***
— Назови пять, — кричит рыжая, кидая в меня кусочком бумаги. — Цвет, слово, часть тела, книга, недостаток. — Красный, внеплановый, большой палец ноги Несс, «Маленький принц» и сопли, — смеюсь я. — Почему большой палец? — хмурится Несс. — Сопли — это не недостаток, — хмурится рыжая. — И что? — сразу им обоим отвечаю я, и мы все начинаем хохотать. — Твоя очередь, Несси, — говорит рыжая. — Коричневый, фенобарбитал, глаза Джастина, «Тошнота», громкое чихание. — Какие вы сегодня противные, — закатывает глаза рыжая. — Мои глаза — это не противно! — кричу я, кидая в девчонку горсть листьев, которые сорвал с кустов по дороге к мысу. — А фенобарбитал — не противно, просто сложно. Я даже не знаю, что это. — Мне нравятся твои глаза, — выпаливает Несс, а я краснею. — А фенобарбитал — это снотворное. — Я так не думаю, — качает головой рыжая. — Розовый, реинкарнация, мой нос, «Джейн Эйр», мой нос. — Ты повторяешься! — вопит Несс. — Реинкарнация? — я опускаю ноги в холодную воду, и все мое тело тут же покрывается мурашками. — Это перерождение, — говорит рыжая. — Не умничай, — я брызгаю в нее водой, а она смеется и визжит. — Ты веришь в это? — А «Джейн Эйр» ты назвала потому что у вас имена похожи? — тоже смеется Несс, вытягиваясь на камне. Она пытается коснуться моей спины своей ногой, и когда дотягивается, то начинает меня щекотать. — Я не верю в реинкарнацию, — рыжая вытаскивает из своих волос листья. — Я верю в рай и ад. — Я вообще не верю в смерть, — вставляет Несс. — Так что насчет «Джейн Эйр»? — Это первое, что пришло мне на ум. — Что значит, ты не веришь в смерть? — я оборачиваюсь. Ноги Несс в синяках. — Я просто не понимаю, как можно просто исчезнуть…пуф…и тебя никогда не было? — Мой дядя так исчез, — пожимает плечами рыжая. — И что дальше? Он просто…растворился? — Его тело осталось. Только оно теперь как костюм…ну знаешь, как ростовая кукла, будто из этой оболочки вытащили самого дядю. — Фу, — цокаю я языком и снова тянусь к воде. — Вытащили? — Несс удивленно моргает. — Ага, — кивает она. — Осталась пустота. — Как такое может быть? Я не могу в это поверить, — качает головой Несс, все еще проводя по моим ребрам своими пальцами ног. Я прошу ее прекратить и тянусь к воде. Они обе смеются, а я вдруг соскальзываю с камня. И я падаю, я падаю, я падаю. В моих ушах звонкий крик девочек, мой рот полон речной воды. И я тону, я тону, я тону.***
Меня бьет озноб, и это все, что я чувствую — покалывания в каждом миллиметре моего тела, заставляющие меня дергаться, как конченного эпилептика. Я не могу с этим ничего поделать: меня кидает из стороны в сторону, по бокам словно колотят кулаками, зубы стучат так громко, что я не слышу даже своих мыслей. И мне плохо, так плохо, что я даже не могу позвать на помощь, и мне кажется, что я уже никогда не приду в себя. Мне так нравилось ничего не чувствовать: я был неуязвим. Теперь мной можно пользоваться: растягивать, изменять, как пластилин. Мне все равно больно. И я это заслужил. Я ясно понимал, что в очередной раз отключился, что сейчас я не сплю — нахожусь где-то в прострации, летаю между миров, пытаясь задержаться хоть в одном. Что, если прямо сейчас я на волосок от смерти? Что, если я сделаю один шаг в неверную сторону — и исчезну? Каково это исчезать? В один миг ты просто перестанешь понимать что происходит, и одна секунда для тебя превратится в пустую бесконечность. Ничего уже не будет важно, и, на самом деле, никогда не было. Наша жизнь не стоит ни миллисекунды целой вечности, и все наши проблемы несравнимы с тем, во что мы превращаемся. Зачем же это все нужно? Зачем бесполезно проживать свою жизнь, бесцельно прохаживать километры и, в итоге, так никуда и не прийти? Если в один момент все просто исчезнет по щелчку пальца. Погаснет свет, веки нальются свинцом, конечности ослабнут — и ты исчезнешь. Я ощущал это каждой клеточкой своего тела: мне ничего не оставалось, как раствориться в черном свете, но что-то меня сдерживало, что-то непреодолимо вело за собой. Мне казалось, что я слышу тиканье часов, будто напоминание, что моё время на исходе, но ещё не закончилось. И я вдруг понял, осознал, что моя первая жизнь, жизнь до двадцати лет — пробная, что все моё детство, мои ссоры с родителями, мои мерзкие поступки, все это должно исчезнуть, и остаться должен лишь я — лист бумаги, больше не порванный и не изрезанный всем, что со мной случилось. Я должен измениться, я должен этого захотеть. Это осознание выталкивает меня из этого сна, будто вода выталкивает меня на поверхность. Мне ничего не стоит открыть свои глаза, только я должен этого захотеть. И я их открываю.***
