***
Она заправляет локоны за ухо и улыбается мне, и в ее улыбке нет ни тени сомнения, обиды, страха, всего, что я ей причинил. В этой улыбке нет никакого нашего прошлого, есть только сейчас — чистое и светлое, неизвестное. Она улыбается, а я не могу пошевелить ни одной мышцей, потому что их связывает боль, будто к моему телу прислоняют раскаленное железо. — Я не знала, что ты появишься здесь так рано. Я пытаюсь найти ответ в ее глазах, но там лишь мое отражение. — Я бы хотел здесь вообще не появляться. — Мы все умираем, — она встряхивает кудрявыми волосами. — Это реальность? Почему ты не изменилась? — Я изменилась, — она снова улыбается. — Просто помнишь ты меня именно такой. — Так это всего лишь мои воспоминания? — Возможно, — кивает она, протягивая мне ладонь. — Но почему они не могут быть реальны? — Тебе сейчас, должно быть, двадцать лет? — Тебе тоже. Но я смотрю на свои руки, на свое тело, и оно кажется мне ненастоящим. Маленькие ладони, короткие пальцы, на руках и ногах еще почти нет волос. Я запускаю пальцы в волосы, и моя стрижка кажется мне довольно короткой. — Мне тринадцать? — спрашиваю я. — Ведь тогда это все случилось, — отвечает Несс. Я не могу понять, где мы находимся, потому что свет здесь все время меняется от яркого белого, до черного, и силуэт девочки напротив меня часто пропадает в темноте. Я не оглядываюсь — мне слишком больно пошевелиться, но у Несс движения не скованы. Она, кажется, парит в невесомости. — Где мы сейчас? — Где-то между небом и землей, — она смотрит куда-то вниз, и я следую ее взгляду. Под нами — светлая пропасть. — То есть, я уже умираю? — Еще нет! Но мне сказали тебя встретить. — Кто сказал? — Я не могу тебе рассказать, — она хмыкает и качает в воздухе ногами. — Ты еще не умираешь, только выкарабкиваешься из этого состояния. — У меня выходит? — Ты сам-то как думаешь? Мы немного молчим, и я смотрю на Несс, на такую, какой я ее помню: маленькая, хрупкая, вечно смеющаяся, будто для этого есть повод. У нее все еще короткие кучерявые волосы, все еще пухлые розовые губы. У нее все еще живые глаза. — Прости меня. Мне жаль, что все так вышло. — Не важно, — отмахивается она. — В любом случае, ты уже получил по заслугам. — Почему Грэму не дали шанс? — Потому что ему никогда не было жаль, — она вздыхает. — Но это был мой выбор, Джастин. По телу бегут мурашки, когда она произносит мое имя. Я не слышал этого целых семь лет. — Если бы мы в ту ночь не… Несс выставляет вперед ладонь и смеется. — Ты ведь знаешь, что даже…ты не насиловал меня, Джастин. Я тру глаза. Мне кажется, что я слышу её голос из-под воды. — Ты просто терся…понимаешь? — она насмехается надо мной. — Неопытный маленький мальчик. — Я не насиловал тебя? — В любом случае, вы были не первыми, кто делал мне больно. — игнорирует она мой вопрос. — Эллиот? Несс кивает и хихикает. — Поэтому я хотела найти поддержку у Грэма, у взрослого парня. Но я ошиблась, — она на секунду мрачнеет. — Мне никто не смог помочь, но я помогла себе сама. — Тебе не было страшно умирать? — Страшнее было жить. Бум-бум-бум. Мое сердце бьется о мою грудную клетку, готовое вырваться в любую секунду, и это причиняет мне боль. — Мы слишком рано встретились, Джастин. Не хочешь вернуться? — И что меня там ждет? — Ты спас троих человек, — она снова улыбается. — Ты еще должен спасти самого себя. — Троих? — хмурюсь я. — Просто возвращайся. — А если я хочу остаться? — Осталось еще кое-что, — встает она, и только сейчас я замечаю на ней такую же одежду, в которой когда-то