Рана загнивает, и к концу недели Тао оказывается в больнице с бешеной температурой и нестерпимыми болями во всей ноге.
Сехун держит его за руку, как папа — маленького сыночка, и тихо приговаривает, что все будет хорошо. Тао, наплевав на тушь и очередь из папаш с настоящими дитятками, ревет, потому что у него на днях начнется течка, он вторые сутки не спит и, кажется, вот-вот вырвет залитый в него сердобольным Чанёлем суп.
Сехун не выдерживает, с боем пробивается к регистратуре и грозится скандалом — имя потенциального свекра вполне себе аргумент, — если доктор немедленно не осмотрит Тао.
Дородный омега в стрёмном синем халатике глядит на Сехуна, как на мышь, насравшую в тарелку с его лапшой, но спорить с ним не берется. Говорит, что выяснит, может ли доктор принять их прямо сейчас, и с нарочитой неторопливостью снимает трубку допотопного коммуникатора.
— Надо было идти в частную, — ноет Тао. Безысходность ситуации видится ему слишком отчетливо.
Им на помощь приходит неведомо откуда взявшийся Бэкхён.
Завидев их у регистрационной стойки, он машет им рукой и пробивается через толпу возмущенных пациентов. Выясняет, что случилось и, недолго думая, тащит Тао на последний этаж. Коридоры пустуют, отчего каждый их шаг сопровождается гулким эхом.
Тао доводят до кабинета, усаживают на кушетку и просят подождать. Бэкхён исчезает за невзрачной белой дверью и пропадает там минут пять. Затем является медбрат и зовет Тао в кабинет. Хирург, заведующий отделением, оказывается дядей Бэкхёна, а сам Бэкхён, как бы нелепо это ни звучало, заканчивает медицинский, правда, как педиатр.
Тао осматривают, ощупывают, измеряют температуру и отправляют сдавать кровь. Бэкхён всюду ходит хвостиком — у него практика, и обычно он сидит в кабинете дяди и пьет чай, но сегодня ему выпадает уникальная возможность воспользоваться если не знаниями, почерпнутыми на лекциях, то хотя бы связями.
Тао проходит без очереди, получает свои анализы спустя двадцать минут и снова чешет к доктору Бёну. Результаты более или менее утешительные — заражения нет. Тао выписывают кучу антисептиков, анальгетиков и дорогущих мазей и отправляют домой: переживать течку, которая, по словам доктора, и усугубила ситуацию.
Бэкхён провожает их до парковки, где Сехун оставил папину машину.
— Если что, звони. — Бэкхён вкладывает в ладонь Тао стикер с номером телефона. Тао благодарит его, Бэкхён машет им на прощание рукой и теряется среди высоких самшитовых кустов, которыми обсажен больничный двор.
Чанёль встречает их в цветастом фартуке и с поварешкой в медвежьих лапищах. Хватается за сердце, когда видит счет из аптеки, и уползает на кухню — добивать куриные крылышки, коими после и потчует Тао с Сехуном. Тао упирается — есть он не хочет, — но Чанёль показательно дуется, а Сехун прибегает к доводам рассудка и вкладышам с рецептами, где черным по белому сказано, что принимать таблетки следует после еды. Тао сдается, запихивает в себя пару крылышек и немного французской картошки, которую Чанёль готовит изумительно.
Ближе к вечеру начинается течка, и Сехун, сославшись на голодного Джонина, сбегает. Чанёлю бежать некуда, поэтому он по-старинке цепляет на нос прищепку и усаживается за домашнее по истории средневекового искусства.
Тао прилипает к телевизору. Его морозит, а шея и спина мокрые от пота. Тао устает утираться, стягивает толстовку и, забросив ее подальше, чтобы не воняла под носом, скрючивается на диване зародышем.
Передача угнетает. Тао и раньше не был любителем научно-познавательной тягомотины, а сейчас и вовсе взвыть от тоски готов. От неминуемой гибели спасает звонок в дверь.
