***
Я хлопаю дверью и мне кажется, что я слышу, как мама начинает кричать на отца, но для меня это уже не имеет значения, потому что я больше не хочу их знать. Мои руки все ещё немного трясутся, а чемодан бьет по щиколоткам. Он такой тяжёлый, что мне приходится останавливаться каждые пять минут, чтобы отдышаться, но, возможно, я просто дожидаюсь, пока за мной кто-нибудь побежит. Возможно, я жду, что меня захотят вернуть. Этого не происходит. Я добираюсь до вокзала на такси за тридцать восемь минут, и таксист довольно молчалив, поэтому он не спрашивает, почему у меня трясутся руки, когда я отдаю ему деньги. А ещё я все время тру левый висок. Мне кажется, что я все ещё прижимаю к нему дуло револьвера, но это, конечно, глупости. Первый поезд до Кеймбриджа будет через четыре с половиной часа, так что я жду в комнате отдыха, скрючившись на маленьком диване, скомкав спортивную куртку и подложив её под голову. Если бы родители хотели меня найти, они бы давно это сделали. Я уезжаю в Кеймбридж, а за окном оранжевый рассвет, и я клянусь себе, что больше не вернусь в Бостон, потому что этот город для меня теперь запретная зона. Я представляю, как город обклеивают желтой лентой «не пересекать», и я эту черту не пересеку. В Кеймбридже меня, конечно, никто не встречает, только свежий ветер, шум вокзала и сотни учеников, уезжающих на каникулы. Сейчас середина июля; у меня есть немного денег, чтобы снять жильё на полтора месяца. Я справлюсь. Я оборачиваюсь на ещё один только что приехавший поезд из Бостона и жду, пока выйдут абсолютно все пассажиры. Моих родителей среди них нет. Я и не сомневался.*
— Херня это, — плюётся Энди, приоткрывая дверь спортзала. — Я буду хреновым юристом, и тут не помогут деньги моего отца, потому что я не хочу быть юристом вообще. Он понижает голос, хватает меня за воротник рубашки и тянет за собой, при этом веля мне заткнуться, хотя я ни слова не сказал. Через несколько секунд мы сидели с краю трибун на самом верху, и нам открывался отличный вид на команду по гимнастике. Мы только и делали, что улюлюкали и показывали на самую красивую девчонку со словами: «она будет моей». Мы показывали так на каждую, потому что все они были чертовски привлекательны. Но я увидел Сару первым и обомлел. Она командовала девчонками, ставила музыку и показывала движения, почти не принимая участия в самом танце. Я схватил Энди за плечо и заворожённо прошептал: « я готов за неё устроить поединок». Светлые длинные волосы, розовый блеск на губах, тонкие запястья и длинные пальцы. Она несколько раз кидала взгляд в нашу сторону, смотрела прямо мне в глаза, и я готов был упасть перед ней на колени и умолять хотя бы об одном свидании. Сара делала вид, что не замечает нас. Сара сводила с ума, лишь взмахнув рукой. И это моя ошибка, что я был и остаюсь нерешительным идиотом, потому что я не упал перед ней, но упал Энди. Он выскочил с трибун и побежал прямо к Саре, взял её за руку и прошептал: «привет, моя новая девушка!» Уверенности ему в этом не занимать. Я прекрасно помню, как тогда на меня взглянула Сара: «почему это сделал не ты?» Энди ухаживал за ней, и первое время я ревновал, но затем понял, что она должна быть с ним, потому что ей не нужно моё прошлое, ей не нужен искалеченный я. Ей нужен был верный Энди, который ничего от неё не будет скрывать, потому что ему нечего скрывать. Но я был её лучшим другом, и порой она доверяла мне вещи, которые не смогла бы доверить Энди, потому что боялась его мнения, боялась, что они расстанутся, если его что-то не устроит. Они были вместе два года, а первый год вообще не отлипали друг от друга, и их счастье было безмерно, заполняло комнаты, в которых они появлялись, передавалось другим людям. На балу в честь Хеллоуина, на Рождественском балу, на балу в честь окончания года они были королем и королевой. Саре завидовали все девушки, потому что Энди был заботлив и не спускал с неё глаз; Энди завидовали все парни, потому что Сара была всегда обворожительна и приветлива. Но лишь один я знал, что творилось внутри их пары: разбитые до крови губы, перевернутая мебель в нашей комнате, крики, подозрения в изменах. В конце прошлого учебного года, в начале лета, когда Энди стал вести себя отрешённо, Сара стала проводить со мной больше времени. Мы гуляли, практически держась за руки, мы ночевали в её комнате, и она вечно плакала у меня на плече, потому что скучала по Энди. В одну из таких ночей я зашёл к ней, чтобы мы вместе отправились на ужин в Кеймбридж, а Сара сидела на полу у своей кровати, прижимая колени к груди, и ревела во все горло. В её комнате было темно. Я зажег гирлянду, и только тогда она заметила меня. Она вытерла щеки краем своей майки и посмотрела на меня