Роза ветров

~~~^~~~       Его будит еле слышный скулёж Фенрира, что смятенно скребется в двери его покоев. Тор не намеревается просыпаться, вначале путая даже это звук с тихими завываниями зимнего асгардского ветра, но случайно в сходящей прочь дреме вспоминает: он не в Асгарде. Он покинул его дни назад во имя задания Одина, а ещё во имя сопровождения Локи в его ничуть не первое, но первое же разрешённое самим Королем Богов путешествие.       Фенрир скребется тоскливо, будто расстроен чем-то чрезвычайно сильно, и Тору не удаётся вспомнить, когда он видывал его таким в последний раз. Дрёма сходит медленно после той половины дня, что он провёл в дороге — во имя роз, конечно же, во имя этих дрянных, все ещё колючих роз. Зажившие пальцы уже не болят на самых собственных кончиках, но в теле теплится память: новый шип, что он вот-вот срежет не поранившись, все равно протыкает плоть. И кровь течёт — жалко, что не рекой, вот как верно сказал бы ему младший, если бы слышал все эти его мысли. В чем-то подобном Тор не сомневался вовсе, только и шипы срезал все равно. Убежденно, неспешно, жертвуя собственную кровь…       Домик цветочницы был все там же, к югу от дворца, но не у озера — на середине пути к нему нужно было дать на восток, до самого деревянного знака, знаменовавшего отказ во въезде на запрещённую, околдованную территорию. Тор видел его перед собственным взглядом уже с десяток раз точно, но каждый, словно впервые, мыслил о том, отчего же территория та была запретна. Он мог бы спросить об этом у цветочницы, но с той разговаривать было ещё неприятнее, чем с самой Королевой альвов в момент их первого застолья, что случилось дни назад. Или, быть может, ещё неприятнее, чем с Локи…       Тор не помнил, когда они говорили в последний раз. За последние дни он был слишком занят, а, когда был свободен, занят был сам Локи. Судя по тому, о чем столь настойчиво шептались во дворце, он сдружился с Гертрудой. Это радовало Тора. Искренне и безмятежно его радовали их поездки, — потому что сложно ему было забыть, как любила Гертруда выбираться за ворота дворца, — но вместе с тем совсем немного они злили его.       Локи вновь был чрезвычайно занят.       Тор уже подумывал даже о том, чтобы на будущей ярмарке купить себе ворона или сокола — чтобы связывать с братом посредством писем, раз уж говорить тот с ним будто бы и не желал.       Его будит скулёж Фенрира и Тор раздирает глаза, не желая этого вовсе. Плечо ноет застарелой, привычной болью — в каждую его поездку к цветочнице, печать Одина выжигает плоть то ли видя глазами Хугина да Мунина, где он пребывает, то ли чувствуя просто, что происходит. Тор не загадывает. Часть дня тратит на поездку ради очередной, единой розы, что завтра по утру собирается положить у двери покоев младшего, другую часть прозябает на тренировочной арене. Та, что находится внутри дворца, отличается от поля снаружи разительно. Она мала, неудобна и каждое падение на камень плит пола знатно перетряхивает кости.       Тор, конечно, не падает, то и дело роняя каждого нового нерадивого воина, что соглашается биться с ним на арене внутри дворца. Соглашается лишь молодняк, выставляя вперёд собственную браваду, собственную заносчивость, пока старшие альвы лишь глаза закатывают вновь и вновь — им с Тором делить нечего. Ни собственную сноровку, ни силу. И знают они, старшие альвы, прекрасно, что слабее, что лишь единицы из них могут быть быстрее его, однако, спарринг не предлагают. Тор — не настаивает.       И притворяется, что развлекается, вновь и вновь пропуская удары в тот миг, когда ему мерещится голос Локи, бегущий мимо по коридорам галереи. Молодняк смеется и скалится, когда он пропускает удары, чтобы после получить в ответ сто крат сильнее, быстрее и унизительнее, вроде носком сапога под задницу и шлепком ладони по затылку, чтобы не зарывались. В полную силу он не дерётся, только сейчас, раздирая сонные, будто слипшиеся даже, веки, чувствует утомленность. Плечо уже не горит, но ноет и тянет, с каждой меткой оно тянет его силы лишь ощутимее.       О том, с чем именно из злого десятка причин это может быть связано, Тор больше не мыслит, притворяясь, что все злободневное позабыл забрать с собой и перевезти по Бивресту из Асгарда в Альфхейм.       — Что уже стрястись успело, что б вас всех… — стянув себя с постели, Тор натягивает парой быстрых, раздражённых движений брюки, промаргивается еле-еле. Волосы лезут в глаза, но он лишь заводит прядки с висков за уши, отказываясь искать в сумерках своих покоев ленту или ремешок для волос. Скулёж Фенрира не убывает вовсе, лишь держится на границе звучной тишины, будто он боится и не желает показываться в полной мере, будто ему нужно скрываться, необходимо прятаться. Тор успевает помыслить о том, что в этом они с Локи чрезвычайно похожи — тот теперь прячется вновь и вновь же от него самого. И как бы Тору ни хотелось ошибиться, но намётанный, прищуренный глаз ему не лжёт.       Локи прячется на виду и вновь сторонится его уже сколько дней подряд.       Преодолев и спальню, и кабинет, а после добравшись и до двери собственных покоев, он наощупь в сумраке ночи находит дверную ручку, после нажимает ее. Механизм откликается, подаётся его руке так, как никогда не подастся младший… Тор только кривится раздраженно. Усталость подсовывает ему самые поганые мысли из возможных, видимо, чтобы проверить его на прочность, однако, забывает важное — он уже все знает. Он уже все видел. Он уже все прочувствовал.       Он больше не сомневается.       Фенрир выглядит удивленным. Когда дверь открывается перед его мордой, он отстраняется даже, поднимает к нему свою морду. Он грустен, и Тор не считывает нарочно, но все равно видит именно это. То, что не видел и единожды раньше. В прошлый раз, тогда, в лесу, ему были доступны лишь горящие во тьме глаза — они были злы и обижены. Сейчас же были затянуты поволокой большой, непонимающей печали.       — Что случилось? — со вздохом потянувшись вниз, Тор приседает на корточки, быстро оглядывает коридор дворца. Вход в покои Локи находится с другого угла, однако, оттуда Тор не слышит и единого звука. Коридор пуст, дворец спит. Лишь Фенрир так и сидит на задних лапах под его дверью. Даже когда Тор опускается к нему, он не подаётся вперёд, теряя всю свою привычную веселость и весь свой задор, будто осеннее древо — листья. — Ну же, мальчик, ты чего… — немного нахмурившись, Тор протягивает вперёд ладонь. Что-то заставляет его сделать это движение медленно, осторожно, и явно не зря, потому что на мгновение уши Фенрира вздрагивают, норовя прижаться к голове. Пасть приоткрывается тоже, словно собираясь оскалиться. — Я не обижу тебя, иди ко мне, — устало, но все же с осторожностью поманив волчонка пальцами, Тор поджимает губы напряженно. Ни единой идеи о том, что мог такого сделать Локи, чтобы Фенрир стал настолько опасливым, у него не появляется. И все же изнутри уже подёргивает легкое, ощутимое раздражение. Оно подпитывается его усталостью, подбрасывает первую мысль о том, что Локи, в собственной привычке, похоже, бежит прочь не только от него, но и…       Неприятная мысль не находит собственного завершения. Фенрир тянется головой вперёд, принюхивается к его руке, будто знакомясь заново, а после рывком устремляется вперёд. Момент, не оставленный ему для реакции, Тор теряет полностью — только движение резвое успевает заметить, а следом Фенрир запрыгивает прямо на него, тут же заставляя завалиться назад. Единственное, от чего Тору удается спастись, так это суматошные вылизывания его лица. По крайней мере именно этого он ожидает от волчонка, задирая голову как можно выше и уже обхватывая ладонями шерстяные бока. Фенрир только скулит. И обнюхивает его, топчется лапами по голой груди и животу, оттаптывает ему бедра, а ещё скулит, и скулёж его выходит в единую, буквально требующую помощи интонацию. Собственному слуху Тор не верит, вместо этого чувствуя где-то в груди: что-то правда случилось.       — Ну-ка слезай давай, ты весишь уже почти как настоящий кабан, — потянувшись в бок, Тор заставляет волчонка почти силой сойти с себя на пол, а после садится и сам. Будто услышав его, Фенрир усаживается тоже, поднимает к нему собственную, разноглазую морду. Он явно ждёт чего-то, пока Тор обещает себе не задавать тупых вопросов, а ещё не задавать вопросов вовсе — волк уж явно вряд ли сможет ему ответить, а Локи, если узнает, поднимет на смех так, что и всех роз цветочницы не хватит, чтобы восстановить честь самого Тора в его глазах. Несколько долгих мгновений Тор лишь всматривается в чужую морду, прищуривается. Все ещё песчаные, сонные мысли двигаться и обдумывать возможных вариантов случившегося не хотят вовсе, но иных вариантов у них просто не оказывается. Потому что Фенрир никогда не приходил к нему, если грустил или бы расстроен чем-то. Локи все же был его хозяином. Локи все же был… Чуть прищурившись, Тор вздыхает, соглашается с быстрой, краткой догадкой. И интересуется негромко: — Выгнал, да?       Фенрир дергает головой быстрым, согласным кивком, оставляя Тору право лишь хмыкнуть понимающе. Это он уже проходил и не единожды, пускай в реальности и не было ситуаций, где Локи выталкивал его прочь из собственных покоев, однако, гнал все же с чрезвычайным постоянством. Запретам, угрозами, отказами, тем же вето — Локи мог быть чрезвычайно неутомим, будучи в плохом настроении духа.       — Не расстраивайся. Поспишь со мной, а завтра утром он уже будет в порядке, — потянувшись вперёд, Тор поднимается на ноги и опускает ладонь на ручку двери вновь. Он прикрывает дверь, по ходу ненамеренно оглядывая коридор вновь. Найти кого-то неожиданного в нем ему так и не удаётся, мысль же его, успевшая взволноваться, успокаивается быстро и легко. Для Фенрира подобное поведение Локи явно ново и неожиданно, поэтому он так растерян и испуган, однако, пройдёт время и… Волчонок привыкнет так же, как привык сам Тор? Чуть печально улыбнувшись, Тор закрывает дверь в свои покои полностью, вздыхает. Оборачиваться — чтобы показать неожиданно возникшую, тяжкую мысль, — он не торопится, только Фенрир в нем явно нуждается: негромко зарычав, волчонок бьет его лапой по голени и хватает за штанину пастью. — Да что ты… — обернувшись себе за плечо, Тор непонимающе, растеряно опускает взгляд. Договорить у него не получается — будто желая добавить происходящему музыкального сопровождения, откуда-то неожиданно звучит негромкая мелодия флейты.       Фенрир, уже собирающимся, видимо, прогрызть в его брюках дыру, замирает тут же и отшатывается прочь. От резкого движения он заваливается назад, на пол, и тут же выкручивается, вновь садясь на задние лапы. Тор глядит на него лишь по единой причине — не знает, куда ещё ему смотреть. Зазвучавшая ненавязчиво, но чрезвычайно резко по его ощущениям мелодия вводит его в ступор, заставляя тело окаменеть, а мысли замереть пораженно. Тор узнает ее с первых нот, не узнавая, впрочем, вовсе, лишь инструмент, лишь его распознаёт его слух, не позволяя даже помыслить о том, чтобы обмануться.       Та самая флейта, над которой долгие дни он корпел и старался. Костяная. Белая. Если Тор закроет глаза, если только попробует представить, она тут же возникнет пред его мысленным взором, а следом за ней пред ним предстанет и тот миг — он приходит к Локи, гордый и радостный проделанной работой, и вручает ему флейту. Он приходит и говорит: если когда-нибудь Локи окажется в опасности и заиграет на ней, Тор придёт к нему.       Что бы ни происходило.       Что бы ни случилось — он услышит и придёт.       Тогда это было детской блажью, конечно. У Тора не было ни магии, ни каких-либо способностей, чтобы слышать мелодию флейты сквозь миры, да и в самой флейте не было ни крохи возможной магии. Это был просто кусок кости, который он вырезал долго и кропотливо, с такой необычной усидчивостью, что Фригге в какой-то из дней пришлось чуть ли не силком возвращать его во дворец на обед. Это был просто кусок кости. Но вручая его Локи вместе с ним Тор передал собственную преданность и верность.       И обещание. То самое обещание, что в те годы было лишь большим детским восхищением и желанием дружить всегда-всегда. То самое обещание, что с каждой новой меткой лишь крепло… Крепло лишь в нем одном.       Эта мысль, важная, пускай и тяжелая для его плеч, была уже привычна для него. И отнюдь не в том было дело, что Локи действительно не любил его, но… Тору хотелось верить в это. Глубоко внутри ему хотелось верить в то, что Локи не был равнодушен так, как хотел выглядеть. Этому, конечно же, были подтверждения. Единицы, десятки — ещё пара меток друг подле друга и Тор набрал бы их с сотню, пожалуй, этих самых подтверждений тому, что Локи вовсе не был холоден сердцем в его отношении. Однако, даже будь это так, никогда вовсе Локи не стал бы тем, кто попросил бы у него помощи. И именно в этом, прямо здесь и прямо сейчас Тор не сомневался вовсе. Локи мог позволить себе целовать его, Локи мог позволить себе взять его в ледяные, облезлые леса Йотунхейма, в пыльные пустыни Свартальфхейма, куда угодно, пожалуй, он мог бы позволить себе взять его, Тора, вместе с собой, но помощи попросить бы просто не посмел.       Даже показав ему все прошлые жизни, чтоб только Хель захоронила их в самых глубинах собственного царства.! Даже показав их ему, Локи остался тем, кто собирался пожертвовать собственной жизнью ради него, но не собирался просить подмоги.       Никогда.       Ни при каких обстоятельствах.       — …нет никаких сторон. Есть только я и все остальные, — вот как младший ответил ему ещё тогда, в их самое первое путешествие навстречу с Фенриром, и Тор позабыл об этом, но, впрочем, был не в силах даже обвинить себя за это. В водовороте последних забот, предательств и угроз ему оставалось только радоваться, что он не забыл вовсе, как Локи выглядит, не так ли? Это, конечно, было абсурдно, но все же было именно так. И оттого было столь удивительно, страшно даже то, что он слышал прямо сейчас.       Фенрир был расстроен и перепуган, но не первой встречей с чужим плохим настроен. Фенрир был расстроен и напуган, потому что случилось что-то поистине страшно.       — Сиди здесь. Я разберусь, — сморгнув ком мыслей прочь, Тор не просит — лишь отдает приказ; а следом делает резкий шаг вперёд. Его взгляд уходит от Фенрира прочь, рыщет по его покоям быстро, но без лишней, панической суматохи. Рубаха, лежащая на спинке одного из кресел, что стоят в подобии кабинета, предшествующего самой спальне, попадается на глаза быстро. Тор достигает ее, подхватывает резкой рукой. Накидывает ее по ходу, вспоминая лишь единое важное прямо сейчас — где сбросил молот.       С Локи драться ему было не с руки определенно, но драться за Локи… Это не было вопросом времени или места. Это не было вопросом вовсе.       Одернув нижний край рубахи, Тор проходит в спальню под звук когтистых лап Фенрира, что все равно следует за ним, без оглядки на приказ, а ещё под звук мелодии флейты. Чем дольше Тор слышит ее, тем большей дрожью боли исходит его сердце: мелодия не звучит криком отчаяния и злобы, звуча скорее просьбой добить и не истязать больше. Поджав губы — если только Гертруда смела обидеть его, если только она, или Королева, или кто угодно во всех девяти мирах, Тор убьёт их, убьёт всех и каждого, не дрогнув ни рукой, ни помыслом, — он подхватывает молот, стоящий в ногах постели, походу. Фенрир скулит, вероятно, задавая ему вопрос, который Тор не может услышать словом вовсе. Фенрир скулит, но он будет в порядке, Локи же… Тор разберётся. Устранит угрозу или по крайней мере попытается. Обеспечит Локи побег? Это разобьёт ему сердце, но, если будет необходимо, он сделает это.       Усталость после целого дня разъездов и тренировок отступает на второй план вместе с ноющей, утомительной болью в плече. Он сжимает пальцы на кожаной обмотке ручки молота крепче, в несколько шагов достигает двери, что отделяет его спальню от купальни. За все прошедшие они так и не столкнулись в ней, ни намеренно, ни случайно, и в этом определенно было благо, пускай Тор уже начинал ставить под сомнение тот факт, что оно было хоть где-нибудь. Эта поездка должна была принести Локи радость, а Королеве — смерть от его, Тора, руки за всю жестокость и за всю ложь. Второе не оправдалось, надежды на первое умирали прямо сейчас, пока он протягивал руку к ручке двери. Потому что Локи играл, и Тор не смог бы позабыть полностью и навсегда того обещания, которое дал ему, но не мыслил вовсе, что когда-нибудь услышит звучание именно этой флейты.       В купальне оказывается пусто. Тор отводит тяжелую, плотную гардину ладонью в сторону, сурово, внимательно осматривается. Он не находит никого вовсе, только звук чужой мелодии оказывается на удивление громче, чем он ожидает. И идёт он вовсе не из спальни покоев Локи.       С осторожностью переступив порог, Тор прикрывает собственную дверь, не давая Фенриру высунуть носа и тем более выйти, а после немного приседает. Новый шаг позволяет ему увидеть край голой ступни и обманываться не хочется, но, впрочем, обмануться и не получается вовсе — ступня принадлежит Локи. Тот либо лежит, либо сидит, а еще играет на флейте. Значит он жив — очевидно, — и в достаточном порядке. Недоверчиво качнув головой, Тор бросает быстрый взгляд собственному молоту, с сомнением прищуривается и все же опускает его на пол, у входа в свою спальню. Лишь потому, что сможет призвать его в любой момент времени, он позволяет себе оставить его.       Локи и правда выглядит так, будто бы в порядке. Он сидит облокотившись о стену балкона, в руках держит флейту, пока глаза держит закрытыми. Тор замирает на пороге, по привычке успевая все-таки обмануться — Локи не в порядке. Он бледен до цвета выбеленной простыни, в ладонях видится дрожь, в уголках бледных губ неживая сухость. Тор замирает на пороге, успевая за мгновения помыслить о том, что Локи уж точно не стал бы звать его, случайно отравившись чем-то или оказавшись под нападками чьей-то магии. На него и нападать то здесь было некому. Ни Лия, ни даже Гертруда, в которой Тору было не привыкать не сомневаться, не обладали достаточно магией, Королева была верна все же… Уже приоткрывая собственный рот, чтобы голосом объявить о присутствии, чтобы потребовать ответов, Тор чувствует, как у него ком из слов встаёт поперёк горла.       Локи плачет.       Бледный, с дрожащими руками и еле удерживающий нить мелодии ровной, он плачет, дополняя реальность еле заметными в полуночном свете звёзд и факелов, разбросанных по земле снаружи дворца, дорожками слез. Произнести что-либо у Тора просто не хватает сил. Отчего-то прямо сейчас, прямо в этот момент такая, пусть и важная, но мелочь задевает слишком сильно. Все, на что его хватает — отвести взгляд прочь и впиться им в плоть той самой равнины, на которой обычно светлые устраивают свои чудные ярмарки. Все, на что его хватает — не уходить.       Беззвучно вдохнув поглубже, он прочесывает пряди волос пальцами, вновь заводит передние за уши, а после делает шаг, только к Локи не идёт. Чтобы не напугать или не спугнуть, разница, правда, теряется. Босоного и без единого шороха он достигает противоположной стены, опускается подле неё на пол. Ноги вытягивает тоже, совсем как Локи. И все равно на него не походит. Не понимает даже и сам, старается ли, ощущая изнутри волнение — Локи не должен быть столь бледным. Среди тепла и свободы Альфхейма, среди необременительности их поездки, среди всего этого и после подаренной ему вчерашним вечером розы… Он должен быть хотя бы немного рад, не так ли?       