В середине августа, когда асфальт остывал от солнечных лучей, когда деревья больше не казались такими зелёными и здоровыми, когда все возвращались обратно в кампус из своих приключений, наполненных невероятными воспоминаниями, я начал чувствовать себя так одиноко, что ничто не могло поднять мне настроение. Ни возвращение домой (читать: колледж), ни мои друзья (читать: только Сара), ни прекрасная погода Кембриджа, ни кучи людей, ничего из этого, что мне раньше так нравилось. Все было просто. Энди со мной не разговаривал. Он всегда был странноват, и эта странность нравилась всем, но никогда ещё к нему не приходило сумасшедших идей, вроде «надо перестать разговаривать со своим лучшим другом ака соседом по комнате». Сара тоже не понимала, что происходит. На все её вопросы обо мне, он отвечал: «все же нормально». А мне хотелось избить его и проорать: «ничего не нормально, ты, кусок дерьма!» Потому что Энди был моим единственным другом, и вокруг все рушилось, потому что мне казалось, что лучшего друга у меня больше нет. Он пропадал на ночь, на выходных уходил с самого утра, обедал со своим одногруппником и с ним же ездил за город. Затем две недели не выходил из комнаты вообще, начал односложно отвечать на мои вопросы, а потом его босые ноги на холодном подоконнике и синие пальцы, схватившие оконную раму. Сейчас я понимал, что кроме Сьюзен Мартинс и Саймона Мартинса пропадает ещё один человек — Энди Хауэлл, и его я тоже должно спасти. Мне просто противопоказано умирать.***
Я вижу чёрное небо, но это не похоже на небо, потому что я могу коснуться его пальцем, и оно твёрдое. Странная ткань обволакивает это небо, и вскоре до меня доходит, что это обивка салона машины. Я лежу на заднем сиденье, мои ноги странно согнуты, как у кузнечика, коленями я практически упираюсь в противоположную дверь, головой — в другую дверь. В салоне пахнет новой кожей, и я скребу ногтями по обивке пассажирского сиденья. В эту же секунду я кричу, потому что Сьюзен резко на меня оборачивается. Не то, что бы я испугался Сьюзен, но её резкого появления уж точно. Она смеётся во весь голос, а затем становится серьезной и тихо спрашивает: — Ты как? Я издаю непонятные звуки, как бурлящая вода в чайнике, и Сьюзен это снова смешит. Она смотрит на меня с невероятной заботой, и я улыбаюсь, потому что внутри меня начинает что-то таять. Моё астральное тело превращается в желе. — Что случилось? — прочищаю я горло. Сьюзен полностью ко мне оборачивается. Её левое плечо упирается в спинку её сиденья. — Ты упал, — спокойно говорит она, и сначала мне кажется, что она пьяная, но, на самом деле, она просто уставшая. — Я пыталась тебя разбудить, но снова и снова касалась земли, на которой ты лежал. Я просто проходила через…твоё тело. Оно растворялось, как дым… — Я понял. — Как туман. — Сьюзен. — Прости, — она снова смеётся, морща нос, но уже не так заливистое, как в прошлые разы. — Я не знала, что делать, потому что Феликс уже подъезжал. В итоге, у меня созрел план. Ты не поверишь. — Нет, — качаю головой. — Я притворилась, что обкурена, — она вздыхает. — Я никогда не курила, — шепчет заговорщически. — Когда ты упал, ты дергался, будто у тебя припадок, — она поднимает глаза к потолку машины, вспоминая. — И я не могла за тебя ухватиться, но к тому времени, как приехал Феликс, ты успокоился. Я сказала ему быть осторожнее. — И что? Он просто начал поднимать «воздух»? — Я всем этим руководила, — она горделиво улыбается. — Я сказала, что обкурилась и не могу подняться с земли. — Что? — я хмурюсь. — Я легла… — она отворачивается. — Легла на твоё тело. Я была внутри тебя. — И он поднял тебя? — Нас, — поправляет Сьюзен, смотря впереди себя. — Мне было так холодно, — шепотом. — Было серьезно