снова тем взглядом, как два года назад, и меня прошиб пот: — Почему не ты, Джастин? — Я не знаю, что ты имеешь ввиду, — и я правда не знал. — Я ведь влюбилась в тебя, — заикается она, и её плечи трясутся, и её ладони сжаты в кулаки. — Я хотела, чтобы ты был со мной. — Но Энди? — Он был так добр ко мне, — она делает глубокий вдох, но это ей не помогает. — И он твой лучший друг, так что я просто не могла разрушить вас. — Энди бы не стал обижаться, если бы ты сказала все сначала! И крик вырвался из меня так неожиданно, что мы оба с Сарой подскочили, и я ударил кулаком в стенку шкафа и не почувствовал совершенно ничего. Я был так зол, скрипел зубами, и вены на моем лбу пульсировали так что голова разболелась, а Сара плакала и плакала, и её всхлипы, такие булькающие звуки, разрывающие грудную клетку, не давали ей вздохнуть. И гирлянда, подвешенная к потолку, которую мы подарили с Энди Саре на Новый год, и эта комната, и этот колледж. И я стучу по стенке шкафа и ненавижу себя за то, что я безвольный, что я неуверенный, что я не могу взять себя в руки. В августе, после неудачной попытки самоубийства Энди, мы с Сарой все же решили помириться. Их отношения с Хауэллом были затянуты, ссоры становились серьезней, а слова, сказанные со злости, глупее. Энди, хотя днём проводил в комнате много времени, ночами в ней не оставался, так что в один из таких вечеров я позвал Сару. Это был тот самый вечер моей встречи с Грэмом. — Как думаешь, стоит ли мне все возвращать? Наше с ним общение. — Я так не думаю, — морщится Сара, листая учебник. — Он не мог кардинально измениться; скорее всего, каким был засранцем, таким и остался. — Засранец — это ещё слабо сказано, — хмыкаю я. — Это ты, — я тыкаю в картинку на одной из страниц, и Сара смеётся. — По фотографиям в его профиле он кажется…другим. — Это же просто фотографии! — она отрывается от учебника. — Нельзя судить человека по фотографиям, потому что, чаще всего, на них он старается казаться лучше, чем он есть. Слушай, — она выпрямляется и садится так, что её колени касаются моей ноги. — У меня был одноклассник — жуткий задира, женоненавистник и хвастун. Он меня сильно не доставал, но доставал моих подруг, так что мы немного конфликтовали. Я встретила его в Кеймбридже несколько месяцев назад, вроде бы у него брат учится в Бостонском колледже. Так вот, он ни капли не изменился, — её лицо освещает розовый свет закатного солнца. — Он хорошо выглядит, накупил себя полной одежды, набразгался дорогими духами, но…когда он увидел меня, первым делом спросил, не стала ли моя подруга детства шлюхой, как всегда об этом мечтала. Я не могу сдержать смеха, но Сару это не злит. — Потому что гавнюки никогда не меняются, вот почему! — и она кладёт голову мне на колени, а я все ещё смеюсь. — Но тебе все равно стоит сходить с ним на встречу. Может быть, это окажется тебе полезным. — Думаешь? Она кивает и снова утыкается в биологию.*
— Это правда, что ты влюбился в меня? Несс отодвигает шторы на моем окне. — Кто тебе сказал об этом? — я откладываю в сторону лего. — Друзья Грэма, — она садится на мой подоконник, и её волосы развиваются на ветру. — Разве твой брат разрешает тебе с ними общаться? — Не-а, — она тянет жевательную резинку изо рта и наматывает её на палец. — Но мой брат тупой псих. — Кажется, ты раньше его боготворила, а Грэма ненавидела. — Люди меняются, ясно? — Зачем ты пришла? — закатываю я глаза и сжимаю в кулак конструктор, так что острые уголки больно впитываются в кожу. — Сказать, что я только что целовалась с Грэмом. Я кидаю в неё коробку из-под конструктора, и все пластмассам летят в Несс, так что она визжит: — Ты тоже псих! Через неделю Несс размякнет в моих руках, и мои бёдра будут в её крови, и нам обоим будет больно. И мы оба вскоре умрем. Я вспоминаю этот момент довольно часто, а затем пытаюсь понять, что именно пошло не так. Почему Несс, некогда ненавидевшая моих друзей, стала с ними близко общаться? Почему Несс, считавшая брата своим героем, вдруг отказалась от него? И что если Грэм был прав, решив её проучить? Но теперь мертв и Грэм. И мне уже никогда не найти правды. Спустя столько времени, сталкиваясь на каждом этапе своей жизни с определёнными испытаниями, пережив слишком тёмные ночи, я думаю о том, может быть, проблема лишь во мне? Может быть, я виноват в том, что мои родители никогда по-настоящему меня не любили? Может в том, что я ужасный друг, в том, что я никогда не воспринимаю всерьёз то, что происходит? Может быть проблема в том, что миру мешает моё существование? Целый месяц ожидания ответа хоть откуда-нибудь, целый месяц поиска решения для моей жизни, что теперь навсегда изменится, как если бы Земля сходила с оси. Целый месяц этот отсчёт времени до момента, когда взорвётся моя Вселенная, борющаяся за место в этом чертовом мире. Бум-бум-бум. Я уже и забыл, каково это, подчинять Вселенную себе, а не подчиняться ей. И теперь спустя целый месяц я задаю себе главный вопрос, который мучал меня на протяжении всего времени, с огромной скоростью ускользающего. Должен ли я жить? Потому что если проблема во мне, то я должен исчезнуть. Я исчез из дома Сьюзен Мартинс поздней ночью пятнадцатого ноября, и в этом была лишь моя вина.*