Желавший сбежать столь долго, нуждавшийся в этом столь сильно… Гертруда сказала, что они были похожи, они с Локи, и Тор был согласен с ней — все ещё и даже после их ругани, что свершилась в саду несколько дней назад. Ни о каких обстоятельствах, что несли имя Одина, конечно же, но не могли быть произнесены им вслух ни по желанию, ни без, Гертруда слышать не желала вовсе. И все ещё не желал видеть его. Случившееся предательство, все то, что Тор смог рассказать ей, чтобы не поставить ни себя самого, ни Локи под угрозу, в ее голове укладываться отказывалось вовсе и она в свою очередь самой же себе помогать в этом не собиралась. Последним, что она сказала ему тогда, прежде чем его плечо взвыло жестокой болью, прежде чем он посмел позволить себе схватить ее за руку, были самые важные, но и самые жестокие слова из всех, что Тор когда-либо слышал.       Потому что она сказала, но скорее швырнула ему в лицо без жалости и сострадания:       — Я никогда не смогу представить себе, как нужно любить кого-то и какой храбростью нужно обладать, чтобы позволить себе помыслить, лишь помыслить о возвращении былых отношений после того, что посмел свершить ты.       И в этом все же была правда. Однако, не всё, что было, крылось именно в этом… Говорить с ним пока что Гертруда не желала. Будто собираясь отомстить или из банальной вредности, что была ей не свойственна, теперь она занималась тем, что незаметно выкрадывала Локи из дворца, прежде, конечно же, отпросившись у матери-Королевы и пообещав, что будет в полной безопасности. И пока Тор оправдывался внутри собственной головы, что у него было важное задание, — все же Королева просила его милости, просила, чтобы он потренировал ее воинов, — в реальности же он который только день кряду ощущал легкую, но постоянную тоску. Все было прозрачно и понятно теперь для него, и все же, пожалуй, ему стоило обзавестись вороном.       Чтобы хоть письма младшему слать, не рассчитывая получить ответ, не так ли?       Сейчас ничего слать не нужно было вовсе. Локи был напротив и был бледен, а ещё не был в порядке. Тор должен был спросить, что случилось, но ком из слов все никак не желал покидать его горла, встряв там, будто иная, разжиревшая до крайности версия Вольштагга — в дверном проёме. Локи, к счастью, не смог бы играть вечно, и не собираясь отводить с него собственных глаз, Тор думал лишь об этом теперь. Об этом и о том, что же случилось, раз младший был столь бледен… И в другое время его кожа никогда не отличалась этой славной, поцелованной Солнцем Асгарда позолотой и живостью, однако, она была схожа с мрамором: дорогим и прохладный, качественным, тем самым, что добыть было сложнее всего, а сохранить в идеальном состоянии было, кажется, невозможно вовсе. Сейчас скулы и кисти Локи были будто бы цвета серого пепла. Так выглядели мертвецы, пожалуй, а только ведь боги были бессмертны. Ему ещё в далеком детстве Фригга рассказывала об этом: наделённые божественностью, могли хранить ее веками, могли делиться ею, могли залечивать ею самые тяжелые раны и не умирали вовсе. Только если отчаяние смело тронуть их глаза и их сердце собственной дланью…       Но это ведь было абсурдно, не так ли? Как бы Локи мог позволить себе опуститься до отчаяния? Стоит Тору только помыслить об этом, как, будто желая уничтожить его с единого удара, в его сознании поднимается десяток воспоминаний, тяжелых, давящих, ужасающих. В каждом первом Локи глядит ему в глаза с болью предательства и еле выносимой ненавистью. И Тор не забывает, но факты перемешиваются под его руками, все те факты, что касаются чужого сердца, все те факты, что Локи тасует собственной ладонью… Он отказывает ему, после шепча требование, чтобы он не сдавался. Он выставляет условия, требуя сотен извинений, а после приходит к нему в ночи, не давая проснуться, ради того, чтобы сделать Фенрира его другом и смешать их кровь.       И ведь сейчас! Скалит ему зубы, стоя посреди конюшни, а дни спустя берет в руки флейту и играет, играет, играет, взывая к нему. Медленно прикрыв глаза, Тор поднимает к лицу обе ладони и трёт то с усердием, будто пытаясь стереть давящее ощущение — пытаясь сделать все, что возможно, ради того, чтобы победить, он все равно проигрывает вновь и вновь. Качнув головой, он вздыхает, опускает руки вниз и подтягивает ноги ближе. Локти укладывает на колени. Его взгляд вновь находит Локи, так и сидящего у противоположной стены, и, будто ощутив на себе чужое внимание, веки Локи вздрагивают. Они приоткрываются медленно, но не прячут за собой ярких, изумрудных искр его глаз. С какой-то бесконечной скорбью они приподнимаются, с влажными от слез ресницами они вздрагивают, моргая несколько раз.       Замечает его Локи, конечно же, сразу и тут же обрывается мелодия, что он играет. Его пальцы вздрагивают подобно ресницам, замирают и останавливаются. Мертвецки бледное, серое будто, лицо искажается искренним удивлением того, кто вовсе не ожидал никогда — на его зов откликнутся. А Тора ранит. Задевает, грудная клетка исходит дрожью и хочется зарычать, подобно Фенриру, от безнадеги. Он любит ведь, он верен, он предан и больше не предаст.       Локи не верит. Поверить только собирается? Он сказал именно так, только чего вовсе стоят его слова. Тор глядит ему в глаза, наполняясь тоской по его улыбке. Той самой, спокойной, умиротворенной и радостной — ему не видать ее ещё века, похоже. А может и никогда уже не видать. Локи сказал слова Фригги, что ему предначертана смерть, но собственным словом повесил над головой Тора его собственный же молот — за его жизнь он желает отдать свою.       Медленно, будто нехотя, Локи опускает руки, опускает свои скульптурные, бледные ладони вместе с флейтой к себе на бёдра. Лицо его не держит истины беззащитной боли долго и сразу меняется, становясь привычно недовольным, пресекающим любые пути подхода и выстраивающим преграды одну за другой. Тор не пугается. Тор не боится его и вряд ли боялся когда-нибудь. Не страшится уже даже его отказа, пускай и не знает самого Локи, кажется, вовсе, — отчаяние, о милосердные боги, неужели же Локи действительно поддался ему, неужели же оказался к нему столь близок и по чьей вине, по чьей ошибке, — и все же знает, больше веруя, чем помня: перед всеми шагами прочь всегда случается шаг навстречу.       И они отдаляются все равно, но это шаг, единый, резкий, будто искру магии высекая меж щелчка пальцев, существует и не может быть ни забыт, ни изгнан из истории прочь.       Сейчас Локи прищуривается. По глазам видно — готовит несколько отнюдь не лестных слов. С чего бы? Ах, верно. Его балкон, его территория… Тор не успевает мысленно подобраться, когда его собственные слова уже звучат, его слова, что с ним заодно:       — У нас купальня общая. Королева постаралась, похоже, — сухо, коротко, с легким домыслом, но без определенности, без этого юркого акцента о том, что он озаботился, что он все подстроил, что он мог быть просто причастен. Это случается произвольно и словно бы без его воли, однако, умно и вовремя. Тор говорит, не обдумывая, ощущая мгновением позже: встраиваться самим собой в игры Локи уже привычно ему, пускай и хочется, жаждется, чтобы игр никаких не было вовсе.       Локи так не умеет и этому учиться пожелает вряд ли. Он ведь лжец, это его суть и весь его смысл. Сейчас слышит — вновь теряется. Растеряно приоткрывает рот. Выглядит до одурения мило, только Тор запрещает себе даже надежду на свою же улыбку. Не место, не время, а хочется, ему хочется, он нуждается в этом, жаль в ответ улыбки не получит. И было бы плевать, но дразнить Локи этим вряд ли будет хорошей затеей. Он все ещё бледен, сам Тор — слишком устал после прошедшего дня для их привычной, буйной ругани.       Слова, впрочем, приходятся к месту. Стоит младшему поджать губы, как он кивает коротко, а после уводит собственный взгляд прочь, к равнине, что виднеется меж каменных прутьев перил. Тор не ведётся и следом не идёт, все ещё смотрит. Отбиваться уже не нужно, Локи больше не глядит так, словно копит и собирает всю знакомую ему брань да по его, Тора, душу. Нападать, впрочем, Тор не станет тоже. Лишь спрашивает спокойно и без опаски, но самое важное, самое нужное ему прямо сейчас:       — Что случилось?       И все же нападает — так Локи видит, так чувствует. У него вздрагивает плечо, а следом голова поворачивается с той же резкостью, с которой он умеет вскидывать собственный меч. Тор видел это. Тор дрался с ним и не единожды. Толку от этого, правда, было не много. В первый раз потерял контроль над жаждой тела, во второй — чуть не убил в ярости сознания. И хотел бы подраться вновь, но отнюдь не по-настоящему. Хотел бы лишь увидеть…       — Разве не я должен спрашивать это у тебя, мальчик с молотом? Мне казалось, ничего не происходит, — пренебрежительно и грубовато. Его тонкие губы изгибаются, и Тор не реагирует лишь потому, что мыслит: истосковался по их поцелуям. Ещё — по глазам. По тому, как в них горят искры зелёного пламени бесстрашия и победы. Все их прошлое ныне и полностью будто было затянуто взвесью боли и скорби. Все хорошие мгновения, что были редки, растворялись в вечности прямо сейчас, пока Тор глядел в глаза тому, кто был ровно напротив. Злость в них была искренней и все же наигранной, потому что не могла зажечь их, не могла осветить. В блекло пустоши глаз Локи не было будто бы зелени вовсе больше — они были то ли мертвы, то ли чрезвычайно к тому близки.       — Я не враг тебе, — дрогнув плечами и желая поднять руки оборонительно, Тор все же не делает этого. Локи фыркает презрительно — не верит. Старается ли? Он хотя бы, чтоб изгрызли его йотунхеймские волки, старается?! На прямой вопрос об этом не ответит, от словесной атаки уйдёт и скроется, не поранившись. Обороняться не станет — сам нападет. Сейчас презрительно оглядывает его. Тор добавляет только твердо и спокойно: — И со своими делами я уже разобрался.       