Роза ветров

~~~^~~~       В покоях Илвы нет и единого окна. Единственная, круглая комната, расположенная под куполом самой высокой башни дворца, не содержит в себе ни постели, ни единого шкафа с нарядами или, может, какой-то другой мелочевкой. Здесь нет ничего, кроме толстого, круглого ковра, устилающего весь пол чужих покоев, и двух кресел, стоящих ровно друг напротив друга. Локи осматривается в который только раз, чуть хмурится — разговор не складывается. Вместо того, что смотреть на Королеву, он обводит взглядом стены, исписанные горящими тёплым, желтым светом рунами. Рун этих так много, что отдельных слов разобраться почти не удаётся, и у него создаётся ощущение загнанной в плотную сеть рыбины, что ещё плывет, ещё не подозревает о том, каков ее будущий, неутешительный удел.       — Так значит… Вы не спите? — случайно выцепив быстрым взглядом слово «смерть» поверх заполненной рунами стены, он отводит глаза прочь и все-таки глядит на Королеву. Та выглядит обычно, пожалуй, но вряд ли на свой собственный, настоящий возраст. Лишь ее волосы, уже поседевшие вовсе за последние месяцы, не отливающие золотом даже на собственных концах, искрятся серебром да глаза, светло-зелёные, будто побледневшие за долгие годы жизни, глядят на него с какой-то не нынешней, но скорее повсеместной утомленностью. Чуть поведя плечом в попытке сбросить этот взгляд прочь, Локи лишь крепче закутывается в собственный кафтан. Будто бы ощущая его неожиданно возникшую нужду, выкованные Тором клинки, что он вновь начал носить во внутренних карманах, задевают рукоятками его бока. Они напоминают ему о тех утренних словах Лии, о том, что заказанные им одежды будут готовы уже через несколько дней, в то время как Илва лишь смешливо, немного презрительно кривит губы.       — Мое физическое тело давно истлело, младший принц, и потому у меня нет нужды во сне или в пище. Эта плоть — лишь иллюзия, не больше, — чуть приподняв аккуратную, тонкую ладонь с подлокотника, Королева указывает на себя, на собственное светлое, песочного цвета платье. На чёрном сиденье кресла собственным нарядом она выделяется, будто кровавое пятно на выбеленной рубахе, но Локи почему-то старается не глядеть лишний раз и вновь уводить свой собственных взор к покрытым рунными вязями стенам. Илва говорит: — Здесь отдыхает мой дух… Все эти заклинания помогают поддерживать его уже долгие метки и сюда нет ходу никому, кроме меня. Однако. Сегодня, когда ты изъявил желание ответить на мое приглашение к беседе, мне показалось уместным сделать для тебя исключение. У стен все же есть уши, эти же стены… — качнув головой, альвка отводит взгляд прочь, чуть усмехается на уголок губ. Она становится пугающей лишь на мгновение в этой собственной улыбке, когда договаривает: — Они мертвы.       Лишь хмыкнув, Локи забывает откликнуться словом, вместо этого мыслью позволяя себе согласие. И с тем, что в положении Илвы, где единый звук ее имени может изжить ее со свету, такая безопасность не лишняя вовсе. И с тем, что их разговор было бы глупо заводить где-либо в другом месте. Жаль только, разговор не складывался вовсе. Он уже рассказал Королеве о своей поездке в лес, что расположился на севере, ничуть не забыв упомянуть о том, как она понравилась Гертруде, ещё рассказал о том, какое воодушевление в него приносят Альфхеймские земли… Тут, конечно, солгал. Смятение все ещё гнездилось внутри и, пускай Гертруда одарила его так, как кто-либо одарить вряд ли смог бы, новая поездка за городские ворота была ничуть не менее тревожащей, чем предыдущая. Простор не пугал уже столь сильно, а все же оставался для него тяжелым распутьем.       Локи был волен выбирать сам, куда идти.       Но вместе с тем чрезвычайно страшился выбрать неверный, ошибочный путь.       Его рассказ Королеве был интересен чрезвычайно, но какой-либо поддержки, какого-либо наставления на путь диалога Локи от неё так и не дождался. Вместо этого услышал, как рада она, что ее дочь, столь редко выбирающаяся из дворца, смогла развеяться. Ещё — услышал, как воодушевлена Королева тем, что Тор согласился потренировать ее войско. Последнего ему слышать не хотелось вовсе, — да и первое было, честно признаться, сомнительным, — но приличий ради Локи все же выдавил из себя улыбку, бросил пару слов о том, что Тор действительно могучий воин и хороший стратег. И хотел бы распознать, врала ли ему Илва, или просто с привычной, семейной, пожалуй, насмешливостью издевалась над ним, но ее лицо было чрезвычайно спокойным и искренним. В любом случае продолжения своего диалог так и не получил.       — Скажете, быть может, наконец, в чем была суть вашего приглашения? Или и дальше предоставите мне возможность выдавливать бездумные неважные темы для разговора? — удержавшись, чтобы не оскалиться, Локи все же добавляет в собственную интонацию достаточно того раздражения, что ощущает внутри, и поджимает губы. Прямой вызов ощущается легким волнением в нем — они с Королевой, опуская все родственные нити, все же находятся на разных уровнях. И пока его статус является лишь листом лопуха, коим может без зазрения совести подтереться любой простолюдин, Королева остается властительницей Альфхейма. Сейчас же мелко, чуть кусаче смеется ему в ответ. Говорит:       — Не сочти за наглость, но это, боюсь, у нас с вами родственное… Все же ты игнорировал мое приглашение к разговору два дня. Было бы странно, не ответь я тебе чем-то хоть сколько-нибудь стоящим, — качнув плечом, укрытым тканью платья, она встречает его уже ничуть не скрывающийся, раздражённый взгляд собственным. Улыбается, конечно же, не подозревая о том, какие именно слова ответа, крайне не лестного, Локи отмалчивает и прячет у себя внутри. Вслух говорит другое, много мягче любого подобного:       — В таком случае, если ваше желание кольнуть меня удовлетворено, можем ли мы перейти непосредственно… — он кивает в сторону, единым этим движением договаривая, что именно он имеет в виду. Королева понимает. Склоняет голову, будто покоряясь его желаниям, следом чуть напряженно переносит ладони ближе и укладывает сплетенные в замок пальцы на животе.       — Мне хотелось выспросить у тебя, как прошла твоя последняя встреча с норнами. Судя по тому, что ты позволил себе ограбить… — смолкнув на несколько мгновений, Королева отводит собственный взгляд прочь, поджимает тонкие, бледные губы. В этот раз Локи не отворачивается. Он всматривается в неё, выискивая что-то. Что ищет, не смог бы сказать и сам, а только находит лишь единое — Гетруда чрезвычайно походит на собственную мать с той лишь разницей, что она ещё молода да глаза ее, светло-зелёные, светятся жизнью много ярче. Найдя все же итог собственной мысли, Королева продолжает: — Пожалуй, то было ограблением всего мироздания, не так ли? Было бы глупостью сказать, что Грааль принадлежал Королю гномов. Он был лишь тем, кто охранял его, и, похоже, не столь бдительно, как стоило бы… Как тебе удалось провернуть это? Ты ведь не был в Свартальфхейме один, ваше высочество, не так ли?       Стоит ей вернуть к нему собственный взгляд, как Локи тут же хочется отвести свой прочь. Много интереснее этой загадочной улыбки Илвы выглядят в моменте и переливающиеся светом рун стены, и даже ковер, бесцветный, но на удивление не хранящий в себе грязи следов его сапог. Под подошвами он ощущается мягким, чрезвычайно плотным и одновременно с этим похожим на весь этот мир, что скрадывает звуки быта, выпуская во вне лишь пение птиц да шелест ветра. Глаз Локи не отводит. Говорит медленно, но все же спешно:       — Тор сопровождал меня. Что именно интересует вас касательно моего похода к норнам? Боюсь, в нем не было ничего, что отличило бы его кардинально от предыдущего, — скорый скачок с единой темы на новую дается ему легко, но быть обманутой Королева отказывается. Ее губы вздрагивают в улыбке, чуть насмешливой у одного уголка и чуть самодовольной у другого. Локи даже в лице не меняется, чтобы не дать ей и единого повода — о Торе он говорить не желает. Теперь в его покоях, на самой тумбе, находящейся сбоку от постели, стоит стеклянная ваза, что собственным образом напоминает вставшего на дыбы коня, а в вазе той цветёт алая роза. Ее ему под порог положил Тор. Срезал все шипы, поранил пальцы, после — собственной кровью угваздал ножку. Говорить ему о том, насколько это неряшливо, Локи не собирался, как, впрочем, и обдумывать происходящего.       