— Ты уверен, что тебе стоит идти туда? — Сьюзен кладет форму в свой розовый рюкзак. — Я уверен, — выдыхаю я сомнения наружу, и внутри меня остается пустота. — Он был моим другом. — Он был плохим человеком, — она уставилась на меня. — Я тоже был плохим человеком, Марти, — передразниваю я. — Только у него не было шанса исправиться. — Джастин, — Сьюзен переминается с ноги на ногу. — Подумай. — О чем? — вспыхиваю я, вдруг толкая ногой стул, так что тот летит через всю комнату. — Я иду на его похороны! И это мое решение. Сьюзен надевает толстовку и тонет в ней, берет свой рюкзак и выскакивает из комнаты. Она опаздывает на тренировку. Я — на похороны Грэма Гастингса. В Вустере было всего два кладбища, поэтому я решил выйти из дома намного раньше, чем началась бы панихида, чтобы найти нужное. Мне не повезло, потому что первое кладбище Нотр Дам было неподходящим, так что я сел на автобус и поехал на следующее. Было уже одиннадцать утра, когда я добрался до кладбища Хоуп. Мне пришлось прождать еще полчаса, сидя под деревьями на лавочке вместе с каким-то стариком в кожаной куртке. Он ковырял костылем траву и часто-часто вздыхал. Старик медленно поднялся со скрипящей лавочки и поплелся к одинокой могильной плите в нескольких метрах от нас. Камень уже покосился, сама могилка заросла травой так, что имени было почти не разглядеть. Я поплелся за стариком и встал у него за спиной. Он медленно опустился на колени и провел дрожащими пальцами по краям могилы. Мне вдруг стало так безумно одиноко, что тяжело дышать, и я поклялся себе, что никогда не допущу такого в своей жизни… — Почему ты? — спрашиваю я, смотря на старика, и его лицо…такое знакомое. Он молчит и вдруг тянется к моей руке. В его глазах — слезы, и я тоже на грани того, чтобы зарыдать, как ребенок. — Прости, что я забыл о тебе. Прости, что я такой ужасный человек. И в это время вдалеке заиграла музыка. Под медленную музыку гроб Грэма вносили на кладбище. Людей было не много: родители Грэма, сестра, которая была старше его на 15 лет, так что почти не присутствовала в его жизни, вместе со своим мужем и дочерью-подростком, около десяти коллег из Бостона, которые ходили только такой кучкой, двое соседей и трое парней, которых я признал совсем не сразу. Осеннее солнце, которые даже если совсем не грело, но ярко светило, освещало их лица, так что я никак не мог всмотреться в знакомые черты. Я позволил себе приблизиться к этим двум людям, которые были не на много старше меня, и готов был уйти под землю. Это были двое ребят, точнее, уже взрослых мужчин, из нашей старой компании. Один из них — тот, кто был вместе с нами в сарае в ту ночь, именно он был тем, кто снял с нее всю одежду. Второй парень часто появлялся в нашей компании, но к изнасилованию он не имел никакого причастия, так что я не стал долго задерживать на нем взгляд. Но третий, тот, что повыше, был мне очень хорошо знаком. И я не был уверен, что смогу забыть его лицо еще очень долго. Эллиот Аддингтон встал над могилой Грэма, туго затянув галстук. Крышка гроба открыта, и я вижу лицо Грэма, его закрытые глаза, прижатые к груди ладони. Его костюм идеально выглажен, но галстука не было, и первые две пуговицы рубашки расстегнуты — он всегда так носил рубашки, и эти мелочи, о которых я до сих пор помню, заставляют меня съёживаться от накатившей грусти. Я смотрю в идеально бледное лицо Грэма, смотрю на его зачёсанные волосы, как он ненавидел, на его неподвижные мускулы, на людей, плачущих вокруг, и перед моими глазами проносится все моё детство. Я вижу, как мы с Грэмом несёмся по старому футбольному полю босые, пинаем полусдутый мяч и смеёмся, а солнце обжигает нашу кожу, так что моя бабушка будет мазать меня кислым йогуртом и причитать, что «ещё чуть чуть и получил бы солнечный удар, дурачок!» Перед моими глазами устье реки и ещё живая рыбина в руках Грэма. Воспоминания, где в моих ладонях длинная палка, а перед глазами — полумёртвый кот Несс Аддингтон, и в ушах громкий гогот Грэма, и все вокруг останавливается, когда я заношу над головой палку. Костры, воровство сигарет и сладостей из соседнего магазина, ноги в синяках и кровь из носа. Передо мной вид с крыши моего дома на дом Аддингтонов, и Эллиот выносит на