очнулся я. — И затем время остановится. — О чем ты? — Ты еще не готов выбирать, вот о чем! Она машет мне рукой, и я хочу дотянуться до Несс, но она медленно растворяется в белой дымке. Меня охватывает паника. — Что, если я не справлюсь? Помоги мне! — Я указала тебе дорогу, — хмыкает она. — Ты привела меня к Сьюзен? И ее смех растворяется в белом тумане, и я чувствую невероятный холод, но только не боль. Я зову Несс, все еще тяну к ней руки, но остаюсь в одиночестве. И ее имя остается на моих губах, когда я просыпаюсь.*
— Скажи, Грэм, ты жалеешь о том, что мы сделали? Странно, но он сразу понимает, о чем я, только не торопится отвечать. Он прикуривает от моей зажигалки и долго-долго смотрит вслед уходящей электричке. Но, возможно, он ждет, пока платформа опустеет. — Да, — кивает он. — Я жалею о том, что мы поступили с ней так жестоко, но я не жалею, что мы это сделали. — Почему? Почему ты хотел этого? — А ты разве не хотел? — он затягивается, улыбаясь. — Она была ужасным человеком, Джастин… — Ей было тринадцать! — я понижаю голос, но в этом нет смысла, потому что вокруг нас — ни души. — Знаешь, что я тебе скажу? Ты опомнился слишком поздно. — Я всю жизнь себя ненавижу, — я хватаюсь за воротник пальто, словно хочу спрятаться от слов Грэма. — Ты должен был ненавидеть себя тогда, в тот момент, когда расстегивал ширинку. Ты слишком поздно начал себя ненавидеть. — Ты заставил меня, — скриплю я зубами. — Ты мог убить меня. Грэм выкидывает окурок, и дым рассеивается в звездном небе. — А ты не помнишь, что было за день до этого, а за неделю? Я знаю, что она приходила к тебе. Тогда, в дранной одежде. Ты помнишь это? — я осторожно киваю. Светофор впереди меняет свет на красный. — Я нашел ее пьяной на том мысе. Не знаю, как она туда попала… — Грэм снова достает сигарету из пачки и отбирает из моих пальцев зажигалку. — Я тащил ее на своей спине до самого города. Когда я спросил, в чем дело, она лишь сказала: «такие ублюдки, как ты, не имеют права даже на меня смотреть». Что с ней происходило? — он разводит руками. — Она была безумно странной. Она хотела нарываться на неприятности, она хотела это чувство…сумасшедшее чувство. — Мы все равно не должны были… — А я и не говорю, что она виновата. Мы идиоты, — он кивает. — Мы идиоты. Но и ей было плохо. И она всегда бежала ко мне, когда ей было плохо. И к тебе она бежала. Она не знала, куда податься, куда убежать от самой себя. То, что мы сделали — худшая вещь в моей жизни, но я уже не ненавижу себя за это, потому что уже поздно. Так просто случилось. — Почему после тех слов ты все еще продолжал быть с ней? Грэм жмет плечами, выдыхает дым и пропадает в нем на несколько секунд. Свет светофора становится зеленым. — Я хотел спасти ее. — У тебя не получилось. Ты же знаешь? Ты же знаешь, что наоборот все испортил? — Ее брат колотил ее, — Грэм поворачивается на гудок поезда. — Кто знает, может я и спас ее? Она там…в лечебнице…может, ей лучше, чем здесь? — А что насчет Эллиота? Людей на платформе становится все больше. — Мы все когда-нибудь получим по заслугам, — улыбается он. Прежде, чем он пропадет в толпе людей, шуме подъехавшей электрички и сотне голосов, я обнимаю его. Он хлопает меня по плечу и, запрыгивая в вагон, кричит: — В этом не было твоей вины. Это был я. Всё это время был только я. И двери перед Грэмом закрываются. В тот вечер я видел его впервые за семь лет и в самый последний раз.***
