, словно переживая это воспоминание снова и снова. — Так получилось, что мне не хватило пары, хотя многие бы хотели сделать проект со мной. В итоге, я делала этот проект с ним. С Закари. — Он сам поставил себя с тобой в пару? — я вскидываю бровь. — Звучит, как подкат. — Дженнифер сама говорила, что я ему нравлюсь. Она подталкивала меня, чтобы я с ним заговаривала первая, чтобы я согласилась на проект с ним, будто она хотела, чтобы я с ним встречалась. Каждый день сентября я оставалась с ним в кабинете и мы делали проект, а затем общались в Фейсбуке, и мне казалось, что я попала в какой-то подростковый фильм. Он так смотрел на меня, Джастин, ты бы знал. — Хорошо, что не знаю. — Мне теперь кажется, что Дженнифер, пытаясь нас свести, сделала все только хуже — сама влюбилась в него.       Я усмехаюсь. — Твоя Дженнифер просто стерва, и я думаю, что она специально хотела тебя этим задеть. — Почему? — вспыхивает Сьюзен. — Я не сделала ей ничего плохого. — Твой брат разбил ее сердечко, — кривлюсь я, срывая траву с земли. — Она жаждет мести. — Она не такая, — качает головой Сьюзен. — Поверь, — хмыкаю я. — Она именно такая.       Сьюзен молчит некоторое время, обдумывая мое заявление. — Она была со мной, когда никого не было рядом, чтобы помочь. — Ты говоришь о том, что она была с тобой рядом, когда ты оставалась одна, а когда ты не нуждалась в ее помощи? Когда ты чувствовала себя счастливой? Когда ты старалась понравиться этому педофилу, она была рядом? Она была счастливой вместе с тобой? — меня злит то, как Сьюзен смотрит на меня с нескрываемой ненавистью. — Она тебе завидовала, вот и все. Держала обиду на твоего брата и старалась задеть его через тебя, потому что если кто и является тебе близким человеком, то только Саймон. Я так думаю. — Ты когда-нибудь влюблялся?       Этот вопрос застает меня врасплох, и мне даже кажется, что мне послышалось, но Сьюзен глядит на меня исподлобья, и в ее зрачках будто появляются маленькие вопросительные знаки.       Я не знаю, что ей сказать, и она очень ждет моего ответа, но я никак не могу собрать мысли воедино, просто не получается ничего вспомнить. Стоит ли мне рассказать ей о моей влюбленности в Несс, или о том, как я бегал за двумя старшеклассницами в школе, хотя они меня даже не замечали? Стоит ли мне рассказывать о десятках девушек, с которыми я спал в университете или на которых заглядывался и не хотел отводить глаз? Я все думаю и думаю и понимаю, что я никогда не испытывал чувства любви, я даже не знаю, как это, существует ли вообще любовь? — Нет, — отвечаю я честно, хотя не знаю, честно ли это. — Тогда ты никогда не поймешь ни меня, ни Дженнифер. — Так ты ее оправдываешь? Серьезно? — Я…я не… — она запинается, потупив глаза. — Она хотела тебя подставить, — я наклоняюсь к Сьюзен так близко, что мое плечо могло бы раствориться в ее, но этого не происходит. — Она хотела сделать тебе больно, — процеживаю сквозь зубы, и слова подбирать уже некогда. — Вместе с Россом, вместе с Вулфом. Они хотели уничтожить и Саймона, потому что кто влюблен, так это именно он.       Сьюзен закрывает лицо ладонями, но не плачет, а просто тяжело дышит. — Я не знаю, что мне делать с этой информацией, — медленно выдыхаю. — Я не знаю, как обратить все мне известное в правильно русло, и здесь нет никого, кто мог бы мне помочь в этом разобраться.       Сьюзен вздыхает, и я знаю, что означает её вздох. Она буквально возражает мне: «но ведь есть я!», хотя мы оба понимаем, что вообще не владеем ситуацией. Мы сидим на большом камне, облепленном мокрым мхом, подавляем дрожь в теле и не смотрим друг на друга, потому что её взгляд точно растворит меня в ночном воздухе, а мой заставит её плакать. — Это связано с Несс, — говорю я, обнимая колени. — Моя причастность к её смерти неоспорима, но что я должен сделать? И причём здесь ты?       Сьюзен немного молчит, собирая мысли в кучу. Пиджак, который я ей отдал, спадает с её плеч, и я осторожно поправляю его. Сьюзен вытирает лицо его рукавом. — Моя мама умерла, когда мне было шесть лет.       Я замираю. Вот оно. Самое секретере в жизни Сьюзен, самое тяжелое в её короткой жизни, и она наконец говорит об этом. — Это была полностью моя вина, — глухо отзывалась Сьюзен. — Я выбежала на дорогу, и со всех сторон на меня ехали машины. Если бы не мама, вытолкнувшая меня на обочину, я бы погибла. Мама попала в кому.       Я чувствую, как пульсируют вены в моих висках. — Она пробыла в ней около года, — продолжила Сьюзен, и я согнулся пополам, пытаясь сдерживать тупую боль где-то под рёбрами, которая мешала мне дышать. — Весь этот год она жила со мной. Прямо как ты.       Она ждёт, пока я скажу хоть что-то, но у меня нет сил. — Она воспитывала меня. Каждый день говорила со мной с утра до вечера, заботилась. Она не хотела уходить, пока не поймёт, что я могу постоять за себя. Мама говорила заботиться о братьях, об отце, — Сьюзен вытирает кулаком сухие щеки. — С неё все началось. С мамы.       Мне становится стыдно. Так стыдно, что я чувствую, как моё тело начинает гореть — от пальцев ног до макушки меня пронизывает жар. Сколько всего я наговорил своим родителям? Сколько всего я сказал Сьюзен о них плохого? Сколько я мог ещё сказать из-за глупой обиды, накопившейся внутри? И Сьюзен терпела и слушала, и я не представляю, что она чувствовала, потому что у неё не было возможности жить нормально, потому что призрак её матери оставался заботиться о ней. Мне кажется, сейчас она видит в моих глазах всю горечь и печаль и кивает, кладя голову на колени. — А когда она исчезла?       