за всех вас, которые нравились или нравятся

сугавара думает: пройдет. все, что когда-либо было, прошло, это тоже пройдет. как и годы, как и все хорошее, что в нем видели, оно закончится неизбежно — чувства увядают быстро. почти так же, как цветы на подоконнике, особенно во времена холодов, которые никак не получается прогнать даже в марте. тают, как снежинка на теплой ладони. безнадежно согретая — она этого не просила, ей бы только хотелось чуть подольше пожить. поэтому, наверное, он сразу же отворачивается, столкнувшись взглядом с куроо, у которого глаза все такие же — чернее ночи, только чуть более уставшие, чем когда-то, с красными трещинами по белкам, словно все вот-вот рассыплется на зеркальные осколки. в них одно только безумие, изредка переходящее в смертную тоску в особых случаях. куроо издает короткий смешок, и тот оседает у сугавары на щеке, приклеивается липкой паутиной, почти незаметной, но стряхнуть ее невозможно все равно. сугавара не муха. а куроо — кот куда больше, чем паук. но он все равно попадается, замечая, что дышать размеренно и спокойно — роскошь еще та, и как мало места оказывается в одном вагоне, когда едешь с работы прямиком в никуда и встречаешь человека из того времени, от которого у тебя мало что осталось, кроме разбитого зеркала и воспоминаний одного лишь тела, что все так же тянется за мячом, когда дворовые мальчишки играют в волейбол. и это, конечно, нормально, закономерно: волноваться, испытывать дискомфорт от внезапной близости с чем-то настолько теперь чужим, вырванным из другого мира и помещенным в твой привычный, всегда одинаковый. мир принимает куроо с радостью, впускает его с охотой, словно только ему там, внутри, и место. в вагоне токийского метро. сугавара думает: это близко. это нехорошо. по мокрой спине проходится холодом — томящим, ранневесенним. рука куроо едва ли не соскальзывает к его руке, пока они оба держатся, чтобы не упасть, когда только этого и хочется: падать, падать. переживать бесконечное падение в пустоту. она рядом — черная, беспроглядная, готовится проглотить, не жуя, скалит заостренные зубы. дышит в щеку откуда-то сверху. полчаса, полгода, полжизни — это нормально. путаться во времени нормально, пусть оно не комната, ключ от которой можно хранить в кармане или под цветочным горшком, чтобы достать, когда нужно. сугавара спрашивает себя: а мне нужно? это или что-то другое. вместо ответа на его вопрос самому себе куроо улыбается — нет. сугавара чувствует это затылком, смог бы определить с расстояния в километр. ему все весело и немного грустно, но все равно как-то не внезапно. никакого удивления или желания сказать хоть слово у него нет, можно не искать. они стоят так, рядом друг с другом, пока вагон не начинает понемногу пустеть — не полностью, конечно, но сделать шаг влево он может, просто не хочет, пока в их действиях не кончается смысл. рядом можно и не быть, и не наблюдать друг за другом украдкой, и не придумывать все, что так и останется недосказанным, тоже. сугавара думает: это ничего. рано или поздно кому-то придется выйти на своей станции. хочется быстрее задышать полной грудью, не через раз, и выкурить одну-две, а может и больше. это не трагедия в привычном понимании, не сломленный мир или вселенная, ничего такого. встретить не того человека не в том месте не значит попасть под колеса или испытать боль, с которой невозможно жить. неправильно, дико, навылет — все о том же. зариновая атака в токийском метро приходит к сугаваре вот так — в виде тетсуро, непривычно нескладного (он вдруг горбится, словно ему не хватает места), отколовшегося от всего мира за пределами подземки и попавшего в его собственный мир, чтобы разрушить. все в порядке, когда рушить и нечего.