Chasing The Dragon

      Вода сомкнулась вокруг ног, поднялась выше, к поясу, коснулась груди и замерла у шеи. Азула шумно выдохнула, погружаясь в тягучие объятия стихии. Они были ледяными. С каждой попыткой пруд становился холоднее и беспощаднее. Может, это она сама вытягивала из него жизнь?       Пруд был совершенно неглубоким, и жрецы попросили опуститься прямо на колени. Чувствуя пустое, ничем не поросшее дно, Азула следила за их неподвижными, смиренными фигурами и едва не стучала зубами от холода. Арнук стоял поодаль, как обычно держа в руках заготовленный для неё плед. Ханна не было рядом — тоже как обычно.       Он отказался приходить после четвертой попытки: обряд казался ему бесполезным. Азула и сама не видела в нём никакой пользы. Только вождь племени не опускал руки. Арнук не понимал, как священная вода не могла забрать её болезнь, тогда как с лёгкостью помогала остальным…       Старцы опустились на колени, зачитывая молитвы и призывая благих духов. Колокольчики на их шапках отозвались ласковой трелью, мешаясь с шёпотом их голосов. Арнук также опустился на колени — несмотря на титул, возраст и тот факт, что Азула приходилась ему никем, — он продолжал заботиться и опекать её, словно вторую дочь. Впрочем, так и было: он быстро привязался к ней, позволив занять место утраченного человека в своём сердце. Да и Азула признавала, что открывалась ему больше, чем кому-либо. И все же недостаточно легко и быстро.       «Если б у меня был такой отец, может быть, я была бы другой. Я не стремилась бы завоевать мир и жила бы тихой принцессой в этом вечно белом краю».       «Я не знала бы огня», — царапнула следующая мысль.       «Я не знала бы Зуко», — ударила другая.       Азула прикрыла глаза, отдаваясь холоду пруда и звукам молитвенного поклонения. На островке из неизменно зелёной травы загрохотал бой барабанов. Ей было жаль усилий жрецов, жаль их искренности и рвения помочь ей, но она продолжала лгать. Маленькая ложь ради большого блага.       Когда глухие отзвуки стихли, каждый поднялся на ноги и Азула в том числе. Ночная рубашка облепила мокрое тело, обрисовывая все выпуклости, впадины и контуры, но Азулу это не заботило. Она вышла из воды, и, подойдя навстречу, Арнук укутал её в плед. Вдвоём они развернулись к старцам, ожидая их неизменного вердикта.       — Духи да будут нам свидетелями, мы просили наших покровителей одарить тебя. Ты зашла в источник с пустым чревом вновь и вскоре понесёшь, если на то будет воля. Их — и особенно — твоя. Отпусти сомнения и невзгоды прошлого, проживи с любовью и желанием сейчас и дай новой жизни прорости в тебе.       Вождь поклонился им, поклонилась и Азула. Они покинули Оазис Духов, позволяя жрецам донести последние молитвы, и вернулись во дворец. После того, как перед глазами показался нужный коридор, Арнук ободряюще сжал её руку, как делал всегда после обряда, и направился в свои покои. Азула поклонилась и двинулась к своей — теперь уже с Ханном — светлой спальне, полной ароматов ритуальных благовоний.       Ноги несли её, и каждый разлетающийся эхом шаг отстукивал одну ведомую истину последних дней:       Северный Полюс — это надёжно. Северный Полюс — это уныло. Северный Полюс — это то, что хотелось сравнять с землей, а точнее, свергнуть в бездну океана.       И спустя полгода он оставался для Азулы тюрьмой. Холодные рассветы, холодные закаты, холодные ночи, в которых Ханн считал своим долгом согревать её. Каждый раз, когда его грубая ладонь скользила по её телу, Азуле хотелось опалить руку до костей, чтобы напомнить, как ей хватает жара собственной стихии.       