Тор вновь дарил ему розы. Он любил их, пожалуй, видимо, и Локи желал яростно и жестоко в собственной голове обвинить его — никогда Тор не интересовался тем, что сам Локи любит. Жаль, это обвинение было глупым. Бездарным даже. И, к тому же, бессмысленным. А Гертруда была прелестна — сегодняшнюю их прогулку вновь сопровождал ее аромат полевых цветов. Локи начинал догадываться, что все ее наряды пахнут так, а ещё что в ее покоях стоят десятки букетов. Посещать их хотя бы единый раз он не собирался. Его, впрочем, никто туда и не звал. И тем не менее их хозяйка чрезвычайно жаждала его присутствия. Сегодня по возвращении попросила даже о милости: чтобы Локи подобрал для неё самую интересную, самую замечательную книгу из всех, какие он когда-либо читал.       Все то удивление, — под руку со смятением, конечно же, — что сопровождало каждый миг, проводимый им подле принцессы, было чрезвычайно плотным и занимательным. Будь он храбрее, помыслил бы даже, что ему было хорошо подле Гертруды теперь. Присущая ей легкость не обременяла его да к тому же она ничего вовсе от него не требовала. И сколь велика была ее жажда слушать все те истории его тайных, вряд ли законных путешествий по мирам через книги… В ней она была настолько искренней, настолько чувствительной, что в процессе полуденного разговора Локи вовсе не смог удержаться: рассказал ей о том заброшенном и забытом всеми богами месте в Мидгарде, что было редко, чрезвычайно редко для него спасением. Конечно, слова он подобрал иные, конечно, не стал посвящать принцессу в то, от чего именно бежал туда, когда в Золотом дворце ему становилось невыносимо.       Потому что это несло имя Тора. То самое, от которого Гертруда ныне невольно спасала его разум. То самое, которое Локи не желал ни произносить, ни осмысливать, ведь… Тор вновь дарил ему розы. Он больше не был хмурен, за ужином в общем зале рассказывал какие-то байки с таким весельем и задором, что его голос было слышно, пожалуй, и на равнине за городской стеной. Локи не слушал. Не смотрел на него даже, но отчего-то все равно помнил, как единожды их взгляды пересеклись. Тут ему стоило благодарить лишь Хель или, может, самих норн — Тору хватило ума не подмигнуть ему и не позвать к разговору, чтобы рассказать какую-нибудь их общую байку. Тех у них и не было ведь. А все же Тор вновь дарил ему розы.       И даже при всем своем красноречии, Локи не нашёл бы слов, что передать, как напуган он был глубоко внутри.       — Ты, верно, сдружился с ним крепче, чем то было летом, младший принц? Стоит ли мне порадоваться за тебя? — продолжая лгать ему о том, что вовсе не держит в ладони нить их разговора, Королева отказывается следовать за ним и остаётся все там же. Локи лишь губы кривит ей в ответ. Бросает немного резко:       — Какое это имеет значение?       Королева смеется. И та легкость, с которой она позволяет себе это, та легкость, что столь похожа на легкость ее дочери, не позволяет ему забыться вовсе. Ее смех вызывает в нем напряжение и раздражение, отданное Гертрудой кольцо все ещё тяжелит ладонь, пока запястье тяжелит подаренный Андвари браслет и это, все это вместе и разом, составляет жестокую, уродливую картину, разгадка которой ясна и предельно понятна, но все же самому Локи чрезвычайно не нравится. Он желает отойти от Тора на несколько мысленных шагов так же яростно, как желает подойти ближе и, быть может… Просто слиться с ним? Ведь Тор же желал именно этого? Единая ночь вместе, чтобы утолить его жажду и одновременно с этим разрушить все иллюзии?       У него не получается. Теперь Тор вновь дарит ему розы. Тот самый Тор, что согласился во имя его цели отправиться в Дальние земли. Тот самый Тор, что в собственной злобе по его безопасности чуть не разгромил весь Асгард. Яростный, бушующий Медведь, от чьей руки Локи был бы горд умереть, но был бы рад почувствовать эту руку на собственной щеке? Очевидный, пугающий ответ рождается в его разуме вместе с новым словом Королевы, когда она говорит:       — Прости мне мою бестактность. Я не желала злить тебя, подсвечивая очевидные факты, — она все ещё улыбается. Она знает, конечно же, знает, и Локи чувствует и правда колющую злость изнутри. Потому что сам он не знает, понятно?! Что со всем этим делать, как со всем этим разбираться… Гертруда подарила ему правду, но как много ещё лжи было вокруг Тора? Эти размышления были бессмысленны, а у него, как бы он ни старался игнорировать или очернять старшего в собственной голове, ничего подобного делать больше не получалось вовсе. Теперь Тор дарил ему розы. Те самые, с которых срезал шипы собственными руками. Это было грязной, замороченной работой — Локи чрезвычайно сомневался, что она действительно стоила любых желаний затащить его к себе в постель.       Но то ведь был Тор! Он мог быть чрезвычайно непробиваем в собственных устремлениях, если желал чего-то, а значит… Нет. У него просто не получается. И где-то в прошедшей ночи кроется краткий, еле ощутимый ещё в воспоминаниях сон. В том сне он слишком близко к Тору и слишком в большой опасности. Он опускает ладонь ему на щеку, заглядывает в глаза, а после приоткрывает рот, чтобы то ли спросить, то ли выразить просьбу. Чтобы высказать собственное желание — услышать от Тора вновь и опять ту правду, за которую он так борется.       Потому что борьба эта… Она оказывается чрезвычайно заразительной.       — Но, впрочем, я позвала тебя вовсе не ради этого… Норны направили тебя, если я верно поняла твою попытку устроить в Свартальфхейме анархию и привести все войска гномьего Короля в боевую готовность, — лишь парой пальцев тронув тыльную сторону другой собственной ладони, Илва прячет в глубине собственного взгляда тот смех, который Локи слышит и так, даже без подкрепления звуком. И все же она переходит к делу. На его великую радость, как ему кажется ещё в тот важный миг.       — Да, это так, — кивнув, Локи вдыхает чуть глубже, в попытке придавить вдыхаемым воздухом все суматошные мысли о старшем. Его усердие окупается вряд ли в половину даже, почти заставляя его мимолетно сморщиться. Но лишь почти — напротив него все ещё Королева и она глядит, глаз с него не сводит. Не зависимо от того, как много знает, в собственное сердце Локи ее не пустит. Ни ее, ни Тора, ни кого бы то ни было. — Они дали мне книгу. Я попросил у них помощи и они дали мне книгу, в которой был описан ритуал и все ингредиенты, что нужны для создания зелья.       — Ох… — глаза Королевы удивленно округляются, именно этим движением останавливая его речь. Локи успевает помыслить о том, что ее провидение, похоже, не показало ей этого, а следом видит волнение в ее глазах. И оно ему, уже понявшему могущество Королевы и силу ее магии и мудрости, не нравится вовсе. Королева говорит чуть тише: — И ты, конечно, сразу же ринулся за Граалем, поверив им? — она не звучит надменно или насмешливо, но Локи все равно хочется сморщиться. Вместо этого он лишь кивает, а после видит, как Королева медленно, глубоко вдыхает. Она растягивает тишину собственных не произнесенных слов, будто нарочно пытаясь разозлить его лишь больше. Не поддаться оказывается невозможно и Локи бросает обвинительно:       — До того, как вы скажете мне, что это было ошибкой, я скажу вам о том, что, если бы рассказали мне, ну, к примеру, все, а не какую-то мелкую часть, я бы мог двигаться иным путём, — чувствуя, как изнутри жалит и уже обгладывает кости больное, жестокое подозрение о том, что смерть Андвари была напрасна, Локи отворачивается резким движением, поджимает губы. Бесстрастность натянуть выражением поверх собственного лица не получается и потому он оставляет себе легкое раздражение, пока страх прячет как можно глубже. Он не станет мыслить об этом. У него есть цель, у него есть путь! И этого уже много, потому что только несколько месяцев назад у него не было ничего, кроме давящего, жестокого ощущения — Тор умрет и сам Локи не сможет сделать ничего вовсе, чтобы остановить этого. Выдержав лишь мгновение, маг добавляет все так же резко: — Не говоря уже о том, что вы были той, кто отправил меня к ним. Вы сказали мне, что они укажут мне путь.       — Это верно, но мне казалось, что теперь, имея знание, тебе хватит опыта не доверять им столь слепо… — Королева не берет даже времени на раздумья. Она откликается тут же, легкой рукой и без единого движения отталкивает прочь все его обвинения, возвращая их ему сторицей. Локи даже дергается, настолько это возмущает его. Пока он бредёт в темноте и ужасе, у неё есть факел и она ещё смеет высказывать нечто подобное в его сторону?! Дернув головой в ее сторону, Локи сжимает зубы, то ли пытаясь удержать каждое бранное слово на собственном языке, то ли готовясь, будто зверь, уже взбивающий почву задними лапами, перед прыжком. Сказать что-либо он так и не успевает. Королева спрашивает спокойно и лаконично: — Ваш разговор. Перескажи мне его.       