Chasing The Dragon

      «Пустышка, у которой остались одни лишь инстинкты».       Азула подобрала подол и смело шагнула в каюту. Столица осталась позади — за её контурами она следила до тех пор, пока ничего не стёрлось с горизонта. Мэй она так и не увидела, Зуко отправился с ней в плаванье, но Азулу не волновало ничего. В душе было так пусто, что она молчала, не спала толком, не ела, терпела зелья и копила по чуть-чуть решимость. Перед глазами стоял взгляд отца, скорченного на полу камеры. Король Феникс. Король Феникс, проигравший войну и обречённый гнить в четырех непроходимых стенах. В то время как она будет гнить в чужом доме, под чужим крылом. Да Азула и так уже разлагалась — чего греха таить — внутри.       С отцом они не попрощались, о чём она не жалела. С отцом они даже не говорили — ни в присутствии Зуко, ни с глазу на глаз. Озай мазнул по ней взглядом, поняв всё по её виду, и скривился. «Дрянь, — говорил этот взгляд. — Дешёвка». Зуко тогда её молча из камеры вывел. Молча до дворца довел. Молча в покои проводил. А потом сказал, чтобы была готова к утреннему отплытию в дом жениха.       Азула с трудом присела в кресло, успокаиваясь от мерной качки корабля. Пришлось перевернуться на бок, чтобы не так сильно сводило мышцы. В каюте не было света, не было теней, было лишь пространство для мыслей и тревог. Но и те проносились мимо. Впервые за дни освобождения Азула ощущала себя, как в смирительной рубашке пару лет назад. Закутанная, точно в кокон, куколка. Вот только из куколки бабочка не вылупится уже никогда.       От этих образов в голове стало тошно. Она, принцесса Страны Огня, лучший ребёнок своего отца, лучший маг и стратег, исчезла. Она была превосходной. Такой, что даже Зуко не смел лишний раз поднять на неё взгляд. Стоило проиграть войну, стоило проиграть самой себе, и её не стало. Пустышка, у которой остались одни лишь инстинкты. Пустышка.       Азула нахмурилась, стараясь избавиться от напавшей апатии. Не унывать — значит, быть оптимистом. А оптимизм приходит со страхом. Кормится им, разрастаясь… Но у Азулы не было страха. Не было уже ничего. Ни жажды мести, ни горькой ненависти, ни страсти. Всё отрезало, как ножом, — молодец Зуко. Надо было раньше с ней так поступить — глядишь, её привязанность к нему не разрослась бы во что-то большее.       Привязанность. Во-о-от. Она даже не называла это теперь любовью. Чувство было такое, словно вытолкнули в бесконечную пустыню. От жары и недомогания по пути терялось всё. И люди, и скот, и скарб… Но она шла, а куда шла и зачем — неизвестно.       Азула осознавала, что им нужно было время. Катастрофически нужно ей самой, чтобы найти себя прежнюю, а Зуко — чтобы не потерять себя прежнего. Годы всегда шли против них. Что-то всегда было выше их. Война, поимка Аватара, Комета Созина, общая кровь… Кровь ни испить, ни пролить, ни даже выпарить огнём. Она одна у них. Одна и порченая.       Сидя здесь, в тишине, окруженная слабым рокотом воды, Азула острее, чем когда-либо, осознавала их беду. Как далеко они зашли? Насколько дальше готовы были зайти? Быть может, замужество ещё не самая худшая идея? Ведь даже порознь она продолжала ждать брата. Ждала его, когда изгнали. Ждала, когда сама несла наказание. Семь лет, выброшенных в горнило пустоты. Год — или даже меньше — на совместное тление. Столько времени они жили, как воры, как преступники, а теперь он снимал с неё кандалы. «Уходи, — говорил этот шаг. — Ты теперь свободна». Но свободной она не была совсем.       