похоже, что я под кайфом, — хмыкает. — И мне было больно. — Больно? — Кожа щипала, будто при раздражении. Не знаю. — Ты была внутри меня. — Это некрасиво звучит. Я просто растворилась в тебе. Я поднимаюсь и перелажу на водительское сиденье, забираюсь на него с ногами и сижу вполоборота, чтобы видеть лицо Сьюзен, освещённое уличными фонарями, чтобы видеть её лохматые волосы и размазанную по лицу косметику. — А это красиво звучит по-твоему? — Мой план сработал в любом случае, — задирает она нос, а потом улыбается, все ещё не глядя на меня. — Только мне влетит от Феликса, когда я «приду в себя». — А почему мы в машине? — Я же не могла тебя здесь одного оставить. Уже семь утра, — она смотрит на экран своего телефона. Я замечаю несколько непрочитанных смс от Дженнифер и один пропущенный от Вулфа. Сьюзен прячет телефон в сумку. — Я решила подождать, пока ты очнешься, — продолжает она. — А если бы я не очнулся? Мой вопрос приводит ее в замешательство. Сначала Сьюзен хмурится, затем ее рот приоткрывается, и я уже буквально слышу все ругательства, которые она собирается мне сказать, но этого не происходит. Сьюзен сжимает губы, хватается пальцами за ручку двери и: — Нам нужно идти. — Спасибо, Сью, — успеваю произнести я, прежде чем она выйдет. Я вылезаю через ту же дверь, что и она. Когда оказываюсь на улице, то внезапно ощущаю себя намного лучше. Утренний воздух свежий и чистый, так что я дышу и дышу и не могу им надышаться. Деревья в саду приветливо шелестят, калитка забора скрипит, приветствуя нас, и мы тихо проходим к дому. Под ногами Сьюзен хрустит земля, которой не хватает дождя, под моими ногами шуршит низкая трава. Под ногами Сьюзен скрипят ступени крыльца, под моими пальцами звенит колокольчик, висящий на двери дома. Мы будто здороваемся со всем, что нас окружает, и нам становится легче. Мне нравится, что я больше не чувствую боли. Мне хочется, чтобы так было всегда.***
Я попадал в больницу лишь однажды. Это был мой день рождения. Мой отец был пьян, и я оправдываю его этим, больше не чувствуя обиды или злости, потому что в последнее время мне больше не хочется этого чувствовать. Мне больше не хочется чувствовать каких-то негативных эмоций, мне больше не хочется ненавидеть людей, потому что я не лучше, потому что я и сам ужасен. Я оправдываю своего отца. Он был пьян и зол. Его ноздри раздувались, вены на руках сильно выступали, и я мог видеть его пульс и считать. Я считал его пульс, пока он кричал, пока он колотил кулаком по столу, пока бутылка, которую он схватил с барной стойки, летела мне в голову. Он мог меня убить, но, видимо, тогда для моей смерти время еще не пришло. Осколки были по всему моему телу, и я сам выдирал их дрожащими пальцами, пока папа ползал по полу и извинялся. Я потерял сознание, вытаскивая осколок чуть выше ключицы. Мне повезло, что отец не был метким или достаточно сильным для того, чтобы докинуть с одного конца комнаты в другой бутылку виски. Она разбилась о стену рядом с моим плечом. Я пролежал в больнице четыре дня. Никто, кроме мамы, меня не навещал. Отец о произошедшем ничего не помнил.***
— Она лежала на остановке, мать твою! — шипел Феликс, расхаживая по комнате так быстро, что казалось, у него есть моторчик за спиной. — Она сходит с ума, я говорю тебе… — Она просто накурилась, — смеется Саймон. Его пижама большая ему на несколько размеров. — Ты себя помнишь в первый раз? — Я никогда не курил! — Скорее всего, ты был под кайфом настолько, что и не помнишь этого, — снова смеется Саймон, морща нос, как это часто делает Сьюзен. — Можно просто наказать ее на пару дней. — Ты серьезно?! Ты серьезно? — Зачем два раза? — Сай! — воет Феликс и пинает пуфик, стоящий рядом с диваном. — А если бы с ней что-то случилось? Если бы ее… — Но с ней ничего не случилось. — Я думал, что у меня сердце остановится, когда… — С ней ничего не случилось, — произнес по слогам Саймон, развалившись на диване. — Выпей успокоительных и иди поспи. Я сам поговорю с ней. — Ни слова отцу, ясно? — Конечно. Феликс трет виски, прикрыв глаза. Потом он медленно вздыхает несколько раз, хлопает брата по плечу и поднимается на второй этаж, шаркая ногами. Когда его шаги