На вопрос ее слова, реальные, настоящие, походят вряд ли, скорее звуча приказом. Что ждёт Локи за его невыполнение, он не знает вовсе и все равно подбирается. Резвая мысль уже жалит его разум — он отлично помнит тот разговор, вместе с этим воспоминая совершенно другой. Разговор самой Королевы с Тором, что случился в первый же день их приезда. Их битва словами и фактами тогда была вопиющей в собственной жесткости, в собственных провокациях, но все же в ее пылу Илва успела сказать нечто важное. Именно то, что Локи знал. Именно то, воспоминания о чем запеклись в его сознании — именно на них держалась вся та живость, с которой он стремился вперёд.       Его судебная нить была перерезана ещё давным-давно.       И норны больше не были властны над ним. Они не могли навредить ему, не могли погубить его и не могли вершить его судьбы, ведь той не было, не могло вовсе оказаться в их руках.       — Я сказал, что обменяю собственной жизнью на жизнь Тора, если они помогут мне. Они согласились на мою плату, дали мне книгу с ингредиентами и описанием ритуала, — подняв голову чуть ровнее, маг расправляет плечи, позволяет себе гордую усмешку. Его гордости Королева на разделяет вовсе. Она лишь вдыхает вновь, чуть прикрывает глаза в каком-то трудном переживании. И отвечает ему:       — И ты, младший принц, верно, решил, что раз они не властны над тобой, они не смогут забрать своей платы, так?       Ее новый вопрос Локи по вкусу не приходится. Он видит, как Королева расплетает замок из пальцев, как она тянется вперёд и поднимается с собственного кресла. Идти ей некуда, эти покои полностью пусты, но она идёт все равно. Направляется к стене, именно собственным движением обличая происходящее — в том месте, куда устремляется ее взгляд, несколько рун затухают, будто умирая по-настоящему, подобно самим стенам.       — Судебную нить невозможно воссоздать вновь при ещё живом духе. Ее обрубленные концы невозможно ни связать узлом, ни соединить. Так и чего же мне, великому магу, как утверждали вы сами, бояться? — он следит за Королевой взглядом, не замечая — его пальцы сжимаются в напряженные кулаки, будто бы уже подозревая грядущее в зле. На лице подобного, правда, не отражается вовсе. Королева лишь хмыкает коротко. Дойдя до стены, она прикасается кончиком указательного пальца к рунам и выводит их вновь. Бормочет еле слышно:       — Вот же стервозные старухи… Опять пытаются пробиться, будто дикарки, среди ночи, — слова ее Локи, конечно же, слышит и осознанно вновь запахивает кафтан резким движением рук. Рукоятка клинка, что покоится в левом кармане, еле ощутимо стукается о клетку его рёбер, напоминая о том, что помимо магии у него есть и другие вещи, которыми он в состоянии защитить себя.       — Это всего лишь очередной обман. Я принесу им зелье, они спасут Тора, но платы с меня не возьмут, то у них сделать просто не выйдет… — качнув головой с легкими нотами презрения в интонации от того, что ему нужно объяснять столь простые вещи, Локи пробегается взглядом по комнате. Момент, в котором Илва резко оборачивается к нему, пропускает. От ее движения, конечно же, вздрагивает. И сразу натыкается на суровый, жесткий прищур ее блеклых глаз. Илва говорит:       — Они согласились спасти его, младший принц? Это было тем, что они сказали тебе? — ее слова пытаются словно вдавить его в сиденье кресла, и Локи поводит плечами с легким раздражением. Не замечая собственной слепоты, он недовольно щёлкает кончиком языка о верхнее небо. Говорит резко:       — По-вашему, я стал бы заниматься чем-то подобным, если бы они предложили в обмен на мою плату убить его? Они сказали именно это. Они сказали… — мысль, перематывающая воспоминания в обратном порядке, будто катушку атласной ленты, настигает ту ночь прямо посреди его слова, и слово то встаёт ему поперёк горла, застревая, что широкая, острая рыбья кость. Растерянность показывается на его лице сразу же, но много раньше Королева прощально касается кончиками пальцев стены собственных покоев, вздыхает вновь. Она качает головой, не закрывая глаз — Локи не верит.       Ни ей, ни собственной памяти, ни в собственную, столь вопиющую глупость. Потому что норны говорят ему:       — Мы поможем тебе решить проблему с братом, — не говоря ни о спасении жизни, ни о мире, любом из возможных. Они говорят о проблеме. Илва все-таки прикрывает глаза и делает первый шаг назад к собственному креслу. Руны, что остаются на стене за ее спиной вновь горят столь же ярко, дополняя и завершая всю сеть — они не имеют веса больше. И его руки, сильные, крепкие, неожиданно слабеют, разрушая собственное плетение поверх его груди. Ладони опускаются ему на бёдра. И, пускай ему хватает чего-то эфемерного, неощутимого, чтобы прикрыть распахнувшийся в удивлении и ужасе рот, сделать что-либо ещё Локи не может вовсе.       — Что они сказали тебе, младший принц? Дословно. Что они ответили на твою плату? — вернувшись к своему креслу, Королева усаживается в него тяжелым движением, попутно упираясь ладонями в подлокотники, только рук больше не сплетает у живота столь напряженно, как раньше. Она оставляет их лежать на подлокотниках, пальцы обмякают безвольно и будто разочаровано. Глядя лишь на них, на эти ее тонкие-тонкие пальцы, Локи ощущает, как все, что есть у него внутри, сковывает льдом благостного молчания. Ведь если он не произнесет этого вслух, он сможет притвориться, что этого и не было вовсе, верно?       Не сможет. Норны предают его, пока он в собственном бахвальстве не замечает этого вовсе. Бахвальство его, правда, мирное, не злое вовсе и ведомое лишь единым желанием — спасти старшего. А все равно оказывается оно губительно. Потому что норны предают его, отдавая своё слово и даже отдавая ему свою помощь, но не отдавая конкретики.       И Локи резко, неистово хочется закричать — он не верит. Ни им, ни Илве, никому вовсе, потому что все вокруг лгут, и предают его, предают, предают, предают его вновь и вновь. Они дают ему цель, чтобы после забрать ее прямо у него из-под носа и рассмеяться злобливо и жестоко. Они — нет, лишь она. Стиснув зубы, маг вскидывает собственный взгляд к лицу Королевы и почти рычит:       — Зачем вы направили меня, а? Если вы знали, если вы видели?! Хотели посмотреть с каким треском провалятся все мои устремления, а?! Хотели уничтожить меня?! — его голос расходится за мгновения и Бранн откликается, буквально обжигая запястье собственным огнём. Где-то внутри дворца взвывает Фенрир — чувствует тоже, либо просто голоден, но то вряд ли имеет собственный вес. Локи подаётся вперёд, пока лицо его искривляет злоба. Она находит себе цель, выстреливая обвинениями со скоростью быстро перезаряжаемого арбалета. Илва ведь была той, кто пришла к нему и предложила найти правду его пугающих снов, верно? Она знала, она жаждала расквитаться с ним после стольких жизней. Она все ещё жаждала этого и ничего иного!       — Я лишь хотела, чтобы твои глаза открылись шире тех презрительных щёлок, которыми они глядели на все девять миров последние твои метки. И судя по тому, что ты здесь, да к тому же не один… — мелькнув улыбкой на собственных губах, Королева заглядывает ему в глаза, только ничего не находит вовсе. Локи стискивает зубы, отворачивается от неё, а после сжимает и руки в кулаки крепче. О чем она говорит, ему не нужно переспрашивать вовсе. Речь, конечно, идёт о Торе. Не о Фенрира вовсе и вряд ли о Лие, но именно о нем. А Локи злится. Чувствует вновь, совсем, как в тот раз, на балконе Золотого дворца, как она пытается забраться ему в сердце, и злится, потому что пускать ее туда не желает. Будь она ему хоть трижды роднёй, хоть внучкой, хоть женой — кем угодно. Илва чувствует это точно и все-таки отступает, дополняя все также спокойно и твердо: — О том, что, расскажи я тебе будущее, оно не осталось бы прежним, думаю, говорить не стоит вовсе.       Ее голос звучит с мелкой, надменной насмешкой и, если это у них семейное тоже, то Локи не стоит удивляться вовсе, что Тор его предал самым жестоким образом. Потому что оно явно того стоило — прямо сейчас, по крайней мере, ему бы хотелось, как минимум, закричать ей в ответ, ведь магию применить в ее сторону он не посмел бы точно. Но закричать бы смог. За все зло и весь тот путь, что лишь мгновения назад был для него краток и прост.       