руках уже неживую Несс. Я плачу, а под моими ногтями все ещё ее засохшая кровь. Крышку гроба закрывают, когда священник заканчивает читать молитву, и я стараюсь вспомнить, верил ли Грэм в Бога, верил ли он хоть во что-нибудь, но у меня нет подходящего ответа. Эллиот Аддингтон уходит с кладбища первым. Ещё до того, как тело Грэма Гастингса опустят в сырую от прошедшего дождя землю. И я иду за ним. Странно, что я не могу вспомнить, общался ли я хоть раз в жизни с Эллиотом, потому что я не могу воспроизвести в своей голове его голос. Я помню его подростком — торчащие соломенные волосы, всегда чистая и выглаженная одежда, строгий взгляд и то, как он салютовал мне двумя пальцами при встрече каждый раз, будто не знал, что я лучший друг его врага, будто не злился на меня за это. А я все никак не мог понять: почему. И я иду за ним мимо покосившихся крестов и новых, отполированных могильных плит, смотрю на него, худого, высокого, и вижу перед собой все ещё ту ночь: Несс у него на руках. Тогда я ещё не понимал, что происходит. Возможно они провели экспертизу, возможно они доказали, кто был насильником. Мы с Грэмом. Возможно. Возможно ли то, что Эллиот не хотел никому из нас портить жизнь, хотя мы испортили жизнь его сестре? И мысль ударяет меня, как молния. Эллиот просто ждал подходящего момента. Ни до, ни после смерти сестры он не писал заявление в полицию. Они, скорее всего, не требовали вскрытия. Просто ещё одна девочка из миллиона таких же девочек покончила с собой. Но только Несс не была одной из таких девочек, она просто не должна была быть ей. Тогда, когда Эллиот выволок полуживую Несс из сарая, он не вызвал скорую или полицию. Он положил её на свои колени, и они сидели так полночи на траве у их дома. Затем Эллиот снова подхватил сестру на руки, завёл машину, и они уехали в неизвестном мне направлении. Не знаю, заметил ли тогда меня на крыше Эллиот, но я отчетливо помню его глаза, полные кристалликов слез. Если бы он вызвал полицию, возможно Несс бы не покончила с собой две недели спустя. Слишком много «возможно» и ни одного точного ответа. Я иду прямо за Эллиотом. — Возможно, ты бы не убил нас, если бы поступил так, как следует. И я не мог узнать, что он делал в ту ночь с Несс, куда он отвёз её, почему он не позвал на помощь. Но я знал точно: Эллиот Аддингтон был слишком испуган. Мы доходим до ворот кладбища, и его сзади окликает Динно. — Эл! — кричит он. — Ты надолго в городе? — Через полтора часа поезд, — отзывается тот, смотря на наручные часы. — Не хочешь выпить? Эллиот долго молчит, смотря то на Динно, то за его спину на родителей Грэма, вытирающих слезы ладонями. — Хорошо, — наконец отвечает он, и Динно сияет. У меня нет конкретных воспоминаний о нем, хотя я помню его смех и его доброту ко мне как к младшему в компании, но эта доброта была поверхностной, ненастоящей, будто обо мне заботились «для галочки». Раньше у Динно были длинные волосы, не такие как у Саймона, конечно, но прикрывали уши и длинную шею; теперь он стригся под короткий ёжик, а ещё у него не хватало переднего зуба и имелся шрам на щеке. Я не знаю, кем стал Динно после того, как уехал из Вустера. Видел я его последний раз именно в том сарае, когда он срывал сарафан с Несс Аддингтон под хлопки в ладоши Грэма. Теперь я вижу Динно перед собой в джинсах и синей рубашке, застёгнутой на все пуговицы. Теперь я вижу Динно, повзрослевшего, носившего за собой прошлое, что, должно быть, мучило его, потому что он никак не мог взглянуть в глаза Эллиоту, держался поодаль, будто шли они не вместе, будто они никогда не были знакомы. Но я уверен, что каждый раз, когда Динно смотрел на Эллиота, он вспоминал, как со смехом срывал с его сестры одежду и толкал ее в грязь. Он вспоминал, и на его месте я бы никогда не попадался Аддингтону на глаза. Мы доехали на машине Эллиота до придорожного кафе. Динно заказал себе стопку водки, Эллиот — черный кофе, и они долгое время молчали, смотря в окно на дорогу с редко проезжающими по ней машинами. Я все ждал, пока кто-нибудь начнет говорить, и когда это случилось, я даже испугался: — Ты ведь слышал о Джастине? — спросил Динно. Эллиот кивает. — Как думаешь, это связано с убийством Грэма? Эллиот жмет плечами, и в его глазах пустота. — Мне показалось это странным, — продолжает Динно. — Они ведь виделись тем вечером, когда на Джастина было свершено покушение. — Виделись? — хмурится Эллиот, сжимая пальцами свое запястье. — Откуда ты знаешь? — Грэм мне написал, потому что к нему приходила полиция. К нему не выдвигали обвинений, потому что у него оставался билет на поезд в то время, как напали на Бибера. На камерах на вокзале Грэм тоже есть, поэтому известно, что он ехал домой. Это точно был не