Чанёль с криком "Я сам!" несется в прихожую открывать. Кто явился в десятом часу вечера, да еще и в квартиру Пак Чанёля, который слишком серьезно относится к учебе и бесчисленным увлечениям, чтобы с кем-то дружить, остается безрезультатно гадать.
Из прихожей доносится глухое бормотание, но разобрать, о чем речь, мешает телевизор. Тао слишком лениво, чтобы искать в складках сбитого у ног пледа пульт, да и потому, что поздний визитер не торопится заходить, понятно, что это по делу, к Чанёлю. Вероятно, кто-то из соседей.
Тао ошибается.
Спустя две минуты дверь закрывается, и в гостиную вплывает Чанёль. В руках у него корзина с красным виноградом.
У Тао предательски урчит в животе. Он обожает красный виноград. Боги, да он душу готов за него продать. Без оглядки на последствия.
— Это тебе. — Чанёль опускает корзину на журнальный столик и протягивает Тао конверт из лиловой бумаги. — От Ким Минсока. Когда ты успел познакомиться с Ким Минсоком? — Чанёль хмурится. Не то чтобы у них были друг от друга секреты, но да, рассказывать о своей подростковой влюбленности Тао не спешит. Достаточно и того, что Сехун в курсе.
— На выходных. Не хочу об этом говорить. Убери, пожалуйста. — Тао перекладывается на другой бок, лицом к спинке дивана, и обнимает себя за плечи. Конверт он так и не берет. У него течка, и ему меньше всего хочется соприкасаться с тем, что держал в руках Ким Минсок. Как тот узнал его адрес, догадаться несложно, но вот зачем все эти подарочки и записочки, Тао понять не может и, если честно, не хочет.
Диван скрипит, прогибаясь под весом располневшего за последний семестр Чанёля, и на затылок ложится тяжелая, мягкая и теплая, как у папы, ладонь.
— Он тебя обидел? — Чанёль ерошит короткие прядки.
— Скорее я его. — Тао дергает плечом. Воспоминания о случившемся не приносят радости.
— Я слышал, он неплохой парень. Зачем ты так, а?
— Не знаю. Отстань, что ли?
— Не отстану. У тебя течка, тебе хреново, я в курсе — тоже омега, и тоже воняю как тварь, — но это не значит, что нужно похоронить себя живьем. Все ошибаются. И омеги, и всякие Ким Минсоки. Но он же извиняется, а ты строишь из себя королевишну. Кто так делает? Много на твоем веку было альф, что слали тебе виноград и записочки?
Тао вздыхает. Ни одного не было, и это цепляет больше, чем слова, что сказал ему Ким Минсок в последнюю их встречу. Тао беспомощный, он запутался, да и течка совершенно не помогает мыслить трезво. Еще и Чанёль за свое, будто бы не знает, как чутко Тао относится ко всему, что связано с альфами и тесным взаимоотношением с ними.
— Давай поговорим об этом завтра? Пожалуйста? — Тао лбом утыкается в диванную подушку и надеется, что Чанёль сжалится над ним.
Не ошибается. Чанёль, хмыкнув под нос, забирает корзину и уплывает на кухню. Ставит чайник — его свист слышен даже через две стены — и гремит сковородками. Пожалуй, следует сказать Чанёлю, что такие набеги на кухню ни одного омегу стройнее не сделали...
Тао засыпает быстрее, чем Чанёль добивает свой поздний ужин, и просыпается среди ночи. Верхний свет погашен, но ночник в форме ракушки горит матовым голубым. Тао выпутывается из пледа, в который его укутал заботливый Чанёль, нащупывает конверт и вскрывает его дрожащими руками.
Внутри листок фирменной бумаги — внизу отпечатан логотип клуба, в котором работает Ким Минсок, — сложенный вдвое. Тао разворачивает его, но прочесть не спешит. Умом понимает, что присылать фрукты малознакомому омеге, дабы над ним поглумиться, никто не станет, но верить в иное не получается. Тао не пессимист, но реалист, и жизнь учит его, что ничего хорошего с такими, как он, не происходит. Разве что по дикой случайности, неосмотрительности каких-то там богов или кто всю эту кашу заварил?