Теперь пути как будто и не было вовсе.       — Они ответили, что помогут мне решить проблему с братом, — чуть ли не скрипя зубами, он выдавливает из себя тот ответ, что Илва ждёт от него и закрывает глаза. Небезопасно и ошибочно, вот как это ощущается, потому что ему нужно следить за ней — глядеть на неё не хочется вовсе. Сердце бьется его злым словом о том, в какой момент она приняла на себя роль его свахи и решила, что имеет какое-то право выбирать за него, когда, как и каким образом ему сходиться с Тором и сходиться ли вообще! Ведь это же Тор, Хель его подери! Тупоголовый боров, лицемерный и жаждущий власти, жаждущий его тела, но не желающий его духа и…       В кузне тепло и тихо. Горящее в печи пламя шуршит собственной жизнью и звуками Бранна, пускай Локи туда его и не сажал вовсе. А Тор оборачивается — стоит Локи позвать его не именем, но кличкой. Детской, точно забытой, но столь важной для него самого. Для Тора тоже? Тор хмур и прячет что-то, чтобы парой дней спустя обратиться самим собой. Локи не знает, что происходит, но обещает ему попробовать, забывая — будет страшно. Ещё будет зло, ненавистно и жестоко, но страшно будет больше всего. Если Тор лжёт, если Тор предаст, если, если, если…       Королева не имеет права решать! Ни решать, ни выбирать, ни подготавливать почву. Пускай она желает ему помочь, пускай желает дать ему что-то важное, нужное, чтобы он смог спасти Тору его дурную голову вместе с его дурной жизнью, пускай даже она тяготеет к нему, как только может тяготеть дальний ребёнок, внучка, к своему предку… Но она не имеет права ни лезть, ни вмешиваться в его сердце, даже если ей кажется, что он мог бы сближаться с Тором быстрее. А ей ведь кажется именно так, она об этом ещё во время Альтинга говорила.       Но права решать, как ему быть и с кем, не имела точно и по сей день.       — Боюсь, проблема, которой обладаешь ты, младший принц, от проблемы норн отличается кардинально… — тяжело вздохнув, Королева, вероятно, качает головой, только Локи так на неё и не глядит. Он с усилием разжимает кулаки, перетирает меж кончиков пальцев воздух, а после прикасается к краю кафтана. Ему хочется вновь вернуться туда, в тепло и запах металла, к тёплым, осторожным руками старшего. Королева говорит: — Ты желаешь спасти старшего принца, норны желают восстановить равновесие. С какой, по-твоему, проблемой они действительно пожелают разбираться?       — Они не смогут убить меня. Даже если попытаются… Я сильнее. Если окажется, что они правда солгали… Если действительно окажется так, — сжав зубы, Локи открывает глаза и смотрит Илве прямо в лицо. То, о чем она говорит, то, на что уже намекает… Не посмеет. Но смеет уже. Если бы норны желали убить Тора сами, во имя равновесия, во имя мира в мирах, они бы сделали это ещё давным-давно. Они не позволили бы ему родиться даже, но вместо этого позволили орошить Золотой дворец его первым новорожденным криком, позволили ему взрослеть и мужать. И ни единым собственным действом они не приближали грядущий, важный исход, а потому, вероятно, и не было смысла для них в убийстве Тора.       Ведь так?       — Зачем они дали тебе книгу, ваше высочество? Они ведь дали тебе все указания, они направили тебя… — Королева противопоставляет его слову собственное, но уже вовсе и не улыбается. Когда та улыбка, что была на ее лице, умерла, Локи не увидел вовсе, пускай и не сильно того момента ждал. Чем больше мгновений исходило, тем сильнее ему хотелось, только было уже сложно понять чего: закричать все же или вернуться назад, в чужую кузню, на поверхность чужого стола. Тор не выгнал его тогда. Мог, но не сделал этого — Локи не желал думать о том, что Тор хотел, чтобы он остался. Локи не желал думать о Торе вовсе и сейчас тем более.       — Именно так, как меня направили и вы, не так ли? — поджав губы, он позволяет презрению растечься по собственному взгляду. В его мимике, в его интонации не остаётся ничего учтивого вовсе, пусть сам Локи и не помнит, когда то было в нем по отношению к Королеве в последний раз. Быть может, сегодня за завтраком? Он не желает вспоминать. Ни вспоминать, ни продолжать этот разговор, но все же уподобляется себе самому, лишь вчера говорившему с Гертрудой. Он остаётся, он прищуриваются именно так, как Королева не желала, чтобы он прищуривался никогда уже вовсе, похоже.       Локи был бы и рад прекратить да отучиться — если бы те, кто был подле него, прекратили, как минимум, говорить загадками. А лучше бы прекратили его предавать.       — Ты не слушаешь меня, младший принц. Ты знаешь, какое зелье у тебя получится после того, как ты соберёшь все ингредиенты? — новый вопрос, будто чувствуя его недовольство, а скорее видя его прямо перед собственным лицом, Королева задаёт столь прямо, что Локи тут же чувсвует, как вздрагивает его нутро. Она перескакивает добрый десяток фраз и недомолвок, она задаёт ему прямой вопрос… Локи слышит намёк все равно и медленно прикрывает глаза в желании спрятаться. Это их первый разговор с момента прошествия Альтинга. Королева направила его, потому что видела, но видела ли все? Видела ли она собственную кончину? Ту самую, что ей должен был обеспечить именно он. Говорить об этом сейчас Локи не собирался. Ему нужно было ответить на вопрос, что уже был задан, ему было необходимо солгать, что ничего чрезвычайно опасного для Илвы не происходит… Потому что, как он мог бы попросить ее пожертвовать собственной жизнью, Локи не знал вовсе. И стоило ли теперь уже говорить о необходимости той жертвы, ежели норны посмели вновь обвести его вокруг пальца? О ней не стоило даже думать, но, словно потеряв контроль над собственной мыслью, Локи никак не мог направить ее в сторону ответа, который должен был вот-вот прозвучать. В горле ощутилась прогорклость, легкие стиснуло крепкой невидимой хваткой… А следом Королева сказала: — Не беспокойся, я знаю, что тебе потребуется моя кровь. Не только я, но и Гертруда. Она знает об этом с момента, как я взялась заботиться о ней и растить ее.       Первым реагирует его тело. Глаза раскрываются, у затылка ощущается ледяная дрожь кожи и мышц. Королева спасает его от мыслей, не обеспечивая безопасности вовсе от десятка вопросов о том, как давно она решилась на это, как смогла объяснить собственной, очевидно уже не родной дочери, нечто столь сложное — Гертруда была добра к нему. Она была добра в сегодняшнем дне, она была добра во вчерашнем, а ещё в каждом из предыдущих. Особенно в тех, где Локи мысленно нарекал ее именем зла. В каждом из тех, в которых Гертруда знала, что он погубит ее горячо любимую мать, она улыбалась ему. Она протягивала кольцо, что Тор отдал ей на сохранение, во имя мира в его сердце. Тот был недостижим вовсе, но она желала ему добра и добром была для него.       И она знала. ~~~^~~~       Ему удаётся задать собственный вопрос далеко не сразу. Удивление, столь глубинное и объемное, заполняет его, заставляя перебирать каждое слово обеих королевских особ. Локи пересматривает каждую встречу с ними, пересматривает каждое их движение и каждый жест. Вопрос обращается сотней одинаковых, но разных в собственном основании, и потому он без единой просьбы берет себе время, чтобы обдумать. Королева его не торопит. Дважды она успевает подняться величественно и неспешно с собственного кресла, чтобы вновь очертить те руны, угасающие и затухающие поверх стены ее покоев. Когда же Локи спрашивает, он выбирает самый бессмысленный и бездарный, быть может, вопрос из возможных.       Не о себе. Не о Торе. И даже не о Королеве.       Он спрашивает о Гертруде.       Здесь уже Королева рассказывает без утайки и почти без недомолвок. И о том, как восходила на трон подобно солнцу, что всегда восходит на востоке и никак иначе. И о том, как, путешествуя по городам, подобрала маленькую, разве что недавно рождённую девочку, выброшенную среди весенней ночи в озеро в надежде на то, что мавки утащат ее на дно. То было близ коронации, но Королева, растерявшая собственную плоть и оставшаяся лишь сосудом, хранящим в себе дух и магию, уже имела внешность прелестной альвки с тонким, искусным лицом, светлым, цвета золота волосом и тонкой талией. Лишь еле заметными морщинками да тусклостью собственных глаз она отличалась от своей будущей дочери, вот что она поведала ему, ожидая, быть может, вопроса о том, видела ли она заранее.       Конечно же, видела и Локи не стал утруждать себя даже тем, чтобы высказать подобную глупость вопросом вслух. Королева видела, Королева знала, что найдёт ее, и просто выбрала собственный облик заранее.       — Я ещё с самого начала знала, что тебе потребуется моя кровь, младший принц, но все же выбрала следовать тому пути провидения, в котором ты помнишь и не забываешься — норны никогда не были тебе верными подругами. Однако, я совершенно позабыла о том, как чрезвычайно сложно вести с тобой дела, — скупо, без выражения, лишь с какой-то тяжестью во взгляде улыбнувшись, Королева качает головой и отводит взгляд в сторону, пробегаясь им по стене. Нового вопроса Локи задавать не стремится, из невозможности вытолкнуть на кончик языка весь ком собственных мыслей и из ожидания, что Королева все же выскажет ему, что высказать желает. То случается и правда, десятком мгновений позже, однако чужие слова вызывают в нем удивление, ведь говорит Королева отнюдь не о его неуживчивости и сомнительных чертах характера. — Твоя своевольность это, пожалуй, то самое глубинное, что тебя с твоим братом объединяет. Кеми бы вы ни были, где бы вы ни оказались… В этом благо, младший принц, не пойми меня превратно, но в этом и зло. Тебе хочется верить в сказки все ещё. Пускай ты мысленно со мной и не согласишься, но это именно так. Ты веришь, что те, кто ни единожды становился тебе злостным врагом, выдадут тебе собственную милость, и эта твоя вера берет под руку твое своеволие…       Вздрогнув кончиками пальцев, она делает неопределенный жест рукой, тем самым довершая собственное слово и говоря о тех ошибках, что он уже якобы совершил. Верить ей Локи не желает вовсе, как, впрочем, и с ней соглашаться — те обрывки, ошмётки даже пути, что ещё покоятся в его пальцах, покинут его, если только сейчас он не найдёт то, реальное и настоящее, чем сможет все слова Королевы аргументировать. Верить в то, что у него нет и единой возможности обмануть норн, Локи не собирается вовсе, потому что за собственной спиной та вера держит не клинок даже, меч, чьё лезвие давно уже впитало смертельный яд.       И меч тот существует по шею старшего.       — У них нет моей судебной нити… — быстрым, резвым движением вырвав из собственного сознания самую важную мысль, Локи обращает собственный взгляд к глазам Королевы. Подбирается весь. Мысль раскручивается торопливо под натиском его иллюзорных рук, столь яростно желающих разыскать спасение, которого слова Королевы не хранят в себе больше. Он говорит: — Я соберу ингредиенты, принесу им зелье… Вы спрашивали про зелье: оно не даст им больше свободы в убийстве Тора. Для чего бы оно ни было нужно норнам, оно не является вовсе одним из тех, что могут изжить Тора. Не говоря уже о том, что для подобного им не нужно ни единое зелье вовсе, — только ему хочется поднять руку и указать на Королеву собственной твёрдой рукой, как мысль жалит его сознание изнутри. Норны не желают Тора спасать, в чем пытается убедить его Королева, при том же могут убить его в любой момент времени сами без его помощи или вмешательства. Однако, норны же даруют ему книгу в обмен на плату в виде его жизни… Бездарно. Они не смогут получить ее, кроме как в подарок от самого Локи — раздаривать нечто подобное, пусть даже временами и ощущающееся бездарным тоже, он не станет вовсе. Пусть он хранит внутри себя пустоту, пусть напуган и слаб собственным духом, что временами столь близок к божественному отчаянию, но сейчас он вовсе не тот, кем был ещё сошедшим летом. Он знает, что Тор умрет, и себе сгинуть до момента, в котором старший будет спасён, не позволит уж точно. Не зависимо о том, сколь много ещё роз осталось у Тора в руках и сколь многим из них он ещё согласен срезать шипы, чтобы те не посмели поранить самому Локи пальцы. С недоумением прищурившись, Локи концентрирует собственный разбежавшийся взгляд на лице Королевы и говорит медленнее, но чётче, с очевидно звучащей потребностью в том, чтобы знать самый честный и самый полный ответ из возможных. Ответ на вопрос о том, чего тогда желают норны на самом деле и чего ради заключили с ним столь невыгодную для себя сделку. — И нам обоим говорить будет много проще, если вы прекратите говорить недомолвками, ваше величество… Для чего им зелье?       Королева не улыбается, но в ее губах мелькает краткая, довольная усмешка. Похоже, ее радуют те вопросы, что он начинает задавать, в то время как самого Локи не радует ничего вовсе. Впереди маячит и будто бы ожидает его нечто страшное, невыносимое и жестокое, но он не глядит и глядеть не станет — Тор все же умрет. Нет. Нет, нет, нет, этому не бывать никогда и ни при каких обстоятельствах. Пусть норны подавятся костями собственных глоток, пусть мироздание хоть наизнанку вывернется. Свершиться вновь тому, что вершилось уже не единожды, Локи не позволит.       Даже если он будет умирать сам в жестокости собственных чувств и той крови, что будет слой за слоем укрывает его руки… Это не будет иметь значимости.       Тор должен быть жив.       — Оно даст им силу, — легким, бесшумным движением Королева пожимает плечами так, будто то было очевидно и так все прошедшие мгновения. Локи хочется то ли подорваться с собственного кресла, то ли рассмеяться ей прямо в лицо. Из всего этого он выбирает только потянуться руками к подлокотники и впиться в них пальцами — движение выходит достаточно показательное. Вдохнув чуть глубже, Илва проходится по нему собственным взглядом, легкая печаль теряется где-то в ее зрачках, пусть и появляется лишь за миг до этого. Локи не всматривается и не чувствует желания утешить ее. Изнутри кусается злость, только уже сдаёт позиции пред страхом, верить в который Локи не станет. Королева говорит: — Тело Грааля, в котором ты сваришь зелье, соберёт в себе мощь камней четырех миров, что перебьёт любую силу твоей ярости, как только ты узнаешь правду из их уст. Перо Хугина даст им всевидение, чтобы они могли разыскать тебя собственным взглядом всюду, когда ты побежишь из грота прочь, спасаясь. Моя кровь не принесёт силы, но скрепит все ингредиенты вместе, растворив их в собственном теле, чтобы они могли перекачиваться магию между собой, — ее интонация напоминает ему отчего-то интонацию Фригги, которую он вовсе уже не смеет именовать матерью, в каждый из тех вечеров, когда она читала им с Тором сказки. Ее голос всегда был мягким и убаюкивающим, только слова никогда вовсе не пытались холодить их кровь так, как сейчас выхолаживают все его тело слова Королевы. Взгляд Локи цепляется за ее глаза и замирает поверх них. Телесные ощущения меркнут, пока в сознании все ширится, и ширится, и ширится крик несогласия. Потому что норны не властны над ним — это было его преимуществом! Потому что его судебная нить разорвана — это было его привилегией! Королева его мысленного крика не слышит, продолжает говорить все также неспешно и мягко: — И когда они нагонят тебя, когда они скуют тебя, когда они убьют тебя… Ткань платья самой Хель запрет тебя в мире мертвых. Даже если ты помыслишь о побеге, что, будем честны, тебе определенно всегда было свойственно… Они покончат с тобой раз и навсегда. И в том им поможешь именно ты, младший принц. Уже помогаешь, как ни странно.       Локи дергается. Не дрожью, будто от резкого, жестокого удара его тело дергается назад, но не смеет завалиться глубже в кресло. В лёгких не хватает воздуха, пальцы впиваются в подлокотники. Он не поверит, не поверит, не поверит — что пути больше нет. Он не согласен и соглашаться не станет. Он не может умереть, пока будущее чертит в собственных листах обязательную смерть старшего!       — У меня есть моя магия, — чуть ли не скрипя зубами, он почти рявкает собственным словом Королеве в ответ. Бранн ощущается резкой горячкой на запястье вновь, почти сразу неожиданно поднимаясь выше. Раньше подобного не было никогда, однако, сейчас случается именно это — прямо под его кожей огонёк поднимается выше, проскальзывает огненным кольцом по предплечью прямо к локтю. Что он желает сделать, Локи не знает, но не чувствует противоречия. И говорит, говорит, говорит, чеканя каждое новое слово: — Я могу наложить на своё тело десяток заклинаний, да хоть проклятье, чтобы они не могли увидеть меня, чтобы они не могли разыскать мой след. Неужто они не знают об этом?       