Роза ветров

~~~^~~~       Он задумчиво подбрасывает нож, и кончик серповидного лезвия вновь вонзается в землю. Равнина, убегающая в пролесок и дальше, теряется перед его остекленевшим взглядом. Остается только пламя огня, вылизывающее поленья и согревающее собравшихся вокруг костра воинов. Отдаленно ему слышен голос Вольштагга и чуть разморенный смех Фандрала. Сиф не слышно уже какое-то время, похоже, она ушла в ту часть лагеря, где расположились несколько воительниц, являющихся частью Асгардской армии.       Тор тянется рукой вперёд выверенным движением и подхватывает рукоять ножа. Качнув им взад-вперёд, вытаскивает из почвы, чтобы тут же вновь швырнуть практически в то же место.       Дальние земли перманентно стискивают его внутренности крепкой хваткой. Здесь всегда тяжело дышится, а смрад смерти идёт словно из-под земли. Тянется невидимым дымом, лишает сил, привносит сомнений. Он прискакал около полудня, ещё множество часов назад. Несколько дней пути почти без сна и отдыха да и возвращение из Свартальфхейма измотали его. В голове осталась лишь уставшая тишина и миллионы сомнений, перешептывающихся на фоне. Потребность поговорить с матерью скреблась где-то справа, в грудной клетке.       А с Локи говорить не хотелось.       Выхватив из земли нож, он почти швыряет его вновь, но задерживает свой взгляд на лезвии. Всматривается в него, ведёт кончиком пальца другой руки по острию. Ему не хватает лишь немного надавить, чтобы порезаться — именно так по возвращении ощущается прошедшее путешествие в Свартальфхейм. Тор ощущал уже которые сутки кряду, что ступает по длинному, но слишком тонкому канату. И чем больше шагов делает, тем слабее становятся ноги. И тем сильнее раскачивается этот длинный-длинный канат.       Ему так и не удалось найти ответы на все свои вопросы. Вместо этого ему перепала лишь сотня новых да сладкое воспоминание поцелуя. Локи впутался в странную, опасную историю, и Тору она ничуть не нравилась. Она пугала его и настораживала. И ему потребовалась вся та неделя в пути до Дальних земель, чтобы хоть чуть-чуть привести мысли в порядок и выстроить хоть мелкую и ничтожную, но последовательность. Однако, он так и не мог понять до конца ни для чего Локи потребовался Золотой грааль, ни какую роль играла во всей этой истории Королева альвов. Она была той, кто направила Локи к норнам, и не трудно было предположить — она что-то знала. Правда, что именно, спросить у Локи Тор так и не смог. Все то время, что они были в Свартальфхейме, он старался держать лицо и держаться, пока его собственные тайны выгрызали ему кишки. После Свартальфхейм был покинут им так же, как покинут стал и Локи, и спросить было уже банально не у кого. Всю эту неделю в пути до Дальних земель Тор провёл наедине с собой, и единение это было ужасающим. Сотни вопросов разрывали его разум на куски.       И одна важная мысль все не давала ему покоя. Точнее, одно важное воспоминание. Оно обгладывало его кости ещё с того мгновения, как Локи показал ему все и Тор запер его в своих объятиях. И не было никакой возможности освободиться от этого воспоминания и мыслей о нем.       Норны заполнили весь его разум.       Ещё в далеком детстве Тор бесконечно любил те частые, уютные моменты, когда Фригга читала им с Локи сказки на ночь. Ее сказки были разными, светлыми и темными, пугающими и героическими… Несколько раз она читала им о норнах. Будучи младше Тор благоговел пред ними, ощущая бесконечное уважение и тихий страх. Ему казалось, что выполнять столь ответственную работу — следить за судьбами живых, — невероятно сложно. И то всемогущество, коим обладали норны, восхищало его, ведь никогда они не пользовались им кощунственно-несправедливо по отношению к людям и богам, что заслуживали лучшего. Став старше и узнав от матери о Железном лесе и ведьмах, что живут там и поклоняются великим норнам, он отнюдь не удивился. И сам был бы не прочь сходить к ним на поклон и выказать свое восхищение.       Это дурное, грязное и бесконечно глупое восхищение… После случившегося с Локи в восемь меток Железный лес стал для него самой истинно ненавистной территорией на всей Асгардской плоскости. Ему несложно было сравняться с Дальними землями в той ненависти, которую Тор переживал каждый раз, допуская одну лишь мысль об этом месте. И он переживал свою вину до сих. Потому что не защитил Локи, потому что сглупил и переполнился собственной детской бравадой, желая принести отцу железный лист и доказать свою взрослость и мужественность. Ни единого разу они не обсуждали этого с Локи, но только придя в себя благодаря лечению матери, младший тихо поблагодарил его за спасение и это было для Тора важнейшим ответом на все его чувство вины.       Локи его не винил.       Но Локи проведывал норн… И это не оставляло Тора в покое. Ещё в Свартальфхейме он силился игнорировать плохое предчувствие, хотя и прекрасно понимал, что озлобленные норны — не лучшие союзники, а все же ему не верилось. Каждая новая мысль и каждое новое подозрение, что проявлялось в его голове, причиняла душевную боль. Он давно уже смирился, что не найти Локи любви Одина, ведь в том была к нему лишь жестокость и ненависть, но ведь Фригга любила его. Фригга любила Локи, что родного сына. Она заботилась о нем, обучала его и сколь сильно Тору грело душу то, что Фригга была рядом с Локи, когда сам он был вынужден отдалиться.       Сейчас же душу его не грело уже ничего. В голове было лишь воспоминания из далекого детства, в котором его мать восхищенно рассказывает ему о Железном лесе, месте поклонения норнам и обители ведьм да диких ётунхеймских волков, и поддерживает его идею туда отправиться. Она предлагает ему найти сувенир для отца, железный лист, и убеждает, что ничего грозить ему там не будет.       Она улыбается ему, она держит его за руку. Она говорит:       — Ты мог бы взять с собой Локи, я думаю, ему будет тоже интересно…       И Тор берет Локи с собой. И те несколько дней превращаются для него в Суртурово царство. В этом царстве он блуждает по лесу в одиночестве, ищет для отца подходящий лист и случайно выходит назад ко дворцу. И во дворце этом Локи не оказывается. И его покои пусты, как пуст и сад. Локи нет ни в коридорах, ни у матери, ни даже в кухне для слуг. И Хеймдалль, всевидящий и всезнающий, не может разыскать его своим взором.       И Железный лес стоит плотной стеной, даже не собираясь впускать его назад.       И сколько Тор не пытается переубедить себя, защитить мать в собственных глазах, ничего у него не получается. И воспоминание о том, сколь удивленным был взгляд Фригги, когда Тор ворвался на первый уровень дворца с окровавленным, синекожим Локи на руках, ему уже никогда не вырезать и не выскоблить. До того, как Локи открыл ему свои тайны, Тору всегда казалось, что мать была поражена случившимся, однако, теперь ему чудилось, что она была искренне, глубинно удивлена.       Удивлена тому, что Локи был жив.       Избавиться от этих подозрений Тор был не в силах. Всю поездку сюда, все то время, что он гнал коня, словно умалишенный, и лежал без сна ночами, разглядывая небо сквозь кроны лохматых деревьев, он думал. Мыслей было много, они не умещались в голове, орали наперебой, словно воины в пиршественной зале, и никак не желали успокаиваться.       В их крике читалось одно, самое важное. Его собственный страх. Дикий ужас зверя, гонимого Дикой охотой уже несколько дней без устали. И ведь он бежал, он гнал коня чуть ли не до смерти, он останавливался на отдых, урывая кусок ночи в бездействии, лишь ради животного, но не ради себя. И чем дальше он уносился прочь от Асгарда, тем тяжелее становилось. Дальние земли, дикие, агрессивные кочевники были властителями которых, всегда вызывали в нем непримиримое чувство несправедливости. А мысли о Локи и его безопасности не отпускали, и его тело откликалось на тяжесть возложенного на плечи бремени. С каждым новым днём, что он проводил в пути, двигаться становилось все сложнее.       Хотелось стряхнуть это. Освободиться/отпустить/выгрызть из себя эту непосильную тяжесть.       Он нуждался в матери, которая так любила перебирать его волосы, пока он сидел у неё в ногах. Она всегда знала, что нужно сказать, даже если он сам не мог вымолвить временами ни единого слова.       Все его слова, с которыми он приходил к матери, всегда были о Локи.       Ни об Одине, ни о ратном деле, ни о кузнице, ни о девах и юношах… Только Локи. Иногда он мог поделиться волнениями, мыслями или злобой, но редко, слишком редко он мог сказать, как на душе скребутся колючие молнии, а сердце-громоотвод трещит, перетруженное. Казалось, если он только приоткроет рот, она сразу увидит в глубине его горла серебрянные отблески грозы его чувств.       Фригга была единственной, рядом с кем он мог почувствовать мимолетный покой, а теперь и этого у него, похоже, не осталось. Хватало и того, что ни на мгновение, ни на день, ни на ночь напряжение не оставляло его последние метки — Один был жив и был очевидной угрозой среди десятков скрытых, как оказывалось теперь, когда его переживания о правде, скрываемой матерью, гложили его. А все же Один все еще был жив… Ох, если бы только посмел Тор решиться на столь кардинальное действие, как убийство отца, а все равно у него бы не получилось. Словно нарочно, от одной лишь этой глупой мысли об Одине и его смерти, руну в правой лопатке обжигает огнём, и Тор резко выныривает из марева задумчивости. Корчится, морщится и неловко трёт плечо под быстрым взволнованным взглядом Вольштагга. Тот не прерывает диалога, что ведет с Фандралом, остается безучастным, но его глаза говорят за него сами.       