он. — А кто? Ты, Эллиот. — Я не знаю, — выдыхает Динно и подзывает указательным пальцем официанта. — Я все хотел у тебя спросить…как там Несс? Надеюсь, это уместный вопрос. И я понимаю, что он не знает. И Грэм не знал. Не знал и я. Эллиот давит улыбку: — Она в порядке. Как у вас двоих хватает совести смотреть друг другу в глаза? Как у вас хватает совести притворяться, что все нормально, потому что именно в этот момент, именно сейчас ничего не нормально. Все вокруг рушится, и замечаю это только я. — Ты скажешь ей о Грэме? Они ведь встречались. Они не встречались. Он просто ей пользовался. — Не хочу ее тревожить лишний раз. Ведь она мертва, Эллиот. Она похоронена на том же кладбище, что и Грэм, только на ее могильной плите нет имени, лишь инициалы, потому что, скорее всего, семья Аддингтонов не хотела позора. — Мне жаль, что так все получилось. И Динно выпивает еще пятьдесят грамм водки. Между ними наступает тишина, которую прерывает лишь шум кондиционера, люминесцентных ламп и шипящее масло на сковородке где-то в кухне. В забегаловке нет никого кроме нас и работников кафе до тех пор, пока внутрь не врывается наряд полиции. И все превращается в хаос. Динно моментально вскидывает руки вверх, но пришли не за ним. Эллиот протягивает руки, чтобы их сцепили наручниками, и на его лице никаких эмоций, будто он выбит из камня, будто он застывшая статуя, со временем разрушающаяся. — Знаете ли вы за что вас задерживают? — орет один из полицейских, хотя в этом нет необходимости. — Нет, сэр, — врет Эллиот, и я впервые за сегодня ловлю на его губах улыбку, которая появляется лишь на секунду. — Вы подозреваетесь в убийстве Грэма Гастингса первого ноября две тысячи четырнадцатого года и в нападение на Джастина Бибера девятнадцатого октября две тысячи четырнадцатого года. Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством. Эллиот хотел, чтобы Динно его услышал. Эллиот знал, что Динно был с нами в ту ночь, когда мы изнасиловали Несс. Эллиот хотел, чтобы его нашли. Он даже не прятался. Он не сопротивляется, когда его уводят, и полицейская машина уезжает, не включая мигалок. Динно заказывает бутылку водки и долго плачет, закрыв лицо руками. Я остаюсь с ним до тех пор, пока он не сядет в вызванное официантом такси. Я говорю ему: — Он мог убить и тебя. Я говорю ему: — Ты не виноват. Но он, конечно, виноват. И ничего уже не искупит эту вину.*
— Как ты понял, что это сделал Эллиот? Из крана в раковину капает вода. Блинк-блинк-блинк. Сьюзен вырисовывает на моей прозрачной руке сердца. — Он ведь знал, что я в коме, — шепчу я. — Он говорил Динно, что он знает, что я в коме. Зачем ему приходить ко мне в общежитие, чтобы встретиться со мной? Зачем ему врать Энди? — И всё? — хмурится Сьюзен. — Я был на кладбище, — выдыхаю я. — Увидел могилу с инициалами Несс, её датой рождения, её датой смерти — первое ноября две тысячи седьмого года. Она умерла почти через две недели после того, как…все это произошло девятнадцатого октября. Тогда я оставался на осенние каникулы у бабушки с дедушкой. — То есть, Эллиот выбрал именно эти две даты, чтобы разобраться с вами? — Я не думаю, что это просто случайность. — Как ты набрел на ее могилу? Ты ведь никогда не знал, что она мертва… — Мой дедушка. Почему-то мой дедушка привел меня туда. Вода перестает литься. Тишина-тишина-тишина.***
Я уже целый час стою у окна, смотря на пустую дорогу, на дома, в которых медленно зажигаются огни. Я прислушиваюсь к веселому смеху где-то на первом этаже, голосу из новостей, звону посуды и шуму воды. За стенкой снова барабанит Саймон. Я вспоминаю, как бабушка накрывала на стол, а мы с дедом прибегали на запах запеченной курицы со двора, где играли в футбол под угасающим солнцем. И бабушка велела нам сначала принять душ, потому что мы были в траве и в пыли, но чертовски счастливые, что есть друг у друга. Дед намыливал мне спину и говорил, что бабушка так же ругалась на него и на моего отца, когда тот был маленький. — Не верю, что отец когда-то мог так веселиться, — говорю я. — Еще как мог! Это сейчас он взрослый и занудный, — улыбается дед. — Просто у него очень сложная работа, много ответственности, и его за это можно простить. Но тебя я прошу, пожалуйста, когда ты подрастешь, не становись таким же, как он. Я смеюсь. — Но ведь главное, чтобы я был хорошим человеком? — Я рад, что ты это и сам понимаешь. Мы ужинали, включали какой-нибудь фильм, и я засыпал на диване под мягким пледом, который связала бабушка, а на утро оказывался в своей комнате магическим образом. И мы шли на речку, или ездили в город в парк аттракционов, или срывали яблоки с нашей яблони. Дедушка всегда говорил, что быть хорошим человеком — тяжелый труд, но ради этого стоит