Роза ветров

~~~^~~~       В воинственном оскале Локи ему видится все то же слово, что тот сказал в момент их вчерашнего разговора. Руки ловким, почти синхронным движением прокручивают оба меча в ладонях, ноги выступают в стойку, перебирая каменные плиты пола тренировочной арены подошвами сапог. Тор ставил ее, эту твердую, выверенную стойку, но сейчас не может найти ни мгновения на то, чтобы ощутить гордость. У Локи в оскале…       — Прости, я ослышался? Нам? Союзники?! — от его мягкости, которая ощущается сладким сном, что снится долго, но истончается очень быстро, не остается и следа. Тор глядит в его лицо, поджимает губы. Развалившийся в кресле кабинета его покоев Локи выглядит неубедительно, чересчур расслабленным и спокойным. В том кроется великая ложь и Тор не позволяет себе оказаться обманутым. За весь оставшийся день приезда его друзей — пусть их оказывается и сложно называть так, даже мысленно, — Локи не попадается ему на глаза ни единожды. Он пропускает ужин, он не зовёт его вечером на тренировку и, кажется, даже Лия нарочно избегает его, теряясь в галереях альфхеймского дворца. К нему, правда, Локи заявляется сам и без лишнего зова и явно задолго до того, как с тяжелым, изможденным прошедшей половиной дня сердцем Тор возвращается в свои покои. Сердечная усталость тяжелит плечи вечным напоминанием о неволе и невозможности властвовать в полную силу, перед глазами так и стоит то и дело сбегающий взгляд переполненного напускной бравадой Фандрала и хмурый Вольштагг. Он выглядит обычно, конечно, даже смеется то и дело, дурачится подле Сиф, но Тор не теряет важнейшей нити, прекрасно чувствуя разницу и удушающее напряжение невысказанных слов. Их никто так и не произносит. Для Тора отговоркой становится отсутствие подходящего момента, для Локи отговорки мрут и сгнивают заживо. Он приходит отнюдь не под ночь и отнюдь не к нему в постель впервые. В легкой, искусной ладони покачивает кубок, только пьяным не выглядит вовсе. А еще, конечно, читает что-то. Тор не всматривается в обложку, которую ему не показывают, и даже не предлагает Локи уйти куда угодно — в любом месте вне его покоев читать не возбраняется вовсе.       Локи приходит сам. Он желает высказать недовольство, но вряд ли желает чего-то добиться. И Тор пускается в объяснения, будто не видя вовсе — от чужой мягкости голоса, привидевшейся ему, быть может, в каждом из прошедших дней не остается и единого следа. Говорит свое слово Тор все равно, даже предчувствуя заведомое поражение.       — Именно это я и сказал. Нам нужны союзники. Чем больше, тем лучше, и… — он так и не садится в другое кресло, что стоит у письменного стола. Он даже вглубь кабинета не проходит. Дверь не забывает закрыть и то хорошо, потому что Локи ему в ответ смеется — надменно и гнусно. Чувствуя за спиной всю тяжесть невысказанных слов, всю боль вновь ноющего тавро на плече, всю жестокость обстоятельств, что дали ему отдых, но не собирались освобождать его от своего присутствия, Тору мимолетно хочется выставить Локи за шкирку прочь из собственных покоев в тот миг.       Он этого так и не делает. Локи смеется, обрывая свой смех хлопком резко закрывшейся книги, а после поднимает к нему глаза. Он не выглядит ни добродушным, ни настроенным на любое возможное обсуждение. И поднявшись с кресла, бросает, будто клинком, приходящимся Тору прямо в кадык:       — Никаких нас нет, мальчик с молотом. Я работаю один.       Он, конечно же, лжет, но Тору только и остается, что отступить в сторону и выпустить его прочь за порог. Гордого, холодного и… Он понимает. Быть может, отчасти он правда понимает, только это понимание ничуть не облегчает его собственной участи. И Локи определенно лжет — он так и не сказал, что не любит его. Он почти обругал его чем-то отдаленно похожим на брань, но так и не сказал самого важного. И во вчерашнем вечере в собственных словах точно прятал подтекст — они правда есть, они целуются, они желают друг друга, они проводят время вместе и Локи спит с ним ночами, хотя никто не тащит его в постель Тора силком.       И они точно есть.       Но вместе с тем нет никаких сторон: есть лишь Локи и всё остальные.       — Уверены ли вы, ваше высочество, что наш спарринг достаточно честный? — Фандрал отступает на несколько шагов назад и очень умело притворяется, что не тонет в бешенстве собственной злости. Пряди его волос уже влажные у висков, в глазах видится хорошо удерживаемое, лживое уважение. Тор не вмешивается, но даже не пытается убедить себя, что так будет лучше или что ничего страшного не случится. Он наблюдает за чужим боем уже долгие-долгие мгновения, лишь изредка бросая взгляд в сторону разминающегося Огуна — его спокойствие впервые, быть может, не внушает ни капли возможного доверия. Пока Локи насмешливо и ловко кружит по арене, пока он ведет себя так, будто не дерётся, прогуливается, и пока каждый новый его удар точно желает перерубить Фандралу то ли шею, то ли хребет, Огун просто разминается.       