— Тучи фиолетовые, — доносится до меня. — Снежные. — Рано еще! — другой голос, более звонкий. — Середина ноября, куда там… — Я полностью уверена в том, что через пару дней пойдёт снег. — Не хотелось бы, — выдыхает второй голос. Я, наконец, открываю глаза. Я лежу в том же месте, где и упал, рядом с кофе-автоматом и двумя болтливыми медсёстрами, глотающими капучино из коричневых пластиковых стаканчиков, будто это последний кофе в их жизни. Они глядят на улицу через прозрачные двери выхода, вскоре к ним присоединяется молодой охранник, и вот они спорят втроём. Я поднимаюсь и совершенно не знаю, куда идти, потрясённый тем, что только что произошло в моей голове. И все же мне кажется, что это сон, и мне требуется около пяти минут, чтобы вспомнить голос, который вёл меня к дому Сьюзен. Он не был мне знаком, но, возможно, я просто его забыл. И все же это был голос Несс. Я продолжаю слушать рассказ медсестёр, как вдруг охранник резко срывается с места, а двери стучат, и вот в больницу вбегает взъерошенный Энди. Я кричу от радости…думаю, да, мой вопль можно считать радостным. Охранник ломает всю драму момента, выставляя ладонь вперёд и кладя её на грудь Энди. — Куда спешите? — К другу, — отдышался Хауэлл. — Моего друга перевели в реанимацию. — Ах! — вздыхает одна из медсестёр. — Ты о Джастине? Энди кивает так быстро, что у него может отвалиться голова. — Боюсь, в реанимацию нельзя. — В смысле нельзя? Месяц назад, когда его положили с травмой в реанимацию, меня пустили туда, даже не спрашивая документов, — и сейчас он трясет паспортом в воздухе. Одна из медсестер, та, что со звонким голосом, кладет руку на его плечо. И они идут по коридору под злобный шепот охранника, а я двигаюсь за ними. В ту самую секунду, как медсестра открывает двери отделения реанимации, мне кажется, что я перестаю дышать. Мне кажется, что это все нереально, что это все продолжает быть моим затянувшимся кошмаром. В ту самую секунду, как мы проходим по отделению реанимации, я начинаю осознавать, что мое время подходит к концу. Что я последний раз ступаю на эту белую плитку, касаюсь пальцами стен кремового цвета, что я последний раз вижу перед собой Энди и его запутавшиеся на ветру кудри, его красные от холода пальцы и такой же красный нос. Я думаю о том, что больше никогда не посмею причинить ему боль. Я не прохожу сквозь двери — я успеваю проскочить через них до того, как они захлопнутся. Я не прохожу через стены — они тверже, чем мое тело. Я касаюсь выключенных лампочек, висящих на стенах, но они все еще не горят, а мои пальцы начинает неприятно колоть, будто бьет током. Я утерял все, что у меня было, и усталость еще никогда так сильно не чувствовалась. Мое тело начинает сдаваться, мой мозг — тоже, и я не могу ничего с этим сделать, потому что не знаю, как. Возможно, я даже не хочу ничего с этим делать. Шаги Энди и медсестры — единственные громкие звуки внутри этого длинного коридора, за которым окажется пустота, потому что мне больше не кажется, что что-либо еще существует. Я вспоминаю разговор Энди и Сьюзен тем холодным ноябрьским вечером, когда они сидели в парке, и из пяти фонарей вокруг светило только два. — Они все резали и резали, — Энди трет лоб. — А потом сшивали воедино, будто хотели сохранить его душу в его теле. Но они не успели этого сделать, потому что моя душа вылетела через открытую рану на голове задолго до того, как приехали врачи. Энди нашел меня через час, и за это время я успел растерять самого себя. — Я пробыл с ним в реанимации всю ночь, — говорил он. — Мне казалось, что если уйду я, то и он уйдет. Я так не хотел уходить, Энди, но