затихают, и дом, кажется, делает медленный выдох, выпуская через приоткрытые окна всю напряженность, мы со Сьюзен появляемся в гостиной. Первые несколько секунд Саймон не замечает сестру, только тупо пялится в выключенный телевизор, быстро моргая и все время поправляя свои длинные волосы. Когда Сьюзен прочищает горло, он оборачивается, но не испугавшись. Саймон усмехается: — Доброе утро, бунтарка. Тебе понравился твой трип? Сьюзен пропускает его слова мимо ушей, и я вижу, нет, чувствую, как она напрягается. Сьюзен так долго и упорно пытается найти подходящие слова, что мне кажется, она может взорваться. Но этого не происходит. — Нам надо поговорить. — Мы не скажем ничего отцу, можешь не переживать, — Саймон щурится из-за лучей солнца, резко прорвавшихся в гостиную. — Не об этом, — Сьюзен все еще стоит в проходе; ее руки заведены за спину. — Ладно, — медлит Саймон, поворачиваясь к нам корпусом. — Что-то произошло? — Только я хочу, чтобы после этого ты был со мной предельно честен, — она ждет его реакции, но Саймон остается невозмутим. — Я целовалась с Теренсом. Несколько секунд ничего не происходит, и на Саймоне — маска безразличия, но затем она медленно начинает спадать, и парень больше не находит себе места. Точнее, он продолжает сидеть на диване, но вдруг начинает чесаться, проводить ладонью по волосам, по лицу, словно не знает, куда деть свои руки. Он нервничает. И Сьюзен это тоже замечает. — Он предложил мне встречаться, — выпаливает она. — Что? — вступаю я. — Мне кажется, — она, конечно, не обращает на меня внимания. — У вас с ним что-то было… Саймон не смотрит на сестру, но на лестницу, словно хочет убежать, скрыться от этих разговоров. И они царапают его тело, не дают ему покоя, уничтожают его. Саймон хочет оправдаться, но он не может найти слов, чтобы это звучало правдоподобно. — Я видела смс в твоем телефоне, — лжет она. — Между нами ничего не было. Ты думаешь, что я гей? — поднимается он. — Сестренка, кажется трава все еще управляет твоим мозгом. Если это все, я пойду спать. — Сай! — ее голос летит ему прямо в спину, но он не останавливается. — Даже если это так, все нормально. Ты… — Это не так, — кидает он через плечо. Вскоре и Саймон исчезает в своей комнате. Сью оборачивается ко мне, и ей так тяжело сделать хоть вздох, что она просто падает на диван. Я сажусь рядом с ней. — Он расколется. — Я просто очень устала, — проговаривает она и закрывает глаза. Я не хочу её тревожить, поэтому дожидаюсь, пока она уснёт или хотя бы сделает вид, что уснула, и тихо пробираюсь к двери. Я забываю, что не могу её открыть, и это приводит меня в замешательство. Я могу открывать приоткрытые двери, я могу пролезать внутрь комнат с открытыми настежь дверьми, но я не понимаю, как должен вести себя сейчас. Вылезти через окно? Слишком узкая щель. И я начинаю вспоминать фильмы ужасов, где привидения проходят сквозь стены. Я ведь тоже привидение, так? Я касаюсь двери правой ладонью, касаюсь её лбом и коленями, так что если бы меня кто-нибудь видел, могло казаться, что я просто прилип. Я пытаюсь сосредоточиться на материале, вдыхаю запах лака, которым дверь покрыта, провожу по скользкому покрытию пальцами. Я смеюсь, потому что выгляжу, как идиот. Я встаю обратно, выпрямившись, и просто прижимаю ладонь к двери. Должно же быть что-то! И затем я решаю разбежаться. В любом случае, если я создам грохот, услышит это только Сьюзен. Думаю, она не будет злиться. Я отхожу назад на восемь шагов, так что между мной и аркой в гостиную остаётся совсем маленькое расстояние. Я наклоняю корпус вперёд, как мы всегда делали на физкультуре перед стартом, и надеюсь, что меня не расплющит от удара. Но ведь сквозь меня проходило целых две машины, так? А ещё я почти мертв. И я срываюсь с места. Сначала мне кажется, что моё тело разрывается на части, но это всего лишь секундное помутнение, потому что дальше я чувствую приятную прохладу, но это тоже секундное помутнение. Но что самое лучшее — я на улице! Я распластался на лужайке Мартинсов, и я чувствую себя невероятно счастливым и глупым. Официально подтверждаю: я самое глупое привидение, потому что догадался о способности проходить сквозь двери только