Записки инсайдера

      Оторваться от менеджеров на запутанных улочках старого Лондона было не так уж и сложно.       Так всегда бывает, когда сначала приводишь человека в Музей Шерлока Холмса, а потом ненавязчиво показываешь ему аутентичный до скрежета зубовного бар напротив, где наливают «все-все-все страшно-настояще-английское», начиная с чая. Если вам нужно избавиться от чьей-то гиперопеки на полдня, этот способ — наилучший!       Тэ несется по мощеному британскому тротуару как броневик: целенаправленно и не оглядываясь на жертвы, а вот Гукки, которого Тэ тащит на буксире, периодически кидает испуганные взгляды назад: ему все мерещится, что сейчас кто-то узнает, окликнет, сфотографирует. — Да угомонись ты! — пихает его в ближайший тесный переулок Тэхён и тут же ныряет в него сам. — Вот! Нам сюда! — Откуда ты знаешь? — рассматривает почерневшие от плесени каменные стены Чонгук, несмело делая пару шагов вглубь скрытого от Бэйкер-стрит уютного дворика. — Ты здесь раньше не бывал же… — Гугл мэп нам в помощь! — смеется Тэхён. — Я все внимательно рассмотрел и заскриншотил.       Он роется в телефоне пару секунд: — Вот! Нам сейчас направо.       Шаги под сводами каменных арок гулкие, завораживающие, и даже не верится, что всего лишь в паре десятков шагов отсюда шумит и пугает звонками трамваев лондонская оживленная улица. — Это что? — почти взвизгивает Чонгук, когда Тэхён останавливается перед узкой дубовой дверью. — Церковь? Ты привел меня в церковь?       Тэ кивает быстро-быстро и хватает Чонгука за рукав, пытаясь втянуть внутрь. — Я не пойду в церковь! — фыркает макнэ и вырывается. — Ты обещал в Макдональдс! — Обязательно! — снова хватает мелкого, теперь уже за шиворот, Тэхён и все-таки тянет на себя тяжелую дверь за угрюмое чугунное кольцо.       В церкви шуметь, вроде как, неудобно, и Гук смиряется со своей участью. — Всегда мечтал побывать, — восторженно шепчет Тэ и несмело садится на скамью в самом последнем ряду.       Чонгук присаживается рядом. — Смотри, книжка! — шарит Гук рукой в ящике спинки предыдущей скамьи. — Это Псалтырь, — чуть обветренные губы Тэ растягиваются в квадратной насмешливой улыбке, — Что ты за неуч!       Под сводами тяжелой паутиной чуть подрагивает особая церковная тишина, и даже несущиеся с улицы звуки кипящей жизни не долетают до невозмутимых величественных сводов. Сквозь оконную мозаику лучи света льются цветными потоками и смешиваются в мягкую палитру.       Тэ рассматривает на носу и щеках мелкого отблески этой палитры и чувствует, как мурашки подбираются откуда-то снизу к самой шее. — Знаешь, — шепчет он загадочно, и у Чонгука сладко тянет внизу живота от его глубокого, подрагивающего предвкушением взгляда, — А мы могли бы здесь пожениться, если бы очень захотели. — Это же не Лас-Вегас, хён, — смеется макнэ.       И что-то такое в черном взгляде напротив пугающе гаснет, что заставляет его схватить узкое запястье в коричневом трикотажном манжете и прошептать горячо, в самую отросшую челку: — Но мы обязательно когда-нибудь очень захотим!       Тэ улыбается ярко, счастливо, сразу зажигая миллионы лампочек в чонгуковых глазах. — Пойдем, — шепчет он и встает, увлекая Чонгука за руку куда-то за боковые колонны. — Смотри….       И останавливается у двух совершенно одинаковых красивых резных дверей, ведущих в совсем узенькие кабинки. — Это… что ты хочешь? То, о чем я подумал, да? — усмехается он. — Фу! — смеется Тэхён. — Нельзя же быть таким пошлым, макнэ! Не знаю, о чем ты там подумал… скорее всего… наверное, о том же, о чем и я! Всегда хотел попробовать. Как во всех этих средневековых романах, знаешь?       И с ехидным прищуром скрывается в правой кабинке.       Когда Чонгук, оглядевшись, решается все-таки зайти в левую, он не сдерживает испуганного выдоха: теснота и темнота оплетают его как вязкая душная вата. Пару секунд он пытается привыкнуть, и уже собирается выйти, испытывая неожиданный для самого себя приступ клаустрофобии, но вдруг слышит рядом томный, глубокий вздох.       Потрясающе!       Как удивительно меняется атмосфера: вот это ощущение присутствия человека рядом, звук его дыхания и легкое колыхание занавески, показывающее, что совсем рядом, через тонкую перегородку, есть кто-то бесконечно близкий для тебя — это ощущение неожиданно теплое и в нем много-много тихого счастья.       Чонгук садится и какое-то время просто вдыхает это новое для себя чувство полной грудью, прислушивается и млеет от того, как покалывают кончики пальцев чем-то очень-очень сладким. — Я слушаю тебя, дитя, — раздается глубоким, красивым, низким, таким до боли родным и знакомым каждой своей ноткой голосом. — Ты пришел, чтобы покаяться?       