что-то внутри меня не дает мне покоя, что-то выводит меня из себя, будто что-то сломано, что-то не на месте, а я не могу понять, что именно. И я следую за тобой, Энди, а ты этого даже не знаешь. Медсестра открывает двери перед моим лучшим другом, и я проскакиваю внутрь быстрее него, и то, что я вижу, заставляет меня упасть на колени прямо рядом с кроватью. Ведь я вижу себя. Неподвижного, опустошенного, будто из меня вытянули все живое. Я дышу через маску, если вообще дышу; мои глаза закрыты, как если бы были заклеены, губы обветрены, а под носом красное раздражение коркой, которое появляются, когда его часто тереть. Грудь моя медленно вздымается и опускается, так медленно, что мне порой кажется, что я перестаю дышать. Я хватаю свою ладонь и сжимаю ее очень крепко в надежде почувствовать хоть что-нибудь, но ничего не происходит. И на мне та самая больничная рубашка, в которой я когда-то очнулся. На моей голове почти нет волос из-за операции, и руки обколоты иглами от капельниц. Я такой бледный, что даже мои губы потеряли свой цвет. Я такой бледный, что сливаюсь с белым больничным одеялом. Я оборачиваюсь к Энди, чтобы найти в его глазах поддержку. — Тяжелая ночка была, да, друг? Я смотрю на себя, который и не собирается отвечать, что меня безумно злит. Я пытаюсь расшатать койку, но у меня нет для этого сил. Моя грудь медленно вздымается вверх, и маска на моем лице немного запотевает. — Твои родители скоро зайдут, — Энди ставит стул рядом с кроватью на другой стороне от меня. — Ты нас всех напугал. — Ответь же! — кричу я сам на себя. — Энди говорит с тобой! Открой глаза! Я трясу самого себя за плечи, но у меня ничего не выходит, мое тело кажется мне налитым свинцом, и я даже не могу поднять собственную ладонь. Возможно, во мне самом просто уже нет никаких сил, и даже мой крик кажется мне приглушенным. — Твой отец уже здесь, — Энди подпирает свой подбородок рукой. — Он говорит с главврачом. — Что он говорит? — мне приходится самому задавать вопросы, и я так злюсь на свое тело, что даже рычу. — Я могу понять, как тебе тяжело, — всхлипывает Энди. — Но нам ведь тоже тяжело. — Я знаю, — я хватаюсь за голову, смотря на свои плотно закрытые глаза. — Когда же ты вернешься? — он откидывается на спинку скрипучего стула. — Не нужно больше убегать. Я хочу ответить ему, но меня перебивает звук открывающейся двери за моей спиной. Молодой врач опирается плечом о дверной косяк, барабанит пальцами по прозрачной папке с какими-то бумагами. Его улыбка заставляет улыбнуться Энди. — Ты уже здесь, — хмыкает врач. — Давно пришел? — Только что. Охранник не хотел меня впускать, — качает головой Хауэлл. — Вам надо с ним что-нибудь сделать. Врач хмыкает, потом обходит кровать, жмет руку моему другу и долго смотрит на мое обездвиженное тело. — Мне звонил мистер Мартинс, — врач трет щетину на подбородке. — Сьюзен сбежала. — Сбежала? — спрашиваем мы в один голос. — Это ведь ее друг, — он кивает на меня. — Она ведь всегда узнавала для себя. — Да, — выдыхает Энди. — Она о нем заботилась. — Если она свяжется со мной, скажи мне об этом. Я не хочу, чтобы ее отец волновался. Энди кивает, смотря в окно, но кроме отражения палаты в стекле он не видит ничего. — Док, — тихо зовет он, не отрываясь на отображение меня и его. — Вы ведь говорили с Филиппом Бибером? Вы можете рассказать об этом мне? Мужчина пару раз тихонько ударяет папкой по перилам на койке, все еще не сводя с меня глаз, будто своим взглядом он может меня излечить. — Я не могу, Энди, прости, — выдыхает он. — Я не могу разглашать эту информацию. — Он умирает? И голос Энди больше не звучит как его голос. Голос Энди надрывается и превращается в слезы. — Не засиживайся тут, ладно? — Пожалуйста, скажите мне. Врач качает головой. И мы с Энди мы с Энди мы с Энди оба плачем.***