спустя две недели. Причём я не просто прохожу сквозь них, я пролетаю! Хотелось бы мне похвастаться кому-нибудь этим, но Сьюзен вряд ли разделит со мной это счастье, просто не поймёт его. Мне бы хотелось поговорить с Энди. Я слышу его голос в своей голове: «это просто снос башки! Я тоже хочу попробовать!». Я расхаживаю по лужайке Мартинсов и вспоминаю, как мы с Энди торчали на крыше кампуса три ночи подряд и собирались вообще переехать туда, если бы не дождь и строгий взгляд Сары. Вспоминаю, что у Энди была привычка срисовывать в свой блокнот звезды и составлять из них созвездия. Потом Энди часами рисовал меня, и я держал в руках фонарик, чтобы в темноте мой друг мог видеть моё лицо. Я помню, как энтузиазм Энди лил нескончаемым потоком, и буквально каждую секунду в его голову приходили сумасшедшие идеи. Мне хочется кричать: «забери меня отсюда!», мне хочется прореветь: «мы можем помочь друг другу, только не оставляй меня». До встречи Сьюзен и Энди осталась ровно неделя, и мне кажется, что это будут самые долгие семь дней в моей жизни. И между тем, я обхожу дом и оказываюсь на заднем дворе. Я хорошо помню это место. В моем детстве здесь росли две яблони, в клумбах — всевозможные цветы, а в сарае Аддингтоны обычно хранили старую мебель и инструменты, потому что отец Несс был строителем. Место, где стоял сам сарай, заросло травой, поэтому если ты о нем никогда не знал, то и не сказал бы, что тут раньше было. Я становлюсь прямо посередине, как мне кажется. Прямо под местом, где висела лампочка, на которой могла повеситься Несс. Мои босые ноги пропадают в траве. Я глубоко дышу, и воздух кажется мне ядовитым, потому что легкие сжимаются. Я представляю Несс, размазывающую сопли по щекам, и как рыдания застревают в её груди, поэтому она издаёт такой сдавленный гаркающий звук, и голос её ломается. И никому нет до этого дела. Сама Несс ломается. Ей было тринадцать. Тринадцать лет, когда она поняла, что её больше не должно существовать, что она должна исчезнуть из её тела. Я стаю прямо под одинокой лампочкой. Я представляю, что забираюсь на стул, представляю, что завязываю узел. Я накидываю узел на свою шею. Я встаю на носочки, пальцами одной руки я сжимаю свою шею, вторую руку поднимаю, держась за конец веревки. Я затягиваю все сильнее и сильнее. Я закрываю глаза. — Что ты делаешь? Я падаю в траву, все ещё изображая, что держу край веревки. Мне даже кажется, что я задержал дыхание. Теперь моя грудная клетка вздымается вверх-вниз, и я никогда не смогу вдоволь надышаться этим воздухом. Сьюзен нависает надо мной. В ее глазах столько удивления, а на губах столько вопросов, что если бы она начала говорить, то никогда бы не остановилась. Но я кладу ладонь на ее лицо, и Сьюзен не сопротивляется. — Я больше не могу думать об этом. — Не думай, — просто отвечает она, садясь рядом. — Как ты до сих пор можешь нянчиться со мной? Почему я тебе не противен? Сьюзен вздыхает и отворачивается. Мне могло показаться, что я её обременял, могло показаться, что я надоел ей своим нытьем, но когда она повернулась ко мне обратно, то в глазах её — забота, усталость, на губах — слабая улыбка, и её ладони лежат раскрытые на её коленях. — Я знаю, догадываюсь, что то, что ты сотворил с Несс — ужасное, жуткое, чудовищное преступление, но… — она смотрит на мою вытянутую руку и зажатую в ней воображаемую веревку. — Но ты не такой, Джастин. — Я такой, — заикаюсь. — Я действительно такой, Сьюзен, и у меня нет оправдания. Просто это произошло. — Я же вижу тебя, — качает она головой. — Я живу с тобой уже две недели. Я наблюдаю за тем, как ты лежишь ночью в полной темноте у нас в гостиной. Я вижу твои глаза и я бы никогда не говорила об этом, если бы не обстоятельства. Я вижу, как тебе больно, — выдыхает она. — Всегда. Всегда больно. Я смотрю в чистое небо. Мне ни капли себя не жаль. — Несомненно, это твоя вина, — и мы хмыкаем. — Это всегда будет твоей виной, Джастин, но ты расплачиваешься за это прямо сейчас. В эту самую секунду…прости, это ужасно. Я должна тебе рассказать, — ее голос надламывается, а я подскакиваю. — Что произошло? Осеннее солнце полностью освещает лужайку. В траве блестят капли росы. Я