Он знает.       Либо догадывается, но ведь это одно и то же. Любые догадки — ополовиненная правда.       Пусть так. Только бы его домыслы о Фригге оказались выдумкой и ложью. Только бы они не оправдались.       Отведя взгляд в сторону, Тор нарочно давит на руну Одина, вырезанную на своей лопатке, и пронзившая руку боль отрезвляет его резко/настойчиво. Ему удавалось избегать мыслей об отце все путешествие по землям гномов, только бы не вызвать у Локи ни единого подозрения, ни единой догадки, даже самой безумной, но теперь это кажется уже невозможным. Вся плоскость Асгарда — одно большое напоминание о Короле богов, его власти и жестокости. Он вдавливает пальцы в кожу сильнее, и искра боли пробирается к самому сердцу. Лишь в этот миг Тор убирает руку. Его взгляд теряет мутную пелену задумчивости, а ноздри втягивают вечерний летний аромат полевых трав, среди которых расположились роты. Место для лагеря очевидно выбирала Сиф: отсюда хорошо просматривается долина, начинающаяся внизу ровного пригорка, а за его спиной стройными рядами тихо перешептывается лес. Именно на нем заканчиваются земли отца, переданные одному из ярлов. За ту неделю, что он был в пути сюда, они успели отправить несколько патрулей в обе стороны, прочесать границу леса и немного пройтись по территории кочевников. Огун отчитался ему сразу по приезде, рассказал о мелкой стычке среди воинов, не найденых кочевничьих костров, ни свежих, ни давно потухших, и о последних двух патрулях, что должны были вернуться завтра утром.       Дальние земли были пусты и не содержали в себе ничего, что могло бы требовать незамедлительного внимания Тора или Одина. На вёрсты вокруг не было почти ни одного поселения асов, а дикие кочевые племена прекратили свои набеги ещё давным-давно. С десяток меток назад Один выказал им угрозу, и она на удивление подействовала.       Тор помнил ту полуночную аудиенцию и по сей день. Он помнил каменный ужас и беспомощность, что сковали его, стоило только увидеть предводителя кочевников. Ему было лишь двенадцать меток, на небосводе только-только отгремела середина ночи. Это было его первое присутствие на отцовской аудиенции с главой другого народа. В ту ночь мама позволила ему не ложиться в постель вообще и заранее объяснила, как лучше себя вести во время отцовского приема. Она помогала ему одеваться, а на прощанье чуть приподняла его голову за подбородок.       Она всегда так делала перед важным событием в его детстве. Этот жест был поддержкой и выражением уважения. За метки он правда так и не научился сутки напролёт выглядеть подобно будущему царю. Ему сложно было следить за осанкой и гордо поднятой головой. Да и лгать себе не хотелось: у Локи это получалось много лучше. Этот образ шёл ему со всей присущей надменностью и гордостью. И сколь сильно раньше Тору казалось, что вот он, настоящий Локи в своей стезе, столь же сильно теперь он понимал — ошибался. Неверно просчитал и не разгадал загадки.       Настоящий Локи был другим.       Проблеск его истинной сути Тор увидел, стоило только их поцелую завершиться. Никогда раньше, ни в детстве, ни в старшие метки, ему не приходилось видеть Локи таким. Его взгляд пленял, его голос приказывал и весь он… Перед ним хотелось опуститься на колени и выполнить любую его прихоть. Он был влекущим, жадным и искусно наглым. И его глаза горели интересом, его глаза горели живым, ярким разумом. А весь он источал странную, не узнанную Тором ранее силу.       И защита ему была не нужна.       И Тору совершенно не хотелось думать о том, сколь сильно его сердцу не близок такой Локи, но и эти мысли заполняли его разум тревожно. Эта истинная суть, это яркое, живое нутро… Оно возбуждало глаз и пленяло, влекло к себе, вызывая желание, но сердце заходилось в испуге. Ведь такому Локи, настоящему и истинному, не нужен был спаситель и воин, коим Тор был все это время. Нет-нет, такому Локи он был совершенно не нужен.       Мотнув головой резким движением, Тор жмурит глаза и сорвано выдыхает. Насильно уводя себя прочь от этих дрянных мыслей, он вновь швыряет нож в землю. И отматывает ленту мыслей назад, к матери, к кочевникам. Куда угодно, только бы не думать о Локи эти страшные, жуткие мысли, переполненные ещё не окупившейся скорбью.       Только бы не думать о Локи, чья суть когда-нибудь да пробудится. О Локи, настоящем Локи, которому Тор будет уже не нужен.       Так же, как Одину в ту ночь аудиенции не нужны были новые проблемы на Дальних землях Асгарда. Тор и по сей день помнил, как у него в груди горел легкий интерес и взбудораженность вот-вот свершащейся встречи. Но эти чувства тлели в нем ровно до того момента, когда в покои отца прошёл Номад. Он был высок. Седина выбелила его длинные, до поясницы волосы, а кожа была цвета Дальних земель — такая же бурая с движущимися под ней сгустками мягкого света. Это была кочевничья магия, и она жила в его теле, существуя в тандеме с его плотью и разумом.       И, спроси его кто даже сейчас, Тору было бы сложно объяснить, какой именно элемент образа кочевника напугал его больше в тот миг. То ли кожаная многослойная набедренная повязка до колена заменявшая мужчине всю остальную одежду, несмотря на вступающую в свои права зиму, то ли светлые тени, медленно плавающие под его кожей и подсвечивающие кости да клетку рёбер. Или может его глаза… Конечно же, это были глаза. Вместе с остальными элементами, движениями, жестами и интонацией они прекрасно составляли пугающий, словно созданный самой Хеллой, образ.       Номад двигался медленно и отрешенно. Стоило ему пройти в двери покоев Одина, как он сразу увлёкся рассматриванием окружающего его пространства. Его руки жили собственной жизнью, двигаясь то медленно и плавно, то делая резкие рывки кистью или пальцами. Казалось ни Один, ни Тор, ни двое приближенных к Одину советников не интересовали его вовсе. Он был занят разглядыванием золотых стен, блестящих плит пола и свода арки, что отделяли кабинет от пространства у входа. Хугин и Мунин среагировали мгновенно, только почувствовав его приближение на самом первом уровне, по ту сторону двери, а стоило Номаду оказаться в покоях Одина, как они тут же спикировали ему на плечи, каркая наперебой и пытаясь донести что-то на своем животном языке.       Тор был в тот момент, кажется, единственным, кто напрягся. Его неожиданно взволновало и поведение Номада, и дружелюбие Хугина и Минина: ни с кем и никогда они не были столь разговорчивыми и требовательными до внимания. Даже с Одином, своим единственным и настоящим хозяином, вороны всегда были сдержаны. Это привносило в Тора напряжения, но истинный страх он испытал лишь когда Номад прошёл под аркой и полностью показался в кабинете Одина. Тору не составило труда заметить его глаза.       Они были до ужаса пустыми и глубокими. Не было даже намёка на какое-то разделение радужки и белка. Вся поверхность глазного яблока была темно-синей глубиной вселенной, поверх которой мерцали белые, холодные звёзды и переливались разноцветные, пыльные галактики. В его глазах не было личности, в его глазах не было человека. Там жило лишь мироздание, мудрое и непосредственное в своей сути.       Оказавшись в кабинете, Номад несколько раз кивнул воронам, все еще каркающим у него на голых плечах, а после незаметно скормил им нечто, похожее, на мелких мышек. Тор тогда даже заметить не успел, откуда они оказались у него в ладони. Он лишь тихо стоял по левую руку от сидящего в кресле отца, за его спиной, и наблюдал за перемещениями кочевника по комнате. Браслеты на его руках смещались, но не звенели, мертвые в своём молчании. Его стопы касались пола без единого звука, и единственными подтверждениям его нахождения в кабинете были запах жжённого песка и шорох тканей набедренной повязки. Если бы не они, Тор бы подумал, что его появление — качественная иллюзия.       — Доброй ночи, многоуважаемый Номад. Я пригласил вас сегодня по важному вопросу, — Один не стал ждать дольше положенного. Он не поднялся с кресла, даже приветственным кивком не одарил гостя. Тор стоял тогда у него за спиной, но буквально чувствовал опасные волны злости, расходящиеся в пространстве вокруг его отца. Ему не составляло труда представить его взгляд: тяжелый, хмурый и грозный. — Не столь давно мы заключили мир с вами и милосердно предоставили вам Дальние земли в бескорыстное пользование. Согласно нашей старой договорённости у вас нет прав пересекать границу Дальних земель. Однако, в последнее время набеги ваших подданных на наши территории участились. Приграничные ярлы доносят о разбое на своих землях. Если вы хотите пересмотреть нашу договоренность, я готов обсудить это сейчас.       Голос Одина звучал жестко, бескомпромиссно и не предполагал возможности к обсуждению. Его голос был таким столько, сколько Тор себя помнил. Его отец всегда умел подбирать слова грамотно и никогда не торопился говорить. И голос его в ту ночь был пропитан змеиным ядом. Скользкая лживость сочилась из каждого произнесённого Одином слова. В раннем возрасте Тору просто казалось, что его отец слишком мудрый и переполненный тяжелым опытом. Тогда Тор свято верил, что все, созданное Одином — обязательно для существования.       И сложно было передать с каким треском разрушилась его вера после череды событий, единственным пострадавшим в которых стал Локи. Но Локи ведь был безвинен.       