Сьюзен отвечает не сразу, и в этот промежуток времени я будто остаюсь наедине с собой, с шумом воды и стрекотанием сверчков. Сьюзен словно растворяется в ночной темноте, но когда она начинает говорить, её голос тускло освещает поляну. — Мой отец начал много пить. Он обезумел: срывался на нас с Саймоном, избивал Феликса, когда тот сделает что-то неверно. У нас в семье был ад, и только моя мама спасала меня. Когда я рассказала о ней Феликсу, он подумал, что я тоже сошла с ума. Феликс сказал отцу, что мне плохо, и тот начал приходить в себя. Как будто в нем что-то щелкнуло, — Сьюзен стучит пальцем по виску. — Он вернулся на работу, хотя и продолжал пить. Мама тогда сказала мне, что больше всего на свете он боится потерять нас. Когда все вернулось в норму, мама исчезла. Она умерла, но с этим было легче справиться, чем с той неизвестностью, с которой мы жили целый год. Я понимаю твоих родителей, потому что когда твой близкий на грани смерти, ты не можешь ему помочь, ты никак не воздействуешь на этого человека, и это рушит тебя, — она напрягает пальцы рук и так держится за голову. — Но когда он умирает…ты и сам перестаёшь мучиться. Наверное, я к этому отношусь так, потому что мама была со мной и подготавливала меня ко дню, когда её не станет. Она отсрочивала свою смерть, а мне приходилось отсчитывать дни до момента, когда все исчезнет. Мы переехали в этот дом спустя несколько лет. Так в моей жизни появилась Несс, и я уже не считала себя сумасшедшей. Я думала, все закончится, хотя, конечно, в глубине души знала, что если мне досталась такая участь, я от неё не избавлюсь. Когда, — она вдруг усмехнулась. — Кочерга, — тут усмехнулся я. — Когда кочерга прошла сквозь тебя, я поняла, что все повторяется, что я уже никогда не стану нормальной… — Ты нормальная, Сьюзен, — тихо говорю я. — Ты лучшая из всех, кого я знаю.       Но мои слова пролетают мимо: их уносит шумный ветер. Мне хочется коснуться её плеча, сжать его пальцами; мне хочется уткнуться носом в её волосы, хочется целовать её щеки, быть к ней так близко, что становилось бы жарко. Но я не мог. Я не мог и я молчал, ковырял пальцами землю, а в это время вместо меня Сьюзен целовал ветер, шуршал в её волосах и обнимал так крепко, что ей было тяжело дышать. Я завидовал. Мне было плохо. — Моя мама ушла, когда поняла, что сделала достаточно, чтобы все вернулось в норму, — она глядит на меня, заправляя локоны за ухо. — Несс ушла, когда её главное неисполненное желание, не дающее ей покоя, сбылось. Джастин, — моё имя, слетающее с её губ, заставляет меня трястись. — Ты уйдёшь, когда все исправишь.       Мне впервые не хочется уходить. — Я не знаю, что я должен исправить, — шепчу.       Сьюзен замечает, что со мной происходит, и осторожно касается моего лица большими пальцами, и я чувствую невероятное тепло. Пару раз руки Сьюзен скользят сквозь меня, но я сосредотачиваюсь на её касаниях и становлюсь непроницаемым. — Теперь я знаю, что мои друзья хотели меня подставить, но мне нужно поговорить с Саймоном. Если я спрошу у него, то он признается, я уверена.       Мы одновременно встаем. Над нашими головами летают светлячки, и небо медленно светлеет, забирая с собой все разговоры, плохие мысли. Мы глубоко вдыхаем рассвет в лёгкие. — Иди вперед, — говорит Сьюзен. — Мне нужно все обдумать. Я буду прямо за тобой.       Мне не хочется ее отпускать, мне не хочется идти без нее, но я все-таки схожу со скользкого камня и не оборачиваюсь. Я слышу, как Сьюзен что-то шепчет, но слов не могу разобрать — я уже растворяюсь в деревьях.       Мне понадобилось около десяти минут, чтобы дойти до остановки. В моих ладонях — светлячок, и я аккуратно глажу его указательным пальцем. Он не улетает, не просачивается сквозь мои руки, он остается на моей ладони, продолжает гореть, а затем исчезает, испугавшись. На пустую остановку выходит Сьюзен. Она провожает взглядом светлячка и подходит ко мне. В ее запутанных волосах — желтые листья, ее пальцы — в грязи, ее глаза красные от слез и недосыпа, но она по-прежнему красива. — Я позвоню Феликсу, — говорит она. — Он приедет за нами. — За тобой. — За нами, — настаивает она, доставая телефон из маленькой сумки, висящей у нее на плече. — Пообещай мне кое-что. — Конечно. — Ты не оставишь меня. — Я и не собирался, — хмыкаю. — Нет, — качает она головой. — Ты не оставишь меня, когда очнешься, потому что я не вынесу всего происходящего. Не уходи от меня.       Я думаю, что не могу ей этого обещать. Я думаю так лишь потому, что мне не кажется, что я когда-либо очнусь. Но я киваю, потому что это все, что мне остается.       Я так не хочу разбивать тебя, Сьюзен, даже если я уже сам разбит. Не смотри на меня так, Сьюзен, я всего лишь осколки своего прошлого.       И она отворачивается, закрывает ладонью ухо, чтобы услышать, что ей по телефону говорит Феликс. Я снова остаюсь наедине с собой, и начинаю замерзать, мне хочется есть, язык становится таким сухим, что я не могу произнести ни слова. Я вдруг начинаю чувствовать невероятную усталость в ногах, и они больше меня не держат, что странно, и я, и я, и я