В записке — короткое послание. Ничего особенного: пара слов о том, как Минсоку жаль, и еще пара — о том, как он надеется, что они смогут обо всем забыть.
"Я сделал выводы, не разобравшись в причинах".
Будто Тао станет от этого легче. Он хочет сдохнуть — здесь и сейчас — и не думать о Ким Минсоках, которые неожиданно думают о нем, сожалеют о скоропалительных решениях и грубых словах. Это ранит. Тао сворачивает записку, сует ее в конверт, а тот — под подушку. Он хочет, чтобы все было как раньше. Чтобы никто ни о чем не сожалел. Ни Ким Минсок — о своих поступках, ни он — о том, что стал их причиной.
Тао не отвечает на письмо. Мучается от течки и лихорадки полторы недели, кое-как оживает и бредет на пары. Наступать на ногу все еще больно, поэтому одолженный у соседа сверху костыль приходится, как нельзя кстати.
На обеденном перерыве, когда всем становится плевать на омегу в маске и с костылем под мышкой, Тао переводит дух и, взявшись за вилку, успевает намечтать себе спокойную жизнь, на него обрушивается тайфун под названием "О Сехун".
Сехун, не шибко церемонясь, падает на свободный стул, стягивает с подноса тарелку с десертом и молча его проглатывает. Выглядит Сехун настолько паршиво, что Тао мигом теряет интерес к омлету.
— Что случилось? — спрашивает Тао и убирает подальше нож: Сехун в порыве чувств частенько теряет самообладание.
— Пиздец. — Сехун отталкивается от стола, и стул с противным скрежетом отъезжает от него на добрых полметра.
— Родители узнали, что не смогут продать твою девственность подороже?
Сехун стреляет в него злым взглядом, делает глубокий вдох и начинает реветь.
Тао оглядывается по сторонам. Он впервые видит Сехуна плачущим и понятия не имеет, что делать.
— Ты меня пугаешь... — шепчет он наконец и тянется к Сехуну через стол. Сжимает бледный кулак, лежащий у пустой тарелки, и дает Сехуну время успокоиться.
На это уходит минут пять. Все это время на Сехуна косятся те, кто забрел в столовку, чтобы пожрать на досуге, поэтому Тао хватает жестянку с шипучкой и тянет Сехуна прочь из пропахшей сосисками обители зла.
— Давай, излагай, — требует Тао, когда они бросают тощие задницы под липой. В ее кроне угрожающе гудят пчелы, но сейчас не до этого.
Сехун утирается предплечьем, промаргивается, чтобы вернуть зрению четкость и выдает:
— Кажется, я беременный.
Тао выпучивает на него глаза.
— То есть как — беременный?
— Ты серьезно? — Голос у Сехуна сиплый, и возмущение булькает в горле, сырое и липкое.
— Но как это возможно? Вы же всегда предохранялись...
— Я облажался. — Сехун срывает травинку и безучастно обкусывает сладкий кончик. — Думал, до течки еще есть время и расслабился. И вот. — Он разводит руками; травинка так и торчит у него изо рта.
— А ты уверен, что это точно... ну это, а не просто задержка?
— Ну тест говорит, что это нихрена не задержка.
— А Джонин что?
— Ничто. Я не говорил еще. Это будет гребаный конец, понимаешь? — Сехун зарывается лицом в ладони и глухо стонет.
— Думаешь, Джонин тебя кинет?
— Дурак совсем? — Сехун косится на него сквозь пальцы. — Наоборот: сгребет в охапку и потащит в мэрию расписываться. И это будет конец. Его конец, понимаешь? Я ему всю жизнь испоганю. Господи... — Сехун снова ударяется в слезы. — Он же все бросит...