Теперь же Один скорее представлялся сумасбродным, сумасшедшим старцем, имевшим власть и потерявшим возможность властвовать грамотно и разумно. В нем не осталось ничего сердечного, и лишь змеиный яд теперь полнил его речи и его действия.       В ту ночь слова Одина остались проигнорированы Номадом. Не только те, что он произнёс вначале, но и позже, каждое новое слово, произносимое Отцом богов, оставалось без внимания кочевника. Он, правда, повернул голову к Одину ещё после приветствия, однако, это совершенно ничего не значило. Все его внимание безраздельно оказалось в ладонях Тора.       И это был худший дар без возможности отказаться от него или выбросить прочь.       Под глубоким, звездным взглядом Тор чувствовал себя неуютно. И чем дольше затягивалось молчание, чем дольше Номад смотрел на него, тем сильнее маленького Тора затапливал ужас. Сама вселенная повернулась к нему, бездна смотрела прямо на него, и он не мог даже пошевелиться. Руки Номада медленно опустились вдоль тела. Даже вороны на его плечах стихли, тоже повернулись к Тору, глядя на него чернющими, маленькими глазами. Они смолкли так резко, так резко тишина поглотила покои Одина, что ее громкость стала неуютной и даже опасной.       Вспоминая ту ночь, Тор и до сих пор не мог передать, как сильно тогда он нуждался в том, чтобы отец обернулся к нему, защитил/закрыл собой его от этого безграничного в своей мощи взгляда. Номад не рассматривал его. Он лишь смотрел, не моргая, и его взгляд поглощал всю маленькую, бессильную фигурку Тора. Его взгляд пробирался сквозь плоть и кости, рыща диким зверем, разыскивая нечто глубинное, самое сокровенное. И никак Тор не смог бы закрыться от него. Какое-то время он держался, смотрел в ответ, но в итоге спасовал. Вначале отвёл взгляд, после отвернулся, принялся оглядываться по сторонам. Ему казалось, что, если он перестанет смотреть так прямо, кочевник отвернётся тоже, а лучше просто исчезнет, как и не было.       Жаль, этого так и не произошло.       — Я обязан предупредить вас, что при продолжении набегов с вашей стороны, мы будем вынуждены принять меры, — Один, сколь бы терпелив ни был, долго ждать не стал. Тор услышал его тяжелый вдох, мощный и сильный, но он звучал словно издалека. После Король богов медленно начал подниматься в своём позолоченном, богато украшенном камнями кресле. Тору так сильно хотелось сделать шаг в сторону, и просто спрятаться за его креслом. Но он не мог. Не мог ни пошевелиться, ни тем более шагнуть. — Это предупреждение — единственное и последнее. Если вы пересечете границу вновь, мы вышлем войска, — поднявшись, Один упёрся руками в стол. Его желание выглядеть угрожающе было очевидно, жаль, совсем не окупалось. Номад не был ни напуган, ни взволнован. Он все продолжал и продолжал смотреть на Тора, не моргая, не отворачиваясь и не отвлекаясь. — И выгоним вас с наших земель прочь насовсем. До этого момента мы были благодушны и щедры, безвозмездно отдавая вам Дальние земли в полноправное владение, однако, то время ушло. Все изменилось.       Коротко синхронно каркнув, вороны вспорхнули с голых плеч кочевника и вылетели через арку балкона прочь, наружу. Тор, не желая поворачивать головы к Номаду, услышал резкий и неожиданный короткий перезвон мертвых браслетов на его сильном запястье и все-таки обернулся. Его взгляд вновь наткнулся на глубокий, порабощающий взор кочевника, и это стало его ошибкой. Отвести глаз он больше не смог. Номад медленно поднял руку и вытянул вперёд указательный палец, указывая прямо на Тора.       Ужас, разодравший Тора изнутри тогда, хранился в его сердце все эти метки. А в голове так и звучал эхом сухой, песочный голос кочевника:       — Ты. Я выбрал тебя.       Рабство. Плата. Непомерная жестокость и несправедливость. Ужас. Тор ощутил всем своим телом то, что не было произнесено ни тогда, ни позже — он станет платой. Неизвестно когда, неизвестно за что, неизвестно в каких обстоятельствах.       Эти слова были единственным, что Номад тогда произнёс. Опустив руку назад, он развернулся, медленно, словно пересыпающиеся барханы песка на пустынном ветру, и вышел из покоев Одина. Он не согласился на новые условия и не отказался от них, но набеги прекратились.       Стоило кочевнику уйти, как один из советников по просьбе Одина проводил Тора до выхода. Его выставили за дверь, ничего у него не спросив и ни о чем не сказав. Оказавшись на первом уровне, в одиночестве и объятый ужасом, Тор и сегодня помнил — он был готов расплакаться, и точно сделал бы это, если бы не увидел мать, спешащую к нему с другого конца длинного коридора.       Коротко мотнув головой, он особенно резким движением подхватывает нож и швыряет его в землю. Острие входит в твёрдую почву по самую рукоять, и сидящие рядом воины замечают это. Фандрал смолкает, мгновенно становится серьезным, а Вольштагг привычным движением поводит плечами, будто разминаясь перед дракой.       — Ты сам не свой, как вернулся… Где ты был, Тор? В последнее время ты отстранился, мы все это заметили, — качнув бурдюком с медовухой, он несколько мгновений смотрит другу в глаза, а после взгляд отводит. Тор многое мог бы сказать ему и за медовуху, распиваемую отнюдь не в подходящем месте и не в подходящее время, и про свои дела, но делать этого не станет. Сейчас у него есть множество других важных забот. — Если ты не расскажешь, что происходит, мы не сможем среагировать своевременно.       Стиснув зубы и поджав губы уперто, Фандрал смотрит на Вольштагга и Огуна. Оба коротко кивают, но Тор замечает, что лучник кивает нехотя, безучастно. Огун будто бы и так знает, что с ним поделятся скрываемыми новостями. Он лишь ждёт, когда этот момент наступит.       — Время терпит, — рывком выдернув из почвы нож, он вытаскивает вместе с ним несколько комьев земли и тянется туловищем вперёд. Затем поднимается на ноги. Тело неприятно зудит уже некоторое время, и единственное чего ему истинно хочется — оказаться в своих покоях, в купальне. До этого, правда, ещё далеко и дальше. Обратный путь займёт порядка восьми дней, после ему нужно будет отчитаться отцу об экстренном походе и убедиться, что тот ничего не заподозрил.       Переступив с ноги на ногу на месте, воин очищает нож от земли и быстрым движением возвращает его в сапог. Бросает взгляд на костёр, друзей и кивает Огуну. Тот без единого вопроса начинает подниматься.       — Долго не сидите. Завтра выступаем назад, идти придется долго. Огун, со мной. Нужно ещё раз проверить отчеты вернувшись патрулей, — обходя костёр по дуге, Тор поджимает губы и стискивает челюсти. Странное напряжение его не оставляет и, не сдержавшись, он бормочет сквозь зубы: — Что-то здесь нечисто… Слишком уж тихо.       Вольштагг, словно разделяя его точку зрения, коротко хмыкает и осматривается исподлобья. После сплевывает в траву. Скосив к нему взгляд, Тор лишь хмурится сильнее. Никогда в нем не было любви к Дальним землям и сегодня ее не появится. Еще в детстве мама рассказывала ему о кочевниках, пугающих и далеких, что вселенские звёзды. Да и старейшины во время учебы не скупились на сравнения. Они выставляли кочевников как жестоких и бездушных магов, неподвластных в своих действиях ни зверям, ни богам.       Каждый из девяти миров нёс на себе бремя кочевничьих племён. Даже в царстве Суртура были места, где обитали эти могучие существа. От мира к миру их традиции разнились, как и их магия, но нечто оставалось неизменным. Их девы были самыми красивыми: в Асгарде ходили легенды об их смуглой коже и колючем нраве, а в Ётунхейм они славились светлыми, выбеленными волосами и ледяными, игривыми взглядами. Невозможно было отказать им ни в просьбе, ни в желании. И сотни, тысячи легенд ходили о пресытившихся жизнью воинах, уходивших по собственной воле в кочевничьи племена.       Те, кто садились у кочевничьего костра, случайно или нарочно, не возвращались уже никогда. Их разум терялся в общности кочевничьей сущности, а их взгляды становилось такими же звездными, как у того Номада.       Много разных теорий ходило о том, для чего кочевники вообще существуют. Тор слышал их временами в тавернах или в казарме среди своих воинов, и всегда тихо качал головой да смеялся. Одни говорили, что кочевники были предвестниками Рагнарёка, другие возмущённо отзывались, что кочевники просто ждут, когда все существа вымрут, и завоюют мир. Изредка кто-то всегда упоминал кочевников-целителей, способности которых простираются много дальше не только жизни, но и смерти.       Ни одна из возможных теорий не была верной ни в каком своём проявлении. Его смешило узколобие народа, но и поведать им правды он не имел права. Еще в далеком-далеком детстве Фригга передала ему эту тайну, как наследнику, будущему правителю всех девяти миров.       Кочевники были детьми Судьбы. Кочевники были порождением норн, оторванным, изгнанным от корней Иггдрасиля. Они были сильнее любых народов и всегда брали то, что им было нужно, но никогда не забирали лишнего. Их невозможно было прогнать с места, которое они выбрали, и битва с ними была обречена на провал.       Не стоило даже упоминать то безрассудство, с которым Один пытался выставлять Номаду условия или пускал угрозы. Шагая среди палаток из плотной, темно-бурой ткани, Тор лишь безвольно сжимал руки в кулаки. Сколько бы лет и веков не проходило, ему так и не удавалось понять, в какую игру играет Один. Временами Тору казалось, что вот-вот сейчас он поймает эту объемную, важную мысль, но, впрочем, каждый раз все было тщетно и бессмысленно.       