В ту ночь, когда всё закончилось

Здесь нет домов, здесь нет границ и чужбин. Всё одно — «война». Фронт. Ад. Кровавое месиво, в котором ты не живёшь, но выживаешь — это Шираюки выучила одним из первых. Она вернулась туда, куда должна была, пусть и не хотела. Или хотела?.. Всё остальное, помимо грязной работы в поле в попытках спасти чужие жизни напрямую — за ними. У них своя битва, у неё — своя. Вряд ли она пригодилась бы им там, поэтому Шираюки решила — снова — сделать всё, что сможет там, куда… сама и напросилась. Этого недостаточно для меня, этой войны недостаточно, не может быть достаточно, я хочу жизнь, жизнь всем и каждому, я хочу... Закончилась осень и закончилось время с хлипкой оберткой «отдых». Едва ли он помог ей очистить мысли. Стоило вернуться, как в голове начался неподконтрольный швах, смазанный и стремительный, который Шираюки проглатывала, как упрёки, просто потому, что не было времени остановиться, осознать и ответить. Воздух пах иначе, а иногда шёл снег, припорашивая траву, но тая к обеду. Вечерами стало холоднее, и ветер перешёл в колючий, задувающий под одежду и заставляющий ёжиться. Как бы её ни трясло, она не позволяла себе останавливаться, и перемешанные мысли, детали которых не выходило уловить, играли на фоне раздражающей музыкой. Особенно потому, что, по сравнению с прошлыми месяцами, дел стало меньше, а минут, когда она находилась наедине с собой, наоборот, стало омерзительно много. Хотя иногда один надоедливый чеширский кот спасал её. Она до вскрика испугалась, обернувшись и увидев его. Оби шёл бесшумно и предстал перед ней с наполовину прикрытым лицом. — Это я, госпожа, — он поднял руки. Шираюки захотелось его придушить. — Почему ты пошёл за мной? Он улыбнулся. — Я захотел. Как всё бывает просто. Разговоры в промежутках между путешествиями сблизили их, но насколько… Увидев его тогда перед собой, пришедшим за ней на фронт, просто потому что «он захотел», Шираюки поняла, насколько именно. Между ними изначально не существовало стен — лишь подозрительность и охотничий интерес, и когда они ушли — не осталось ничего, что мешало бы им дать друг другу то, в чём они нуждались. Он пошёл за ней. Хотя она не ждала. Она приняла его. Хотя он не надеялся. ...Спустя недели три все бои прекратились. Они мало чем занимались, и у Шираюки появилось много свободного времени, чтобы разобраться с мыслями и обратиться к потрёпанному блокноту, из которого торчали вырванные листы то тут, то там. Пробыв почти месяц вдали от Кларинса и тех, с кем она свыклась жить плечом к плечу, Шираюки нашла себя посреди желания писать им письма, но она знала, что отправлять что-либо сейчас бесполезно… Если не в письмах, то ей хотелось высказаться в ином виде. «Думала — крепче. Думала — быстро закончится. Как же можно устраивать такие кровопролитные войны за земли? Как? Но полгода — и до сих пор — эта буря не угасает… И я не могу ничего поделать с этим, я не могу смотреть на умирающих и умерших, меня тошнит и выворачивает, и я не могу спасать, потому что мне бы спастись со мной… Меня бы за это, наверное, убили, как делали в Лурне в тяжёлый период… И посреди этого — чувства к нему, возникшие незаметно для меня и совершенно точно не из чего-то нежного, а, скорее, из раздражения, недоверия и непонимания, выросшие в принятие, доверие и понимание — новое, непривычное. Никогда раньше не испытывала подобного, столь же крепкого и поглощающего. Мне кажется, что я гасну рядом с ним, но в следующую секунду обязательно взрываюсь. И говорю что-нибудь, что взрывает его. И мне это нравится». Последние месяцы проносились в голове чередой ярких кадров. «Это не только желание следовать, но и соответствовать. Хотя для того, чтобы следовать, необходимо в чём-то соответствовать. Обязательно. Как и для того, чтобы соответствовать, необходимо следовать — иначе как наблюдать за человеком, видеть его сильные стороны, а свои — слабые и пытаться стать сильнее? И первое, что необходимо, чтобы быть рядом с ним — хитрость. Чтобы остаться, мне нужно стать хитрее. И чтобы соответствовать. И следовать. И если не хитрее, то осмотрительнее. Мне не обязательно быть первой. Мне обязательно не останавливаться. Научиться отвечать наравне. И смотреть с таким же вызовом. Вот это задание вы мне задали, Изана Вистериа». ...Количество часов, когда Шираюки могла поспать, увеличилось, хотя страх никуда не исчез — поэтому она не высыпалась, и от этого становилась только угрюмее. Раньше, когда спать почти не получалось, она понимала, что это из-за происходящего, что у них просто нет возможности передохнуть, но теперь отдых — это всё, что им осталось, и недосып в таком положении раздражал её. Особенно если под утро Оби возвращался с очередной раной. Не серьёзной — куда уж там обычным солдатам нанести ему опасное ранение? От одной мысли смешно. Но она вздыхала — и помогала ему. Этот раз не был исключением. Шираюки обрабатывала легкие порезы едва ли осознавая, что именно она делала. Всё стало рефлексами, естественностью, которая будто всегда была с ней. Из пустой задумчивости вывел Оби, улёгшись головой на её колени. Шираюки удивилась, но ровно до момента, пока не увидела его широкую уставшую ухмылку, и пальцами зарылась в жёсткие волосы. Оби перестал улыбаться, резко закрыв глаза, словно боялся смотреть на неё. — Это вам, госпожа, — он поднял руку, протягивая красный браслет. — Говорят, он на удачу. Шираюки взяла его ладонь и поднесла к своему лицу, заставив Оби в непонимании приподняться. Она нежно поцеловала перебинтованное запястье. — Ты моя удача. Оби не сдержал довольной улыбки от уха до уха и нервно засмеялся. ...