Это состояние, когда ощущаешь власть, но и прогибаешься сам, держало в тисках уже очень давно — с тех пор, как ей открылся Зуко. Азула и раньше доставала его. Провоцировала, злила, выставляла дураком, но никогда — так. Никогда не прикасалась к его душе как девушка, как возлюбленная. Мысль о том, чтобы испытать брата, зародилась сама собой. Но сначала… сначала ей нужно было только его внимание. Почему попытки привлечь внимание переросли в одержимость, вспоминать было трудно. И больно.       Началось всё с отца. Всё всегда начиналось с отца. Ревность, дух соперничества, неприязнь — так росли его дети в стенах дворца. Поначалу были игры, веселье и даже общие уроки, но потом черта между ними стала шире. И извилистее. Азула всегда была непростым ребенком. Слишком гордым, слишком непокорным, непоседливым, жестоким. Каждый раз идеи завлечь Зуко скользили на чём-то остром, опасном. Бритва. Азула толкала жизнь брата на бритвы. Сейчас она вспоминала одну особенную сцену. Одну из многих, что разорвала их детство на куски.       Мать на кровати под отцом, обнажённая и плачущая… В детстве для Азулы не существовало преград. Она всюду гуляла, изучала всё и пробовала, но главное — наблюдала. Слонялась по дворцу, слушая речь слуг и стражи, запоминала детали деталей, лица и поведение. Она лезла куда нужно и ненужно, но родителям было плевать. Отец поощрял, мать даже не замечала её, и однажды Азула застала их.       Она услышала стон, а потом вскрик, а потом — сдавленное бормотание. Ноги принесли её в покои королевской четы и застыли там, на полу, в тени. Урса сжимала зубы, лежа на животе, а отец был сверху, сдавливая руками и приковывая к кровати ногами. И, в общем-то, не только ногами… Сколько Азуле тогда было лет, она не помнила, но поняла сразу: ей неприятно, а ему — хорошо. И это понравилось ей самой. Потому что мать никогда не была на её стороне, а отец был, значит, имел право плохо с ней поступать.       Он сжимал её в объятиях, кусал в шею и говорил какие-то гадости. Азула знала точно, что это далеко не всё. В какой-то момент, изучив несложную с виду схему, она ушла. И не оказывалась в родительной комнате, пока не заметила эту сцену вновь.       Та повторялась часто… Отец не сдерживался, если мать не отвечала ему, и ухищрялся как мог, лишь бы дождаться от неё хоть какой-то реакции. Временами получалось. Иногда Урса просила больше, но чаще скулила, как побитая шавка, моля остановиться. Азула не подозревала в чём смысл происходящего и решила привести Зуко.       «Что, если в нашей семье все такие ненормальные, — думала она сейчас, изредка выбивая огонь на пальцах левой руки. — Что, если нам с Зуко предрешено было пасть?»       — Когда ты вырастешь, ты тоже будешь делать так со своей женой, — шептала она из укрытия бледному и смущённому брату. Она вытянула его из кабинета по истории, что делала всегда, когда хотела подслушать за советниками и генералами. Половина речей, правда, была скучной, половина — непонятной, потому Зуко всегда утомлялся и уходил, оставляя её одну. И сейчас он вырывался, грозясь сбежать и увести её с собой во двор, чему случиться так и не удалось. «Я скажу, что это ты привёл меня сюда, и мне поверят». Им пришлось тогда досмотреть всё до конца.       — Я не буду так поступать!       Азула усмехнулась, всё также сидя с закрытыми глазами в каюте. Да, с женой он так не поступит, не причинит боль — он делал это ей, своей сестре, своему ненавистному отражению.       И это всё закрутило-запутало. Дало толчок их нынешним отношениям.       