Один вёл свою игру методично, размеренно и не торопясь. И каждое его действие, каждое его слово, даже незначительное, было решающим в этой игре.       Игре, которую Тор очень и очень быстро проигрывал.       Грузно ступая в сторону своей палатки, Тор не оборачивается и не оглядывается. То тут, то там рассыпаны по земле костры и группки воинов, отдыхающих у огня. Все стараются говорить тихо, почти бесшумно. Никто не смеется. То и дело ловя на себе чужие взгляды, Тор не оборачивается на них и ни с кем не здоровается.       Все его мысли заняты песком и кочевниками. Их не видно уже очень и очень давно, но Один упорно посылает его сюда, несколько раз в метку. Набеги прекратились, Далекие земли полнятся тишиной и спокойствием. Кочевники ушли в самую далекую их часть.       Кочевники ждут.       Номад ждёт, когда же Тор придёт к нему. Или может, когда придёт время идти за Тором?       Подняв тяжелую руку, он трёт уставшее лицо ладонью. Весь день прошёл в разговорах. С Сиф обсуждали путь сюда, местность, информацию от поселений, расположенных на границе. С Фандралом коротко обсудили настроения воинов, несколько случившихся в пути и уже на месте драк. Вольштагг, хмуро и не задавая вопросов, рассказал о потребности заменить амуницию и оружие. Дальние земли влияли на них: Тор видел это слишком отчетливо.       Дальние земли влияли на всех. Вытаскивали из самых глубин нутра сомнения, вопросы и напряжение на поверхность, но не спасали от них. Лишь увеличивали в объеме и так и оставляли.       Тору казалось, ещё немного и он просто сломается, от оглушающего напряжения.       Воспоминания о первой и единственной встрече с главарем кочевников, появившиеся столь не вовремя, не помогали. К ним липли и другие, совершенно лишние, безнадобные и тревожные.       Одно из них было о разговоре с матерью. Уже после аудиенции, на которой Тору не посчастливилось побывать, он долго не мог уснуть в своих покоях. Мама была рядом, гладила его по голове и молчала. Он все еще четко помнил, как спросил у неё тогда: что же значили эти страшные слова Номада. Полученный им ответ ему не понравился. Конечно, мама пообещала, что обсудит это с отцом, что все уладит и ему не о чем волноваться, но позже они так никогда и не вернулись к этому разговору.       Разговору о том, что ему предстоит стать платой за все эти века спокойствия в Дальних землях. Потому что Номад его выбрал и, когда придёт время, Тору придётся заплатить.       Либо у него изымут плату насильно.       — Цена назначена. И она будет уплачена в срок, Тор. При любых обстоятельствах, — так тогда ответила его мать. И для его маленького разума этот ответ был таинственным и пугающим. И метки спустя он все таким же да оставался, не облегчая его волнений.       Достигнув своей палатки, Тор отодвигает ткань, прикрывающую вход, и оказывается внутри. Пространство палатки освещено светло-зелёными магическими шарами, парящими под потолком. Они в миг напоминают ему о Локи, но думать о нем больше нет сил. Не в Дальних землях. Не сейчас.       Пройдя вглубь увеличенного магией пространства, он стягивает сапоги и ступает на толстый, мягкий ковёр, устилающий землю. После проходит к тонкому, мягкому матрасу и усаживается на него. Все это слишком богатое для обычного походного снаряжения убранство здесь лишь благодаря магии его матери и других придворных магов. Чуть скривившись, Тор чувствует слишком отчетливо: ему много комфортнее было бы спать снаружи, под небом.       Если бы не эти дрянные, пыльные Дальние земли.       Огун проходит следом за ним, но на ковёр не ступает и далеко от входа не отходит. Он проверяет, плотно ли закрыты створки ткани, поправляет их и звуки снаружи обрубается этим движением на корню. И тут тоже магия заботится о них, об их секретах.       — Что происходит? — воин не тянет время и спрашивает прямо, в упор. Так умеет лишь он, и Тор во многом ценит его именно за это. Огун часто бывает молчалив и умеет выжидать верный момент, чтобы вмешаться. Никогда он не ошибается, выступая вперёд и подавая голос. И никогда не говорит лишнего.       Как ему это удаётся, Тор не имеет ни малейшего понятия. Он скорбно морщится, вновь поднимает ладони к лицу и вздыхает. А после хлопает по ткани матраца рядом с собой, говоря:       — Разговор долгий и тяжелый. Тебе лучше присесть.       Несколько мгновений не раздается ни звука, а после Тор слышит, как друг стягивает обувь. Почти бесшумно он усаживается рядом, и именно в этот миг Тор понимает: ему придётся признаться не только Огуну, но и себе.       Сейчас ему придётся признаться.       Кочевники таинственные и пугающие. В сотнях историй и баек их показывают с совершенно разных, иногда нелогичных сторон. И все там ложь, все беспутная неправда…       А правда в том, что кочевники — мастера Вселенной. Будучи детьми судьбы, они выполняют самую важную роль во всех девяти мирах и окружающем их пространстве. Они — путеводная, связывающая нить между норнами и богами. Редко, но раз на сотни веков они вмешиваются, и их вмешательство всегда предвещает благо. Именно тогда, когда все должно пойти под откос и привлечь к себе ненасытный, разрушительный Рагнарёк… Именно тогда, когда пространство вот-вот затрещит по швам…       Они вмешиваются, если того пожелают, и восстанавливают равновесие. Их влияние более реальное и осмысленное, чем влияние норн. В их руках не нити судеб, в бесконечном их количестве и вариациях, но реальные существа. Боги, люди, животные — вот над чем властвуют кочевники.       Опустив локти на согнутые колени, Тор скользит взглядом по палаточной стене напротив. Светло-зелёные отсветы скользят по ней тоже, играются, напоминая воину о брате. О брате, чьи действия стали виной… Всему.       О брате, который совершил глупость, и теперь они все в опасности.       И теперь, когда придёт назначенный день и час, Тору придётся покинуть дом навсегда, чтобы сесть у кочевничьего костра и сгинуть там до конца времён.       Ощущая, как из груди рвётся ужас, ещё не доросший до злобы и ненависти, Тор стискивает зубы. Ему придётся стать платой, но не за спокойствие Дальних земель на самом деле. Ему придётся стать платой в момент, когда Рагнарёк подберется со спины и станет тяжело дышать в затылок.       Тогда Тор сгинет, и все мироздание будет спасено.       У него нет сил и слов, чтобы передать весь ужас и весь тот скоп вопросов и воскликов, что мечется в его голове. Вместо этого Тор поворачивает голову, смотрит на друга, на единственного, кому может доверить все то, что собирается сказать, и начинает:       — Появилась серьезная проблема. Я узнал кое-что, это касается Локи и его безопасности, — взгляд Огуна с серьезного сменяется на собранный и по-ледяному яростный, но он не торопится перебивать. Вместо этого коротко, четко кивает, давая понять, что внимательно слушает. И Тор продолжает: — Восемь жизней назад я скончался, и он, пытаясь меня спасти, нарушил ход пространства времени… Норны хотят его смерти. И все еще ждут моей.       Бросив короткую новостную сводку, он пускается в объяснения. Лишь об одной своей шаткой, пугающей догадке умалчивает. И перед Огуном, и перед самим собой.       О том, что в самой первой жизни, убил его именно Локи. ~~~^~~~       Они въезжают в Золотой город задолго после полудня. На въезде Тор разворачивается и в последний раз проезжается вдоль марширующих и конных рот воинов, проверяя колонну. Они не потеряли ни одного воина, ни одной лошади в пути. Ни туда, ни назад они не вступили в стычку с кочевниками, все рейды, выпущенные Огуном в пустыню во все стороны, словно стрелы, не наткнулись ни на один кочевничий табор. И эта тишина и спокойствие, встреченное Тором в походе, однозначно подбешивали его до глубины души.       Это и все, что было связано/сплетено в его голове с Локи. Естественно.       На обратном пути мимо колонны воинов крикнув Фандралу, чтобы проверил всех по возвращении за него, Тор стискивает сапогами бока своего коня и пускает его вскачь. Пролетая мимо своего войска он замечает несколько мимолетных коварных усмешек, но они вызывают у него лишь ответную, смешливую: никому из этих балагуров Фандрал не позволит случайно затеряться в толпе и завалиться в одну из таверен, они могут на это даже не надеяться. И сам Тор может тоже — не сомневаться в верности друга.       На середине пути он сворачивает во дворы. Лавировать между прохожими становится сложнее, и конь, словно соглашаясь с ним, довольно ржёт, припуская с ещё большей скоростью в узких проходах меж строениями. Кажется, последние две недели, что они провели в пути, совершенно его не вымотали, но это ни что иное, чем обманчивая иллюзия. В ближайшее время у него вряд ли получится прокатиться хотя бы до соседнего городка. Думая об этом, Тор, правда, совсем не сожалеет. Зад физически ноет от безостановочной езды, а все тело измотанно скулит уже четвёртый, кажется, день.       Ему не удавалось выкрасть себе чуть больше отдыха, чем сон, уже тысячу лет, наверное. Именно так ощущается этот забег на длинную дистанцию и без малейшей передышки. Вначале Локи со Свартальфхеймом, теперь этот поход… И хотя солнце уже медленно валится на бок на западе, его собственный день полный неотложных дел только начинается. Перво-наперво нужно зайти к отцу.       А после он очень сильно хочет зайти к матери. Зайти и задать ей, наконец, все неудобные, но прожигающие в его разуме дыру вопросы.       Вопросы о Локи.       