Он не скажет. Как бы настойчиво Локи ни пытался временами доказывать, что Тор не нужен ему вовсе, произнести вслух правды Тор не посмеет. Ни громко, ни шепотом не поделится — усомнился. Ни на мгновения, на целые дни, потерялся, усомнился и лгал, целуя в последний раз, им обоим. Локи — о любви. Себе — что целовать, не будучи уверенным, оправдано.       Прямо здесь и прямо сейчас глядя в тронутое близкой смертью чужое лицо, Тор чувствовал слишком настойчивое — подобное его слово разобьёт Локи сердце, даже если того у него нет и вовсе.       — И мне ты о них, верно, ничего не расскажешь даже теперь? — он сжимает флейту в пальцах с такой силой, будто желает сломать, но у него не получится. Работа выполнена на совесть, а внутри той совести — вся его верность. И хоть сам Тор отнюдь не породы Железного леса, но она именно что оттуда. Там родилась, прямо на границе, на самом тракте, и никогда уже не умрет. Он будет тащить чужое тело на собственных сжигаемых инеистой кожей руках, даже если то будет стоит ему и рук, и жизни, и памяти. Локи дергает головой, желая отказаться, отвернуться, но так и не делает этого. Мгновением позже впивается взглядом в его лицо — Тор чувствует бурю, которую никто не увидит, а ещё не чувствует, что готов к ругани. Его, впрочем, никто не спрашивает. Локи говорит: — Так же, как о своей помолвке с Гертрудой, не так ли, брат?       Ядовито, жестоко и, пожалуй, оправдано, но от этого вовсе не легче. Теперь нужно объяснять, объясняться, а только сам Локи, будто раненный собственным ядом, все-таки отворачивается. Губы поджимает, передергивает плечами. Тор замечает хрипоту его голоса лишь когда смолкают слова. Вздыхает.       — Это было давно… Мы познакомились… — его сознание пытается уместить все слова и всю историю в длинную мысль, а ещё пытается наделить ту мысль логикой, но перед глазами, будто в издёвке, появляются лишь признания и заверения. Тор прикрывает рот на мгновения, с усилием только-только раздвигает мысленными руками всю шелуху прочь. Не успевает. Мысль, что полна логики, натыкается на временной промежуток — все началось незадолго после того, как он предал Локи, а значит правда отнюдь не на его стороне. Вместе с тем Локи уже оборачивается. Не даёт ему ничего: ни времени, ни благосклонности. И шипит:       — Я знаю, когда вы познакомились. Она рассказал мне. Она рассказала мне то, что рассказать мне должен был ты ещё в тот миг, когда решил, что имеешь какое-то право просить моей благосклонности, имея подобные, пускай и эфемерные, обязательства, — его рука дергается, желая, похоже, подняться и ткнуть в Тора пальцем сквозь все расстояние балкона, что есть между ними, но так и не поднимается. Этим движением она обнажает собственную слабость, собственную беспомощность — Локи чувствует это и тут же тянет ее ближе, прижимает локоть к боку, ладонь укладывает на живот. Тор глядит на него, пытаясь уже даже разозлиться, но у него вовсе не получается. Изнутри лишь тоска и какой-то желчный болезненный скрежет. Локи выдыхает шумно — его щеки все ещё влажные от слез. Те должны бы высохнуть давно уже, но дорожки соленой влаги так и виднеются у Тора пред глазами… Он говорит, с первым же звуком собственного слова ощущая ту мягкость, что появляется в нем и в каждом последующем:       — Я бы никогда не полюбил ее так, как люблю тебя, — нежно и осторожно. Локи дергается так, будто ему физически больно, и делает единственное, что сделать ещё может: закрывает глаза. Он мог бы ещё уйти или обернуться вороном, чтобы улететь прочь, он мог бы заткнуть его собственной магией, он мог бы вообще, что угодно сделать, но… Не может. Бледный, ослабевший и все равно пытающийся обороняться. Пытающийся обороняться прямо сейчас — в особенности. Не собираясь оставлять собственное слово ополовиненным, Тор добавляет: — И никогда бы не стал принадлежать ей так, как принадлежу тебе.       Локи отворачивается. Впивается пальцами в флейту вновь, тянет ее ближе по бёдрам к корпусу тела тоже. Тор вздыхает, прикрывая глаза и качая головой. Ему хочется верить, что его слышат, но все, во что он может верить сейчас, так это лишь в то, что говорит и насколько это является правдой. Локи же… Помыслить и принять, замереть на идее о том, что он не желает на самом деле иметь с ним ничего общего вовсе, Тор так и не успевает. Спереди уже звучит негромкое, еле слышное:       — Я говорил с Королевой. Мы обсуждали с ней то зелье, которое я должен отнести норнам, чтобы они спасли тебя…       Улыбка все-таки пробивается с боем, отвоевывая себе дрожь в уголке его губ. Вместе с ним вздрагивает и его сердце, затмевая собственным, личным боем и ноющую боль плеча, и все мысли, что шли ровными шеренгами до этого. Локи слышит его, позволяя подойти ближе, но самостоятельно делая много больший, много более широкий шаг вперёд. После него будет два или три назад и они отдалятся вновь, но сейчас, именно в это мгновение… Тор открывает глаза, еле заставляя себе убрать нежную усмешку с лица. К его счастью Локи не глядит на него, рассматривая тяжелым взором равнину, простирающуюся перед дворцом. Ходят слухи, что через несколько дней там вновь должна будет случиться очередная ярмарка — Гертруда вряд ли успеет его простить и помиловать, но Тор все равно пойдёт на поклон к Королеве и попросит милости отпустить с ним ее дочь. С ним и с Локи, конечно же.       Даже если того придётся закидывать на плечо и тащить силком…       — У меня уже есть Грааль. Осталось лишь несколько ингредиентов. Вороньи перья, ткань платья Хель и кровь Королевы… — качнув головой, будто ему сложно держать ее ровной, Локи прикрывает глаза, сложным движением поджимает губы. Тор видит, слышит эту тяжесть в его словах, реагируя почти тут же вопросом:       — Она знает, что тебе понадобится ее кровь?       Мораль происходящего ему не нравится вовсе, возвращая его настоящего на дни назад, в его же прошлое, ко всем его мыслил о том, чтобы убить Королеву без жалости и разговоров о помиловании. Ситуация уже изменилась, чувства — тем более. Однако, Локи говорит ему и Тор не ощущает сопротивления так же, как не ощущал его, видя захлёбывающего в крови Андвари.       Фригга вряд ли желала, чтобы он вырос кем-то, подобным себе нынешнему, но, впрочем, она была той, кто предал все, что было ему дорого. Тор лишь шёл по ее стопам, не так ли?       — Да… Да, она знает. Однако, легче от этого не становится, — повернув к нему голову вновь, Локи как можно более гордо поднимает подбородок, распрямляет спину. Движение дается ему с усилием, напрягаются мышцы шеи, белеют костяшки на пальцах, что сжимаются чуть ли не в кулаки. Тор кивает с пониманием, мысленно выдыхая: ему не придётся ставить их обоих под угрозу гнева Одина, устраивая бойню в Альфхейме с самой Королевой. Тор кивает, а после все же падает, падает, падает — то ли пред самим собой, то ли пред Локи. И каждый факт становится заверением, и каждое логичное слово подменяется чувством. Ему бы стоило попридержать их точно, но в самом конце виднеется свет не просьбы — требования. И Тор просто позволяет себе.       Позволяет, веря, будто слепой глупец, что цель стоит средств.       — Если я понадоблюсь тебе, я пойду с тобой. Если ты будешь в опасности, я приду тебе на помощь. Что бы ни происходило, что бы тебе ни понадобилось… Я желаю, чтобы ты был в безопасности. И ради этого я согласен сделать все, что сделать понадобится. Но ты… — выражение лица младшего не меняется. Он так и глядит в ответ, единственным собственным взглядом будто отбивая каждое его слово. Тор лжёт себе, что это не ранит вовсе. Тор говорит, говорит, говорит, чувствуя, как изнутри ширится его сердце — оно переполняется правдой и чувством, вскипает бравада, выжигая всю мягкость из его слова. Для нежности места просто не остаётся. Ни для неё, ни для заботы. Тор ставит вопрос ребром и очень хочет верить, что Локи чувствует, как этот вопрос встаёт ему поперёк горла, когда он говорит: — Поклянись мне, что не пойдёшь к норнам без меня. Я смогу тебя защитить. Поклянись мне.       Локи правда чувствует. Приподнимает бровь в удивлении, кажется, хочет рассмеяться, но так и не смеется, замирая с искривившейся нитью губ. Тор глядит ему прямо в глаза, сжимает руку в кулак. Он не станет драться с младшим, но будет биться за него до крайности, до того мгновения, в котором все чужие враги не полягут у его ног. И кажется будто Локи чувствует это тоже. Вдохнув глубже, он выдыхает с еле слышным:       — Хорошо.       Не клянётся. Тор притворяется, что не слышит. Тор притворяется слепым и глухим, но все же отлично видит — три шага назад случаются легко и без лишней спешки. Раз, два, три… Никогда они не происходят так же резко, как тот единый, нацеленный вперёд и навстречу. Локи отворачивается, зябко передергивает плечами. Лжец и ублюдок — Тор клянётся себе стеречь его поход к норнам так же, как в детстве стерёг его сон, когда они засыпали вместе.       В детстве, правда, он всегда засыпал, но теперь этого не будет. Он вырос. Он многое познал. И, пускай все ещё будто не знал Локи вовсе, видел его правду. Хотя бы какую-то ее часть.       — Пойдём в постель, — стоит Локи вновь потянуть кисти вверх вместе с флейтой, как Тор тянется вперёд и говорит вслух, собираясь вновь оказаться заподозренным в пагубных настроениях. В нем этого нет вовсе, не после столь долгого дня уж точно, не к столь бледному и ослабевшему младшему, к тому же. Однако, все случается, как бывало раньше: Локи бросает ему чуть презрительный — лишь в половину меньше, чем раньше, вот ведь достижение, — взгляд, только на удивление не скалится словом. Лишь говорит:       — Я посижу еще.       