Викторианская благопристойность

Прошло некоторое время с тех пор, как Холмс признался, что предпочитает мужчин, и внушительное количество его ночных отлучек поначалу оставляло меня в недоумении, а позже стало вызывать нечто вроде досады. Несмотря на то, что мы всё ещё частенько проводили вечера вдвоём у камина в нашей гостиной, теперь, когда я знал, что он уходит не на поиски информации, необходимой для расследований, но предаваться содомии с молодыми людьми где-то в окрестностях, его отсутствие становилось гораздо заметнее. В таких случаях я садился за свои книги и старался не уснуть до его возвращения, но, хотя я знал, что он никогда не задерживается на всю ночь, мне ни разу не удалось бодрствовать достаточно долго, чтобы дождаться его. Вместо чтения я задавался вопросом, почему он так часто предпочитает сомнительную компанию незнакомцев беседам со мной. Я начал подозревать, что в конечном счёте был для него всего лишь средством, с помощью которого он мог позволить себе прекрасные комнаты на Бейкер-стрит, а вовсе не таким близким другом, как он меня часто заверял. Сопровождал ли его кто-то из них на расследования в то время, когда он обходился без меня? А может, он столь часто встречался с одним и тем же мужчиной? Эта мысль приводила меня в бешенство. Разумеется, это был полный вздор, но, тем не менее, кровь моя кипела. И вот, однажды в полночь Холмс вернулся раньше обычного и, еле держась на ногах, тяжело привалился к двери. Сперва я было подумал, что он злоупотребил веществами, но затем заметил рассеченную губу, бледность и кровь на его безупречно накрахмаленной рубашке. – Боже, Холмс! – воскликнул я и незамедлительно помог ему опуститься в кресло. Каким образом он добрался до дома в подобном состоянии, было за пределами моего разумения, но то, что ему это удалось, невыразимо обрадовало меня. – Где вы ранены? Да вы истекаете кровью, старина! Погодите, я сейчас принесу инструменты! Поставив рядом свой саквояж, я присел на пол перед моим другом, который, казалось, был уже почти в беспамятстве, несколько фривольно раскинувшись в кресле. Он попытался выпрямиться, скривившись от боли, и, открыв глаза, взглянул на меня. – Возможно, сломаны рёбра, остальное, я полагаю, вы видите сами, – голос его звучал глухо. – Что произошло? – спросил я, тем временем расстёгивая на нём пальто, сюртук, жилет и, наконец, рубашку. Распахнув её, я пропальпировал его рёбра, морщась, когда он сдавленно стонал под моими пальцами. – Я просто прогуливался по переулкам, обдумывая кое-какие дела. Звёзды сегодня совершенно чудесные, я был погружён в свои мысли. Вдруг на меня напали – головорезы явно искали повод для дебоша, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. Я знал, что он лжёт. Его брюки были полузастёгнуты, и сделано это было явно слишком поспешно и беспорядочно. Но мой друг сейчас не нуждался в упрёках по поводу его небрежности, ему был нужен врач. – Рёбра не сломаны, но ушибы сильные, вы почувствуете это завтра. Ваша губа рассечена, но кровотечение прекратилось. Боюсь, синяки вокруг глаз и носа исчезнут не скоро. – Я снова сел и осмотрел его внимательнее, но, похоже ничего больше не... – Дружище дорогой! А что у вас с пальцами?! – воскликнул я, схватив его левую руку, чтобы обследовать более тщательно. Я и не осознавал, что сидел прямо между его ног, положив руку ему на бедро и осматривая его побагровевшие суставы. Когда я провёл пальцем по тыльной стороне его руки, он застонал, но я принял это за выражение боли, а не за нечто совершенно иное. – Не мог же я позволить им просто избивать меня, не правда ли? Я ведь боксёр, в некотором роде, вы-то знаете, Ватсон! Но их было четверо – достаточно, чтобы я всё-таки пропустил пару ударов. – Он тяжело дышал, и я почувствовал, как он напрягся под моим прикосновением. Его глаза, встретившись с моими, потемнели, а с губ сорвался едва уловимый звук, который я тоже, впрочем, списал на счёт боли. Я взял плошку с водой и начал обмывать его многочисленные ссадины и запекшуюся кровь на его лице, затем приложил холодный компресс к суставам, чтобы облегчить боль и, если повезёт, уменьшить отёк, который к утру непременно появится. – А вы почему до сих пор бодрствуете? – удивился Холмс. – Обычно я забываю о времени, когда читаю, – небрежно солгал я, а из головы у меня не шли те вопросы, что лишали меня сна и на этот раз. И без того было очевидно, как мало я значил для этого человека, а теперь он к тому же лгал мне и о своих ночных похождениях... Вряд ли кому-то захочется исповедоваться о том, как ему доставляли удовольствие у стены в тёмном переулке, но, как мне казалось, я достаточно ясно дал понять, что со мной он в безопасности. И всё же он не доверял мне. Не в силах скрывать гнев, я встал и собрал свои вещи, включая жилет, от которого освободился ранее. – Доброй ночи, Холмс, – довольно холодно сказал я и явственно уловил тень горечи, мелькнувшую на его лице. Я вернулся в свою комнату в скверном расположении духа, всё ещё не понимая, отчего мне так тоскливо.