Спешившись только у высоких замковых дверей, он спрыгивает с коня и бросает поводья уже подбегающему мальчишке-конюху. Придворные с уважением склоняют голову, и Тор с радостью сделал бы точно также, но лишь проходит мимо отстранённо. От него разит потом и грязной одеждой, и это привносит в него смятения стоит только оказаться в стенах дворца. И никакие поклоны, никакие улыбки и приветствия не спасут ни его самого, ни встреченных им придворных от этого запаха. Все, что остается, лишь быстро пройти мимо и не позориться.       Именно так Тор и поступает. Широкими, яростными шагами ворвавшись на первый уровень дворца, он направляется прямиком ко входу на уровень с покоями Всеотца. Никакого желания откладывать эту ненавистную встречу у Тора нет и неожиданно собственная неопрятность не ощущается препятствием к тому, что поскорее покончить с ненавистным обязательством. Чем быстрее он расправится с этим, тем будет лучше.       Собственная злость, уже медленно подменяющая страх в его груди, подгоняет его со спины. Понять, на что именно он злится, Тору и самому сложно. В груди клокочет лишь одно-единственное имя.       Локи.       От него не избавиться, не сбежать, не отвернуться. Все вокруг, каждый поворот, каждый коридор и каждый встречаемый им человек напоминает о Локи. Об их детстве, об их юности, о тысячах воспоминаний и сотнях томящихся в груди переживаний. И воину хочется верить безоглядно, что слова матери его утешат, но отчего-то он чует охотничьим псом — не будет этого. Его мать слишком умна, его мать обладает слишком хорошим даром провидения, чтобы не иметь ни малейшего ответа на волнующие его вопросы. Его мать…       Она не посмеет ему солгать, если Тор спросить напрямик. Но хватит ли ему выдержки, чтобы спросить напрямик и не заорать от прошивающей сердце боли? Он не знает. Замерев перед дверью, ведущей в покои отца, он уже тянется рукой к ручке, но замирает, так ее и не нажав. Прикрывает глаза, морщится от боли в клейменном плече и вдыхает поглубже. Однажды он уже ворвался в отцовский кабинет в ярости и с мечом наперевес, и теперь ему нужно быть умнее. Уж чему его вынудили научиться последние метки, так это сдержанности и неторопливости. И хоть в общении с Локи это медленно приносило свои плоды, в остальном это было невыносимее той мучительной боли, которой иногда вспыхивало клеймо. Во всем остальном мире Тор ощущал себя запертым в этой сдержанности.       Запертым, казалось, уже навечно.       Но Один не должен догадаться о происходящем между ними с Локи. Ни в коем случае. Не сейчас, когда Тор столь близок к необычайно важному откровению и странной тайне. Ведь ему нужно задать множество вопросов матери. И Локи тоже — сколь бы Тор ни отворачивался от других своих волнений, а все же они не пропадали и не исчезали: Локи украл Золотой грааль и у Локи был план. План, который был опасен. План, разгадать который Тор не мог да и не хотел. Слишком уж было страшно.       Дёрнув головой вымученным движением потревоженного приближающейся опасностью зверя, он ласково давит на ручку чужой двери, чтобы только сразу толкнуть ее вперёд и увидеть перед собой отцовский кабинет. Он ничуть не изменился…       Он ничуть не изменился с его последнего визита. Тор врывается внутрь, чуть не снося дверь с петель и пугая стражу на десяток меток его старше, что стоит на входе. Одину крайне везёт, что в этот поздний час у него в покоях нет ни советников, ни матери. О да, везёт именно ему, и уж точно не самому Тору.       Для него самого такое понятие, как везение, теперь мёртво на веки вечные. До Рагнарёка и дальше, туда, в безвременье и отсутствие ощутимого пространства.       Перед глазами мутная пелена ярости с разводами — они странным образом вырисовывают безвольное тело младшего. Локи не движется, не откликается на его голос, а Тор боится. Его страх скользит в дрожащих пальцах и смеется хрипом его грудины. Тор боится так сильно, как не боялся никогда, наверное. Он возвращается лишь на мгновение длинною в божественную жизнь в пережитое им только что: его сильные, большие ладони обнимают тонкие плечи возлюбленного брата и трясут, пытаясь пробудить. Чужое тело легкое, невесомое и виснет в руках тряпичной куклой. Ярко-зелёные, полюбившиеся Тору глаза закатываются, и дыхание… Дыхание Локи тихое-тихое, медленное и поверхностное. Опустив его на пол, Тор прижимает к его груди голову и слушает, в ужасе понимая банальную истину — сердцебиения почти не слышно.       Его конечности холодеют, по затылку пробегает волна омерзительных мурашек и светлые волоски на предплечьях встают дыбом. Он вскидывается, оседает с пяток на пол и смотрит беспомощно. С ужасом, затапливающим зрачок. Ох, если бы он только мог знать, что ему сделать! Ох, если бы он только мог спросить у Локи… У Локи тонкие запястья и нежная кожа выцеловывает дорожки вен, что бегут под ней. У Локи тонкие, невыразительные губы — он может улыбаться так, что у Тора сердце дрожью проваливается в пятки, но сейчас они бледны, сухи и недвижимы. У него ласковые щёки, длинные пальцы и красивые ноги. Тор не слышит собственного поражённого шепота, скребя пальцами по каменным плитам пола и сгорбливаясь большой фигурой над неподвижным, трепетным телом:       — Нет… Нет, слышишь, пожалуйста, нет… Я подарю тебе весь мир, я умру за тебя, я сделаю, что только потребуется… О боги всемогущие, Локи нет… Я не хочу тебя потерять… Я не могу… Я не смогу без тебя, не хочу без тебя…       Его ладонь дрожит, когда он касается ею пряди черных волос. Ему приходится зажмуриться, только бы удержать горе, вырывающееся толчками разрывающегося от агонии сердца, внутри себя. И в голове столь вовремя всплывает мысль, быстрая/скорая, о матери, о магии, о помощи, как, впрочем, не менее вовремя он замечает важное — на полу валяется золотой кубок, совсем подле Локи. И все мысли моментально изживают себя. Взгляд Тора поражено впитывает отблески золотых стенок и инкрустированные драгоценные камни, и в нем нет ни единой возможности поверить в правду: этот кубок принадлежит Одину.       Возможность эту надменно и резко дает Хугин. Наглая птица каркает громко, победно, у него за спиной и вальяжно выхаживает по подоконнику. Ворон, кажется, насмехается, видя для себя странную нотку юмора во всей этой скорбной ситуации. И Тор поднимает взгляд на него, и даже сам ощущает сколь глупо, верно, выглядит сейчас его лицо — Локи бы точно посмеялся, но в этот раз не станет. Локи почти бездыханно лежит на полу в собственном кабинете.       И если это лишь сотая часть той платы, что ему придётся заплатить за его, Тора, любовь…       Чувство пробегает по телу быстрее мысли. Ярость скапливает где-то в пятках, толчком поднимает его на ноги и сердце, его болящее, скорбящее сердце, срывается в новый, воинственный бег. Ярость прокатывается по его бёдрам, дает под зад и все внутренности в ужасе скручивается — эта ярость сильнее его. Эта ярость ему не по размеру.       Но важность потеряться в волне собственного гнева прячется в корнях Игдрасилля. Стоит ему бросить новый взгляд, лишь мимолетно, на младшего, как страх перестаёт существовать в теле и разуме Тора. Если здесь, если прямо здесь и сейчас Локи умрет, ничто не будет существовать. Ни одно из тех событий, в которых ему бы так сильно хотелось видеть младшего рядом, уже не случится. И никакая вечность, никакая божественность, никакая магия памяти, ничто не сможет утешить его дикого, животного рёва скорби, который вырвется на свободу.       Ярость проглатывает его не жуя. Мгновение обрывается, и Тор искренне не помнит, как сгребает кубок в ладонь. Он не помнит, где берет меч, и не помнит, как несется разъяренным смерчем по коридорам дворца. Перед глазами кровавое марево его ярости и Локи.       Локи, который пострадал. Локи, которого Тор божился и клялся себе защищать.       — Сын? Уже довольно поздно, я… — Один поднимает голову от бумаг, лежащих на его столе. Его взгляд полнится недоумением, но эта ложь слишком явная даже для Тора. В этот момент времени он готов признать себя глупцом и идиотом, он готов согласиться с какими угодно словами, обращёнными в его сторону, он готов согласиться на смерть, если кому-то это будет угодно — любую цену за жизнь Локи он заплатит и приумножит собственноручно. Он сделает это добровольно.       — Поздно, но, видимо, не для того, чтобы отравить моего брата! Что ты скажешь на это, отец?! — он захлопывает за собой дверь с громоподобным звуком, и небо снаружи вторит ему, искрясь молнией боли и ужаса. Буря накрывает Золотой город за мгновения, и она не отпустит его. Ох нет, никогда уже она не отпустит его, и, даже покинув плоскость Асгарда, оставленный ею отпечаток не исчезнет и не вымрет. Уже никогда. Прорвавшись к отцовскому столу, Тор с грохотом ставит на него кубок, а после срывается на ор: — Я знаю, что ты сделал это! Да как ты только посмел?! Он твой сын, мой брат, ты…!       Один смотрит на кубок пару секунд, а после откладывает перо в сторону и откидывается назад в кресле. Его губы уродует легкая, сытая усмешка, пока Тор пытается надышаться спертым, влажным воздухом, принесенным грозой. Его гнев двоится у него в глазах и множится в грудине. Сильное, жестокое сердце молодого воина громыхает в груди, силясь прокачать всю густую кровь, изъеденную яростью чувств.       — Он не мой сын, и тебе он тоже не брат, Тор. Не лги себе понапрасну. Ты ведь прекрасно знаешь, что Локи — ётунское отродье, — Один подпирает висок парой пальцев и впервые смотрит на него с презрительным снисхождением. В его взгляде читается насмешка, и эта глумливость отцовских глаз бьет Тора поддых.       — З-зачем ты…! — Тор давится собственной раскалённостью и горячностью, слова дают трудно. Вместо них из горла рвётся больное, разъяренное рычание, и легкие сворачиваются от боли. Тор дышит быстро, яростно, ему не хватает воздуха, ему не хватает пространства. Согнувшись, уперевшись одной ладонью в свое колено, молодой воин бросает короткий взгляд на запястье: пятнадцать меток прячутся под задравшимся рукавом его рубахи. Он столь юн… Юн, до восторга влюблён и ничуть не согласен обрести эту потерю.       Один даже не отрицает своего участия в произошедшем. Он молчит, рассматривая его, словно удивительного вида зверушку, и не вздрагивает, стоит Тору вскинуть на него опущенную доселе голову. Нежно-голубой цвет глаз вязнет во мгле настигшей его бури. И этот момент становится важным для Тора: впервые в своей жизни он истинно, в красках видит, кто ему враг.       — Ты, чудовище! — дёрнувшись всем телом вперёд, Тор поднимает меч и замахивается, но ему не удается сделать и шага вперёд. Взгляд отца богов продавливает в нем дыру, только коснувшись его глаз и подавляет, заставляя коротко, поражено охнуть. Эта сила несравнима с силой магии или властью статуса. Что-то внутри Тора пригибается к земле в ужасе, изнуряя ярость, иссушая весь его гнев, выпивая его вместе с силой и духом, словно вкуснейшее вино из рога изобилия. Его руки слабеют, опускаются, и Тору приходится собрать всю свою мощь воедино, чтобы стыдливо, устало не выронить меч.       — Помни свое место, Тор, — повелительный голос раздражает израненное свершившимся сердце, и Тор стискивает челюсти. Все его силы уходят на сопротивление, но не отступить на шаг назад просто нет возможности. И он отступает, повержено. Его плечи грузно опускаются, покатая спина словно добавляет тяжести. — Уже какое-то время я наблюдаю за твоими…отношениями с Локи. У меня были и раньше некоторые опасения на этот счёт, но я не мог и помыслить, что ты проигнорируешь все мои подсказки и наставления. Локи тебе не брат, не друг, и я официально накладываю запрет на любое твоё с ним взаимодействие. То, что случилось этой ночью… Это непотребство не должно повториться никогда. Я понятно выражаюсь, сын?!       На каждом новом вздохе его тело исходит короткой волной дрожи. Тор приподнимается, лишь за тем, чтобы на выдохе вновь опуститься назад. Сила отца пригибает к полу и тяжелит сердце. Ноющее, стенающее от боли сердце. Оно вторит его мыслям и нежеланию — ни подчиняться, ни отвечать. И Тор молчит так долго, как может. Его вялые дрожащие пальцы еле держат в ладони меч, а глаза норовят вот-вот закрыться. Он сопротивляется всем своим духом, держа их открытыми и вгрызаясь взглядом в каменные плиты пола. Ветер нещадно трепет полупрозрачную тюль балкона, но молодой воин не чувствует его колыхания на своей одежде и коже. Все вязнет в пространстве под властной дланью Одина.       Одина, что медленно вытягивает все его силы и всю его волю сопротивляться.       — Я могу понять… Подростковый бунт, несогласие и эта гадкая привязанность. К ётуну-полукровке… Омерзительно, — Тор почти слышит, как искривляется лицо отца, когда он проговаривает последнее слово. А его мысли уносятся прочь из чужих покоев. Они несутся сквозь этажи и коридоры, они возвращаются назад во времени — туда, где Локи сладко целует его и держится ладошкой за его плечо, изредка сжимая его тонкими пальцами. Его сердце замирает, затихает и впитывает эти воспоминания, наполняясь ими, словно бурдюк с водой подставленный под струю лесного родника. Лишь речь Одина все продолжается и продолжается, мощью жесткого голоса прибивая к полу: — Я, к своему большому сожалению, упустил тот момент, когда вы с Локи столь крепко сдружились. Даже та троица детей и малявка-воительница, приглашённые мною во дворец не смогли отвлечь тебя от него. Однако, сейчас, я надеюсь, тебе понятно — данный акт дружелюбия с заложником непозволителен. Локи тебе не друг, он — лишь слабый, бесполезный гарант ненападения Лафея на Асгард; и пусть так и остается до момента, пока нам всем не пригодится другая его омерзительная часть. В Золотом городе живет чудовище, Тор, и твоя задача, как наследного принца, защищать свой народ. Возможно, сейчас ты несогласен со мной, но в будущем ты поймёшь меня лучше. Военные времена ещё вернутся, они всегда возвращаются, и Локи — хорошее пушечное мясо. Особенно учитывая его слабости…       Локи целует его. Неумело и неловко. Тор прикрывает глаза, покоряясь не Одину — собственной юркой, тёплой мысли. Он видит перед глазами пылающие румянцем щеки, пьяный, восхищенный взгляд и шёпот. Его голову заполняет шёпот. До границ и краев сознания он расползается/разливается, источая аромат пряных трав и хрустящего под стопами инея. Медленно, через силу стиснув рукоять меча в ладони, он слышит шёпот совсем рядом с ухом так явственно, словно Локи стоит по левую руку:       — Я люблю тебя… Люблю, люблю, люблю, люблю тебя, слышишь? Всегда-всегда тебя любил, и всегда любить буду… Я люблю тебя, только тебя, лишь тебя одного люблю, люблю, люблю, люблю… Слышишь? Слышишь, Тор, я люблю тебя, я так сильно люблю тебя… Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю!       И ярость разгорается вновь. Разум настойчиво подкидывает другое воспоминание, пытаясь возродить его угасающие/вянущие/стынущие чувства, что подавляет Один — Локи не дышит. Локи бледен и недвижим. Локи почти мёртв!       — Его слабости…? — Тор набирает побольше воздуха в грудь и распрямляется. Его тянет в сторону, укачивает, словно в путешествие на лодке, но он лишь крепче вдавливает пятки в пол. И вновь бросает взгляд к Одину, глаза в глаза. Ненавистный ныне родитель выглядит искренне удивленным, пораженным, но кровожадная улыбка лишь ярче разгорается на его лице. И тянущее всю его волю ощущение в груди усиливается. Тор стискивает зубы, чтобы не склониться вновь. Он не имеет права покориться и пасть перед тем, кто сулит Локи опасность слишком высокого уровня.       — Какая прелесть… — Один чуть вздрагивает, подаваясь вперёд, прищуривается, вглядывается, а после смеется: уродливо и язвительно. Но взгляда не отводит ни на миг. Его руки упираются в стол, пальцы светлеют, с такой силой бог давит в деревянную поверхность. — Он так профессионально тебя приворожил, что ты даже не заметил! Прогнивший плут… — Тор морщится и кривится в отвращении, даже не скрываясь, пока Один скрипит зубами, начиная расходится в своей ярости. Его лицо наливается свежей жизнью, тёплым, телесным цветом, и лишь благодаря этому Тор замечает, насколько неестественно бледен отец был до этого. — Ты, Тор! Ты его слабость, и я поистине благодарен тебе за столь хорошо проделанную работу. Магический потенциал Локи ещё сыграет нам на руку в будущем. И благодаря тебе будет просто заставить его действовать по нашей указке. За твою безопасность он с радостью отдаст не только собственную жизнь, но и многое-многое другое…       На губах Одина появляется загадочная, сытая ухмылка. Он смотрит на Тора с гордостью, но его гордость переполнена кровожадностью. И сложно не заметить в ней вкрапления презрения, ядовитого и колючего. Его слова пахнут лицемерием, и нет в нем радости победе в будущей возможной битве благодаря помощи Локи. Но вот радость от прихода войны в нем льётся истинно через край.       Лицо Тора искажает гримаса страдания. И раньше он особо не замечал за отцом привязанности к младшему сыну, но теперь все элементы глубинного механизма Бивреста в его голове словно становятся на свои места. Сумбурно и резко в голове мелькают тонкие намеки Одина о благодатном влиянии на него, Тора, дружбы с троицей маленьких воинов и красавицей Сиф, редкие разговоры о том, что Локи — чужеземец, и не нужно полностью доверять ему. Эти и схожие мелочи наполняли жизнь Тора столько, сколько он себя помнил, и никогда в нем не было понимания для чего же Один говорит все эти глупости? Никак иначе слова и намеки Всеотца Тор назвать бы не смог. Не признавался, конечно, вслух, что ничуть отцу не верил, вместо этого вечно серьезно кивая и соглашаясь. Так было безопаснее и спокойнее. Мнительность Одина легко усыплялась, видя суровый взгляд маленького будущего наследника.       От метки к метке понимания в Торе, правда, так и не прибавилось.       Он не видел рядом с собой никого, кто был бы столь же ему интересен, как Локи. И никого, кто был бы любим им так же сильно, как и Локи.       Еле удерживая внутри животный крик яростной боли, Тор упирается остриём меча в пол и опирается на него двумя руками. Низко-низко опускает голову. Загривок покрывается болезненными мурашками: словно отец положил ему на шею свою руку и сдавливает, сдавливает, заставляя покориться. Жмуря глаза и пытаясь вспомнить человеческую речь, молодой воин шумно, сквозь зубы выдыхает. Его голос хрипит, скрипит и ломается, когда он медленно проговаривает:       — Если ты только посмеешь… Тронуть его… — пара коротких соломенных прядей, перехваченных на затылке шнурком, выскальзывают и падают ему на лицо, когда Тор медленно поднимает голову. Его глаза почти чёрные от сгустившихся в них бури. В правом зрачке мелькает молния, и через быстрый миг снаружи раздается грохот слишком близко к стенам дворца — это небесная кара, посланная богом молний терзает землю своей яростью. — Я убью тебя.       Один садится ровнее, прищуривается. Жуткая ухмылка, наконец, покидает его искривлённые губы, и Тор несказанно этому рад. Ощущение тяжести в груди усиливается сто крат, но ему удается держатся за жаркий, тихий шёпот Локи.       