А матери с каждым годом становилось всё меньше. Она пила чаи, пила чаи, пила чаи, теряя себя на дне чашек. Зуко бросался к ней на защиту, на поддержку, на то, чтобы разжечь огонь жизни вновь. Какой он был благородный до их бесстыдства! Но в эти моменты он оставлял Азулу. Лишал внимания, заботы, лишал даже возможности играть с ним в дурацкие игры. В мире детства, где должны струиться сахарная патока и бантики-ленты, у Азулы не было ничего. И никого. Только старые, сморщенные учителя — дряблые, как бумага — о, как хотелось их поджечь! Вдохнуть в них немного жизни. Она была одна, с подругами тогда не особо ладилось, да они никогда и не существовали в её жизни на самом деле, если так подумать. Одиночество давило могильной плитой, и Азула решилась на отчаянный шаг.       Зуко возмущало превосходство над слабыми, зазнайство и любые проявления насилия. «Всё, что нас волнует и задевает, так или иначе, — продолжение нас самих», — говорил отец. Азула уже не помнила, о чём тогда была речь, но эту фразу вбила в память надолго. Впитала, как губка — грязную воду. Бродя по переходам дворца, она бродила и в переходах своего разума. Росла, расцветала, но оставалась такой же повёрнутой на странных идеях. Мысль отца не отпускала её, и однажды она поняла: если Зуко возмущает насилие, значит, оно — продолжение его самого.       Брат кипел от гнева, видя слабость матери и силу, применённую к ней, отца. Он дрожал от тех картин в их спальне в детстве. Он хотел помогать ей и проводил с Урсой много времени, занимая её музыкой, прогулками и книгами. Значит, нужно привлечь его слабостью, думала Азула. Нужно воззвать к его тёмной стороне. Нужно позволить ему раскрыть его болезненные наклонности. Что это были за наклонности, она не знала и даже не пыталась найти в этом логику. Червь, несущий отраву, грыз и полз дальше, а остальное теряло смысл.       На какое-то время Азула отбросила свои рассуждения и ударилась в учёбу и практику покорения огня. Пока однажды не проснулась со стоном и болью, свернувшейся узлом.       Это случилось ночью. Азула крутилась с боку на бок, не в силах заснуть. На краткий миг усталость взяла своё и она задремала, а потом подскочила в темноте. Быстро зажгла пламя, морщась от спазмов, и откинула одеяло. Прямо под нею расползалось пятно крови и, замерев от шока, она даже не смогла вскрикнуть. Приподняв ночную рубашку до пупка, Азула поняла, откуда шла кровь.       Матери во дворце уже не было. Да и раньше её не было: та сидела в своём оцепенении годами. Мысль о том, чтобы быть с дочерью и обучать её женским премудростям, Урсу даже не посещала. Потому Азуле никто не говорил, что кровь у девочки между ног — дело естественное.       Дрожа, она набросила на плечи накидку и побрела во мраке коридоров. Сначала решила пойти к отцу, но, вспомнив, что там раньше жила и мать, Азула замерла перед покоями Зуко. Этот неловкий довод и необъяснимый порыв взяли верх. Не спрашивая себя и не колеблясь, она распахнула дверь и вошла внутрь.       — Зу-Зу, — потрепала она чужое плечо, дожидаясь пробуждения. — Зуко, я умираю.       — Что? — брат сонно поморщился от огонька в её руке и прикрыл ладонью глаза. — О чём ты говоришь? Кошмар приснился, да? Иди спать.       — Мне больно. Идёт кровь.       С Зуко тут же смело всякую сонливость. Он резко сел на кровати, запахивая рубашку.       — Где?       — Зажги огонь, — дождавшись пламени на его пальцах, она перехватила запястье брата и потянула к своему животу. Рука скользнула ниже, выхватывая из мрака алые капли на рубашке, но Зуко отшатнулся, краснея.       — Азула, я… Ты не должна этого показывать.       — Почему? Это заразно?       — Нет, глупая, это незаразно, — усмехнулся он, поднимаясь с постели. — Я найду лекарей.       — Стой! Никого не зови! Не толкай меня в ещё больший стыд, — прошептала она со смутной догадкой. Смущение брата, а после усмешка зародили мысль о какой-то ошибке. Она сглупила. — Просто подскажи мне, помоги.       — Я не слишком в этом искушён… Тебе лучше отправиться спать. Если не хочешь видеть лекарей сейчас, утром их позовут слуги.       — Хорошо… могу я лечь здесь?       — Боюсь, эта не самая лучшая идея. Что подумает отец, доложи ему кто-либо о крови в моей постели? Я и так не блещу в его глазах — не хватало ещё, чтобы он принял меня за больного.       — Ладно, — вяло кивнула она, не узнавая себя, не узнавая Зуко. Себя, потому что ослабела и нуждалась в заботе. Его — потому что признал их разногласия с отцом открыто. — Тогда отведи меня в мои покои.       Зуко хмуро оглядел её, всё ещё заторможенный после сна. Но пожал плечами, набрасывая халат, и отошёл к двери. Её дожидаться не стал — стоял у порога, создавая огонь в руке.       Путь назад был странный: они молчали. Уже годами не говорили друг с другом по-человечески. Подколки, ложь Азулы и давнее ябедничество Зуко шли не в счёт. В тот момент, в тёмной воронке дворца, они бесповоротно стали другими.       Зуко закрывался от неё, что произошло ещё раньше исчезновения матери. Он стал сосредоточен и задумчив, игнорировал её. Но гнева было хоть отбавляй — брат, казалось, всегда мог вспыхнуть по мелочам и даже без повода.       На гнев стоило надавить. А ещё на жалость, на абсурдность ситуации. У Зуко помощи Азула не искала никогда, напротив — искала повода проявить своё превосходство. Ей было непонятно, как поступать, непонятно, как отреагирует он, и непонятно, зачем ей это всё нужно.       — Приляг со мной, — сказала Азула, забираясь на кровать и натягивая на себя одеяло. Лица Зуко видно не было: он спрятал всякий огонь. Из распахнутого окна в комнату лился лунный свет, такой неродной им и противный. Хватило и того, чтобы уловить недоумение в глазах брата. Он, как обычно, ожидал от неё только худшего, но почему-то сел рядом, поверх одеяла. — Ложись, кому говорю! Потом я тебя отпущу.       Зуко улёгся осторожно, прикрывая глаза. Дыхание его было ровным, кожа бледно сияла под лучами ночного светила. Азула крутилась по постели вновь, не зная, какую позу принять. Чувство было такое, словно ввинчивали кривой гвоздь — беспощадно и беспрестанно. Боль отдавалась в висках и груди, путала мысли, раздражала. Ей хотелось чего-то, а чего — не разобрать.       — Дай свою ладонь, — сказала она Зуко, который, казалось, уже задремал. Он слишком устал, чтобы задаваться вопросами, потому безропотно протянул руку. Азула смотрела на неё долго, не решаясь коснуться пальцами и сжать. Столько лет она желала брату сдохнуть и освободить ей путь к трону, что собственная просьба и ответ на неё настораживали. Она положила его руку себе на живот, а погодя — сместила на пару сантиметров ниже. Даже сквозь одеяло чувствовалось тепло, древнее и неизбывное…       Азула глядела в потолок, думая о жестокости. Что, если вид её крови растормошит Зуко? Что, если он захочет принять вид отца — стать таким же охотником за слабыми? Ей было двенадцать, она глупая — сказал брат, тогда как сам уже посещал военные советы и даже, по слухам, поцеловал какую-то девчонку. Азула вдруг замерла, понимая, что в мире Зуко теперь не одна только мать. Теперь там кто-то ещё. Значит… он отдалится от Азулы сильнее? Предаст её ради кого-то и не получится его доставать?       Азула приподнялась на руках, изучая его расслабленное лицо. Ресницы роняли на щёки тень, губы плавно приоткрылись. И она придвинулась ближе. Ещё ближе. И ещё чуть-чуть… Расстояние между ними стиралось, и вспышку невозможно было погасить. Любопытство, озорство, желание возмутить его — всё щёлкнуло внутри, словно слаженный механизм, словно так и надо было. Азула поморщилась, ощущая скользкую каплю на внутренней стороне бедра, и стиснула зубы. Кровь продолжала выводить её из себя. Зуко лежал беззащитным и открытым. И почему из них двоих нехорошо лишь ей одной? Пусть ему тоже будет нехорошо!       