Несс давит на педали велосипеда, а ее каштановые кудри развеваются на ветру, и я пытаюсь поймать хоть один ее локон, но девчонка все быстрее удаляется от меня. Я кричу: — Ты издеваешься! И ее смех разносится на несколько километров, и мой смех сливается с её. — А что насчет Дженни? — и Несс немного тормозит. Мы оба оборачиваемся, все еще продолжая крутить педали, и видим сзади себя рыжую голову, мелькающую где-то вдалеке. — Я не дам вам уйти! — кричит Дженнифер. И мы смеемся. Мы смеемся. Мы смеемся.*
Я тянусь до лица Грэма, но попадаю кулаком лишь в его грудь, что заставляет его громко хохотать, но все же не так беспечно. Будто Грэм чего-то боится. Но мне некогда об этом думать, ведь я знаю, что Грэм никогда ничего не боится. — Ты же знаешь, что она мне нравится! Я кусаю губы до крови и колочу по Грэму, но ему не больно, ему больше не смешно. И когда Грэму уже надоедает эта игра, которую я считаю драмой всей своей жизни, он хватает мои кулаки в воздухе и встряхивает меня, как тряпку. — Ты че разнылся? — орет он. Мы стоим у его дома. Грэм кричит, чтобы я не слышал, как бьется на его кухне посуда. — Потому что, — я стараюсь не расплакаться, а мой взгляд падает на окно, в котором отец Грэма сжимает шею его матери. — Потому что ты не должен был этого делать. Мы ведь друзья. — Не должен был делать что? — выдыхает Грэм, все еще держа мои кулаки. — Не должен был делать то, что я хочу? Извините, мистер Бибер, — дразнится он. — Извините, что я управляю своей жизнью, а Вы позволяете ей управлять Вами. Хочешь совет, щенок? — выплевывает он, а за его спиной в окне дома его отец ударяет его маму, а я не могу произнести ни слова. — Возьми себя в руки, прекрати ныть и начни хоть что-то решать! — Грэм. — Плевать мне на эту шлюху, — он толкает меня в траву. — Она сама меня просит ее целовать, ясно? — Это не… — Она сама меня просит ее лапать, ясно? За его спиной открывается дверь и с громким стуком ударяется о стену, и его сестра бежит к нам, размазывая слезы по щекам. Его сестра хватает Грэма за руку. Она говорит: — Мама без сознания! И я убегаю.*
— Ты ведь не сильно обижаешься на отца? Дедушка затаскивает на второй этаж мой чемодан, а я устало плетусь за ним, пытаясь помочь, но он упирается. Я топаю по ступеням старой лестнице, и мне кажется, что от этого мне станет легче. — Вообще-то, сильно, — бурчу я себе под нос, а дедушка почему-то смеется. — Почему он такой? — Какой? — дедушка останавливается на лестничном пролете и тяжело-тяжело дышит. — Злой, неприветливый и строгий? — я киваю. — Потому что он устает на работе. — Он не так много работает, — я открываю дверь в свою комнату. — Он всегда сидит в своем кабинете. — Это не значит, что он не работает, — дедушка ставит мой чемодан рядом с кроватью, и мы садимся на скрипучий матрас. — Он старается для вас с мамой, хочет обеспечить вам жизнь, чтобы вы ни в чем не нуждались. — Что, если единственное, в чем я нуждаюсь — это в своем отце? Дедушка улыбается и треплет меня по голове. — Я довольно строго его воспитывал, всегда заставлял добиваться своей цели и, наверное, это моя вина в том, что, порой, время для него значит намного больше, чем любовь. Но если он не придает ей такого значения, это не значит, что