за всех вас, которые нравились или нравятся

их не должно было быть, они не случились. куроо заглядывал акааши в глаза и не находил в них ничего, кроме битых зеркал, отражавших чувства, промелькнувшие лишь на секунду и утонувшие безвозвратно. короткие, отрывистые чувства. вечный побег и тонкая, молочно-белая, как полоса тумана над рекой, скорбь, которую ощущали матери, отправляя на войну своих сыновей, о жизни непрожитой и оборванной перед порогом к ее началу. он думал много и долго, как касался губами косточки на запястье, взрезавшей кожу, или проводил бесконечные вечера взаперти, созерцая молчаливого акааши с лицом человека, открывшего врата в прежде неизвестное и сакральное, те, в которые бокуто войти не позволено. куроо поймал его, как в игре прятки, когда акааши скользнул по нему взглядом, мазнул по щеке, почти как след от пощечины оставил, не успев свернуть за угол, спрятаться от такой откровенности и неизбежной пытки от того, чтобы быть пойманным. и отвернулся после этого, словно куроо все сам себе придумал, — всегда был горазд на выдумки, ему ли не знать — а пылающее алое пятно осталось. акааши оставлял после себя следы, не стираемые временем, но в то же время в нем самом была такая вселенская пустота — супервойд. свою галактику куроо в ней не нашел. в кармане куроо — белый флаг и крошки то ли от печенья, то ли от сердца. и немного нехотя притянутой за подол вины, скапливающейся во рту горечью и запертой в вытянутом в струну столбе позвоночника, в том, как напряженно его пальцы касаются чужого плеча под безупречным черным пальто, скрывающим акааши от него шлейфом ночи, в которой не загорелась ни одна звезда. жидкое золото в бутылке и одно на двоих горлышко — и губы акааши, которые он никогда не целовал, но отпечатывал на своих их след. на нем слишком много было таких следов, хранимых бережно и срывающих все покровы спустя дни и ночи, проведенные в глухом одиночестве. или с другими людьми, хранящими в себе в тайне это слово на букву о, — куроо его больше не боялся. куроо не хотел акааши рядом с собой — у его болезненной нити из лунного света не хватало сил для того, чтобы наброситься петлей на белую шею, и она только тянулась бледной полосой к ногам акааши, замирая у рыжего ботинка с царапиной на носке. но сам куроо прекрасно мог на ней повеситься. тело его иной раз совершало конвульсивные подергивания, словно последние, вспоминая связи прошлых жизней и запреты этой. бокуто следил за его нервными руками, которые куроо возвращал обратно в карманы или занимал чем-то еще, мгновение назад тянувшиеся, но вовремя осознающие опасность, едва не ошпарившись воздухом, в котором никто не ждал его смуглых и холодных с улицы пальцев, чтобы взять в свои. акааши не знал, как, но куроо входил в его душу, мерил шагами потемки и не находил ни одной двери, ведущей обратно, ни одного окна. передвигался в кромешной тьме, в которой местами меняется земля и небо — в ночи без звезд пределов и границ никаких нет. только битые зеркала, говорящие с ним задушенным хрустом из-под ног человека, ступающего на ощупь. не случившиеся чувства не умирают. они остаются жить в осколках и петле, затянувшейся на шее.