за всех вас, которые нравились или нравятся

воспоминания в его голове словно говорят: ты не можешь быть счастлив без меня. бокуто светит глазами, как хищник в темноте, и поучает добродушно, где-то в глубине себя все же скорее предупреждая об угрозе, какую нельзя миновать или обойти, свернув через дворы, похожие один на другой, абсолютно безликие для них обоих. акааши хорошо ориентируется на местности и знает себя лучше карты, а потому вызов принимает. всегда есть точка, за которой уже не страшно: худшее случилось, впереди лишь последствия и бесконечная с ними борьба до стертых ладоней и огрубевших пальцев. сражаться ни к чему — он сует руки в карманы пальто и спускается вниз по улице, наблюдая за людьми, неспешно следуя взглядом за силуэтами. счастливого человека видно в толпе, его сияние слепит и без того уставшие глаза, лучи растекаются и гладят ласково все вокруг, делая, пусть и на несколько секунд, светлее. у теплоты есть цвет, но для акааши он забылся, как и все остальное, безвозвратно застывшее в прошлом. неисправимом, тяжелом прошлом, бремя которого придавливает акааши к земле едва ли не щекой. теперь в мире существует лишь белый, но в нем теплоту, как ни старайся, не увидишь. лишь ослепляющий свет далекой звезды. таких, как акааши, не разглядеть в толпе, она жива и инертна, похожа на целый организм со своей системой. акааши спускается вниз по улице. пальто расстегнуто, шарф так и остался сиротливо лежать на одной из полок в прихожей бесстыже умышленно — акааши никогда о таком не забывает. хочется дышать — ребра раскурочены, сердце вынуто: как? мир черно-бел, тускл и безразличен к людям, к которым он недавно присоединился сам, новоприбывший. к людям, с которыми куроо был всегда. жизнь их построена на контрастах и похожа на старое классическое кино — его иногда завораживало это зрелище. словно все вокруг приобрело цвета лишь с изобретением цветной пленки. словно в какой-то момент весь мир решил полюбить. они как-то смотрели такой фильм вместе с бокуто, уже когда нашли друг друга и узнали, какими красивыми могут быть чужие глаза; глаза бокуто, желтые, мерцающие, вынули из него душу. бокуто сжимал его пальцы сильнее, чем следовало бы, почти больно — он боялся. отправиться туда, откуда пришел. черный, белый, серый — он теперь тоже такой. человек времен пленки без красок. путь до дома куроо хорошо ему знаком, пройден сотни раз, вытоптан узором двух пар ног. теперь он идет без бокуто, чувствуя себя так, словно покупает билет в один конец: обратно не ждут. цвета исчезают не сразу, а постепенно — так, как приходят к нему чувства, их осознание и острая необходимость продлить прикосновение, присутствие куроо в какой-нибудь вечер, в который они, как обычно, собираются вместе. это привычно, это нормально, они делали так уже не один год, но раньше мир вокруг акааши от этого не выцветал, сигнализируя о сбое в системе, о потоке вранья себе и бокуто, и он больше не остановится. не получится. между ними долгое время не было чего-то предельно близкого, словно они боялись, что это сразу всплывет мертвой рыбой кверху брюхом, стоит куроо коснуться его как-то иначе. чуть ближе и важнее, чем позволено. неписаные правила соблюдать сложнее всего: у них нет ни конца, ни начала, один лишь замкнутый круг, а посередине — акааши. как дыра во вселенной, что оставила игла циркуля, проткнув бумагу. почти незаметно, но этот дефект колется под пальцами и еще — под ребрами. такая клетка защищает плохо. и все равно акааши хотел — непозволительно, неправильно и еще так много слов, что бьют наотмашь своим "не". они слепо тянулись друг другу, как отчаянные влюбленные, что сцепляют пальцы за чужой спиной. только без сцепленных пальцев, вообще без чего бы то ни было, одними лишь говорящими взглядами, в которых столько мольбы, столько желания. акааши думает: должно быть, мы что-то сделали, что-то ужасное, и оно никогда нас не отпустит. возможно, поэтому он сдался и ответил на поцелуй, обнял руками едва ли не судорожно, проживая один момент как миллион вечностей, вместо того, чтобы оттолкнуть, глухо ударить по сильному плечу. куроо мог бы удержать его изначально, но ни за что бы не стал, а потому ждал. годами. ведь было чего. акааши знал, что он сорвется. акааши этого хотел, стыдясь и скрывая. в первый раз он представил на себе губы куроо вместо знакомых, всегда чуть припухших от укусов губ бокуто — из-за этой привычки они чуть соленые, особенно когда из трещины едва заметно сочится кровь — года два назад. не успел испугаться, лишь прикрыл глаза и вцепился в плечо бокуто. тоже знакомое и надежное. пока не понимая причин и не желая их искать, акааши все равно впустил эту мысль в себя и позволял ей время от времени брать верх, позволял управлять собой. в этом не было ничего такого, как ему казалось: простое любопытство. они мало говорили об отношениях: так повелось с самого начала, и акааши не хотел быть тем, кто эту традицию прервет, хотя у него было что спросить. но теперь, когда у него в руках шанс, акааши желает все узнать сам, без слов и знаков вопроса. как нравится куроо-сану? так, словно весь мир собирается с секунды на секунду рассыпаться и стать пылью. чтобы ее унес ветер. безумно и долго, с каким-то остервенением и отчаянием, присущими лишь ему — человеку, ради которого акааши шагнул в черно-белый мир. цветным он больше не станет никогда. воспоминания в его голове словно говорят: ты не можешь быть счастлив без меня. только акааши не может быть счастлив по определению. ни с кем. когда куроо целует его, акааши захлебывается темнотой.