стараться. И я старался, я ведь правда старался. И я не знаю, что произошло. Я не знаю, почему я ослушался дедушку. Я не знаю, почему я больше никогда не смогу стать тем самым «хорошим человеком». И я слышу, как Сьюзен вдруг начинает всхлипывать, и я замираю, потому что знаю, до какого момента она дошла. И я знаю, что она уже прочла о том, что мы сделали. И я сжимаю пальцами подоконник. — Она ведь не врет, — произносит Сьюзен. В ее комнате так темно, что я не вижу ее, сидящую на кровати. — Она ведь не врет? — и это уже звучит как вопрос, но как бы я не старался, я не могу ответить. Ведь я не знаю, что написано в этом дневнике. — Ты изнасиловал ее? — Он заставил меня. Она ведь не написала об этом, так? Грэм заставил меня. — Это ничего не меняет! — орет она. Я боюсь, что ее семья услышит, но шум внизу такой громкий, что он мешает даже моим мыслям. Саймон набивает незнакомый мне ритм. — Я же говорил тебе, я предупреждал… — Ты не говорил, что вы вдвоем изнасиловали ее! Ты не говорил, как чертовски наслаждался этим! — Я не… Но Сьюзен не слышит меня, она просто не хочет меня слышать. Она встает с кровати, хватает дневник с пола и читает: — «…Грэм держал меня за запястья, пока Джастин расстегивал пояс на джинсах…» — Хватит это читать! — но как бы я не старался, я не могу выбить дневник из рук Сьюзен. — «…Грэм смеялся, а Джастин стонал, и мне было так больно и противно, что меня начало тошнить…» — Я предупреждал тебя! — кричу я. — Прекрати сейчас же! — А что? — поднимает она на меня взгляд. — Неприятно вспоминать? Вы довели ее до самоубийства… — И ты знала об этом! — я тычу в ее грудь. — Я сказал, что это мы убили ее, но разве важно было, как? — Ведь и в ней могла быть проблема, Джастин! Некоторые убивают себя даже из-за плохих слов, но теперь я знаю, что это ваша вина, а не проблема Несс. — В людях, которые убивают себя, никогда нет проблемы, — скриплю я зубами. Сьюзен кидает дневник обратно на кровать, вытирает кулаками слезы и долго собирается что-то произнести, но ее голос так дрожит, что ей приходиться повторять несколько раз: — Вали отсюда. — Что это значит? — Это значит, что ты должен уйти из моего дома прямо сейчас. Она не смотрит на меня, но на стену за моей спиной, и я пячусь назад. — Ты не можешь просто меня выгнать. — Могу, — пожимает она плечами. — Поэтому уходи. — Ты же знала, что… — Уходи отсюда, Джастин! — орет она, и вдруг все шумы прекращаются. — Убирайся, слышишь? Я не могу смириться с тем, что ты сделал. Уходи, пожалуйста! Топот за дверью, обеспокоенные голоса ее семьи. — Ты должен был мне все рассказать, — шепчет она. — Сьюзен, я ведь умираю. — Но так и должно быть, да? — Что? — я делаю к ней шаг, но она отбегает от меня. — Вы ведь оба заслужили это, — она игнорирует слезы, катящиеся по ее щекам. — Вы с Грэмом заслужили этой смерти. — Не говори так, — качаю я головой и тяну к ней ладони. Возьми меня за руку, Сьюзен. Прошу тебя. Посмотри на меня, Сьюзен. — Всё поменялось. — Ничего не поменялось! Это все тот же я, все та же ты, Сьюзен. Ничего не поменялось кроме твоего знания о том, что произошло. — В этом все и дело, — давится она слезами. — Теперь я знаю настоящего тебя. Монстра. — И мне страшно. — Я бы никогда не причинил тебе боли, Сьюзен. Не смей даже думать об этом. — Но ведь ей, — и она показывает на старый дневник с разваливающейся обложкой. — Ведь ей ты причинил боль. Я не могу найти ответа, потому что она была права во всем, и я не мог себя оправдать, потому что больше не чувствовал, что это стоит того. И вот она стоит передо мной такая хрупкая и напуганная, и мне хочется уберечь её от всего окружающего мира, но я не могу ничего сделать, ведь я не уберег её даже от самого себя. Она плачет навзрыд, обнимая себя руками, и она смотрит на меня, и мне хочется, чтобы все её слова вернулись назад, но теперь ничего не изменить. И я начинаю исчезать. Я дотрагиваюсь до гирлянды, валяющейся на полу, и она слабо мигает, а затем гаснет. Я смотрю Сьюзен прямо в глаза, и в них тоже темнота. Вокруг темнота. И мы медленно в ней растворяемся. Как бы мне хотелось, чтобы от нас не осталось ни следа. — Это конец? — спрашиваю я. Сьюзен кивает. — Я не справлюсь без тебя. Она отводит глаза. — Я умираю, Сьюзен. — Я знаю! — выкрикивает она. — Я хочу, чтобы ты умер! И кровоточащие раны в её груди разрываются. И я убегаю из ее дома, не оборачиваясь. И мне кажется, что я снова переношусь в тот день семь лет назад, стягиваю с себя майку в крови и своей сперме, вытираю слезы и слюни с лица, бегу босиком через всю улицу, надеясь, что меня никто не увидит. Я оставляю свою майку на заднем дворе дома Несс Аддингтон, и, конечно же, ее найдет Эллиот. И он никому не скажет о том, что случилось в сарае их дома, он никому не скажет о том, что знает людей, которые довели до самоубийства его сестру. Он выждет момент, когда боль сможет утихнуть, и разрушит все до основания. Он попытается отомстить, проломив мне череп. Он выстрелит два раза в Грэма. Он захочет убить Динно. Но он никогда не залечит кровоточащие раны внутри себя. Я убегаю из дома Сьюзен Мартинс, но чувствую себя таким обессиленным, таким уставшим, что меня не хватает надолго. Я убегаю из дома Сьюзен Мартинс, но уже через километр я падаю на землю. Я смотрю в небо, полное звезд, такое же, как было в ночь, когда меня убили. Я смотрю в небо, бью кулаками по асфальту и плачу. Теперь я точно знаю, что умираю.***