Он не может подняться. Его кисти покрыты дрожью слабости, его лицо бледно, хоть дорожки слез уже и высохли на щеках. Его ноги босы, плечи зябко вздрагивают вновь. Тор качает головой и тянется вперёд, поднимаясь на ноги. Он делает шаг, говоря:       — Ты будешь спать со мной. И ты идёшь со мной, — а следом делает и второй, давая понять, что ему не нужны ни игры, ни жертвы, ничего вовсе. Ему нужен только Локи. В безопасности, в тепле и в спокойствии.       — Я не стану делить с тобой постель, мальчик с молотом, — на третьем его шаге, Локи отбивает ту невидимую атаку, что придумал себе сам. Вновь мыслит, вероятно, что Тор желает его тела, пока Тор просто желает, чтобы Один умер, к примеру, чтобы издохли норны, пожалуй, и чтобы Локи просто ему улыбнулся. Не куда-то прочь, не своему чёрному шерстяному комку по имени Фенрир, не этой гнусной пронырливой Лие… Именно ему. По-настоящему. Без игры.       Того, конечно же, не случится. Тор делает четвёртый шаг, завершает его пятым, а после парой пальцев подтягивает брюки на бёдрах. Он присаживается перед младшим на корточки, вздыхает. И говорит, не желая, но все равно ставя интонацию так, будто разговор ведет с неразумной курицей или одним из тех баранов, что обычно пасутся на пастбище за Золотым дворцом вместе с лошадьми:       — Я не желаю делить с тобой постель. Я желаю убедиться, что ты выспишься и наберешься сил. Ты бледен, — спокойная интонация пахнет сталью твердости Мьельнира, одна из ладоней поднимается с его собственного бедра. Он уже здесь, он уже подошёл — Локи глядит ему прямо в глаза и должен бы прищуриться внимательно, недоверчиво, но вместо этого просто смотрит. Несколько мгновений рассматривает его лицо, прекрасно, конечно же, видя, как Тор протягивает ему ладонь.       Он ее не берет. Хмыкает беззвучно, разве что вздрагивая лицом, и вся эта дрожь, быстрая или долгая, отпечатывается у Тор на внутренней поверхности век, вместе с тем запечатывая сегодняшний вечер и собираясь его сохранить. Ему стоило бы спросить о том, почему именно Локи столь бледен, а ещё лучше высказать прямо, в упор, что он нездоров — то было бы атакой, но с Локи атаки никогда не работали как должно. Пока Тор страшился момента, в котором младший станет настолько силён, что не будет нуждаться в нем, Локи уже был тем, кто мог отразить любое его нападение.       Таким бы и дворфы, при всех их силе и воинственной жестокости, не смогли похвастать.       — Хорошо, — вот что Тор получает в ответ, одновременно с этим переполняясь то ли неверием, то ли бесполезной надеждой. Локи соглашается и правда. Перекладывает непослушными руками флейту из одной в другую, а после протягивает ему ладонь. Тор опускает к ней собственный взгляд, все же не веря, что происходящее — реальность.       Оно просто не может ею быть.       Потому что Локи соглашается, признавая собственную не боль и не сложность, поистине трагедию, а ещё потому что указательный палец его руки объят тем кольцом, которое Тор выиграл ещё долгие метки назад. Металлическая лента без обозначений и признаков схожести не даёт обмануться вовсе, вместо всего важного заставляя его замереть. Сознание, будто объятое штормовым ветром, очищается от мыслей полностью за кратчайший миг, а следом взрывается непередаваемым количеством вопросов и восклицаний. На пальце Локи кольцо смотрится вовсе не так, как на руке Гертруды — здесь оно уместно, оно признает собственный размер, оно признается принадлежность, а ещё соглашается будто бы быть. Только здесь и всегда.       Локи кладет свою ладонь в его руку так, словно не происходит ничего вовсе — плут и лжец. Тору давно уже стоило прекратить ему верить вовсе, но у него никогда бы так не вышло, конечно же. Потому что для него за каждой собственной ложью младший прятал большую, переполненную чувствами правду. Как бы сложно ни было временами Тору обращаться с ними, этими чужими правдивыми чувствами, он никогда не посмел бы от них отказаться. Никогда бы отказываться не пожелал.       — Она отдала его мне… И, судя по выражению твоего лица, не солгала, что сделала это без спроса, — голос Локи звучит так неожиданно, что Тор чуть дергается. Равновесия не теряет, поднимает к нему не голову даже, только лишь глаза. Куда девается вся много больше привычная, чем любая мягкость, склочность младшего, он не знает вовсе. Из мертвых глаз пропадает презрение, следом за собой не оставляя ничего вовсе. Локи глядит на него без выражения, а только все равно ведь будто бы смотрит в самую глубь. Мурашками волнения Тор не покрывается от этого взгляда вовсе — ему нечего прятать. Ему нечего скрывать и не от чего бежать вовсе. Кто только даст бежать ему к, это совсем не вопрос, утверждение скорее.       Потому что Локи будет убегать.       Как-нибудь позже, правда. И почему-то совсем не сейчас.       — Я хотел сам… — он вздыхает. Медленно, тяжело. Хочется подобрать слова, а только все выглядят чужими и бесполезными еще больше, чем даже все те его признания, которые… Локи любит их? Локи вообще хоть что-нибудь любит связанное с ним? Когда-то точно любил, беззаветно и бесконечно, и до сих пор звучал в его голове собственным суетливым, твёрдым, но быстрым, будто напуганным:       — Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…       Тор помнил. А Локи — надел кольцо. И задаваться всеми этими вопросами, пожалуй, было бессмысленно совершенно так же, как верить чужим словам. Слова лгали почти всегда, через одно уж точно, но никогда вовсе не могли солгать действия, те исключительные, редкие, знаменующие собой тот великий шаг вперед — Тор вряд ли солгал бы, сказав, что просыпался утрами ради него. Ради того, чтобы столкнуться, врезаться, а после, уже через миг, заставить себя отпустить его, что устремляется прочь. Неволить не хотелось, но именно это и нужно было, поймать, сковать, оставить подле себя и не отпускать, чтобы каждый новый раз не переживать этот страх: вдруг нового шага навстречу больше не будет? Вдруг он потеряет ту малость, в которой концентрировалась вся его любовь и вся его сила, которую Локи хранил в собственных руках?       И Тор ведь знал, не сомневался вовсе — если бы пожелал, смог бы сковать и оставить Локи подле себя. И это было бы счастьем для него. И для Локи то была бы смерть.       Он отнюдь не был тем, кто умел выживать в неволе.       — Когда станет легче и спокойнее. Когда Один… И норны… — слов не находится и он задумчиво позволяет себе те, что есть. Корявые, суетные, непонятные — он глядит Локи прямо в глаза, но не выдавливает. Говорит, говорит, говорит. Ощущение прикосновения чужой ладони становится плотнее. Оно пугает немного, потому что ладонь у младшего ледяная, совсем тонкая, будто сделана из хрупкого льда. Тор не глядит на неё, все так и смотря в чужие погасшие глаза. Все так и продолжая говорить: — Я помнил, что впереди меня ждало сватовство, но эта мысль не была той, что сопровождала меня за пределами этого мира. А когда я возвращался сюда и вспоминал об этом, когда я смотрел на Гертруду… Я знал, что твое сердце в безопасности в ее руках. Метки назад, полгода назад, все это время. Я хотел отдать его тебе сам, подарить и попросить твоей милости для меня, но я не… Я знал, что ты не примешь его. И также знал, что, пока это будет единственной правдой, что у меня есть… — мягко сжав чужие пальцы собственными, Тор пожимает плечами, осторожно улыбается, будто извиняясь и прося поверить себе одновременно. Он договаривает еле слышным шепотом: — Я бы не решился сделать этого.       — Кто бы мог подумать… — ответный шёпот Локи звучит без яда, но именно с той интонацией, которую Тор все же чрезвычайно любит. Она дразнится без злобы и жестокости, показывает ему язык, а ещё смеется, только не колкостями, а именно смехом собственного голоса. Развеселым и радостным. Локи мелко, почти незаметно улыбается, даже взглядом прочь не сбегает — Тор так и глядит на него в ответ. Сам, правда, держится, чтобы не выдать радости, будто она может быть неуместна. Локи шепчет: — Что ты такой трус, мальчик с молотом.       Сказать бы ему, что он уже давно не мальчик, а еще — вовсе не трус и никогда, никогда, никогда им не был. Сказать бы ему всю правду, вывалить прям перед ним, жаль, это не поможет и не выручит. В лучшем случае у Локи голова заболит, в худшем — он потеряет сознание. Экспериментировать не хочется, и вовсе не потому что младший уже бледен и так. Экспериментировать не хочется вовсе. Однажды Один умрет, и Локи вспомнит, точно ведь вспомнит… И Тору в моменте отчего-то хочется верить, что это уже ничего не поменяет, что это не сблизит их, потому что они в тот миг будут близки и так.       Качнув головой и усмехнувшись в ответ отнюдь не Локи, лишь собственной глупой мысли, что полнится слишком жестокой надеждой, Тор поднимается на ноги и крепче обхватывает чужую холодную ладонь. Он тянет Локи следом, без рывка и без жесткости, а после помогает ему подняться. Локи ворчит что-то еле слышно, даже руку его пытается оттолкнуть, но сразу же, будто его тело издевается над ним, выбирая сторону Тора, пошатывается и чуть не валится на пол на подогнувшихся коленях.       — Я мог бы… — успев обхватить Локи за бок, Тор ставит его ровно, уже тянет другую руку вниз. Мысль приходит ему в голову быстро, не вызывая сопротивления вовсе, но лишь у его сознания — Локи чуть ли не рычит ему в ответ, не давая ни договорить, ни довершить движения.       — Если ты только посмеешь поднять меня на руки, я убью тебя и закопаю твои кости так глубоко, что до них даже дворфы никогда не доберутся, ты понял меня?! — вот теперь его глаза загораются. Тор стискивает челюсти, чувствует, как напрягается его собственная шея, и сухо, коротко и безмолвно кивает — он делает все, чтобы случайно не засмеяться в голос. Локи выглядит почти взбешенным от одной лишь мысли о том, что Тор мог бы взять его на руки. Вскинув к нему глаза, он прищуривается, всматривается в его лицо, словно в попытке впечатать собственную мысль в его голову. Вместо того, чтобы позволить этой мысли впечататься, Тор думает другую — он ведь правда мог бы. Пускай Локи давно уже не был худощавым ребёнком, он все же был уже в плечах, бедра у него были поменьше и как-то… Тор бы поднял его с легкостью точно. Ну, или просто поднял бы. Не мог же Локи весить, как Хильдисвини, верно?       