падаю падаю падаю

***

— По уточнённым данным погибшим мужчиной являлся Грэм Гастингс двадцати четырех лет. Мистер Гастингс возвращался после работы домой, когда на него напали.

***

      Однажды Несс Аддингтон пришла в дом моих бабушки с дедушкой. Ее волосы были мокрые от дождя, коленки изодраны в кровь, и майка порвана, так что ее лифчик был виден, что показалось мне таким ужасно смешным, и я смеялся ей в лицо.       Она стояла посреди моей комнаты, в которую забралась через окно, а я сидел на кровати, притягивая к себе одеяло. Несс Аддингтон плакала навзрыд, а я смеялся. — Ты че пришла? — спрашивал я, и смех мой застревал в горле вместе с горечью и болью.       Потому что я не мог смотреть на Несс в таком виде, потому что я никогда не хотел, чтобы ей было так плохо, но я ничего не мог с этим сделать. — Мне некуда пойти, Джастин, — проревела она, закрываясь руками от меня, будто я занес кулак в воздух или направил на нее пистолет.       Но мой смех был кулаком, мой смех был дулом пистолета, и я медленно убивал Несс Аддингтон, а она по-прежнему стояла передо мной, и кровь с ее коленей падала на новый паркет. — А от меня ты что хочешь? — Я хочу попросить помощи.       Я хмурюсь, меня тошнит из-за слов, которые я не могу сказать, и я нахожу более легкие слова: — Я не помогаю шлюхам.       Я ненавидел ее, потому что она предала меня. Потому что она целовалась на том самом мысе с Грэмом Гастингсом полгода назад. Я так ненавидел ее, потому что она заставляла меня считать себя ничтожеством. И я радовался, когда она тоже чувствовала себя ничем.       Несс Аддингтон было тринадцать лет, когда она покончила с собой. И этот разговор был нашим последним разговором. На следующий день мы явились к ней домой, затащили ее в сарай и повалили на пол.       Я плакал и смотрел ей в глаза, а она все спрашивала меня: «почему?». Я не мог ей ответить, потому что не знал, что.       И я

падал я падал я падал