Его тихая, безмятежная гавань… Он заполняет свой разум отзвуком смеха младшего и воспоминаниями о его улыбках. И его сильные, смуглые пальцы сжимаются на рукояти меча. Острие скрежещет по полу, когда Тор медленно поднимает оружие. Он держит его двумя руками, расставляет ноги шире для устойчивости.       — Я тебе не враг, Тор. И сопротивляться мне ты не в силах. Бросай эти шутки… — Один говорит медленно и также медленно поднимается со своего широкого кресла. Его руки сжимаются в кулаки на поверхности стола, а величественность позы должна бы внушить Тору ужас. Жаль только, что не внушает. Самое страшное, что могло с ним случиться, уже случилось — на короткое мгновение там, в покоях младшего, ему показалось, что Локи правда мёртв. На это короткое мгновение ему показалось, что и он сам тоже умер. И страшнее этого не было ничего во всех девяти мирах.       — Шутки, отец? Я не шутил… — он делает медленный, тяжелый шаг вперёд. Ноги не слушаются, налитые расплавленным металлом, и ему приходится почти что волочить их по полу. Меч все еще медленно поднимается в его руках, а взгляд, наконец, убегает прочь от лица Одина и цепляется за злосчастный кубок. Кончики пальцев покрываются зудящим ощущением: ему нужно уничтожить этот кубок прямо сейчас. Это злосчастное олицетворение жестокой расправы, что Один учинил над ними обоими…       Ему и хотелось бы знать, как именно это случилось, но догадаться не составляет сложности. Опьяненный, изнеженный поцелуями Локи вернулся в свои покои и его же собственная жажда его предала. Столь вовремя оказавшийся на столе проклятый кубок попался на глаза, младший потянулся к нему, взял в ладони… Он испил смерти не собственной, но смерти их обоих добровольно и по незнанию.       От одной только мысли об этом у Тора волосы вставали на загривке и плечи исходили мурашками. Он ведь был ещё маленьким, но воином и прекрасно знал, что значит знакомство со смертью. Он видел смерть своими глазами в рассказах отца и байках бывалых воинов. Он видел смерть к культях давным-давно ввернувшихся с битв ветеранов. Он читал о смерти в военных книгах и смотрел смерти в глаза на гравюрах книжных страниц.       И Тор прекрасно понимал: в какой-то миг он станет воином тоже. Он будет вести за собой людей, он будет вести их на смерть и будет идти на смерть сам с высоко, гордо поднятой головой — в будущем. Не в пятнадцатую метку и вряд ли в семнадцатую, но позже он столкнётся с этим. И с каждым новым прожитым днём, с каждой новой тренировкой готовность к этому прорастает внутри него все крепче и крепче.       Он хочет быть защитником своего народа.       Но от одной лишь мысли о Локи, о двенадцати метках у него на руке, о его чудных изумрудных глазах и смущенной улыбке… От одной лишь мысли о нем, испивающем из проклятого кубка, у Тора внутри все изрезает серрейторным ножом. От беззащитности и доверчивости младшего. От его безвинности.       — Твоя наглость не имеет границ. Не так я тебя воспитывал… Совсем не так, — Один щурит глаза и стискивает зубы, словно скалится диким зверем. Тор не поднимает на него глаз, делая новый шаг с непомерным даже для бога усилием. Он не желает соглашаться с таким правилом, в котором Локи будет рабом и безвольной куклой. И не возжелает никогда. Почуяв будто его намерение, Всеотец тяжело, медленно вдыхает и повелительным голосом на выдохе вновь пытается сковать Тора, прибить его к полу, сломить его волю и дух, воспрянувший против несправедливости: — Я приказываю тебе остановится. Если ты только посмеешь пойти против меня…!       Ему так и не удается договорить. Тор коротко охает, согнувшись под влиянием темной отцовской силы, опутывающей разум и тяжелящей тело, но это ощущение лишь порождает в нем еще большую волну гнева. Зарычав вслух, он делает новый шаг и поднимает меч над головой через силу. Ему остается лишь один шаг до отцовского стола, и, наконец, он поднимает глаза к лицу отца. Тор не узнает его: заострившиеся кровожданые черты, жестокость во взгляде и беспощадность в оскале губ. Никогда раньше Тор не видел отца таким. Даже будучи разозленным, Один всегда держал себя в руках, не показывал собственного безумия. Сейчас же он словно бы сбросил все свои маски. Единственное желание, что читалось в искривлённом яростью лице — развязать войну. Здесь. Сейчас. Обагрить руки в крови врагов, умыться ею, испить ее, напитать ею собственное тело и душу.       — Я не позволю тебе обращаться с ним, как со скотом! И если ты только посмеешь, — голос Тора взвивается к потолку разъяренным коршуном, а пальцы стискивают рукоять меча с такой силой, что костяшки белеют под цвет мелового камня. Он размахивается, напрягает руки, плечи и бедра, а после делает последний, важнейший шаг. И меч с силой опускается на кубок наказывая/убивая/обезглавливая/уничтожая в приступе праведного гнева и жажды мести за самое нежное, самое ценное, самое беззащитное… Тор перерубает кубок напополам и не останавливается даже когда лезвие меча вспарывает стол, с хрустом и больным воем дорогого дерева. От разрубленного места в сторону Одина резво бежит, словно живая, трещина и ее края искрятся мелкими всполохами молний. Тор тяжело дышит и повторяет вновь уже сказанное: — Я убью тебя.       И удар грома снаружи раздается столь сильный, что весь дворец, кажется, вздрагивает под его натиском. У Одина дергается нить напрягшихся мышц на шее, но Тор остается недвижим и грозен. Ярко-сверкнувшая молния озаряет его налитые кровью глаза, жестко стиснутые губы и раздувающиеся крылья носа.       Если только потребуется он сложит всю свою жизнь на защиту и охрану младшего. Если только потребуется он предаст всех, убьёт всех, вырвет с корнем сам Иггдрасиль и разрубит его на куски… Как для того, чтобы быть живым, ему нужно утолять жажду, так и для того, чтобы чувствовать себя живым, ему нужно знать — Локи жив и здоров.       Локи в порядке. Локи в безопасности.       Его руки медленно соскальзывают с рукояти меча, и он грузно отступает на шаг назад. Больше сказать ему нечего. Смотреть в глаза отцу не хочется, и в груди становится тошно. Он не спрашивает, что будет с Локи и что изменится. Вместо этого разворачивается и медленно-медленно, низко опустив голову, направляется к выходу из отцовских покоев.       Тор знает, что не покинет младшего ни на мгновение до момента, пока тот не начнёт приходить в себя. Он просидит с ним сутки, двое, хоть сотни лет, если потребуется, но больше он его не оставит. Скорее всего Локи лишится памяти… Один не в силах лишить его магии, которую ему даровал не он, да и рассудка Локи лишать было бы глупо — для тех целей, что ему запланировал Один, младший нужен ему здравомыслящим и послушным. В то же время для порабощения его разума одного зелья слишком мало, а смерть — чересчур бессмысленное наказание за допущенный Тором поцелуй.       Чем дальше к двери отступает молодой воин, тем легче ему становится двигаться. Со спины не раздается ни единого звука. Один его так и не окликает. А Тор давит на дверную ручку с усилием, обретая великое бесконечное понимание — вместе с кубком раскололась и его собственная жизнь.       На счастливое до.       И жуткое, темное после.       После аудиенции с отцом он выходит на первый уровень в привычном напряжении. Вырезанная на лопатке руна жжется Бранновым пламенем — кажется, ещё немного и она прожжется кожу да мясо до самой кости. Это ощущение перманентно сопровождает его уже шесть меток кряду и с каждой новой Тор явственно ощущает, как силы покидают его. По утрам слабость накатывает все большими волнами, и они увеличиваются незначительно, но в пересчете столетий разница заметна. Он не подаёт вида, что происходит нечто ужасное, и, даже если выдастся такая возможность, Локи об этом не расскажет.       Ни Локи, ни матери, ни друзьям. Это его плата за тишь и безопасность.       Не его безопасность.       Словно в беспамятстве, придавленный напряжением всех внутренних граней, он добредает до собственных покоев. Молится всем умершим и ещё не родившимся богам, чтобы только не столкнуться с младшим, и те благоволят ему — сейчас единственное, чего воину хочется, так это войти в купальню и, наконец, вымыться. Кожа зудит, челюсти ноют от той силы, с которой он их сжимает.       Отчужденность и колкость слов отца режет грудь. И эти взгляды… Прищур, недоверие, подозрения. За все время их диалога, который таковым можно назвать с очень большой натяжкой, Один ни единого раза не спросил про Свартальфхейм. Только передал информацию о той смуте, что произошла на территориях гномов около двух недель назад и поставил в известность: нужно быть начеку.       Тору в начале монолога отца неожиданно для самого себя даже показалось, что он с ним согласен — подозрительность и осторожность нынче не повредят; однако, Один говорил совершенно про иное, чем то, о чем побеспокоился Тор. У границы Королевских земель и по пути прочь, к одному из оазов, во время преследования гончими Короля были обнаружены следы крови. Они обрывались ровно в оазе кочевников, что был пуст к моменту, когда гномье войско его достигло. Предусмотрительно гномы собрали столько следов крови, сколько было возможно — она была их единственной зацепкой к поиску вора, забравшего так бессовестно Золотой грааль. Ради них Король даже обратился к альвхеймским лучшим магам, после того, как его подданные маги не смогли справиться с поставленной задачей и найти обладателя оброненных капель крови. Однако, на удивление, с этой задачей альвы не справились тоже — кровь не принадлежала ни единому ныне существующему созданию и ни к кому не вела. И это значило лишь одно. Хранимая норнами нить этого создания была оборвана, пока его жизнь все ещё принадлежала ему.       