За собственной мыслью, неожиданно ставшей немого неловкой, Тор не успевает заметить, как Локи сдвигается с места. Он пытается вновь выпутаться из его рук, только кто ж ему это позволит — не Тор уже точно. Приобняв младшего за бок, ледяной и напряженный, ладонью, он подтаскивает его ближе и делает собственный шаг тоже. Локи под его рукой не вздрагивает, оставляя ему в ответ лишь барьер из собственного неприступного напряжения. Дойдя до порога купальни медленным, осторожным шагом Локи, они пересекают и ее, после достигают двери его покоев. Молот, оставленный им у входа, встречает их беззвучно, но Локи ему в ответ все равно хмыкает. Жаль, так и не говорит насмешливо ни о том, с какой оравой собирался биться Тор, ни о том, что онии правда ведь мальчик, который вечно таскает с собой свой молот.       Тор молчит тоже. Вместо любых слов вглядывается в полумрак собственной спальни, что уже открывается перед ним, распахнувшим дверь. В кресле виднеется шерстяной ком Фенрира — тот притворяется то ли спящим, то ли кучей неопрятно скинутых Тором вещей, и не торопится встречать собственного хозяина вовсе. Ни единого звука не издаёт. В отличие от Локи, что бормочет еле слышно:       — Ох, ну, конечно… Куда ж ещё ты мог пойти, как не к нему.       Тор отворачивается почти сразу, пряча улыбку. Вслух слов о том, что Локи сам был тем, кто напоил Фенрира его кровью, он не произносит и произносить не станет. Пускай Локи и вряд ли сможет сбежать от него прямо сейчас… Хотя, с него станется и ползком выбираться прочь, если ноги откажут, только бы выразить собственное недовольство — сейчас это ощущается смешно в особенности.       Щёлкнув пальцами несколько раз, — Тор не смотрит, не смотрит, не смотрит и не мыслит о чужом отчаянии, потому что мысль эта ему ни по зубам, ни по силе, — Локи все-таки высекает искры магии и слабой дрожью руки подбрасывает вверх зеленоватый шар света. Тот, правда, не подлетает вовсе, как умеет на самом деле, а лишь неторопливо пускается на пол. Тор не смотрит и молчит, потому что любой его вопрос ему точно предложат засунуть поглубже в глотку, а ещё потому что ему чрезвычайно не хочется устраивать ругань. Сейчас Локи нужно отдохнуть, ему самому — выспаться пред завтрашним днём, что, вероятно, будет не менее хлопотным, чем уже прошедший. Поэтому Тор подводит младшего к постели, помогает ему сесть.       В зеленоватых отблесках шара чужой запертой магии Локи выглядит ещё более измождённым и бледным. Тор сдерживает вздох — он лишь молча надеется, что сон поможет, потому что, если того не случится, ему придётся задавать вопросы, только вот Локи, в собственной привычке, отвечать захочет уж точно вряд ли, а значит разговор будет чрезвычайно трудным, — и отступает на пару шагов, спрашивая:       — Помочь тебе раздеться? — он говорит искренне, но лжёт, притворяясь, что все более чем в порядке. Младший уже вскидывает к нему взгляд, тоже придерживаясь этой лжи — с заминкой размерами с песчинку времени он находит двусмысленность в его словах и тут же поджимает губы. Откликается чётко, чрезвычайно ровно:       — Я буду спать так, — и Тору лишь плечами пожать остается. Хотел бы помыслить, что ему плевать, но эта ложь уже слишком наглая. Как и любая мысль о том, что делить с Локи постель сейчас — слишком глупая. Сделав небольшой шаг в сторону, ближе к креслу, на которое можно будет скинуть рубаху, он забывает, что в кресле том уже спит Фенрир, а ещё забывается. Локи чеканить вновь: — Что насчёт тебя?       Он поворачивает голову следом за ним, слишком заметно держась от того, чтобы просто не рухнуть кулем в постель. Тор не видит, хочет ли младший спать, но в слабости ошибиться не может вовсе. Локи упирается в постель ладонью, поддерживая себя. Притворщик и лжец. И тупица явно даже больший, чем сам Тор временами, по его же мнению. Локи ведет себя так, будто кто-то стал бы смеяться над ним и его состоянием сейчас, будто ему есть от кого защищаться.       Сдержав желание сурово поджать губы, Тор наоборот усмехается и бросает краткое:       — Спать с тобой одетым это верх бестактности, тебе так не кажется? — он не нападает, почти сразу торопясь отвернуться. Не из страха. Из желания спрятать выражение собственного лица, на котором уже показывается и задумчивость и тяжесть. Развернувшись к Локи, что оставляет его слова без ответа, спиной, Тор опускает голову вниз, тянется руками к спине. Он стягивает рубаху — уж в ней спать это поистине пытка и много хуже любой метки Одина даже, пускай та знатно портит ему жизнь последние столетия, — и с легким удивлением замечает Фенрира, о котором успел позабыть с момента, как зашёл в спальню. Фенрир не спит. Поднимает к нему взволнованные, разноцветные, но будто бы изумрудные в свете магии Локи глаза. Тор силится улыбнуться ему, словно обещая, что все будет в порядке, но у него не получается.       Уложив рубаху на спинку, чтобы не мешала волчонку в ночи, он оборачивается назад к своей постели. Локи уже забрался в неё, успел даже к противоположному краю отползти и закутаться в простынь. Ему явно было холодно — он накрылся ею почти с головой, — и Тор, пускай мог бы, сегодня вовсе не собирался быть тем, кто предложил бы младшему сходить за шкурой в свои покои, лишь ради того, что посмотреть, как он остаётся.       Лишь ради того, чтобы убедиться: они оба знают— если Локи уйдёт, проснувшаяся по пути гордость не позволит ему вернуться.       Развернувшись к шкафу с одеждой, Тор доходит до него, раскрывает дверцы. Его взгляд пробегается по всем его нарядам, почти сразу спускаясь вниз, туда, где лежат доспехи, а в стороне, рядом с ними, лежит большая медвежья шкура. Ему самому она не пригождается уже который приезд в Альфхейм, но все, что может быть не нужно ему, почему частенько оказывается нужно Локи. Это не плохо, пожалуй, но есть в этом что-то… Тор кратко дергает головой, отмахиваясь от мысли о том, что они ведь правда могут быть настолько разными, что быть вместе им будет просто не суждено, а после подхватывает шкуру. Дверцы шкафа закрывает чуть резче, чем стоило бы.       Локи молчит. Притворяется спящим, подобно Фенриру, или же просто игнорирует его — не имеет разницы. Вернувшись к постели, Тор встряхивает шкуру в руках, а после накрывает ею младшего поверх простыни. Шкура раскатывается чуть ли не на половину его и так не маленькой постели, Локи же не вздрагивает даже. И, конечно же, не благодарит — Тор не ждёт. Он забирается в постель, приподнимает оставленный ему край простыни. Стоит только его голове коснуться подушки, а первой мысли о завтрашнем дне — тронуть сознание; как рядом тут же начинается негромкая, слабая возня. На то, чтобы перевернуться, у младшего уходить немало времени, однако, лишь когда он переворачивается, Тор вообще понимает, что происходит. Вначале его ступни касается ледяная ступня Локи, следом он и сам подбирается ближе. Тору в нос почти сразу ударяет странный, неестественный аромат затхлости смерти, что идёт от Локи, и, торопливо желая уничтожить его, развеять и изжить из собственной спальни, Тор уже сам подтаскивает его ближе, обнимая поперёк спины. Удержаться от мелкой, еле слышной колкости, правда, у него так и не получается.       — Даже так… — все своё удивление и самовлюбленную, а ещё влюблённую просто радость он вкладывает в эти слова, почти незаслуженно мгновение спустя получая безболезненный тычок в лодыжку. Это смешит немного, пока волнение медленно сходит: он вжимается носом в макушку Локи, прикрывает глаза, чувствуя уже сквозь закрытые веки, как меркнет свет. Локи бросает, будто кортик, но судя по интонации, получается лишь столовый нож и то не самый заточенный:       — Заткнись, — вот что он отвечает ему. Раздраженно, будто надувшийся из-за обиды мальчишка. Тор лишь фыркает, качает головой, укладываясь на подушке удобнее, а другую подтаскивая под голову Локи. Тот вновь не благодарит, но все же не почувствовать у Тора не получается — чужая ледяная ладонь, пусть и не сжигающая кожу, подобно йотунской, опускается ему на бок. Она гонит прочь от себя мурашки, мышцы вздрагивают под ней и мысли, мысли кусают себя за хвосты, уподобляясь Йормунгарду. Его мысли напоминают ему о том тяжелое разговоре, который Тор заводить не собирался вовсе. И не собирается ведь все ещё, только все равно спрашивает шепотом, будто получив полное право теперь, раз уж Локи бежать некуда вовсе:       — Ты все ещё считаешь, как сказал тогда? Что есть лишь ты и все остальные?       Из сотен вещей и вариантов вопросов, из сотен тех проблем, что между ними есть, из сотен угроз, что висят над их головами — центральной является именно это. То, что было разрушено им, и то, за что он пал слишком глубоко и низко в глазах Гертруды. То, что он сломал во имя спасения — это было оправдано. Тогда это было оправдано, это было единственным возможным вариантом, потому что они были чрезвычайно малы, потому что, объединившись против Одина, не смогли бы сделать ничего вовсе, это лишь погубило бы, только отнюдь не Тора, именно Локи. Сейчас же это самое, оправданное, будто бы не было больше камнем преткновения, однако, оно оставило собственный след.       И он был слишком длин, чтобы Тор мог сокрыть его быстро. И он был слишком широк, чтобы Тор мог вырастить на его месте поля пшеницы за единое лето.       