— Ты целовался с ней! — я кидаю в грудь Грэма маленький камешек, и это его смешит. — Какого хрена ты целовался с ней? — Не знаю, — пожимает он плечами. — Хотел поиграться. — Ненавижу вас обоих, — я сплевываю в траву. — Хочешь отомстить ей? — он мне подмигивает. Динно, сидящий на ветке дерева, хохочет. — Отомстить? — Да, — раздраженно отвечает Грэм. — Ты что, не знаешь значение этого слова? — Как отомстить? — Пошли, — он хлопает меня по спине. — Возможно, ты еще и удовольствие от этого получишь. Они с Динно смеются, и я смеюсь вместе с ними. Солнце уже заходит за дома. Мы идем прямо к Несс, перебирающую вещи в своем сарае. Динно захлопывает дверь и закрывает ее на засов. Несс смотрит на меня, хлопая ресницами. У Грэма в кармане кольт, который я стащил ради него из дома отца и бутылка водки, которую он протягивает мне. Я делаю несколько глотков и сгибаюсь пополам от противного вкуса. — Что? — Несс смотрит прямо на меня. — Что происходит? — Шлюхам слова не давали, — гогочет Грэм и в один шаг подлетает к Несс. Он валит ее на пол. Динно наклоняется к ней и рвет тонкий сарафан. У Несс белоснежная нетронутая кожа. И Несс кричит, Несс смотрит на меня. Она бьет Грэма кулаками, она кусает его и извивается, пока Грэм не ударит ее по щеке и не приставит к её лбу холодное дуло пистолета. Только слезы и тихие стоны позволяли мне понять, что Несс все еще жива, потому что она не двигалась под весом Грэма. Он целовал ее, двигался так быстро, и их стоны смешивались в одно. И я плакал, а Динно стоял, отвернувшись, а я не мог отвести взгляд. Потому что я ненавидел Несс, и мне нравилось, что ей тоже больно, и мне тоже хотелось сделать ей больно. Я сжал зубы и кулаки. Сперма Грэма капала на пол сарая. — Твоя очередь, пацан, — плюется Грэм, натягивая шорты. Несс не в силах двигаться, но он все еще держит ее запястья. Я колеблюсь. — Ты же хотел отомстить, — кивает Грэм. — Вперед! Я смотрю на Динно, но тот уперся лбом в стену сарая, и его глаза плотно закрыты. Я наклоняюсь к Несс и шепчу, что не сделаю ей больно. Грэм смеется. — Ты че, девчонка? Снимай штаны, дебил! Я все еще колеблюсь. Он нацеливает на меня кольт. — Давай! — орет он изо всех сил и ударяет рукояткой ствола по моему лицу так больно, что я падаю на колени. — Давай, или я убью тебя! Он стреляет в крышу, и я вскрикиваю. Пахнет спиртом, пахнет кровью, пахнет потом, порохом и страхом. И я хватаюсь пальцами за свой живот, а где-то вдалеке Динно шепчет о том, чтобы я не делал того, о чем пожалею. Но я расстегиваю ремень, и Несс снова начинает плакать. Она смотрит прямо в мои глаза и сжимает ноги. Но я хватаю ее за бедра, и она вскрикивает. Я скриплю зубами, а мои ноги в ее крови, и я наклоняюсь ближе. Мне страшно, потому что я не знаю, что делать. Мне страшно, потому что я не могу это прекратить. Мне страшно, потому что я хочу этого. Несс плачет. Ее волосы перепачканы грязью. — За что? — шепчет она, вцепившись ногтями мне в плечи. Я не отвечаю, но с моих губ срывается стон. Я вдруг начинаю плакать и двигаюсь быстрее, но мне слишком плохо. Меня тошнит, и я утыкаюсь носом в плечо Несс, чувствуя запах пота, чувствуя соленый вкус слез, капающих с ее глаз. Это длится бесконечно, и все вокруг прекращает существовать, все вокруг смешивается в одно целое, и я жду, пока это все взорвется. Я все двигаюсь, и мне хочется выть от непонятного животного страха и желания, и на миг я перестаю чувствовать все, кроме этих двух чувств. Я пытаюсь отвлечься, я пытаюсь остановиться, но Грэм смеется, а мы с Несс оба плачем, и я смотрю в ее глаза, не находя в них ни каплю жизни. Несс. Несс. Несс. Я касаюсь ее лба своим, а от меня несет спиртом, и она зажмуривается. Ее трясет, и мне кажется, что ее сейчас стошнит. И я молюсь, чтобы это произошло, потому что тогда мне придется остановиться. Но этого не происходит. И Несс терпит, обнимая мои бедра ногами. Она быстро-быстро дышит, и мне вдруг становится так приятно, что я застываю. Несс подо мной застывает. И я валюсь на спину под смех Грэма и неуверенное мычание