в нем её нет. — Любовь ведь должны чувствовать. — Откуда ты таких умных мыслей понабрался? — Из маминой библиотеки. Дедушка заливается смехом. — Ты можешь винить меня в том, что я был плохим отцом. Я разрешаю. — Я не хочу тебя винить. — Хорошо, — он хлопает меня по плечу. — Но тогда вот тебе урок: каждый наш выбор предопределяет наше будущее. — Этого в маминых книжках не было. — Я лишь хочу сказать, что все, что мы делаем, все, что мы говорим, имеет большое значение. Мы сами изменяем свое будущее. Поэтому важно быть хорошим человеком. — Мой отец — хороший человек? — Определенно! По крайней мере, он старается им быть. — А я? — А твое будущее решается прямо сейчас. Мне было тринадцать лет. Это были мои последние каникулы в Вустере.*
— Привет, Бибс! Я оглядываюсь и натыкаюсь на Паркера, держащегося за лямки своего рюкзака. Он улыбается свой тошнотворно-чудесной улыбкой, как ее называет Сара, и ждет, пока я тоже его поприветствую. Но у меня нет сил даже на слабую улыбку, поэтому я просто киваю. — Ты не видел Энди? Я качаю головой, и улыбка Паркера меркнет. — С чего бы тебе его искать? — спрашиваю я. — Опять поедете в кино? — Ты тоже можешь с нами… — Иди нахрен, Паркер! — выкрикиваю я, наплевав на студентов, проходящих мимо. — Мне не интересна ваша компания. — Вы поссорились с Энди? — хмурится Паркер, даже не собираясь идти нахрен. — Из-за тебя, — выкидываю я и хочу быстрее слиться с толпой. Мы поссорились, конечно, не из-за Паркера. Мы вообще не ссорились. Просто однажды Энди решил не приходить в нашу комнату. Просто однажды Энди решил, что хочет умереть, а я ему не позволил. И теперь Энди решил, что разговаривать он тоже не хочет. Энди просто захотел исчезнуть из наших жизней и стать призраком.*
Мы с Несс падаем в траву и крепко держимся мизинцами, будто если отпустим друг друга, то навсегда пропадем. Мы тяжело дышим, потому что только что тащили велосипеды в гору, но от этого нам только веселее, и голос Дженнифер где-то вдалеке смешивается с шепотом качающейся от ветра травы и нашим дыханием. — Как думаешь, если я попрошусь уехать с Дженн, они возьмут меня с собой? — спрашивает Несс, смотря в высокое небо лазурного цвета. — Зачем тебе ехать с ними? — я закрываю лицо ладонью, потому что лучи солнца щекочут мои щеки. Она пожимает плечами, а в это время над нами встает рыжеволосая Дженнифер, кидает велосипед в траву и падает прямо между мной и Несс, но мы до сих пор не разнимаем руки. — Вот жарища! — кричит шестилетняя Дженн. — Ты же еще вернешься сюда? — скулит девятилетняя Несс. — Вернусь, как же еще! — улыбается она. — Ведь здесь мой дом. — Не смей бросать нас, — тянет Несс. — Не смей бросать это голубое небо. — Ох! — только и вздыхает Дженнифер. И ветер позволяет нам в нем раствориться.***
— Сьюзен не должна была сбегать. Кроме нас в этой палате никого нет, поэтому Энди обращается ко мне. Он ставит локти на свои колени и сплетает пальцы, и его слова мне сложно различить, потому что он бурчит в свои кулаки, но я сажусь ближе. — Хорошо, что у тебя есть такой друг, как она, потому что я знаю, я понимаю, что я был недостаточно хорошим другом, — он смотрит то на мое распухшее от лекарств лицо, то на экран, где отображается мой пульс. — Я не должен был от тебя ничего скрывать, не должен был так обращаться с тобой, потому что ты точно этого не заслуживаешь. Я прислоняю голову к краю больничной койки. — Мы расстались с Сарой несколько дней назад, прости, что сообщаю об этом только сейчас. Я просто понял, что больше не люблю