Она решила делать всё с точностью наоборот. Являть собой чистоту и покорность, радушие и благосклонность, молчание и кротость — всё то, что так не нравилось Ханну в женщинах. Надежда на то, что так он отвяжется быстрее, юркой рыбкой билась внутри, царапая плавниками и гибким хвостом. И Ханн действительно терял азарт и пыл охотника. Азула становилась поверженным трофеем, повешенным на крюк в стене и позабытым.       Сколько раз Ханн пытался провоцировать её и злить, сколько раз даже умолял вернуться. Упрямство, язвительность, жёсткость и прямота пенили ему кровь, но Азула спрятала эти качества навсегда. Порой её будоражила мысль, какой была бы на это реакция Зуко. Окончательно ли бы он остыл к ней или, напротив, воспылал страстью? Ведь когда-то тихушница Мэй запала ему в душу…       Азула толкнула дверь, окунаясь в тишину и полумрак покоев. Ханн уже спал, что только вызвало у неё вздох облегчения. Она провела ладонью над стоящими в нише свечами — огоньки поплыли, мелькая жёлтыми крыльями. Взгляд упал на рабочий стол, где всё стояло в точном порядке и никак иначе. Ни пылинки, ни лишнего клочка бумаги, ни известий из Страны Огня — никаких следов жизни.       Находясь на Северном Полюсе, она ещё получала от брата письма, но не посылала ему ответа. А сейчас порвались последние нитки, связывающие её с прошлым. Если раньше Зуко был скуп в словах, то теперь и вовсе ограничивался парой-тройкой фраз. Он писал: «Всё хорошо». Он писал: «Страна процветает». Он писал: «Береги себя» и, скрепляя свиток печатью, добавлял это ещё где-нибудь с краю бумаги.       Половину писем Азула разорвала на клочки, половину — зачитала так, что уже должны были проступить дыры от её пытливых глаз и нервных пальцев. Она разглаживала бумагу, сворачивала снова, открывала, перечитывала, представляла, как швырнет письмо в лицо Зуко со словами «И это всё после того, что было?!», сворачивала и перечитывала, и опять, и снова. Сама садилась писать несколько раз. И всё заканчивалось тем, что дальше спальни эти письма никуда не выходили.       «…меня всё устраивает, несмотря на безделье и ожидание. «Ожидание чего?» — спросишь ты. Освобождения — скажу я. Я всё ещё грежу покинуть эти края. Ты знал, как меня наказать. Дать жизнь и подобие мира, но так туго стиснуть стенки этого мира, где каждый шаг — в пустоту, каждый вздох — минувшая секунда; где время идёт, а я стою на месте. Я могу покорять огонь, но мне не с кем схлестнуться в бою. Могу передвигаться по городу, но за его чертой — пустошь. Я могу притвориться и сделать вид, что наслаждаюсь всем. Но ты же знаешь, довольной тем, что имею, я не стану никогда, покуда помню, что имела гораздо больше».       В такие моменты свиток неизменно превращался в клочки. Клочки бросались в умывальную чашу. Чаша поглощала их, смазывая чернила и крася воду. Азула доставала новую бумагу, бралась за кисть, старательно выводила строки, а после так же старательно перечеркивала их и отшвыривала письмо в сторону.       «Мне хорошо, — подхватывала она этот учтивый, неживой, нечестный тон. — Так хорошо, как с тобой никогда бы не было. У меня любящий и заботливый супруг. Надёжный и преданный друг. Никто не пытается меня изжить, накачать зельями, отыметь на полу темницы и выкинуть. Меня ничто не сдерживает, оковы здесь некрепки и точно не вечны — когда-нибудь я возьму реванш. Я не буду пытаться подмять под себя весь мир: слишком устали люди, слишком растрачены ресурсы и истерзаны армии. Сто лет войны оставили глубокий шрам в каждом уголке света, и я не стану бередить их — я исцелю их. Дам понять, что есть нечто более прекрасное, чем то, что вы с Аватаром можете предложить людям».       Строки не кончились, бумаги было навалом, мыслей и слов ещё больше, но письмо вновь уничтожалось, не достигнув адресата. Азула сжигала его прямо в руке, не боясь шрамов, и сдувала пепел с ладони. Пекло. Не на коже. И лучше не становилось.       «Мне тут плохо. Плохо. Плохо! Как ты мог это позволить?!»       Плотная бумага со скрипом рвалась от ногтей и жёсткого росчерка пера. Азула с бешенством проводила ещё несколько изрезанных линий, а потом скидывала всё, что было на столе, в камин. Она бы и сам стол туда отправила, не будь он таким громоздким.       Обида и злость на брата, гнев на отца и мать, сомнения в самой себе… всё так сильно мешалось с отчаянием, одиночеством, всепоглощающей тоской и жалостью, растерянностью и раздражением, что бороться временами было просто невозможно. Азула строила планы, всё так же рассекала огнём ледяные фигуры и терпела Ханна, а теперь ещё и взялась за письма, которые никогда не скрепит печатью и не пошлёт на родину.       «Это то, чего ты хотел от меня, отец? То, сколько сил и жестокости вкладывал, воспитывая меня? То, как принижал Зуко, лишь бы на его фоне я сверкала ещё ярче? Бесполезно всё, как оказалось. Я такая же, как мать, как долго бы ни отрицала это. Во мне не осталось огня. Не осталось воли. Меня делает женой мужчина, у которого нет права даже дышать со мной рядом. То же самое вытворял Зуко: делал меня своей женой. Не навсегда, как Ханн, — лишь когда брал. На минуты, на часы, пока в нём горело желание. Раздвигал ноги, вжимал в стены, ложился сверху, сбоку, под меня… представляешь, что было бы, будь он каплю безумнее? Будь таким, как ты, в своих целях? Он бы не отпустил меня никогда. Даже сделал бы настоящей женой, а что? Тебе всегда было плевать на устои, мне тоже, вот и он продолжил бы семейную традицию беспамятства. И слухи о безумстве нашего рода стали бы явью…»       Мысли о супружеском долге не заботили Азулу. Так же, как и мысли о любом долге вообще. Её предавали, ломали, отвергали, лучшие её черты обращали в оружие массового поражения. Для родины она была принцессой, для отца — инструментом, для матери — пустым местом, а для Зуко… Хотелось бы знать, что в жизни Зуко она занимала не последнюю роль. Даже сейчас — спустя шесть месяцев разлуки.       Так к чему отныне долг, когда семья и страна отвернулись от неё? Она не принесёт миру ни толики добра, пока он того не заслуживает. Дети тоже добро — желанное и не очень, — потому Азула была очень осторожна. Пила отвары постоянно, сколько бы ни разделяла постель с Ханном. Просчитывала дни, сводила близость к минимуму и никогда не давала понять, что избегает материнства.       Напротив! В самом диком краю нужно следить за тем, как прокладываешь тропинки. Не бежать, не нестись галопом, не ползти назад. Ступать смиренно — вот как можно отвести подозрения. И Азуле это удавалось. Она молилась духам, молилась Агни, держала обеты, соблюдала диету, всеми способами изображала желание и готовность зачать. И даже вождь устраивал обряды, не зная, как облегчить ей ношу и помочь.       От плода, которому она так и не позволяла прижиться в чреве, мысли текли к собственной матери. «Дело в Ханне, — говорила она себе. — В том, что не хочу мешать золотую кровь королей с водянистой ледяных людей. В том, что не хочу забывать, кто я. В том, что не хочу забывать Зуко».       Однако дни складывались в недели, в месяцы и — скоро — в годы. Каждый час обращался расплывчатой фигурой. Наверное, такова была цена за яркость, почти испепеляющий гейзер сил, с которым бурлила её жизнь в прошлом. Все эти дни, пока Азула отодвигала семейные ценности дальше, она вспоминала мать. В глубине души она понимала, почему пила отвары: опасалась повторить судьбу злосчастной Урсы. Опасалась испытать те же чувства к ребёнку, какие Урса испытывала к ней самой.       «Всю жизнь я мечтала ранить тебя сильнее, и я это делала. Я возьмусь поступать так ещё, появись у меня шанс встретить тебя. Потому что ты ранила меня всегда, а я щедра на ответ, достойный любого вызова. Ты забрала у меня отца, ты забрала у меня Зуко, ты забрала у меня счастливое детство, отвергая и отталкивая меня. За что ты ненавидела меня? За что лишала радости и беспечности, за что открыла во мне эту чёрствую, жёсткую, коварную сторону меня? Ты забрала у меня мать, и я забрала всё то, что дорого тебе. Восемь лет я ношу кинжал, что вспорет твою душу на ошмётки. У меня есть пару слов, от которых ты захочешь умереть в ту же секунду, как только узнаешь. Я спала с Зуко, слышишь это? Слышишь, как лопается твоё сердце? Такой забавный, пустой и протяжный звук... Твои дети сношались друг с другом, как животные. Как тебе это? Я расскажу в мельчайших подробностях без утайки и прикрас. В моих воспоминаниях всё настолько подробно и вывернуто наизнанку, что у любого волоски на коже встанут дыбом».       «Зуко мой. Всегда будет моим, какие бы мили, обстоятельства и люди ни разделяли нас. Я заставила его упасть и подняться, и теперь он такой, каким ты опасалась видеть его всегда. Он — сын своего отца, он почти как Озай. Беспринципный, холодный, бездушный, дерзкий… Ты проиграла мне. Ты проиграла ему. Ты проиграла всем нам…»       Но, несмотря на слова, тяжелее всего было отрешиться, забыть истину «он мой» и отдаться Ханну. На это ушли многие месяцы и, совершенно ясно, уйдёт ещё не один. Потребовались закрытые глаза и образы, которыми Азула подменивала супруга в своей голове. Иногда получалось, и тогда она лежала с Зуко, но чаще обмануть себя не удавалось. Приходилось бороться с чувством отвращения вместо того, чтобы купаться в наслаждении.       Ханн мог брать её даже возле пруда. У места, над которым трясутся все подряд в молитве и поклонениях. Осквернял. Позволяла. Наматывал волосы на кулак. Стонала. Это было лучше перетерпеть, чтобы усыпить его бдительность, а бдительность Ханна ой как засыпала. Он воображал себя… царьком, играющим на душах прочих. Думал, подчиняет своей воле, лишает силы духа и жажды борьбы. Со многими так, пожалуй, и было. Во всяком случае, во дворце ходили вокруг него, как по струнке, не считая Арнука, нескольких советников и жрецов. И самой Азулы.       После неудачных попыток избежать Ханна Азула бралась за письмо Мэй. Дальше нескольких строчек никогда не заходило. Она не подозревала, о чём можно было спросить, ведь знала, помнила, что с ней Зуко ведёт себя иначе. Их союз был идеально безопасный. Их будущее будет идеально скучным. Их чувства останутся идеально далекими для неё самой.       «Не понимаю, как ты терпишь его, если всё знаешь. Хотя нет, понимаю, как можно терпеть Зуко. Есть в нём что-то такое, что привязывает сильнее верёвок. Будь осторожнее. Не могу сказать, как повела бы себя я, узнай, что мой жених спит со своей сестрой и моей бывшей подругой. Убила бы, наверное, — только кого именно? Себя, непорочную и законную невесту, или ту, которая отравляет моего жениха?»       Жених-жених — пора бы отвыкнуть от этого слова: теперь они тоже супруги, как и она с Ханном…       Высушив рубашку, Азула опустилась в нагретую чужим телом кровать и уставилась в закрытую дверь. Так продолжаться больше не могло. Вопреки стараниям, Племя Воды не отказалось от неё из-за бесплодия, к чему она стремилась всей душой. Пару раз они даже вынудили Ханна пройти обряд в одиночку: вдруг недуг кроется не в ней, а в нём? Мало кто мог жить в суровых условиях, не сломившись духом и телом. Одной красоты, чистоты и близости к духам этой земли было недостаточно. Здесь любили всякое проявление жизни, потому семья и дети сводились к первостепенным ценностям мира.       