сжимаю в кулаке невидимую веревку. — Я пришла к тебе сейчас, потому что мой папа разбудил меня звонком. Я готов услышать все, что угодно. Что-то с Энди? Что-то с Сарой? Мои родители? Что с моим телом? Неужели я уже мог умереть? Сьюзен читает мои мысли только взглянув мне в глаза. — Тебе очень плохо. Там, твоему телу. — Что это значит? — Стадия терминальной комы…это серьёзно, — она хватается за голову. — В последние дни мамы… — Нет! Нет-нет-нет-нет-нет. Я вскакиваю с земли и стучу по ней пяткой. Капли росы слетают с травы, а я стучу и стучу. — Нет! Я сжимаю веревку пальцами. — Нет-нет-нет-нет. — Джастин, успокойся. — Нет. — Прекрати сейчас же! — Нет-нет-нет-нет, пожалуйста, нетнетнетнет. Я падаю на колени прямо перед Сьюзен, и я хочу взять её ладони в свои, но в моих все ещё веревка. Я тяжело дышу, я задыхаюсь, Сьюзен — тоже. — Я не хочу умирать, Сью, — я хватаюсь за своё лицо, будто хочу проверить, на месте ли оно. — Я не хочу сейчас, — я оттягиваю нижние веки глаз. — Я не могу умереть сейчас. — Ты ещё не умираешь. — Я умираю! — я вскрикиваю так резко и так громко, что Сьюзен дергается от испуга. — Ты же знаешь, что такое терминальная кома. Мой мозг буквально обмирает. Все моё тело… — Ты в порядке, — она хватается за моё лицо, но выходит так, что она буквально хлопает в ладоши. Я не хочу, чтобы она меня касалась. — У нас есть время. — Пожалуйста, — вою я, вытирая сухие щеки ладонями. — Позвони Энди. Скажи, это срочно. Сьюзен, прошу тебя. Она кивает. И её ладони ложатся на мои щёки. И я перестаю дрожать.***
У нас в доме было очень много комнат, во многих из них я и не был, хотя мог, но они просто не привлекали моего внимания. Но была одна-единственная дверь, которая манила меня, как магнит. И она была заперта. Эта дверь, казалось, вела в Нарнию, в Хогвартс, в любую фантазию моего детского мозга, поэтому я всячески пытался попасть в комнату. Я пилил замок, ковырялся в нем мамиными заколками, вставлял внутрь гвоздь и со всей силы был по нему молотком, но каждая моя попытка оканчивалась неудачей. Поэтому я не придумал ничего лучше, чем просто украсть ключ у отца. У него был свой кабинет, каждый ящичек в столе закрывался, на каждом сейфе была куча кодов. Но я знал, что когда отец пьянеет, он любит подолгу засиживаться в своём царстве, пить алкоголь и разглядывать свои дипломы, которые как раз и закрывал подальше от чужих глаз (в основном, моих). Конечно, я подкрался, когда он по-свински уснул в своём кабинете, стащил связку ключей и был рад, будто это мой подарок на Рождество. Было слишком легко забрать то, о чем я так давно мечтал. Мне было тринадцать, когда я узнал о целом оружейном складе в нашем доме. Мне было тринадцать, когда я украл СВ1911 2003 выпуска, чтобы показать его Грэму. Мне было семнадцать, когда отец узнал, что я часто наведываюсь в его Тайную Комнату. В тот же вечер он кинул в меня пустой бутылкой из-под виски. Мне было восемнадцать, когда я сбежал, потому что мы с ним целились друг в друга из револьверов две тысячи третьего года выпуска. И палец отца был на хвосте спускового крючка, и мама кричала так громко, что я до сих пор могу слышать ее крик. Мы стояли друг напротив друга, и по нашим лицам катились капли пота. Он кричал: «опусти оружие!», а я в ответ приставил дуло к виску и орал: «хватит-хватит-хватит» и «я устал, я устал, я устал». Гувернантки застыли в причудливых положениях, у мамы лицо искривилось в уже беззвучном крике, а на отца я не смотрел, только на его дрожащие пальцы и на дуло оружия, направленное на меня. — Я не существую здесь, так? — спросил я. — В этом доме. У вас вообще есть сын? Потому что я чувствовал себя так, словно я невидимый, я ничего не значу, во мне нет никакой пользы, так что я просто слоняюсь тут без дела, позволяя пыли ложиться на мои плечи. У меня были проблемы. Я не умел вести себя в обществе, я не умел разговаривать с одноклассниками и учителями. Я не был социально адаптированным, поэтому меня пинали и смеялись за моей спиной, хотя, конечно, в лицо тоже. Я был изгоем с кучей карманных денег, которые я просто не знал, на что тратить, потому что сидел дома. Мне приходилось заказывать из интернета кучу ненужных