01:27

когда яняна забирают на фронт, ему семнадцать. он едва ли способен связать несколько слов на официальном языке государства, за которое собирается (точнее, никогда не собирался) воевать. когда куньхан теряет яняна, ему восемнадцать. но начать нужно не с этого. когда янян впервые собирает для куньхана гербарий, куньхану четырнадцать, и он – холоднее всех арктических зим. у яняна по-детски кривоватая улыбка, кто-то, быть может, даже назвал бы ее уродливой, но его это совершенно не тревожит, и он улыбается целому миру так, словно завтра его уже не будет. в каком-то смысле, так и случится. янян улыбается всей вселенной, а куньхана улыбаться – никогда не учили. – ну же! – янян – пальцами в ямочки на щеках, пытается растянуть чужие губы в подобие улыбки, но куньхан уворачивается, не поддается, а дома – бережно хранит чужой гербарий в шкатулке где-то в самом углу шкафа, заваленного хламом всего его бесконечно холодного детства. там – и скейт с поломанным колесом, и несколько порванных футболок, и старый конструктор лего, и сборники сказок с картинками. вселенная, в которую куньхан никого не пускает, потому что надеется навечно сохранить нетронутой. а потом начинается война. потом – это, то есть, почти через четыре года, когда янян уже рослый и взрослый, и пахнет одеколоном, а не манной кашей, только улыбка у него все еще – ребяческая, и куньхан вдавливает ее в оба свои запястья, будто клеймо. впервые куньхан по-настоящему смеется, как раз когда янян на войне. он сразу чувствует стыд за это – как может он смеяться, когда уже больше месяца не получал письма? но смеется – над единственным радостным, что остается в его мирке, каким-то юмористическим шоу по телевизору, шоу, которое крутят ежедневно (повторами-повторами-повторами) с целью хоть немного поддержать народный дух. в куньхане духа – может быть, на одного только яняна, да и то он как-то магически быстро улетучивается, не оставляя за собой ни следа. куньхану – стыдно, что его последние крупицы он растрачивает на улыбку. со своим «негоден» он не знает, что делать, и оттого – прячет его стыдливо в карман, будто юный стив роджерс; туда же – последние купюры на личные расходы, разбитый мобильник, потрепанное письмо на маленьком тетрадном листе, – последнее, что остается ему от яняна. и еще – поцелуй, который они оба дают клятву никогда не вспоминать, только куньхан свою, в отличие от яняна, хотя бы произносит вслух. кажется, что избежать предназначенного – невозможно, только янян все равно сбегает, – прямо от этого поцелуя, неумелого, по-детски слюнявого, сбегает от куньхана, который этого всего (наверное) никогда не хотел, сбегает, оставляя их двоих по-отдельности – на растерзание одиночеству. в губы, в щеку, в кончик носа, в ухо, в лоб – янян прощается. не отвечая ни на одно из прощаний – куньхан обещает ждать. он солжет, если скажет, что совсем не ненавидит себя за то, как быстро начинает сдаваться. но яняну – двадцать, когда он возвращается, куньхану – двадцать один, у него – кипа неотвеченных писем с фронта (собирается на пыльном письменном столе дома), посланий, которые он никак не решается сжечь. а янян – да, возвращается, – живой, целехонький, только сильно измученный, с кучей шрамов и ран, да и не улыбается больше, потому что не находит причин. раньше они ему и не нужны были. куньхан выдыхает сигаретный дым в его китель – прямо в плечо – и дышит, дышит, дышит им так долго, что как будто уже не собирается отпускать. и, отстраняясь, вкладывает в нагрудный карман сухой цветок. янян в его – улыбку.