Пусть бы они оставили её в покое, думала Азула. Пусть бы дали хоть разок вырваться из этого острова, из цепей рутины и обыденности. Утром она попросится у Арнука. Скажет, что больше не может. Скажет, что нужен глоток воздуха и ветер свободы. Надавит слезами, опутает обещаниями, затопает ногами, если потребуется… Теперь Азуле было подвластно множество тонких женских уловок. Наверное, когда-то так же жила и мать — мягким дуновением ветра, от которого не срывает крыши домов, но всё равно прогибается трава.       Азула провалялась до самого утра, заставляя себя не спать. Так и пошла — с растрёпанными волосами, с уставшими глазами, не съевшая и куска, в ужасном платье, бледная и больная, — убеждать вождя. Из серых облаков непрерывно падал снег, превращая редкие деревья в призраки, а всё вокруг — в тени. Снег, словно пыль, набивался в рот с каждым вдохом, морозно хрустел под добротными сапогами. Сколько бы лет ни прошло, Азула не привыкнет к нему, ведь мир, которым она прежде жила, был полон огня, солнца и лавы.       Одна ступень, вторая, третья вспыхивали из медленно тающей темноты. Азула упрямо шла вниз, волоча за собой отороченный мехом подол. Отсюда она была открыта всем взорам, но город только-только стряхивал с себя сон. Солнце постепенно поднималось из-за скал, неспокойный океан покрывался позолотой, разлившейся по волнам, словно масло. Она миновала караульное помещение и оборонительную башню, ступила на узкую тропу, ведущую к боковым вратам. Стражники поклонились и пропустили её, зная, что покидает дворец и возвращается в него Азула только таким путём. Арнука не оказалось ни в покоях, ни в трапезной, ни в тронном зале — значит, он в Оазисе Духов.       Но только она стала приближаться к стене, ограждающей Оазис, как дверца в ней распахнулась и показался сам вождь.       — Азула? Что же вам не спится в такую рань?       — Мне в любое время не спится, вождь Арнук, — поклонилась она, стоило ему приблизиться.       — Вижу, — нахмурился Арнук, осмотрев её с головы до ног. Азула постаралась на славу, придавая себе болезненный вид. — Почему же источник совсем не помогает вам?       — Это место тяготит меня. Сколько бы месяцев ни прошло и какие усилия вы бы ни прикладывали, я ощущаю себя в клетке и оттого чахну, — говорила она медленно и тихо, будто из последних сил, лишь бы он поверил ей. — Я прошу вас о щедрости и благодушии, о прощении и милосердии… Я прошу вас дать мне шанс покинуть полюс и восстановить силы. Я вернусь здоровой и отдохнувшей и смогу подарить преемника вашему трону.       — Как жаль, что вам здесь нелегко, — вздохнул он и провёл ладонью по лбу, словно сам страдал от головных болей. — Я давно заметил это и не стану больше мучить вас. Именно поэтому я отправил послание в Страну Огня.       Азула насторожилась, вскинув голову и впившись в старика умоляющими глазами. Только не это! Не сейчас, когда она почти опутала всех стремлением-цепью защитить и оберечь её. Не тогда, когда жалость и сострадание к ней почти стало ключом к освобождению.       — Слава духам, я нашёл скорый ответ и теперь занят пиршеством в честь прибытия гостей. Второй раз за год! Такая честь! — усмехнулся Арнук, собирая стайку морщин у своих глаз. — Ни один вождь до меня не удостаивался столь частыми визитами Хозяина Огня.       Азула дёрнулась, словно от удара, не успев даже дослушать речь вождя. Её обдало волной жара и — моментально — холода. Это чувство… от которого не спрятаться, не найти безопасного места, не спастись от решения, поступка, необдуманного шага. Тень чего-то неминуемого…       — Вам не хорошо? — нахмурился Арнук.       — Всё в… порядке, — пробормотала она, отчаянно желая убежать и не слышать этого, а лучше проснуться.