ее и даже думаю, что никогда не любил, что все, что я чувствовал — соперничество с тобой, восторг от того, что я выиграл такую шикарную девушку. Только разве Сара — игрушка из автомата? Я ненавижу себя за то, что обманывал вас двоих, что помешал вам быть вместе. Я ненавижу себя за то, что обманывался целых два года, а может, всю жизнь. А затем Энди надолго замолкает, будто обдумывая свои последние слова и решая, что это все было лишним, что его главный секрет не должен никому достаться. Но я уже знаю, о чем молчит Энди. — Колледж все еще гудит о том, что произошло, — снова начинает он. — И мне от этого становится даже легче, потому что если они перестанут, если они все замолкнут, то ты можешь исчезнуть. Мне так кажется. Мне кажется, что пока твое имя летает по коридорам от одного ученика к другому, ты все еще где-то рядом. — Я ведь рядом. — И все смотрят на меня, будто я экспонат в музее, — он хмыкает. — Это мне нравится меньше. А учителя ко мне теперь относятся внимательней, и в кафетерии еда со скидкой. Но это так ужасно, — Энди все равно смеется, закрывая лицо руками. — Ужасно, потому что я знаю, от чего ко мне такое отношение. Потому что я был твоим лучшим другом, потому что именно я нашел тебя. Ты до сих пор мой лучший друг. — Я тогда очень злился, — он ставит локоть на подлокотник стула и подпирает ладонью свой подбородок. — Я был вне себя, — сейчас его глаза почти закрываются от усталости. — Мне хотелось убить тебя, мне хотелось спать, мне хотелось разрушить нашу комнату. Я все ждал, когда ты вернешься, чтобы высказать тебе все, что я в тебе так ненавижу. Ты не появлялся, — он смахивает слезы с ресниц. — Ты не появлялся слишком долго, чтобы я начал беспокоиться, но я не беспокоился, я просто был раздражен. Я взял куртку и решил пойти в Кембридж, чтобы отыскать тебя и сказать: «ты тупой идиот», я хотел привести тебя домой и поругаться с тобой, как бы это ужасно не звучало. Но я нашел тебя у входа на территорию колледжа, и мои ладони были в твоей крови. Я держал тебя за воротник пальто и тряс, будто мог тебя разбудить. Ты был прямо передо мной, но мне не хотелось тебя ненавидеть. Я просто больше не мог тебя ненавидеть. Я запрокидываю голову назад и в моих глазах — белый-белый потолок. — Я поехал в больницу с тобой, а оттуда позвонил твоим родителям и, что странно, Саре. Твой отец был рассержен, потому что я разбудил его, но знаешь…я никогда не забуду тот испуганный голос. Я сказал: «Джастин в реанимации», я сказал: «он потерял много крови», и твой отец сказал лишь: «не дай ему умереть», а я не мог ничего сделать. Я сидел в приемной и колотил себя кулаками, считая, что все, что произошло — моя вина. И когда у меня не осталось сил, я просто уснул в коридоре и спал до тех пор, пока не приехала Сара. А затем…я никогда не видел твоих родителей, но когда увидел твоего отца, я почему-то сразу понял, что это твой отец. Вы очень похожи, даже если ты не хочешь этого. У вас одинаковый взгляд. Он взглянул тогда на меня, сонного и испуганного, он протянул мне руку и сказал: «они спасли его», он сказал: «спасибо, что ты не позволил ему». Твоя мама не плакала, держалась очень хорошо, а когда сказали, что операция прошла успешно, мы все смеялись и плакали, наверное…врача сразу отозвали. Не прошло и десяти минут, как медсестра вернулась к нам и сказала, что ты не можешь дышать. Я и сейчас не мог дышать. Я просто не мог совладать с собой. — Сразу вся радость исчезла. Как будто мы были в открытом океане и нас били сильные волны, каждый