Локи молчит. Замирает в его руках, уже успев прикоснуться другой ладонью к его груди — она ледяная тоже. И пахнет от него затхлостью, мёрзлостью, разложением, а у самой макушки, в самом ее центре — теплом и альфхеймским летом. Тор вдыхает вновь и подтаскивает его ближе, переплетая их ноги, обнимая за спину крепче. Не ради предупреждения побега, лишь ради тепла. То уже скапливается, сосредотачивается под медвежьей шкурой, пройдёт немного времени и будет того лучше. Локи согреется, Локи поспит, Локи…       — Да, — вот что Локи отвечает ему, и это должно бы ранить, что то же вето, но не ранит вовсе. Тор лишь хмыкает, кивает, после — целует чужую макушку, пахнущую летом и теплом. Сон украдёт его точно и чрезвычайно скоро, но прежде чем это случится, Тор шепчет самое важное, самое очевидное и самое банальное. Шепчет то, что желает повторять с гордостью и искренностью ежедневно. Шепчет:       — Я люблю тебя больше, чем что-либо.       Локи ему не отвечает. Молчит, еле слышно дышит. Долгие мгновения спустя проваливающемуся в сон, будто в голодную трясину, Тору кажется даже, что младший уже уснул, а следом он чувствует как, подавшись ближе, Локи прижимается ухом к его груди. И вздрагивает, будто бы собираясь вот-вот зарыдать. ~~~^~~~       Он просыпается в одиночестве.       Это не удивляет вовсе, даже радует — когда Тор раскрывает глаза сонным движением и протягивает руку в ту сторону, где должен быть младший, он нащупывает лишь тёплый след на подушке. Радует именно он и тот факт, что след Локи ещё не успел остыть. Что он не сбежал среди ночи или сразу в момент, когда Тор утонул во сне окончательно.       Локи остался.       И в этом для Тора было много больше радости, чем раздражения по поводу чужого мелочного, незаметного побега под светом полуденного солнца.       Хотя, казалось бы, как вообще можно скрыться в подобных обстоятельствах — у Локи получается. Потому что Тор просыпается близ полудня и вздыхает разве что: тёплый след младшего становится всем, чем ему остаётся довольствоваться. И лишь по этой причине он выбирается из постели сразу. По ходу в купальню стягивает брюки. У сгиба паха ощущается легкое раздражение кожи из-за натершего ему за ночь жесткого шва и, вымываясь, Тор лениво думает о том, что в следующий раз ему лучше, конечно, ложиться спать в белье. Ещё лучше, конечно, так, как привычно — без ничего; жаль, Локи подобное оценит вряд ли уж точно.       На завтрак Тор опаздывает чрезвычайно, но ему удастся успеть к концу обеденной трапезы. Разыскать за столом Локи у него не получается, — естественно, чему бы только удивляться, тот, верно, будет вновь бегать от него несколько дней, — однако, уже покидая зал, он замечает в коридоре Гертруду. С ней ему переговорить нужно ничуть не меньше, чем с Локи, жаль только, принцесса притворяется, что не видит ни его, ни его вскинутой в приветствии руки вовсе. Тор надеется, что ему не придётся окликать ее, вместе с этим ускоряя собственный шаг, устремлённый в ее сторону.       Это Гертруда уже замечает. Бросив пару быстрых слов фрейлине, с которой разговаривала ещё мгновения назад, она разворачивается в противоположную сторону и идёт прочь. Видеть его она не желает, — об этом Тор догадался бы, даже имея при себе лишь половину собственной, дурной по мнению младшего, головы, — а ещё вряд ли желает с ним говорить.       Тор не собирается быть неучтивым. Однако, растягивать эту ссору, что ссорой назвать то можно вряд ли, не собирается вовсе.       — Ваше высочество, подождите! — все-таки окликнув ее через весь коридор, Тор вынуждает нескольких советников Королевы обернуться, привлекает внимание трёх стражей, прогуливающихся по галерее. Гертруда только спину распрямляет, ловкими пальцами приподнимая собственную юбку и ускоряясь. Раздраженно стиснув зубы, Тор прибавляет шагу тоже. Потерять Гертруду из виду будет худшей ошибкой из возможных, потому что она знает этот дворец и все его потайные коридоры — это же светлые альвы, не так ли, у них от темных временами разве что одно название да и только, — словно собственные руки или, может, метки, бегущие по бедру.       Чувствуя, как негодование поднимается внутри с каждым новым его шагом, Тор сжимает челюсти крепче. Ни побежать, ни позвать ее вновь, уже по имени, ему не позволяют те самые правила этике, в избегании которых Локи так любит его упрекать. Тор старается, впрочем, отнюдь не ради него, но точно ради собственной репутации: в будущем он станет Царем Асгарда и ему вовсе не хочется, чтобы светлые запомнили его невоспитанным крикуном.       Сменяя одну мелькающую мимо дверь за другой, Тор лавирует между редкими жилетами замка, удачно обходит нескольких нерасторопных фрейлин. Идти ему нужно прямо сейчас определенно в другую сторону, туда, где тренировочная арена, туда, где его ждут воины Королевы для очередного насмешливого избиения, но уж вряд ли для спарринга, для такого они ещё не доросли точно. Тор же идёт и еле сдерживается, чтобы не побежать, за Гертрудой. Та по пути успевает не только здороваться, но и даже раздать несколько улыбок, проходящим мимо альвам. И к большому сожалению Тора коридор оказывается отнюдь не бесконечным. Стоит впереди замаячить его повороту, как Тор все же шлёт к Хель: и все насмешки Локи, и Фриггу, что столь долго учила его манерам, и весь его будущим образ Царя. Он срывается на бег, озаряя коридор, будто взрывом, собственным угрожающим голосом:       — Гертруда!       Та даже не оборачивается. Она сворачивается за угол коридора, будучи разве что в семи шагах перед ним. И Тор нагоняет ее быстро, с силой бегущих ног отталкивается от пола. Даже видит край ее платья будто бы, уже вылетая из-за угла…       — Ох, ваше высочество! А я вас везде ищу, — ненавистная, заискивающе-милая улыбка и убранные заколкой-дешевкой русые волосы. Тор не отскакивает прочь, пускай и почти врезается в Лию со всего маху, лишь потому что сознание его все ещё несется вперёд, по стопам той, кто столь нагло и жестоко от него убегает. Почему не отскакивает Лия, что раза в два его тоньше, он помыслить не успевает. Движение собственного тела тормозит обхватывая ее за плечи, и уже хочет, уже собирается сдвинуть ее с собственного пути прочь да проигнорировать ее слово, к нему обращённое, но так этого и не делает. Мечась меж стен нового коридора, много более краткого, чем предыдущий, и совсем без дверей, он не находит ничего вовсе. Гертруда, что не обладает магией, будто в воздухе растворяется, после себя оставляя лишь еле заметный шлейф запаха полевых цветов. — Но вы, похоже, тоже ищите кого-то… Может быть, я могу вам помочь?       Мерзкая девка. Она улыбается ему с ложью собственных губ и глаз, глядит ему прямо в лицо, даже за спину себе не оборачивается. Тор раздраженно дергает головой, отдёргивает руки от ее плеч в слишком очевидном презрении. Ему бы нужно спрятать его, точно стоило бы, но во всем этом коридоре, что начинается с его шага и заканчивается там, у Лии за спиной, их лишь двое и из них двоих лишь она, мерзкая девка, подобравшаяся к Локи и очевидно желающая его охмурить, не меньше, обладает магией.       Ни он сам.       Ни тем более Гертруда.       Вот же погань.       — Не думаю, что это возможно, — приложив усилие, чтобы не было слышно скрежета его зубов, Тор отступает на шаг, тянет руки к себе. Ладони ему хочется обтереть быстрыми движениями о ткань брюк, но он все же помнит ещё хоть какие-то правила приличия и только сжимает их в кулаки. Вернув все так и бегающий меж коридорных стен взгляд к Лие, он видит все ту же мягкую, заискивающую и будто нарочно пытающуюся вызлить его улыбку. Притворяется, что ничего не происходит, Лия крайне убедительно, подстать своему хозяину, жаль только Тор уже научен и опытом, и горечью. Он ей не верит вовсе. — Что ты хотела? У меня множество неотложных дел, будь кратка.       Обрубив сталью собственного голоса, будто мечом, все бесполезные разглагольствования о погоде или состоянии духа, Тор переходит к делу сразу же. И лжёт, конечно, кроме единого дела, кроме тренировки, у него нет никаких других, однако, Лие знать об этом не обязательно. Вероятно, она знает и так — удивленной не выглядит. И то должно бы обмануть его, заверить, что она знает о его занятости, заверить, что робеет пред ним, когда опускает глаза в пол, торопливо кивая. А Тор не верит. Ну, не верит ей и все. Потому что она точно шпионит по милости Фригги, потому что пытается обмануть Локи, ведь партия с самим его высочеством — крайне выгодная сделка в любом из миров. Потому что ее могли сами норны подослать, и так все точно и было!       Но отнюдь не потому что ныне она вхожа туда, где в защиту от его прихода стены теперь покрыты магией. Отнюдь не потому что она — словно капля воды, что похожа на самого Локи. Внешний лоск и непокорность, выедающая направленный в ее сторону взгляд единым шрамом у виска. Служанки должны быть идеальны и красивы той простотой, которой красив обычный, ничем не примечательный люд. В них не должно быть и единого уродства, их платье должно быть скромно и чисто… Плечи Лии укрыты бархатом — это новое. Тор не знает вовсе, откуда в его сознании эта мысль, и все же верит ей. Темный, тяжелый бархат переливается сияющим, изумрудным бисером, будто теми самими каплями, которыми она под руку с Локи является. И вот он ее внешний лоск, только нет в нем ни скромности, ни сдержанности. И провокации нет вовсе — плечи укрыты, закрыта грудь, у юбки длина ровно в пол, по верхний срез низкого каблука. Придраться не к чему, не за что залепиться, чтобы пригрозить, чтобы высказать, но высказать хочется чрезвычайно.       