— Тогда сделай аборт.
Сехун издает хрюкающий звук и бьет Тао по голове.
— Больно же, придурок. — Тао не злится: трет ушибленный висок и виновато поглядывает на ревущего Сехуна. Сам бы, пожалуй, вмазал, если бы кто предложил подобное.
— Поехали со мной в больницу.
— Сейчас? — Тао поглядывает на здание колледжа. Он и так пропустил кучу пар, но Сехун сдвигает брови к переносице и складывает руки на груди. — Ну сейчас — так сейчас...
***
В омежьей консультации не протолкнуться. Пузатые омеги, хмурые и злые, расселись по диванчикам и софам, и глядят на дверь кабинета, как стервятники — на полуиздохшую зебру.
— Я не хочу этого... — Сехун бледнеет и делает кроткую попытку свалить, но Тао цапает его за локоть, усаживает на диванчик и основательно, чтобы больше не рыпался, заваливает журнальчиками для будущих пап.
Сехун проглядывает их с не меньшим ужасом и теряет последние крупицы мужества.
— Ну почему это должно было случиться со мной?.. — шепчет он гнусаво и хватает Тао за ляжку. Впивается в нее ногтями и глядит псом, которого ведут на кастрацию.
— Потому что ты омега, и рано или поздно, но это с тобой бы все равно случилось?
— Мне двадцать, я даже колледж не закончил...
— Возьмешь академотпуск. Не ты первый, не ты последний омега, который залетел в студенческие годы. Папка меня в девятнадцать нагулял, и ничего, жив же. И колледж закончил, и работу нашел, и до сих пор выглядит так, что альфы засматриваются.
— Думаешь, у меня так получится?
— Ну а чем ты хуже?
Сехун успокаивается и возвращается к журналам. Тао и себе прихватывает парочку, открывает на случайной странице и берется за статью о естественном вскармливании младенца. О том, что некоторые омеги могут кормить малыша грудью, Тао слышал и раньше, но никогда об этом не задумывался, да и наглядных примеров под рукой не было, а тут все иллюстрировано и смотрится... жутко. Тао щупает грудь, представляет на секунду, как это, когда она набухает и сочится молоком, и нервно сглатывает. Хотя, будь это ребенок Ким Минсока...
Тао захлопывает журнал и упирается взглядом в стену, заклеенную плакатами с розовощекими, до неприличия чудесными малышами. Ну почему он никак не выкинет из головы этого человека? Уже и о детях задумался. А оно ему надо? Вдруг Ким Минсок и жениться не собирается, не то что детей заводить? А Тао напридумал всякого, и как теперь с этим жить?
Из кабинета выкачивается измученный омега и шаткой походкой двигает на выход. Сехун провожает его завистливым взглядом, и Тао, мигом оклемавшись, пригвождает его коротким "сидеть" к диванчику.
Очередь Сехуна подходит через полтора часа. Измотанный ожиданием, он бросает на Тао прощальный взгляд и заползает в кабинет. Тао, чувствуя в животе неладно, принимается мерить приемную шагами. Кроме него здесь нет никого: будущие папочки разбежались кто куда, оставив Тао наедине с беспокойством и непрошенными мыслями о Ким Минсоке, женитьбе и детях.
Сехун возвращается спустя двадцать минут. В руках у него куча бумажек, а на лице — выражение неприкрытого раздражения.
— Ну что? — Злить Сехуна глупыми вопросами не стоит, но и промолчать будет некрасиво.
Сехун поднимает на Тао злые глаза, прочищает горло и говорит:
— Я встрял. Семь недель.
У Тао екает в груди, а кишки мигом обрастают льдом.
— Кучу анализов надо сдать, встать на учет… — Сехун падает на софу и берется сортировать бумажки. Тао подходит к нему, присаживается на корточки и ласково гладит обтянутые джинсами голени.
— Родители убьют Джонина. — Сехун равняет стопочку и кладет на нее сцепленные замком руки.