Азула ткнулась губами в его губы и испуганно замерла. Зуко ощутимо закаменел, но глаз не распахнул и её не оттолкнул — давал свободу. А свобода была пьянящей и незнакомой, запретной. От неё хотелось убежать далеко, потому что взималась ответственность. Видит Агни, Азуле не хотелось его целовать. Хотелось только попробовать и понять. Почему поцелуи считаются приятными и головокружащими, а не вопиющими и неловкими? Собственные ощущения нелегко было объяснить: их просто не было. Вместо них скрутился жгут из обрывков страха, боли, беспомощности. Хотелось защиты. Или даже удара. Однако брат не дал ни того, ни другого.       — Почему ты молчишь? — спросила она, отстраняясь.       — Утром ты поймёшь всё сама и пожалеешь, — отвернулся он к окну, под сверкающие ножи луны. — Спи уже.       Азула не пожалела. Не хмыкнула даже, не повела раздражённо плечами, не скривила губы. Она смотрела в потолок, ощущая грязь и — вместе с тем — очищение. Будто змея у камня, крутилась, лишаясь кожи. С ней происходило то же самое. Глаза слипались ото сна, но тело грузом тянуло на дно, под слои ткани и саму кровать. Не давая отдохновения. Освобождения. Ночь тянулась, как верёвки моток, — долго, долго, долго и муторно.       А потом между ног перестало болеть, и она наконец прикрыла глаза. Сон был чутким и кратким, но Азула была благодарна и за это. Так хотя бы можно сделать вид, что ничего плохого не произошло. И между ними с Зуко правда ничего не происходило после. К несчастью, только на год-два. Дальше… Дальше стало только хуже.       И лучше бы это не вспоминать, думала Азула сейчас, но память всегда услужлива. Поила её, давала силы, питала воспоминаниями в скользком брюхе тюрьмы. И теперь в каюте делала то же самое. Азула вдруг нахмурилась, ощущая неладное. Закрывшись здесь и внутри себя, она не заметила одного: путь по воде становился излишне долгим.       Она тут же встала с места и шагнула к двери. Стражники встретили настороженными взглядами, стоило ей высунуться наружу. Она стиснула кулаки, упорно стараясь показать, как не заботят её десятки внимательных глаз. Как не кипит внутри бурная лава, мечтающая всколыхнуться. Как не изводит желание прикончить каждого, просто потому что Азула могла.       — Какого Коха мы всё ещё плывём? Угольный остров давным-давно позади.       — Оправляйтесь в каюту, госпожа. Вам скоро доставят обед.       — Да засунь ты свой… — прошипела она, делая шаг вперед. — Докладывай. Полный отчёт.       Тот стрельнул взглядом в другого стражника, почти не изменив выражения лица, но Азула поняла: он отправил его за разрешением к Зуко.       — Что, надеешься на добро Хозяина Огня? Хочешь его спросить, с какой ложечки меня кормить, а какой салфеткой слюни вытирать? — скривилась она. — Отчёт сейчас же, иначе тебе конец. И я не шучу.       Он опустил вдруг глаза, замешкавшись, но пожал плечами. Потом взглянул на неё в упор и указал жестом обратно на дверь каюты. Однако дать ей хоть крупицу правды не преминул, и это стало ошибкой.       — Путь до Племени Воды долог, госпожа. Наберитесь сил и терпения.       Азула дёрнулась, задохнувшись, и отступила назад. Непонимание резало не хуже ножа и заставляло теряться. Десятки вопросов всколыхнулись в голове, но первый, бессильный, такой опрометчивый порыв остановить было нельзя.       Она замахнулась для удара, и рука её не дрогнула.