Он угрожает так, будто уже стоит напротив норн и спрашивает прямо с них, нерадивых, бездарных и бестолковых. Он почти рычит собственной интонацией, проглатывая слова о том, что хотел лишь спасти Тора и не был бы вовсе против помощи, не был бы вовсе против любых предложений и советов со стороны норн. Если бы они сказали ему умереть и поклялись, что Тор будет жив, он бы умер и не усомнился бы, он доверился бы им, потому что всегда норны говорили лишь правду. Только честны не были никогда. Они желали не спасения, лишь собственного возмездия. И думали, что он глупец…       В этом они чрезвычайно были похожи, пожалуй, на кого угодно другого. Фандрал или Илва? Фригга, быть может, или Один… Они играли с ним, позволяя себе вольность перебирать его чувства, будто очередные новые бусы и рвать их безжалостно, если они приходились им не по нраву вовсе. Однако, что они делали, если Тор выходил из себя до раскалённого алого, что делали они, если им нужна была очередная политическая победа?! Чувствуя, как Бранн поднимается к самому его плечу и жалит огнём той злости, что ощущает сам, он прикрывает глаза и медленно вдыхает глубже. Он все ещё ждёт от Королевы ответа, вместе с тем ожидая того мгновения, в котором ему удастся вновь взглянуть норнам в их уродливые, перетянутые кожными складками глаза, чтобы сказать им и пригрозить.       Если они посмеют, если только пожелают ещё хотя бы единожды его обмануть, он найдёт способ навредить им, как бы много времени ему ни потребовалось на это.       — Они знают это, младший принц. Но также они знают, что ты — угроза для мироздания. Пока ты жив, они не смогут убить твоего брата и вернуть баланс времени и пространства, потому что стоит им только сделать это, как твоя реакция будет незамедлительной… — с шорохом собственной юбки Королева поднимается с кресла вновь. Локи на неё не глядит, лишь чувствуя, как Бранн уже обнимает собой его горло у самого основания. Что он пытается сделать, Локи не знает. Локи жмурит глаза, вдыхает глубже. Злость на норн ощущается ничуть не ново, их план оставляет ему место для манёвра и преимущество — все не столь плохо. Выход ещё есть, его путь еще жив, его цель еще мельтешит где-то впереди, а значит… — У зелья есть еще один ингредиент, о котором норны тебе не расскажут. Благодаря ему они смогут сделать собственный взгляд чётче, они будут видеть каждый твой возможный будущий шаг ярче и меньшей погрешностью, даже не видя твоего магического следа.       Бранн останавливается. Уже оплетя горячим, огненным кольцом его горло, уже подогревая его крик, что вот-вот должен прозвучать — крик о том, что он не желает принимать правды. Крик о том, что этот путь, единственный, последний и первый, уникальный, не может оказаться ложью и иллюзией столь просто. Ведь Королева направила его! Ведь норны.! Он же был заодно с ними, он ведь хотел помочь изменить то, что сделал, он ведь просто хотел спасти того, кого любил и кому никогда не признался бы в собственной любви, даже под страхом смерти… Чьей? Бранн замирает в движении и в температуре кипения пламени внутри его кожи и мышц. Локи не может открыть глаз, а ещё не может поверить. Не может спросить даже, что это за ингредиент, утаённый норнами — он мог бы сам найти его, мог бы сам его использовать.       Ему не нужно было это зелье. Ему не нужна была эта сила. Ему не нужна была власть. Ему не нужно было ничего вовсе — только бы Тор был жив. Просто был жив, не важно где, пускай и лучше бы рядом. И этот ингредиент ему не нужен был тоже, ведь он мог бы лишь добавить зелью силы, но зелье то не помогло бы ему спасти Тора.       Ведь Тора не могло спасти ничто вовсе.       — Вы условились, и раз так, то норны возьмут с тебя твою плату, а после возьмут ещё одну с Тора, и платой его станет его жизнь, — Королева начинает говорить вновь, и Локи слышит ее, пускай слышать не желает вовсе. Его пальцы впиваются в подлокотники и злость разрастается, норовя вот-вот лопнуть, но хранит в себе она страх. Королева говорит: — Не обманывайся, младший принц. Их заинтересованность в восстановлении равновесия простирается много дальше твоей жизни или жизни старшего принца. И все еще они притворяются, что потакают тебе, лишь потому, что не властны они над тобой. Но как только власть ту обретут, лишат твои плечи головы в отместку за неуважение, а следом и плечи старшего принца — ради завершения цикла и ради начала нового внутри единого временного потока.       — Ингредиент… — он выдавливает из себя не голос, скрежет Йотунхеймских льдов, что разрушаются прямо у Королевы на глазах. Только, спрашивает для чего, не знает вовсе и сам. Потому ли, что знание благо, а может потому, что он все ещё может разыскать его, вырвать из чужих охладевших рук, если придётся, чтобы после прийти к норнам и потребовать с них ответа — за все их лживые обещания, за все их лживые слова и за их жестокость. Чтобы после выпить то зелье, что сварил сам, и получить всю силу, а следом с ее помощью спасти Тора? Быть может… — Что это за ингредиент?!       Королева вздыхает — это уже Локи видит остро и явно, потому что глаза, налившиеся ужасом и злобой, он распахивает резко. А Королева вздыхает. Она отводит собственный взгляд, будто в миг растерявшись пред тем ответом, что уже собирается произнести. Локи почти дергается вперёд, чтобы потребовать от неё ответа, когда слышит:       — Это глаза твоей матери, лучшей провидицы всех девяти миров и жены Короля богов. Глаза Фригги.       — Она мне не мать! — все-таки дёрнувшись, Локи подрывается с места и отшвыривает кресло в сторону, прихватив подлокотник ладонью. Его крик, столь долго удерживаемый им, вырывается наружу с жестоким, яростным обвинением, пока кресло грохочет, но молча — весь его звук пожирает собой плотное тело ковра. Но поглотить крика Локи он оказывается не в силах, когда тот почти ревет: — Не смейте никогда называть ее моей матерью, иначе, клянусь, я убью вас!       Злость вырывает из него резким, единым толчком, умирая мгновенно, стоит только Королеве сочувственно, с болью в глазах поджать собственные тонкие губы. Его руки вздрагивают, новый вдох рвётся наружу и во вне одновременно, Бранн же сбегает прочь и скатывается, соскальзывает по его плечу и руке назад вниз к самому запястью. Он больше не жалит его огнём, Локи же забывает о нем вовсе, чувствуя лишь то, как его колени вздрагивают. Тяжесть его тела неожиданно ощущается еле подъемной и жестокой к нему самому и, не имея сил не поддаться ей, Локи медленно опускается на колени.       Все его устремления рушатся. Его путь, все то, что сделать он должен был… Злой итог был предначертан ему ещё задолго до того, как он получил в руки ту книгу, в обложке которой заподозрил собственное спасение. Норны желали убить его и это было пустяком, Фригга вновь без единого слова высказала ту правду, что принадлежала ей безраздельно, и Локи почти не было до этого дела, но Тор…       Тор должен был умереть и спасения от этого не существовало вовсе. Если сами норны не были в силах остановить этого, изменить этого, если даже они могли лишь единое, — убить его раньше срока, чтобы скорее принести в миры баланс, — то что мог бы сделать он сам? Стоит его коленям опуститься на ковёр с глухим, бездумным звуком удара, как сам он весь склоняется вперёд и медленно, безмолвно опускается грудью на собственные бёдра. Он клянётся себе, что меж его губ не вырвется и единого звука, но забывать поклясться — не плакать. Единая мысль о том, что Тор сгинет, по его ошибке, по его вине, уродует его сердце за мгновения, превращая то в мясной леденелый ошмёток, и Локи жмурится, с жестокостью, с физической болью, все равно чувствуя, как горячие, крупные слёзы просачиваются меж его век. Они трогают ткань его брюк, делая ту влажной и холодной, что само его сердце, рыдающее ему в унисон. Пока его пальцы впиваются в плоть ковра, пытаясь вонзиться в краткий ворс, пока его грудь сковывает жестокий, болезненный спазм…       Королева молчит и больше не лжёт ему о том, что есть хотя бы единый путь. Королева молчит. И то ее молчание для Локи, что рыдает беззвучно, приговаривает Тора к смерти. ~~~^~~~       — Не столь давно я разыскал нечто… У себя внутри…       Он покидает покои Королевы твёрдым шагом, но шаг тот хранит собственную твердость лишь краткие мгновения, пока он не пересекает порога. Стоит двери закрыться за его плечом, оставляя Илву в ее обители, как его рука тут же вскидывается в поисках поддержки. Дрожащие пальцы находят стену слепо и без лишнего звука, пока в голове его так и звучит голос Королевы. Он, что был тёплым лишь недавно, ощущается ледяным и собственным шепотом опускается по его шее вниз, к плечам и груди.       Локи идёт. Ему хватает силы околдовать себя, чтобы ни единый взор не смел увидеть его, но не хватает крепости ног, чтобы идти, чтобы бежать быстрее. Он идёт бредущим шагом отвергнутого и отринутого от всего того, на что имеет право. Беззвучный, шаркающий шаг ведет его сквозь коридоры и лестницы, только ладонь так и держится за стену, поскальзываясь то и дело по ней самыми кончиками пальцев.       — Ты бледен, младший принц… Что именно ты разыскал?       В коридорах светло и темно, но он не чувствует и не видит. Холод жалит его плоть изнутри, заполняя собой его легкие, его сердце и все его органы, пока зрение меркнет. Он бредёт словно бы в кромешной тьме, лишь наощупь да по памяти пытаясь найти собственные покои. Их он найти ещё может, но спасения… Не себе вовсе. Не себе, именно Тору — он не разыщет его никогда. Того спасения, что Локи так жаждал найти, только вызнав, насколько оно необходимо, не существует вовсе, и эта мысль слепит его, выхолаживает его изнутри, возвращая на месяцы и даже метки назад. В те будто далекие, но столь близкие времена, когда он, мучимый близостью к отчаянию, ещё пытался мыслить о побеге, о свободе… О Торе?       Собственная глупость, что должна бы вызывать немыслимую ярость, порождает в нем лишь измождённую скорбь. Она вовсе не злит, находя для себя оправдание и утешение в том, что не существовала никогда вовсе. Он столь сильно старался, он столь яростно стремился, пробиваясь сквозь всю собственную боль… Тот свет, что ждал его впереди в виде нового похода к норнам, был лишь насмешливым последним бликом давно умершего солнца. Норны не желали помогать ему вовсе, а вместе с ним и будто бы каждый, кто жил только во всех девяти мирах.       Никто не желал отдать ему свою верность и свою храбрость.       Никто не желал помочь ему.       — Там пусто… Глухо, пусто и холодно. Я хотел сбежать, вы знаете? До того, как посетил норн впервые, я хотел уйти, я хотел оставить то место, что теперь не могу набраться смелости назвать своими домом…       В коридорах чужого, чужеродного ему дворца тепло и по стенам коридоров светятся собственным огнём жаркие факелы. Бранн молчит. Бранн молчит и не греет больше его, бледнея рунной вязью на его запястье. Он замерзает, верно, как замерзает и сам Локи, невидимо и беззвучно ступая по коридорам дворца. В ногах его ощущается слабость и еле видимая во всей той тьме, что его окружает, боль. Ему хочется присесть, опуститься на колени вновь, пускай он и провёл на них часы, а кажется будет годы и столетия. Все его бедра были залиты ныне его слезами, и ему хотелось с жестокостью сдернуть с себя эти одежды, эту кожу и даже саму плоть, будто то могло бы помочь ему освободиться от скорби, что уверенно разрасталась внутри.       Спасения от неё уже не было.       Как не было спасения и Тору, но ведь… Как бы он мог позволить ему вновь умереть? Как бы он мог решиться на нечто подобное, кощунственное, жестокое для себя самого и для Тора тоже? Поход к норнам ныне был заказан ему, только ведь именно на них была вся та его надежда, что оказалась ныне великим злом для него. Она была светом для него, она была для него несбыточным обещанием обретения той свободы, которую Гертруда могла получить, лишь сбегая на ярмарки, которую Тор имел, казалось, всегда и которая была недоступна самому Локи вовсе. Он все ещё был заложником и вместе с тем был убийцей — не только в прошлых собственных жизнях, но и в этой, крайней и окончательной.       Андвари умер под его рукой ради того, чтобы мгновения назад Локи узнал: его смерть была необязательна. Если бы Королева рассказала ему все с самого начала, если бы он не был столь наивен и бахвален…       Андвари был бы жив. И каким бы ораторским искусством Локи ни обладал, он никогда не смог бы даже прошептать на любом из знакомых ему наречий, насколько ужасающей была эта правда.       — Да, младший принц, я видела это. Однако, вы остались…       Среди ночи тепла и света, которой он не видит и не чувствует, Локи добирается до собственных покоев, но не сразу оказывается в силах распахнуть эту дверь. Та, будто смеясь над ним, злобливо и мстительно, подобно норнам, упирается пред его рукой, вызывая лишь дрожь в скорбно поджатой нити его губ. Локи прикрывает глаза, жмурит их, почти достигая порыва ударить по двери кулаком, но так и не приводя его в действие. Дверь раскрывается пред ним рукой той, что ещё не клялась ему в верности, и его встречают ее глаза, те самые, в которых верность та есть, но она бесполезна и бессмысленна. Она бессильна тоже, как и он сам.       Лия встречает его, глядит на него, сбросившего всю свою защиту и весь свой невидимый щит, взволновано и даже не прячет этого. До того, как она успевает что-либо сказать, он гонит ее прочь — рявкает с жесткостью, с твердостью собственного, рушащегося голоса. Лия ему в ответ не вздрагивает. Приседает почтительно, пропускает прежде его внутрь, а после выходит и сама. Она зовёт Фенрира за собой следом кратким, еле слышным свистом, но Фенрир не идёт. Он не слышит ее вовсе, крутясь у Локи под слабым, больным шагом. На него Локи рявкает тоже, тяряя следом за зрением и слух — каждое его слово вязнет в тишине той вечности, той пустоты и того отчаяния, что ширятся в нем лишь сильнее.       Потому что Тор умрет, и потому Локи выгоняет Лию, выгоняет Фенрира прочь, рявкая на него с такой злобой, с какой не позволил бы себе никогда. Если бы видел, если бы слышал, если бы чувствовал ещё биение собственного сердца… Он никогда не позволил бы себе обидеть тех, кем дорожил.       Но обидел уже. Он был тем, кто Тора убил. И он же стал тем, кто не мог его спасти.       — После я размышлял о том, чтобы просто остаться. Еще — мыслил о том, чтобы сделаться советником Тору… Я так и не выбрал. Я не знаю, что мне выбирать, ваше величество. Тот путь, единственный верный, самый правильный… Он неведом мне.       Под его рукой дверь захлопывается, точно оглашая весь коридор грохотом дерева, врезающегося в дерево. Где-то там, в том злосчастном коридоре, Фенрир будто скулит и не понимает, что происходит, пока Лия пытается утешить его — Локи не слышит. Он сбрасывает кафтан проходя сквозь кабинет, и клинки звенят об пол собственной сталью. Они не нужны ему больше. Они не помогут ему и его не защитят: ни от смерти Тора, ни отчаяния. Вместе с ними бесполезны и все его статусы, и вся та кровь, что в нем так любят светлые альвы. Все его золото, его одежды, его книги…       Во всех девяти мирах нет ничего, что было бы способно спасти Тора.       Внутри самого Локи нет ничего и подавно — лишь глубокая, темная пустота, что пахнет холодом приближающейся смерти, несущей в собственной ладони божественное отчаяние.       — Если ты хочешь, чтобы я направила тебя…       — Я не желаю этого больше! Хватит с меня вашей милости! Она принесла мне правду! Она принесла чужую кровь моим рукам и не смейте оправдывать себя, вы были началом этого! Вы и никто больше!       Он сбрасывает кафтан, а следом за ним сдергивает и сапоги. Ноги подводят, слабые, бесполезные, как и он весь, и Локи валится прямо на пол посреди выделенных ему покоев. Его таз встречается с полом, болезненно и все же незаметно, пока сам он резкими, жестокими движениями стаскивает сапоги до конца. Одежда душит его, жмет ему будто везде, только долго его устремление раздеться не длится вовсе. Взор уже застилает новая соль его собственных слез, руки, что были мгновения назад порывистыми и резкими в собственных движениях, опустошенно валятся на пол. Локи заклинает себя не выть, не издавать и единого слова, заваливаясь измождённым кулем на пол и чувствуя, как силы покидают его.       В пустой груди гулко бьется его пустое, бесполезное сердце, что несёт ему лишь боль которые только метки кряду, пока взгляд замирает сам собой на поверхности стенного, не застекленного шкафа. Сквозь пелену из влажной соли собственных слез он не смеет разглядеть ни дорого дерева, украшенного резьбой, ни мелких, выкрашенных золотой кистью узоров. Он видит лишь ту костяную флейту, что когда-то Тор подарил ему. Ту самую флейту, что Локи решил взять с собой чего только ради.       — Я не желал кричать… Но то, что я разыскал… От этой пустоты нет ни спасения, ни покоя. Лишь единое, что может заглушить ее, ей неподвластно вовсе. Ни ей, ни мне. И прежде, чем вы дадите себе вольность самовлюбленно оскалиться, я отвечу сам. Это Тор.       Ему было тогда девять меток. До жестокого предательства оставалось чуть больше двух столетий и сколь же нежен, безмятежен и тих был тот его возраст. Пусть Тор уже знался с троицей будущих воинов и Сиф, пусть временами он чаще играл с ними, чем с самим Локи… Тору было тогда одиннадцать меток. Он был бахвальным, жизнерадостным и почему-то всегда светился, подобно солнцу. Локи не знал, отчего так получается, думал даже с мамы спросить за эту особенность старшего, но почему-то так и не решился. А Тор был шебутным. Он заполнял собственных хохотом и топотом коридоры Золотого дворца, он пробовал новое чуть ли не каждый же новый день.       