— Они ж все равно хотели выдать тебя замуж...
— Его родители. Они, блин, ему доверяли, а тут "здрасте, вы скоро станете дедушками".
— Так они уже. Пару раз.
— Это Джонин. Ему нельзя. Он должен выучиться, докторскую защитить, работу найти хорошую. И омегу нормального, а не такое чмо, как я: ни ума, ни фантазии.
— Джонину и так годится.
— Потому что он дурак. Был бы умнее, давно бы с Кенсу встречался или с кем побогаче. Чтобы ровня ему был.
— Ну-у-у... ребеночка он тебе заделал, так что Кенсу и кто побогаче пролетают. Придется брать, что дают.
— Ой, ты так утешаешь, что аж в петлю захотелось. Срочно.
— Как умею. — Тао встает. — По врачам или домой?
— Домой, конечно. У меня столько денег нет, чтобы по врачам ходить. И Джонину надо сказать. Боже, я не представляю, как это сделать... — Сехун в сердцах прижимает бумажки к груди.
— Как есть, так и говори. Не думаю, что он сильно расстроится.
Сехун вздыхает обреченно и дает увести себя домой.
***
— Ну ты даешь... — Чанёль качает головой и запихивает в рот ложку сырного салата. — Ты же диссертацию о безопасном сексе написать можешь. В пятнадцать не залетел, а в двадцать — угораздило.
— В пятнадцать я не делал то, что делаю сейчас. — Сехун выскребает из баночки остатки творожка и с тоской их заглатывает.
— К примеру?
Сехун косится на Тао, цыкает раздраженно, но отвечает:
— Секс с узлом. И не говорите, что никогда об этом не думали. — Сехун швыряет банку на стол; за ней летит и ложка. Чанёль чудом успевает спасти свой салатик. — В цикле есть пара-тройка дней, когда можно заниматься сексом без защиты. В том числе — и с узлом. С узлом вообще как бы с защитой не получится. Разве что все эти таблетки глотать, но я их не люблю, плюс если папа найдет — а он найдет, — то... хотя какая уже разница. — Сехун хватает из вазы банан и с остервенением его очищает. — Ну вот, я обычно знаю, когда эти дни бывают, все просчитываю. А тут... наверное, из-за гриппа, которым мы все переболели, цикл сбился, ну я и просчитался. Думал, есть пара дней в запасе и... — Он откусывает от банана добрую половину и принимается сосредоточенно жевать. — Джонин обрадуется. Он помешан на детворе и всей этой семейной фигне, а я... не, я, конечно, тоже об этом думал. Свадьба там, дом, детишки от Джонина, но не сейчас. Лет через пять, может.
Чанёль и Тао украдкой переглядываются. Оба — Тао уверен наверняка — думают, что через пять лет им даже по залету ребенок не светит, не то что свадьба и собственный дом.
— Но самое херовое то, что Джонин и слушать никого не станет. Он вбил себе в голову, что семья должна быть правильной. То есть, он вкалывает на семи работах, а я сижу дома и нянчу детишек. И попробуй только заикнись, что можешь и сам работать, а с маленьким пускай родители сидят. Заявит, что папа — главный человек в жизни ребенка, что он папку в глаза не видел и не хочет такого для своих детей.
— Если ты так сильно этого не хочешь, то делай аборт. Срок-то маленький, никто и не узнает. — Чанёль прижимает тарелку с салатом к торчащему из-под футболки пузу.
— Что значит, не хочу? — Сехун бледнеет и угрожающе нависает над столом. Глаза его недобро сужаются. — Вы явно не понимаете, о чем я говорю. Я желанием гнуть спину на какого-то дядьку не горю, но Джонин будет. Он забросит танцы, учебу, все забросит и наймется в рабство, лишь бы мы с малым ни в чем не нуждались. Я не хочу, чтобы он похерил из-за меня и моей тупости жизнь. Я люблю Джонина и хочу, чтобы он делал то, что ему нравится, а не то, что должен. Понимаешь?