У Чонгука мурашки выстраиваются вдоль позвоночника по стойке смирно, и ему кажется, что он вдруг оказался внутри старого кино — не актером, а мелкой частицей большой мозаики событий. — Хм, — прочищает он горло несмело, — Простите, святой отец… ибо я согрешил… — И не перезвонил… — раздается по ту сторону от решетки. — Что? — вздрагивает от неожиданности Гук. — Что? — смеются из-за деревянных прутьев. — Извини, Гукки, всегда хотел попробовать произнести эту фразу. Давай, продолжай. — Хм… Ну… Я хотел рассказать, что… У меня есть одна тайна… — Интересно, — Чонгук даже представляет, как кивает где-то там в темноте кабинки Тэхён, тряся головой и заинтересованно поблескивая глазами, — Продолжай, сын мой! — И… Я съел шоколадные донаты Джуни-хёна и все свалил на Джинни-хёна, — вздыхает Чонгук. — Почему ты это сделал? — уточняет низкий мягкий голос. — Потому что я знал, что Сокджина не накажут, а мне достанется, — бурчит Чонгук, краснея, — А донаты были очень вкусными… шоколадненькими… — Ну, раз никто не пострадал, то никакой это и не грех, — заключает Тэхён и вплющивается носом в решетку. — Еще в каком-нибудь грехе покайся.       Чонгук рассматривает его сплющенные деревянными сотами щеки, его глаза, которые мерно восторженно горят, и тоже наклоняется близко-близко к решетке, так, чтобы его дыхание согревало смешно сморщенный кончик тэхенова носа. — На мне есть еще один грех, святой отец, и я хотел бы покаяться, — выдыхает Гук и трогает кончиком языка темную родинку. — Я влюбился в мужчину, в парня. — Очень интересно, — губы за решеткой разъезжаются в знакомой улыбке. — И между вами была запретная связь? — Да, святой отец, — вздыхает Чонгук. — И неоднократно. Мы согрешили с ним… дай бог памяти… — И что, дитя, — перебивает его Тэхён. — ты раскаиваешься в этом… своем грехе? — Нет, святой отец, — смеется тихо Чонгук. — Каяться тут не в чем… Я раскаиваюсь только в том, что слишком редко говорю этому парню, как сильно я его люблю.       Чонгук краснеет и, затаив дыхание, прислушивается.       По ту сторону решетки повисает нерешительная тишина. А потом слышится прерывистый вздох и что-то, очень сильно напоминающее всхлипывание. — Мелкий засранец, — сдавленно шепчет Тэхён. Умеешь же довести хёна до слез…       И это совсем не то, что ожидал услышать мелкий, если честно. — Блин, Тэ, ты всю атмосферу испортил! — дуется он. — Все, выходи, теперь я буду священником.       Тэ, покрасневший, с мокрыми глазами и улыбающийся, распахивает дверь исповедальни и пропускает на свое место Чонгука. — Только, чур, не ржать! — предупреждает он. — Не забывай, мы в божьем храме!       Чонгук кивает и чинно усаживается перед окошком, забранным решеткой. — Слушаю тебя, дитя, — важно вопрошает он. — Отец Хьюз? — вдруг раздается с той стороны решетки визгливым женским голосом. — Это вы?       Гук вылетает из исповедальни таким красным, что его можно использовать для покраски пасхальных яиц. Он чуть не сбивает с ног недоуменно топчущегося у двери в исповедальню священника и настигает веселящегося у лавок Тэ с яростным желанием покарать в особо извращенной форме.       Тот ржет за лавками, сгибаясь пополам и держась за живот: — Прости, Гукки, — почти хрипит он от смеха, — Я просто не успел ее остановить — она так быстро шмыгнула… — Пошли отсюда, — хватает его за руку Чонгук и тянет к выходу, — быстро!       Где-то там, за высокими почерневшими от времени стенами грохочет старый Лондон. Телефоны бесконечно вспыхивают и гаснут экранами, напоминая, что менеджеры опомнились, спохватились и уже идут по следу как ищейки, и вот-вот настигнут, и кому-то придется несладко.       А в глубине уютного дворика, скрытого за многочисленными арками и переходами, уставленного горшками с геранью и опутанного бельевыми веревками, слышится томное и немного кокетливое бормотание. — Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю тебя, — и Тэ кивает на каждое «люблю» Чонгука, усевшись на старой скамейке, спрятанной за каменным выступом, уложив ноги поверх бедер макнэ. — Люблю, люблю, люблю, люблю… Ну Тэ, ну, может, хватит уже? — Тебя, макнэ, никто за язык не тянул, знаешь ли… — смеется Тэ, утыкаясь в чонгучье плечо носом. — Ты сам покаялся…       У него нос неожиданно холодный, как у щеночка, и, кажется, такой же мокрый, и Чонгук аккуратно ладошками обхватывает Тэхена за щеки и поднимает его лицо. И целует этот холодный нос и темную родинку на его кончике. — Я люблю тебя, — шепчет он и касается кончиком своего языка чуть приоткрытых губ Тэхёна.       И ему все еще не в чем каяться.