Все новое, что создавал, всегда тащил ему.       Скреплённых из шишек ненастоящих белок, свои первые кривые подковы, первые ножны, сшитые неаккуратными, детскими руками… Локи все это нужно не было вовсе, но подарки были приятно почти так же, как приятно было глядеть на горделивое выражение лица старшего — он был чрезвычайно доволен собой, принося ему то, что создавал сам. И того дня Локи забыть не смог бы никогда вовсе. Того дня, в котором Тор принес ему флейту.       — С чего бы мне скалиться, ваше высочество? Старший принц любим тобой и нужен тебе, то мне известно уже давно…       Он корпел над ней тогда с неделю, кажется, прятал от него все неудачные экземпляры, не пускал в свои покои… В какое-то миг Локи испугался даже, что они больше не так дружны, как были, а новым днём Тор принес ему подарок. И не было в нем ни спешки, ни торопливости детских рук, что не могут, не желают сосредотачиваться и переделывать неудачный вариант. Это была флейта, выстраданная, флейта, которую Тор переделывал ни единый раз, ведь знал — инструмент не будет играть, если рука мастера не будет внимательна и нежна при его создании.       Инструмент будет мёртв и никогда не обретёт собственной жизни.       — Если ты будешь в опасности, позови меня, хорошо? И я всегда к тебе приду. Обещаю, брат. Я защищу тебя.       Тогда Тору было одиннадцать. Чуть больше двух меток спустя он должен был предать его, спустить на него собственных друзей, что диких, голодных до жестокости псов, и отшвырнуть столь глубоко в яму одиночества, что найти выхода из неё было уже немыслимо и невозможно. Но тогда ему было одиннадцать и, как бы ни желал Локи забыть его слова, сделать этого так и не смог. Даже когда выбрасывал все-все чужие подарки, хватая их с полок только зажившими пальцами, тронуть флейту будто сам себе не позволил. Хотел сломать, сжечь ее, изуродовать, но сподобился лишь на то, чтобы зарыдать.       Тор клялся, что будет рядом, но чего стоили его клятвы на самом деле? Они были пусты подобно самому Локи. Они были пусты, но все-таки живы.       Локи же был мёртв. По крайней мере ощущал себя таковым. Чувствуя, как слабеют и тяжелеют руки, ощущая, как голова становится неподъемной… Королева под руку с норнами так страшилась, что он изломает время и пространство до крайности, пока сам он был много ближе то ли к смерти, то ли к самоубийству. Для чего ему нужно было стараться, для чего ему нужно было пытаться и дальше, если Тору была предначертана смерть?       Незаслуженная, расчётливая и жестокая. Смерть, что брала своё начало из ошибки Локи, а может и из далёкой, забытой ошибки самого Тора, что отверг его? Может быть, она все же была заслужена? Никогда Локи не посмел бы себе произнести подобного вслух. И думать об этом не желал вовсе тоже.       Тор обидел его, но не должен был быть наказан смертью. Тор обидел его, но… Ему девять, Тору — одиннадцать. Он дарит ему флейту и клянётся прийти, если Локи будет в опасности. Он клянётся его защищать, чтобы после предать, а ещё много позже вернуться вновь. Клясться вновь, заверять в любви и верности и требовать к себе внимания этими дурными, жестокими розами. Локи чувствует, как лишь сильнее слабеют его руки, но заставляет разжать пальцы, что пытаются скрыться в ладонях, а после упирается ими в пол. Он заставляет себя сесть, он стаскивает сапоги, зацепившиеся за кончики пальцев, до конца. Подняться на ноги оказывается чрезвычайно тяжело, сердце ледяной глыбой гулко бьется в его груди, будто требуя его остановиться. Колени подгибаются дважды, но ему хочется, он жаждет чуть ли не до зуда под кожей и не различает вовсе того момента, в котором эта жажда появляется. Сейчас он поднимется, он возьмёт эту дрянную флейту, а после…       — Вы не понимаете… Лишь Тор является тем, кто может спасти меня от этого. От ощущения, как будто бы изнутри ничто не наполняет меня, как будто бы я давным-давно мёртв, но почему-то Хель позабыла прийти за мной и мне пришлось остаться здесь, среди живых. Без Тора… Моя жизнь не имеет смысла без него, а после приходит он и дает смысл, но даже с тем смыслом я не знаю, что мне делать. Кем мне быть? Куда мне идти?       Он поднимается. На дрожащих от слабости руках он поднимается, встаёт на ноги, оставляя за собой след из мелких капель стынущих слез на полу. Первый шаг заставляет его пошатнуться — потрясением и ужасом. Все то, чем жил он последние недели, не имеет больше собственной важности. Вся та вера, что принадлежала ему безраздельно, разрушена и умерщвлена. И Тор… И пустота… И все миры, все времена года и все ощущения — всё это становится бесполезным, всё это оборачивается к нему лицом жестокости и его собственной слабости.       Локи поднимается. Он движется вперёд, прямо к шкафу, но помощи не попросит. Не посмеет, не согласится, не произнесет. Чем Тор может помочь? Чем может помочь ему хоть кто-то? В голове так и звучит голос Королевы. Она дала ему путь, но у Локи не хватает сил, чтобы злиться на неё за недомолвки и всю ложь. Локи не хватает сил, чтобы злиться на неё, и все же он ощущает омерзение — в собственном желании сосватать его отнюдь не по его воле она упустила то, что упускать не имела права.       Тор должен был умереть.       И в сравнении с этим не имело значимости вовсе, могли ли они найти общий язык, могли ли они и правда… Потянувшись к флейте, Локи жмурит собственные, залитые слезами глаза и поджимает губы. Он не будет скулить, он не станет мечтать. Он лишь берет флейту. Он желает найти хотя бы единую правду, что не желает рубануть ему голову собственной рукой.       — Тебе придется разобраться с этим, младший принц. Потому что когда Тор умрет, тебе потребуется вся твоя сила, чтобы не разрушить плоть мироздания окончательно.       Тор сейчас, вероятно, чрезвычайно занят. Все ещё тренируется, либо уже в постели, как и весь дворец — Локи не знает. Локи мыслит о том, что Лия медлит и никак не начнёт распускать слухи о его помолвке, а ещё мыслит о том, что ему она может лгать тоже. Она может просто не рассказывать ему о том, с кем Тор проводит уже которую ночь кряду и это… Локи не просил ее, конечно. Не просил, но Лия была умна и достаточно понятлива, чтобы иметь возможность выискать правду.       Лия была умна. Была ли на его стороне?       На его стороне не было никого вовсе.       Сжав флейту в пальцах, Локи почти сдергивает ее с полки, а после разворачивается в сторону купальни. Там его ждёт выход на балкон, а Тор — глуп и ненадёжен. Он сейчас, вероятно, чрезвычайно занят, как и всегда. Он не услышит. Он не придёт. И обнажит собственную очередную ложь, только впервые Локи больше надеется на правду. На его честность, на его верность.       На него всего.       — Не если… Когда… Для чего тогда мне стремиться к его спасению, если он умрет в любом случае, чтобы я ни делал?       Слабыми шагами собственных ног, Локи выходит на балкон. Он достигает боковой стены, что справа, приваливается к ней вначале плечом, а после медленно опускает на пол, не задевая собственным, умирающий взором бессмысленной широкой альфхеймской равнины, что находится прямо под его руками. Их неподъемная тяжесть, этих самых его рук, ошарашенных и скорбных, мешает ему поднять флейту к губам, уже когда Локи устраивается. Эта неподъемная тяжесть… Локи стремится. Его безвольные ноги вытягиваются вперёд, за спиной чувствуется крепость стены — та самая крепость, которой никогда ему не ощутить у себя внутри под руку с плотностью, с заполненностью. Еле дыша, не чувствуя больше ни вдохов, ни выдохов, Локи прикрывает глаза и подносит флейту к губам. Пока в его голове так и звучит голос Королевы, но не остаётся в нем ни жалости, ни сострадания, ни заботы. Локи уже, впрочем, даже не чувствует уверенности, что они там и правда когда-то были.       — На этот вопрос, боюсь, ответить можешь лишь ты сам. Но единое, что могу я поведать тебе — все мы смертны, как бы божественны ни были. Единая лишь разница есть в гибели старшего принца: случится она по предназначению или, спасясь от него, умрет он от божественной старости…       Он просто подносит флейту к губам. И начинает играть так, как никогда не сможет сказать словами вслух — он в опасности. Он в опасности и ему нужен…       Ему нужен Тор. ~~~•~~~