Потому что Лия уже поднимает к нему голову — она знает своё место с той же точностью, с которой знает, что не станет оставаться на нем. Быть покорной овечкой? Уж лучше убейте. То скучно или не заманчиво вовсе. Совсем как отказаться от похода в Ётунхейм, куда ход закрыт под страхом смерти. Уж лучше Хеймдаллю меж глаз оперение стрелы оставить в подарок, не так ли? Тор прищуривается, выдыхает раздраженно и резко. Эта схожесть раздражает, потому что у него самого таковой с Локи нет будто бы вовсе. Они дружили когда-то и… И все, верно? В тени дурмана медовухи Локи написал ему чуть ли не оду о любви собственными губами поверх его губ, и что с того, собственно? Там их было двое, но сейчас Тор был единственным, кто помнил об этом, а значит того будто и не было вовсе. Даже если и было — не про схожесть. Не про тандем. Не про совпадение, не про точечное попадание остриём стрелы в самый центр мишени.       Напротив Лии он почти был готов опуститься до того, чтобы почувствовать себя шутом и действительно крайним тупицей — потому что она была той, кто действительно мог бы составить Локи партию. А Тору оставался лишь шаг. То ли для того, чтобы возненавидеть ее, быстро и резко раскрутив в мысленной руке кнут той злости, что родилась стоило ему увидеть ее впервые, а после узнать, кем она является. То ли для того, что свернуть ей шею — тихо, быстро и незаметно. Пронести по коридорам на руках, с беспокойным взглядом говоря каждому третьему, что ей стало нехорошо, а у каждого четвёртого спрашивая направление к лекарю. После вынести за потайную калитку ворот и закопать где-нибудь, а лучше бы скинуть в болотные топи, что на южном краю того леса, что к северу от дворца. Пройдут часы, пока ее хватятся, найдут даже после, Локи ведь маг да и Королева не без сил, но следа разыскать не смогут.       Тору остаётся лишь шаг…       — Его высочество младший принц просил меня передать вам, что нынешним вечером наша с ним тренировка не состоится по причине его нежелания заниматься со мной. И также по причине его к вам приглашения к спаррингу, — догадаться о том, читает ли Лия его мысли по глазам, не получается. Она все также улыбается ему, еле заметно, но лживо, потому что улыбка ее не трогает глаз, не касается их. Тор же закапывается в собственную мысль — ему нельзя совершать подобного, нельзя, нельзя, нельзя опускать до чего-либо столь нелепого, и жестокого к тому же, ни в коем случае, — столь глубоко, что не сразу разбирает ее слов. Когда же они достигают его разума, удивление все же пробивается в выражение его лица. Упрямо и жестко поджатые губы расслабляются, в лёгком поражении вскидывается бровь. Лия, конечно же, подбирает слова нарочно именно так, чтобы они выполняли собственный долг, и Тор замечает, а все равно оказывается в проигрыше. Что в прошлый раз, когда она посмела — явно нарочно, — присудить ему регалии его отца, что в нынешний… Тогда, правда, Тор подметил это уже много позже, обдумывая ту злополучную встречу. Сейчас же замечает сразу.       И все равно чувствует, как успокаивается будто сам собой на ту злую половину, что успокоена быть просто обязана, во имя сохранности жизнь, как минимум. Лия, конечно же, подбирает слова нарочно: выкрашивает акцентами суть о том, что Локи хотел бы видеть его, ярким цветом выводя именно то место, в котором Тор ему был все же милее какой-то служанки. Это грело душу. И было, естественно, ловушкой.       Но все же грело…       — Я услышал тебя. Может передать ему, что я буду рад повалять его по арене сегодня вечером, — поравнявшись на едином месте, Тор кивает, поводит плечами. Смута его собственных чувств ему не нравится уже давно — злясь, он раскаляется слишком быстро, а утихомирившись, ещё сотни шагов солнца по небосводу чувствует, как тлеет внутри злоба. Каждый раз она, подавляемая силой его мысли, с радостью жаждет взорваться вновь. Но все же вновь и вновь затухает. Пока печать Одина горит огнём вовсе как и сейчас, выжирая его плоть, упиваясь его силой и мощью. — Если это все, что ты хотела сказать мне…       Отступив сторону, он желает добавить ещё многое. Слова о том, что больше не собирается медлить, к примеру, а лучше бы слова о том, что Лие здесь, где бы она ни была, пока будет подле Локи, не рады и рады не будут никогда. Слова о том, что лучше бы ей все собственные заговоры и козни сжечь вместе с планами, что касаются Локи хоть сколько-нибудь. Ещё — слова о том, что если только Тор получит какие-нибудь доказательства предательства, какие угодно, даже те, что придётся создавать самостоятельно… Он изживет ее со свету в любом случае, вот что ему хочется произнести вместо благодарности и в ответ на ту лживую улыбку, что он все ещё видит перед собственным взглядом.       Впрочем, она перебивает его так, будто имеет на это какое-либо право при явном факте собственного положения, и не краснеет вовсе. Она говорит:       — На самом деле есть ещё кое-что, ваше высочество. Кое-что, что мне бы хотелось сказать вам, пока вами не были сделаны неверные выводы в отношении меня.       Прерванный посреди собственного слова Тор замирает с приоткрытым ртом и чувствуется лишь как его руки сами собой сжимаются в кулаки крепче. Лия либо не замечает этого, либо очень умело притворяется, но на полшага от него отступает все равно. В ее взгляде мелькает краткое, быстрое волнение, что прячется там столь же быстро, сколь быстро появляется. Улыбка, будто самым сладким мёдом приклеенная, не вздрагивает. И все равно ладони тянутся друг к другу, тонкие, аккуратные пальцы цепляются друг за друга, ища то ли поддержки, то ли настоящей защиты. Тор же не находит ответных слов вовсе, разрываясь между резким, злым и назидательным словом о том, что чужое поведение непозволительно, и другим, соглашающимся выслушать. В итоге отвечает молчанием, но кивком, кратким, четким и все-таки злым, уже не скрываясь и не прячась.       — Спасибо, ваше высочество, — чужая попытка задобрить его благодарностью не находит для себя ни победы, ни помощи. Чем дольше Тор вглядывается в ее лицо, тем больше видит и тем злее становится. Не помогают ни сжатые в кулаки руки, ни напоминание себе о том, что на самом деле он не желает вредить. Помедлив немного, Лия бросает быстрый взгляд ему за плечо, после оглядывается себе за спину. В этом ее движение, в шорохе юбке и в быстрой дрожи плеч ему видится волнение все же, но какого-либо понимания в нем оно не вызывает. Убедившись, что в их коридоре пусто, Лия оборачивается к нему вновь и говорит уже не с той легкостью, не с той медлительностью, что была в ее голосе лишь мгновения назад: — Я хотела сказать вам, что вы ошиблись на мой счёт. Я знаю, что не нравлюсь вам и, впрочем, не претендую на столь большую милость, однако… Я не желаю вмешиваться. И раздора устраивать не желаю тоже. Я вам не соперница, ваше высочество. И становиться ею не желаю. Эта роль не привлекает меня.       Переплетя собственные пальцы напряженным движением, Лия поднимает голову выше, распрямляется спину — не ради того, чтобы возвыситься на ним, пускай ни физически, ни формально у неё подобное никогда не получится. И все же она делает именно это, готовясь выдерживать его гнев и все его недовольство в том случае, если ее догадка — Тор видит ее по глазам, взволнованным, но пытающимся спрятать собственное волнение, — окажется пустой и бездарной. Однако, слова ее, наглые, непомерно наглые и чрезвычайно меткие, влетают в его собственное сердце, прорезая плоть острой шпилькой правды. Лживая улыбка меркнет на ее губах, оставляя за собой лишь спокойствие и твердость, что не похожи вовсе ни на самообман, ни на полую убежденность во лжи. Не говоря вслух словами, что могли бы обличить реальность и поставить под угрозу Локи, поставить под угрозу их обоих, Лия все же отдает ему правду — она не собирается биться с ним за чужое сердце, пускай и старается чрезвычайно, чтобы походить на собственного хозяина, чтобы ему соответствовать.       Где-то в конце коридора, за ее спиной, мелькает тень одного из старших воинов Королевы. Тот знает его, видел в толпе остальных на всех последних тренировках, что таковыми называть было чрезвычайно сложно. Темноволосый альв, только заметив его, тут же разворачивается в их с Лией сторону, не оставляя Тору ни единого шанса на то, что произносить он не собирался и так. На что-то вроде благодарности за правду или может за то спокойствие, что воцаряется в его сердце, убаюкивая всю его злобу так быстро, как в последние метки у него самого не получается вовсе — Тор не собирается произносить этого. Слишком уж много чести да к тому же Лия все ещё может лгать ему, пускай и выглядит искренней.       Ее слова все равно успокаивают его, вместе с этим срывая будто бы вместе с кожей всю ее мерзость и всю отвратительность для него. За миг прямо на его глазах Лия обращается обычной глуповатой девчонкой, что явно умнее многих других, а ещё обращается той, кто — если не лжёт, конечно, — может стать для Локи хорошим, верным другом. Ведь они столь похожи и… Вся злость сворачивается и растворяется в его кровотоке, пока уголки губ, расслабившиеся неожиданно, вздрагивают в мелкой улыбке. Ему хочется рассмеяться мимолетно с собственной глупости, а может и с недальновидности тоже. Заметив это, Лия расслабляется, линия ее плеч, ровная, будто отшлифованный металлический брус, становится более плавкой. Улыбка же, что не трогает ее рта, впервые задевает глаза светом легкой радости — в ее искренность не поверить у него просто не получается.       — Хорошо, я услышал тебя, — кивнув кратко и сухо, он не даёт конкретики тоже. Альв, что глядит прямо на него, уже приближается к ним, ему остаётся разве что пара десятков твёрдых, достаточно слышных шагов. Лия не глупит и ничего лишнего не добавляет. Задержавшись мягким, радостным взглядом на его лице, она кивает тоже, а после приседает так, как того требуют правила этикета, и разворачивается. Она уходит спокойной, слишком уверенной для служанки походкой, сопровождая себя шорохом слишком дорогой, тяжёлой бархатной ткани юбки.       Не смотреть ей вслед у Тора не получается. И новая мысль, скорая, все ещё ничуть не злая, приносит с собой благую весть — количество их с Локи союзников увеличивается и это не может не радовать.       Если Лия, конечно, не лжёт. ~~~•~~~