Динно где-то позади. — Да она же забеременеет, чувак! Я в ее крови. Я выбегаю из сарая, стягивая с себя футболку. Я стою на коленях, и меня выворачивает наизнанку. Из моего желудка выходит все содержимое, и я снова плачу, потому что не могу ничего больше сделать, потому что у меня ни на что нет сил. Я плачу, плюю на свои ладони, чтобы оттереть кровь с бедер. Я застегиваю ремень на джинсах. Я иду к своему дому, поднимаюсь на крышу. Я обнимаю свое тело руками, чтобы перестать дрожать. Я смотрю на то, как Эллиот вытаскивает Несс из сарая. Куда он ее увозит? Почему он не звонит в больницу? Я засыпаю на крыше. Я липкий, я в своей рвоте. Мне так плохо, что я не могу подняться. Я снова плачу, пока лучи октябрьского солнца оставляют на мне следы. Я плачу так долго, что во мне уже не остается слез. Я жду, пока бабушка с дедушкой затихнут на кухне, и прорываюсь в ванную. Я смываю с себя грязь, кровь, пот и сперму. Вся ночь вытекает в водосток, и меня снова тошнит. Но я никогда не избавлюсь от чувств, переполнявших меня. Я никогда не избавлюсь от ран на моем сердце. И тогда, стоя под ледяной водой, я царапал грудь, чтобы вытащить его. Я так хотел избавиться от своего сердца. Я так себя ненавидел. Через два дня я уехал в Бостон. И никогда больше не собирался возвращаться.***
Я нахожу в себе силы, чтобы дойти до вокзала, и трачу на это целый час. Я не оборачиваюсь, потому что знаю, что за мной никто не станет идти. Я не оборачиваюсь, потому что боюсь увидеть там Эллиота, боюсь увидеть там Несс или Грэма. Я боюсь увидеть там маленького себя. Я сажусь на ближайший поезд до Бостона, и мне придется обойти все больницы, чтобы наконец найти свое тело. Но мне удается стащить из газетного прилавка журнал новостей за прошедшие недели, и нахожу номер нужного учреждения. У меня хватает сил добраться лишь до главного входа. Я лежу, прислушиваясь к шуму ярких ламп, к разговорам вокруг, к чужим тяжелым шагам, к скрипу дверей. Я слышу вокруг столько разных звуков, но не слышу своего сердца. Я лежу, спиной упираясь в стену, а мимо меня снуют врачи и пациенты, мимо меня проносится вся жизнь. И я умираю, я умираю, я умираю. Вокруг столько людей, и никто из них меня не замечает, никто не знает, что я здесь прямо сейчас проживаю свои последние часы, может, минуты. Никому никогда не было до меня дела, я всегда был ненужным, слоняющимся рядом без дела, непонятно зачем существующим. Целый мир не хотел, чтобы я жил, и я был с ним согласен. Я смотрю на стену напротив, и перед моими глазами вдруг появляется один из солнечных дней октября. Сьюзен скачет по поляне, и подол ее платья тащит за собой цветы, и пыльца слетает с них, и вот весь воздух разряжен прошедшим дождём, и в нем зависают лепестки ромашек, а Сьюзен такая лёгкая, такая невесомая, так что мне кажется, она подскачет вверх и улетит навсегда. Я гонюсь за ней, и мой смех прорывается через тучи и достаёт солнечные лучи, так что они греют кожу Сьюзен, и девчонка тоже смеётся, и мы такие легкие и невесомые. Я держу её в своих объятиях и никогда больше не собираюсь отпускать. Ничего у нас не осталось кроме друг друга, кроме этих ночей со светом на кончиках пальцев, с грустными историями и слезами на подушке. Ничего у нас не осталось кроме солнечных лучей, звонкого смеха и надежды на то, что все когда-нибудь образуется, и это «когда-нибудь» превращается в молитву, становится нашим главным словом. Когда-нибудь мы будем счастливы, когда-нибудь у нас закончатся слезы. И это «когда-нибудь» простирается в целую бесконечность, летит через нашу Вселенную, готовую вот-вот взорваться. Бум-бум-бум. Когда-нибудь мы перестанем умирать. Но этого «когда-нибудь» больше не существует. Я обхватываю себя руками, и у меня не осталось слез, у меня не осталось больше ничего. А в голове лишь голос Сьюзен:я хочу, чтобы ты умер
А затем на моих руках появляется кровь, и мне страшно, потому что я начинаю тонуть в собственных слезах, и я не знаю, как это прекратить. Только стук сердца, снова появившийся и затмевающий все звуки вокруг, отдается в горле и эхом разносится по всей Вселенной, словно взрывчатка с последним отсчетом секунд до того, как все здесь взлетит на воздух, и тогда от звезд не останется ничего, кроме звездной пыли. Бум-бум-бум. Громко и страшно, так что я закрываю глаза и пропадаю в собственной темноте, которую сам создал, которую так сильно ненавижу. Бум-бум-бум. Я застрял в этой бесконечности, и мне не двинуться с места, и я понимаю, что могу остаться здесь навсегда, пока не взорвусь. Я не знаю, откуда эта кровь, моя ли она, и мне больно, потому что мои слезы такие горячие, что обжигают мои щеки. Бум-бум-бум. И только голос Сьюзен. Только голос Сьюзен. И я закрываю глаза.