вещей, так что скоро моя комната превратилась в подсобку для хлама. Я не знал, куда растратить даже самого себя. Я стал насильником в тринадцать лет, но никому не мог об этом рассказать, я не мог раскаяться в этом даже самому себе. Что со мной стало? Во что я превратился? Я был настоящим зомби, который не мог управлять своей речью и своими движениями. Мне казалось, что я не принадлежу миру, что я лишняя частица во Вселенной, единственно лишний атом. Я так ненавидел и себя, и все вокруг, и я схватился за револьвер. — Я никогда бы не хотел быть таким человеком, как ты. И если мои будущие дети заметят в нас с тобой какую-либо схожесть, я лучше удавлюсь, чем смогу продолжать так жить. — Почему ты говоришь так? — спросил он, опуская оружие. — Потому что я ненавижу тебя. На столе лежит буклет Гарварда. Мама давится слезами. — Почему ты говоришь так? — Мистер мэр, — мои голосовые связки дают сбой. — Вы заботитесь обо всех, кроме своего собственного сына. Я могу предполагать, что у вас — худшая политика из всех. — Я дал тебе все, что у меня есть! — Если деньги — это все, что у тебя есть, то мне это не нужно. Я кинул револьвер на пол, и он закатился под журнальный стол. Мама упала в обморок. Конечно, после всего я имел наглость поступить в Гарвард и принимать деньги от матери, но не от отца. Он присылал мне каждый месяц приличную сумму, а я отправлял ее назад. Он все равно не сдавался. Целых два года не сдавался. Наша ссора началась с банального «я уже решил за тебя», перешла к безрезультатной дуэли в ярко освещенной гостиной на первом этаже. В порыве гнева я спросил у матери, знает ли она, сколько оружия хранится в нашем доме. Она ответила, что у нас нет оружия. Я принес ей два револьвера. Насколько мне известно, эта комната теперь пустует. Дома осталась пара охотничьих ружей. И слезы вперемешку с резкими словами, впечатавшиеся в стены.***
В ее комнате пахнет цветами, и сама цветочная пыльца разбросана по мебели, как блестки. У нее здесь три вазы, и во всех цветы — розы, тюльпаны, орхидеи. Рядом с зеркалом косметического столика наклеена строчка из ее любимой песни: «я считаю шаги до двери в твое сердце*». В ящиках ее компьютерного стола — фломастеры и карандаши, пустой альбом для рисунков, «Ошибки наших звезд**» с кучей разноцветных стикеров на страницах, которыми она помечала понравившееся цитаты, их совместная фотография с Дженнифер и рождественская открытка от Вулфа, три оттенка розовой помады и черная подводка для глаз. На полках над столом несколько мягких игрушек, диплом об окончании средней школы, фото молодого Стивена Моррисси*** в самодельной рамке и много-много флакончиков с духами. Я открываю и нюхаю колпачок каждого. Гирлянда с лампами-звездочками валяется на полу у кровати рядом с розовым креслом-мешком. На кровати лежит старый пиджак Саймона. В ванной шумит вода. — Сьюзен. Она не отзывается. На двери в ванную весит листок с кривой надписью: «Я в порядке». Я долго думаю над тем, что бы это значило, одновременно дергая за ручку и стучась. — Сьюзен? Ты точно в порядке? — Да. — Я могу войти. — Нет, ты не можешь, — вода резко выключается, и я слышу как ее пятки скользят по ванной. — Во-первых, это был не вопрос, во-вторых, я научился кое-чему. Ты одета? — Я в пене. — Ты здесь уже полтора часа. — Я смываю с себя всё горе. — Ох, прекрати, — я цокаю языком. — Я войду прямо сейчас, даже если мне придется увидеть то, чего не стоит. Она, конечно, не верит, но я не собираюсь сдаваться. Я отхожу на несколько шагов, так что почти дохожу до окна. Я готовлюсь к старту, а Сьюзен все еще не собирается выходить самостоятельно, поэтому я срываюсь в места. Я снова чувствую эти покалывания, эту тягучесть внутри себя, словно органы сдвигаются, но затем я в порядке. Я прихожу в себя. Я закрываю глаза. — Что это за херня?! — голос Сьюзен звучит буквально отовсюду. — Именно этому я и научился. — Чему? Врываться ко мне в ванную?! Так делают только маньяки! — Нет, — я улыбаюсь, все еще жмуря глаза. — Маньяки входят в двери, а не проходят сквозь них. — О, Господи, — она выдыхает, а еще я слышу, как из ванной выплескивается вода. — Я схожу с ума, я схожу с ума. — А можно мне открыть