А значит это создание представляло угрозу всем девяти мирам, не будучи подконтрольным даже самим сёстрам судьбы.       Ещё утром во дворец пришло прошение от гномов, выслать своих лучших магов для поиска вора, укравшего опаснейший артефакт, но, рассказав об этом, Один также упомянул, что отказал им. Он обосновал это тем, что не станет вмешиваться в чужие дрязги, Тор же, только заслышав такие слова, чуть было не рассмеялся. В нем не было веры Всеотцу совсем. И прекрасно Тор понимал: в условиях существования могущественного вора, которого, не существовало вовсе, раз его кровь нельзя было идентифицировать, Один ни за какие блага, ни из зова чести не отпустит из Золотого города своих лучших магов, обладающих боевым магическим искусством. Для него это сравни добровольному самоубийству, пожалуй.       Ожидать, что гномы успокоятся, было бы глупо, но им не за что было зацепиться в своих суждениях более. А значит в скором времени, не имея сил утешить своих оскорбленных воровством чувств, они станут злее и подозрительнее. Это в любом случае повлияет на куплю и продажу товаров меж мирами, однако, надеяться на учтивость Одина не приходится. Если тот возжелает, он возведёт любые мирные переговоры в абсурд.       Если грянет война… Вне покоев отца думать об этом не хотелось. Раз гномы все еще не пришли по их с Локи души, вряд ли в произошедшем они были заподозрены. Но сколько бы гномы не подозревали корыстных ванов в произошедшем, — идеей о чем Всеотец не упустил возможности поделиться, искрометно и быстро, — Тор не обманывался в важном понимании: коварный Один, если возжелает, не упустит возможности перевернуть происходящее в свою сторону. Если ему только захочется, он начнёт войну, и в этой войне полягут все.       А Один упьётся кровью.       А Локи… Мысль о младшем вызывает колкое, резкое раздражение, и Тор морщится, опускаясь в горячие, исходящие паром воды купальни. В сердце мечется боль и подозрения, но он не смеет дать им ходу.       Вначале ему нужно поговорить с матерью. Ему нужна точность, ему нужна правда… Мама не солжет ему, даже если правда будет для него больнее смерти. И сколь бы страшно ни было, Тор вымывается, переодевается в чистые брюки и рубаху. Он натягивает сапоги, пока тяжелые, грузные морщины изрезают его лоб. В груди теснится тревога и страх. Они борются за превосходство в его сердце вместе со злостью, но злости не хватает места, чтобы развернуться. Самому Тору словно бы не хватает места.       Вся его жизнь… На выходе из собственных покоев Тор замирает. Он уже опустил ладонь на древнюю ручку, но малодушно ему хочется не идти. Ему хочется не знать правду, которую он уже чувствует каждой клеточкой своего тела. Знание о предательстве закрадывается в его душу беспочвенно и нежно, но нежность эта убийственна. Пошатнувшись, он со стуком утыкается лбом в закрытую дверь, душит рвущееся наружу рыдание и стискивает в пальцах рубаху на груди.       Ему страшно услышать от матери правду о том, что Локи предначертано умереть за него в уплату допущенного жизни назад убийства. Ему страшно услышать правду о том, что жизнь младшего до сих пор в сохранности лишь ради этой «великой» миссии. И эта правда много-много страшнее, чем даже отдельная мелкая мысль о том, кто истинно стал его палачом в самой первой жизни.       Но все, что Тор может сейчас — лишь догадываться и отворачиваться от своей догадки резким движением. Сотни мыслей роятся в его голове ещё с той злополучной ночи, когда Локи открыл ему свой разум. Сотни мыслей заполненных ужасом и беспомощностью. Он разобрал почти половину из них, но грудина все еще болит и воет. Страх оплетает его ядовитым туманом, раня кожу и въедаясь в легкие на каждом новом вдохе.       Первым был ужас от количества крови. Все те предыдущие образы младшего не отличались особой чистоплотностью, и даже воды Хвергельмира не смогли бы смыть тот кровавый след, что через время и пространство тянется за Локи. Он был убийцей… Сотни людей, воинов и безвинных. Их мать. Один. Та жестокость, с которой Тор столкнулся в сущности предыдущих воплощений Локи, его поразила столь же сильно, сколь поразил тот величественный взгляд, встреченный им в изумрудной глади чужих глаз после поцелуя.       Никогда раньше он не подумал бы, что младший может испытывать нечто, столько похожее на какофонию его собственных, мечущихся чувств. И тем более он не мог помыслить — Локи без раздумий воплотит в жизнь все то, что Тор сам воплотил бы, если бы встретил на своем тяжелом пути преграду слабее и глупее Одина. Увиденное поселило в нем самый гнусный и недостойный воина страх, и признаваться в нем Тор не мог и не желал даже самому себе. Этот страх был его проклятием. Этот страх был его поражением.       Потому что истинно и глубинно Локи был силён. А это значило лишь одно…       Зажмурившись до белых пятен перед глазами, он медленно оседает на пол. Колени отзываются болью, столкнувшись с каменным полом. Ладонь отпускает дверную руку и беспомощно скребёт по двери. Он сгибается, горбится, склоняется лбом к плитам пола и еле держится, чтобы не взвыть. Острая, сильная боль ранит сердце, когда он буквально вынуждает себя, заставляет себя насильно принять правду, которая мерещится в неспокойных снах уже больше двух недель, и эфемерно преследует его сумеречными тенями да блеском далеких звезд.       Если Локи столь силён глубоко внутри, тогда зачем ему Тор?       С самого своего детства, с того самого мгновения, как он только увидел Локи в колыбели, он взял на себя миссию защищать и оберегать. Это случилось тихо и добровольно. И в нем не было большей радости, чем чувствовать себя важным и нужным для Локи. Прошли столетия, и вот он видит, сколь Локи умён, сколь он силён в бою и сколь быстро он учится. Не за горами тот день, когда он сможет победить самого Тора в спарринге, и тогда…       Глаза увлажняются. Ему сложно дышать, и он надсадно, надрывно хрипит. Столетия он любил и желал. Каждую метку на пересчёт он стремился, боролся и воевал. Ради него, ради его жизни и хоть капли этой дрянной безопасности. Он пошёл против всех, он отверг любые предвзятые мнения и отвернулся от всего того, что должно было бы быть ему дорого.       Пока Локи был слаб, Тор верил и знал, что нужен ему. Никогда после случившегося семь меток назад тот не говорил об этом, но Тор чувствовал это собственным сердцем. Он был четко уверен, что придёт тот день, когда все тайны раскроются, словно бутоны редких цветов по весне, и Локи посмотрит на него с любовью. Бесконечной как космическое пространство.       И вся его борьба будет ненапрасна.       Постепенно Локи мужал и креп. Временами Тор наблюдал за его магическими тренировками, многое об его успехах рассказывала мама, и постепенно восхищение, зародившееся в нем, переполнило все его существо. Его сердце билось восхищением и все кровотоки наполнялись им.       Но среди этого восхищения Тор совершенно потерял важную мысль: если Локи силён, он сможет защитить себя сам.       Если он сможет защитить себя сам, Тор не будет нужен ему.       Ведь они уже не друзья. Не братья, не любовники, не враги. Чужеродные, незнакомые. И каждая его попытка подкрасться ближе венчается провалом и сотней новых ошибок. Он учится на ошибках, подступает вновь, и вновь ранит, вновь ранится сам, добиваясь столь малозначительных успехов, что хочется только скорбно, саркастично рассмеяться. Он совершенно не справляется и продолжает терять самое важное, и хотя божился да клялся оберегать это, оберегать Локи, он теряет его. Выполняет ту миссию, что взвалил на свои плечи, и все равно продолжает терять. Их общее прошлое для Локи переполнено болью, и нет ни единой возможности объяснить ему, рассказать, убедить… Каждая новая попытка напомнить о той злополучной ночи вызывает лишь острую головную боль у младшего и новый незаметный провал в памяти.       Тор пытался. После того, как испив из кубка, Локи очнулся, он пытался ему объяснить, накинулся на него со всеми своими словами и признаниями — попытка не увенчалась успехом. Локи схватился за голову, взвыл и вновь рухнул в обморок. Зелье, поднесённое Одином, прекрасно выполняло свою функцию, выстраивая непреодолимый барьер для любых мыслей и внешних вмешательств.       Ни единой возможности вспомнить самый важный, возможно, момент их близости, самый нежный и самый трепетный, у него не было. И у Тора не было слов, чтобы ему рассказать. То, что могло облегчить Локи душу, было сокрыто от него за тысячей безликих печатей. И ни он сам не в силах был догадаться об этом, ни навести его на эти мысли было невозможно.       В лунках глаз собирается влага и каплет на пол. Тор не знает, как много времени он проводит вот так, у порога собственных покоев и без возможности выйти, но постепенно ужас сходит. Он отпускает его на какое-то время, дает подняться на ноги и оправить одежду. Никакой готовности к разговору с матерью Тор не чувствует.       Единственное, что остается в его сердце — боль. И если ему показалось на мгновения тогда, когда он узрел бездыханного Локи на полу в его собственной спальне, что он потерял все, то теперь он ощущал явственно и глубинно.       Теперь он был по-настоящему в шаге от того, чтобы потерять все. И ничего поделать с этим не мог. Собственная беспомощность прогрызала в нем дыру так же медленно и неумолимо, как вырезанная на лопатке руна тянула силы. ~~•~~