Дни сливались в один. Она потеряла им счёт и перестала ощущать себя здесь и сейчас. В бою, посреди поля с ранеными, под крылом опасности, когда мысли исчезали и тревога брала полный контроль над телом, когда приходилось действовать быстро, анализировать без лишних замедлений — тогда было проще. Шираюки боялась, что её смоет временем. Что к моменту, когда их ситуация прояснится и будут даны чёткие указания, у неё не останется сил понять их. Ничего нормального в этом состоянии не было. И одновременно она понимала, что иначе у неё быть не могло. Вода в ведре перекатывалась от края к краю, и Шираюки опустила его на землю. Иногда она замечала своё отражение, иногда нет, но с каждым днём, вместе с увеличивающимися в громкости мыслями о том, «когда же уже прибудут новости», игнорировать себя становилось сложнее. Волосы спутались и потемнели, под глазами пролегли синяки, в краю рта виднелся развод крови — она рвала кожу губ. Такое себе зрелище. Бедняга, совершенно не напоминающая «придворного фармацевта». Это то, чего она хотела? Конечно, нет. Это то, что она могла исправить? Войну — нет, а пойти против себя и якорей, которые тянули на дно — не простое дело. Лицо в отражении исказилось печалью. Шираюки фыркнула. И кто виноват? Никто. Совсем никто. И не она. Вот такая у неё природа — рваться вперёд и не сдаваться. Если гордыня — грех, Шираюки изначально должна была родиться в аду. Но она заслуживает жить… Иначе всё, что было — бессмысленно. Она прошла так много не для того, чтобы сдаться, прогнувшись под страхами и чувством вины. Да, она столько ошибалась, что то ли плачь, то ли смейся, то ли вой. Да, она причиняла боль. Да, ей причиняли боль. Да, кому-то причиняли боль из-за неё. За неё умерли. Да, она оступилась, когда не видела иных выходов, кроме как сбежать. Но она вернулась — и это возвращение не было лёгким и долгожданным. Или необходимостью, как вновь увидеть его глаза. Её жизнь... её право на жизнь не испарилось после того, как она ушла с фронта — оно не осталось на фронте. Осознание ударило под дых, заставив Шираюки упасть на колени и склониться над ведром. Тогда всё было так сложно, а теперь — нет. Ей не обязательно было возвращаться на фронт за правом жить. Она вернулась, чтобы взглянуть на свои кресты: на разделение между «друг» и «враг»; непонимание, почему кого-то должна спасать, а кого-то, наоборот, не должна; что она не сбежала — или всё-таки сбежала? — но было ли это ошибкой, или верным решением в её состоянии, которое скоро могло смениться на «мёртвое». Друг или враг, спасать или не спасать — решит сердце. Даже если её предадут и даже если разум заверещит о сумасшествии, даже если причиной решения станет личный мотив — она обратится к своим чувствам и последует за ними до конца, какой бы конец её ни ждал. Оставаться верной себе — это единственное, что удержало рассудок на грани. Она сбежала. Но вернулась. Она не сможет судить себя — пускай этим займётся кто-то, кто не пёкся в самом центре пожара. Она вернулась, чтобы довести дело до конца и избавиться от цепей. И следующее возвращение должно быть иным. Ведь теперь у неё появились желания помимо прошлого, об окончании войны: ей хочется следовать. Соответствовать. Учиться. Она выносила это чувство в себе, потому что Изана позволил ей вступить в игру, о которой Шираюки так много кричала. Иначе смогла бы она по-настоящему понять свои ошибки и повернуться к ним? Он использовал её, пусть и сомневался. Он доверился ей, пусть и с опаской. Было бы проще без него? Шираюки уверена, что нет. Было бы легче без всех тех, кто стал ей новыми якорями, кто смотрел на неё с неуверенностью, напоминая ей, кем она являлась и какой багаж тащила за собой? Всё сложилось правильно. От и до. Каждая ошибка — каждый урок, опасность и исход, всё дополняло друг друга, и отнять ни одно звено без влияния на другие не получится. Тряхнув головой, Шираюки запустила руки в ведро и плеснула воду на лицо. Она полилась ниже, пронизывая одежду насквозь и касаясь кожи, как льдом. Шираюки похлопала щёки и убрала мокрые волосы со лба. Капли падали на землю, стекали по носу и шеи, щекоча. Звуки вернулись. И первым, что она услышала, было собственное сердцебиение. Колючий ветер напомнил о зиме, о которой Шираюки забыла, словно после точки возвращения на фронт впереди больше ничего не ждало. Небо — серое и глубокое, под стать её настроению, и упасть в него хотелось чуть-чуть меньше, чем раньше. Но она не упала ни в него, ни на землю — она встала и огляделась. Ничего не закончилось. И когда война прекратится, жизнь продолжится. Это то, о чём Шираюки боялась думать. Потому что у неё не было целей, которые, как маяки, провели бы её через темноту. Теперь всё иначе, и холод на коже, вызывающий мурашки, напомнил ей об ином холоде. По которому Шираюки соскучилась.

~

А утром, — когда стояла расслабляющая тишина и тонкий лёд покрывал пожухлую траву, когда фронт не звенел и слабо походил на отголосок войны, когда она наблюдала за обездвиженными, голыми деревьями, — объявили о победе.