— Но избавиться от ребенка ты не желаешь? — уточняет Чанёль.
— Конечно, нет! Это мой ребенок!
— Но вам не обязательно все бросать. Пускай Джонин попросит помощи у родителей. — Тао протягивает пошедшему лиловыми пятнами Сехуну пачку с бумажными салфетками. Тот выдергивает сразу с полдесятка, сминает их неаккуратно и зарывается в них лицом. Его трясет, и сам он в шаге от очередной истерики.
— Да. Почему нет? — Чанёль, успевший метнуться к холодильнику, ставит перед Сехуном килограммовую банку фисташкового мороженого. Лучшего успокоительного для О Сехуна — кроме Ким Джонина, вестимо — мир еще не придумал. — Ты сам говорил, что от Джонина ждут наследников. Ты носишь одного из них. Поэтому включи хитрожопого засранца, которым обычно бываешь, шуруй к Кимам и ставь условия.
— Джонин не хочет зависеть от родителей...
— Мало ли, чего он там хочет? Сейчас ты у нас — пузатая принцесска. Пользуйся своим положением. Ты же можешь устроить все так, как ты хочешь. И для себя, и для Джонина. Да и твоих предков со счетов списывать не стоит. Брат твой карьеру делает, времени на омег не остается, да и вряд ли он станет жениться по расчету, зато ты можешь породниться с очень влиятельной семьей. По любви.
Сехун замирает над мороженым; брови сведены к переносице, взгляд задумчивый.
Тао и Чанёль замолкают.
— Ладно, я что-нибудь придумаю, — выдает Сехун спустя пять минут напряженной тишины. — И не из такого дерьма выпутывался. — И вонзает ложку в подтаявший бок мороженого.
В прихожей дребезжит звонок.
— Это Джонин. — Сехун облизывает ложку и зачерпывает еще мороженого.
Чанёль идет открывать.
— Нам уйти? — спрашивает Тао.
Сехун качает головой.
— Сам не смогу.
Джонин входит бесшумно, легкий и текучий, как дым, обнимает Сехуна со спины и целует взлохмаченную макушку. Сехун вздрагивает зримо, но тут же расслабляется.
— Чего хмурый такой? — Джонин заглядывает ему в лицо и себе хмурится.
Сехун сжимает губы в тонкую полоску, носом втягивает чесночно-чайный воздух кухни и выдает обиженно-капризным голосом:
— Я беременный.
Джонин замирает. Смотрит на Сехуна миг-другой и переводит взгляд на Тао. Тому неуютно и все, что он может, — лишь улыбаться неловко в ответ
— Не говори, что шутишь. Потому что это ни фига не смешно... — Джонин возвращает взгляд Сехуну. — Ты же не шутишь? Это не очередной дурацкий розыгрыш, который...
— Я не шучу. Семь недель, Джонин. Я был у врача.
Джонин садится подле Сехуна и берет его ладони в свои. Сжимает их нежно и принимается поглаживать.
— Сейчас мы, — размеренным тоном начинает он, — поедем ко мне. Обсудим все, а завтра поговорим с твоими родителями. У меня есть работа, я кое-что откладывал, плюс дедово наследство никто не трогал. На первое время хватит. Все будет хорошо, Сехун-и. Я знаю, тебе страшно, но это — наш ребенок. — Джонин улыбается. Губы дрожат, глаза блестят, и это выдает его с головой. — У нас все получится, вот увидишь. Ты будешь самым лучшим папой в мире, а я… Боже, я стану отцом. — Джонин зажмуривается и осыпает сжатые пальцы Сехуна короткими, крепкими поцелуями.
Чанёль прокашливается, привлекая внимание Тао, и взглядом указывает на дверь балкона.
Они практически добираются до цели, когда им в спины прилетает сопливое: "Я же вам говорил!" Сехун счастлив, и Тао не может скрыть улыбки.