глаза? — Нет! — визжит она. — Я только нащупаю полотенце. Я представляю Сьюзен с мокрыми волосами, чуть прикрывающими грудь. Я представляю Сьюзен и…я ничего не чувствую. Во мне не осталось никакого физического ощущения. — Справа, — говорит она. — Правее. Я нащупываю большое махровое полотенце, снимаю его с крючка и делаю несколько шагов вперед. — Ближе, — командует Сьюзен, и я замечаю, что ее голос немного дрожит. — Еще ближе. Я не отдаю ей полотенце в руки, но накрываю им ее плечи. Я распахиваю глаза и давлюсь улыбкой, непонятно откуда взявшейся. Все было так, как я и представлял, только теперь Сьюзен укутана белым полотенцем, и я вижу лишь ее ключицы, ее плечи, покрытые каплями воды. Потемневшие волосы почти закрывают лицо Сьюзен, но она встряхивает головой, так что локоны падают на спину. Губы у Сью красные, покусанные до крови, глаза уставшие и потухшие, но она все равно красива. Я вздыхаю. Как же она красива. — Может ты уйдешь? — хмурится она. Полотенце намокает и уже почти не имеет никакого смысла. Сьюзен прижимает колени к груди. Пена в ее ванне почти растворилась, вода из-за грязи, с которой мы вернулись с мыса, серая. — Я не хочу уходить. Тело Сьюзен покрывается мурашками. Она прикрывает глаза. Она надеется, что я не замечаю того, как медленно вздымается ее грудь, как капли с кончиков ее волос падают на ее голые ключицы. Она надеется, что я не замечаю, как краснеют ее щеки. Но я все это замечаю. — Я хотел извиниться за все, что ты переживаешь из-за меня. Я не стою этого. — Нет, ты стоишь этого, Джастин, — вдруг произносит она, и если бы я мог краснеть, то уже давно бы превратился в помидор. — Я рада, что ты здесь. — В твоей ванной комнате? — я усмехаюсь. — Нет, — фыркает она. — Просто здесь. Я присаживаюсь на корточки, держусь за бортик ванны и почти касаюсь пальцами коленей Сьюзен. Между моим лицом и ее совсем немного расстояния, и если бы я наклонился вперед, то смог бы поцеловать ее. Но я не делаю этого. — Тебе плохо? — зачем-то спрашиваю я, хотя ответ очевиден. Сьюзен мне не признается. — Знаешь, — я стучу по бортику. — У нас в детстве была игра…ее придумала подруга Несс…назови пять. Это всегда помогало отвлечься. Сьюзен поднимает на меня глаза. — Цвет, слово, часть тела, песня, недостаток. — Эту иг… — Назови. — Карий, как твои глаза, невидимый, ладони, Позволь мне тебя поцеловать[*4], ненависть. — Позволь мне тебя поцеловать? — Это песня, — улыбается она и начинает петь. — А ты позволишь мне тебя поцеловать? — Какой же ты… Я смеюсь. — Я хотела сказать…эта игра…мы играли в нее с Дженнифер. — И? — Она ее придумала еще в детстве. Сьюзен запрокидывает голову назад; по ее шее вниз сбегают капли воды. Я ловлю одну. Кожа девушки снова покрывается мурашками, но мы не обращаем на это внимания или делаем вид, что не обращаем. — Она вернулась в Вустер… — Вернулась? — Где-то в шесть лет ей пришлось уехать отсюда с родителями, но она вернулась лет через пять обратно. Они часто переезжали и все такое…в общем, это было любимой игрой Дженн. Она придумала ее со своими старыми друзьями. — Дженн? — я сажусь и закрываю ладонями глаза. — Джейн Эйр. Имена похожи! — О чем ты? — Сьюзен поднимается, и вода капает на пол. — Та рыжая девочка из моего детства, Сью. Она была лучшей подругой Несс. Дженнифер была подругой Несс. — Ты бредишь, — она издает нервный смешок. — Бред. — Как вы познакомились, Марти? — я вскакиваю на ноги. — Быстро отвечай! — Я…не помню, — она укутывается в полотенце, как гусеница. — Когда мы переехали, к нам многие соседи приходили знакомиться. — Но она ведь не твоя соседка, Марти! Она живет в нескольких кварталах отсюда, да? Сьюзен осторожно кивает и сжимает губы. Она ступает на кафель мокрыми ногами и держится за умывальник, так что полотенце немного приподнимается. — Зачем ей тогда приходить сюда? Зачем? И мы оба одновременно сползаем на пол. В эту же секунду в дверь ванной раздается стук, и мы подскакиваем. — Марти? — голос Саймона резкий и громкий. — Надо поговорить. Я не хочу тебе больше врать. Сьюзен смотрит на меня, и я клянусь, я клянусь, что никогда еще не видел таких грустных глаз. Если бы она заплакала, то ее слез хватило бы на целое море.