раз, каждую минуту нас ударяло этим потоком воды и мы захлебывались. Энди всегда делает вещи необычными, Энди всегда знает, что нужно говорить. Он умеет говорить. Энди всегда хотел быть художником, чтобы еще уметь показать. — Врач сказал, что ты скоро придешь в себя, что такое состояние после сложнейшей операции — совершенно нормально, что многие сдаются еще на операционном столе, но ты сильный, ты ведь не сдашься. Ты просто не мог сдаться, Джастин, и твои родители тебе бы этого не позволили. Через некоторое время, когда Филипп разрешил все вопросы с реанимацией, в больницу приехала полиция. Они стали допрашивать меня: где я был, что я делал. И я сказал правду. Я сказал, что мы повздорили, что ты ушел на встречу Грэмом, что не возвращался слишком долго, и я пошел тебя искать. Они сразу вышли на Грэма, но в то время, как ты лежал там…у кампусов, он уже был в Бостоне. Все было слишком просто: «мы попрощались на вокзале. Я сел в поезд, а он ушел к колледжу, и больше я его не видел». Он больше тебя не увидит, Джастин. Я знаю. Я знаю. — Когда ты не пришел в себя на следующий день, а потом через неделю и…еще…мы говорили с твоим отцом, он оказался хорошим человеком. Но он все еще был мэром, так что редко ему удавалось приезжать к тебе. Но каждый раз, как он выходил из твоей палаты, он просил тебя: «извини, что я не могу остаться, мне очень стыдно». Я знаю, что у вас отношения не очень хорошие, но я все никак не могу понять, почему. В любом случае, он действительно старается. Я сжимаюсь в комок. — Через два дня будет ровно месяц, Джастин. Вчера твой отец написал мне: «доктор Максвелл говорит об отключении аппарата». Я спросил: «почему?». И твой отец ответил мне, — Энди хмыкает, потому что ему становится все тяжелее говорить. — «Потому что с такой травмой есть слишком маленький шанс, что он когда-либо очнется. Вы только мучаете себя и его». И в эту секунду дверь открывается. Мой отец, которого я не видел целых два года держится за косяк двери дрожащими пальцами. Он отрастил бороду, начал стричься короче, но, в основном, он не изменился. Все тот же серьезный взгляд, все та же прямая спина, ровная походка, словно его ничего не волнует в этом мире, словно он сам по себе. Мой отец переводит взгляд с меня на Энди, слабо ему кивает. Мой отец подходит к кровати, целует меня в лоб и шепчет так тихо, что Энди не слышит, я уверен. Он шепчет очень тихо прямо в мое ухо: — Дай нам еще немного времени. Эти слова звучат прямо внутри меня. Я чувствую их. Чувствую, как каждая буква отпечатывается на моей коже, как голос моего отца разливается внутри меня теплом, ярким серебристым светом. Я чувствую, как теплая ладонь моего отца ложится на мою, практически мертвую, руку. Я чувствую его грубые, шершавые пальцы. Я хочу плакать. Я вспоминаю, как он все время гладил меня по голове вместо приветствия, как он бил меня ладонью по щеке за то, что я веду себя «как деревенщина». Я вспоминаю дуло пистолета, направленное прямо мне между глаз. Но самое главное, самое яркое мое воспоминание — одна ладонь отца на моей макушке, и его серебристый голос разливается по комнате, та песня, которую он пел мне перед сном, заставляет меня чувствовать себя в безопасности. Я помню это, хотя чувствую себя в этом воспоминании слишком маленьким. Это воспоминание самое глубокое, самое старое, но, в то же время, самое нежное. И сейчас оно затмевает все, что когда-либо случалось в моей жизни. Он сжимает мои пальцы. И я соглашаюсь. Еще немного времени, пап. Еще немного.