Тор — просто смотрит.       Локи говорит:       — Не упомню в какой момент ты растерял возможность атаковать меня яростнее, чем я мог бы тебе ответить, Фандрал. Разве же не это всегда было тебе по нраву? — жестокий оскал его рта не вздрагивает и не меняется. Локи разве что голову склоняет к плечу — его насмешливость в этот момент ощущается настолько вопиющей, что сидящий неподалёку Вольштагг не удерживает собственный вздох. Все возможные собственные слова он оставляет при себе, даже к Тору не обращает взгляда. Пока Локи скалится, пока играючи покачивает мечом, подзывая Фандрала к себе. Он жаждет возмездия, пускай и умело пытается притвориться, что это вовсе не так, а еще определенно наслаждается: у Тора не получается не заметить, как Фандрала передергивает каждый раз отвращением, когда он оказывается близко к Локи. Не намеренно, конечно, собственного желания держаться от него подальше Фандрал даже не скрывает.       Но все равно остается на арене, будто продолжая, и продолжая, и продолжая взвешивать друг против друга позор от просьбы завершить эту очевидную пытку или же мучение от ее присутствия.       Ответа Фандрала так никто и не дожидается: ни они втроем с Сиф и Вольштаггом, сидящие под колоннами балкона, ни разминающийся Огун, ни тихие, полуночные стены альфхеймского дворца. Прямо перед глазами Тора, на другой стороне арены, мелькает и переливается все та же изумрудная дымка защитного барьера, сознанию же удается вспомнить: Локи опаздывает в ответ на его приглашение потренироваться всем вместе, а, приходя, не приносит с собой собственной милости. И первым делом наколдовывает непроницаемые для чужого слуха и глаза стены.       Ему в ответ не раздается ни единого слова, но Тор видит, как Сиф напряженно распрямляет спину и, поджав губы, глядит на взятый ею тренировочный меч альвов. Она явно думает о том, насколько они все в будут безопасности против мага, которому не раз вредили в прошлом. Они все, кажется, думают об этом, но Тор не уделяет происходящему и единой капли собственного внимания — лишь внешне. Пока внутренне он напряженно вглядывается, ожидая уже не драки, ожидая побоища, внешне он лишь спокойно и хмуро наблюдает. И все еще, ровно как и весь вчерашний день, пытается подобрать слова…       Фандрал сжимает зубы, перекидывает тонкий тренировочный меч в другую руку и срывается вперёд, в лобовую атаку. С мечом он обычно управляется вовсе не так виртуозно, как с рапирой, но Тор видит, как легко сменяют друг друга его ноги, пока ладонь прокручивает лезвие по оси. Тонкость и легкость меча идут ему на пользу, позволяя раскрыть весь собственный потенциал. Того хватит вряд ли, если Локи решит воспользоваться магией, потому что против магии Фандрал будет ровно так же беспомощен, как беспомощен и сейчас — у Локи в руках настоящие, кованые лучшими дворфами мечи. И их два.       А Локи один.       Тор вдыхает поглубже, чувствуя желание прикрыть глаза и переварить хотя бы часть происходящего, что не укладывается в его голове будто бы вовсе. Когда это только случилось, когда Один выдал жестокий приказ, а после и сам Тор отдал свой, что был не менее жестоким и отвратительным, он мыслил о той тяжести, которая настигнет его, когда все, наконец, вернётся на круги своя. Конечно, тогда он не представлял, что все будет именно так, что им потребуются союзники, что они соберутся все вместе и где только, в Альфхейме! Но чтобы так… Локи приходит с опозданием и не разминается. Тор отмалчивается и не советует, а еще не произносит ни единой шутки. Над поверхностью арены быстро расползается защитное поле, но оно много медленнее той острой, почти жестокой тишины, что на самом деле настигает их всех еще только стоит четырёх воинам приехать. Фандрал выходит на арену первым и по зову надменности Локи, берет тренировочный меч, не роняя слов о том, что у Локи в руках настоящие и их два. Никто ничего не говорит. Бой начинается мгновением позже того воинственного оскала, что искажает рот младшего.       Никто ничего не говорит. Локи же играется и насмехается. Он движется преувеличено легко, однако, каждый новый его удары норовит оставить трещину на тренировочном мече Фандрала. Тор наблюдает и лишь в этом наблюдении почему-то ощущает в полной мере: та жестокость, что он свершил, та жестокость, по чью душу он отдал приказ, возвращается ему сторицей. Он не вмешивается, потому что его люди, его боевые братья и сестра, могут за себя постоять, а еще потому что чувствует злость тоже. Не ту, что растягивает губы Локи в оскале, иную и вовсе на ту не похожую. Его злость расцветает, зарождается в желании найти виноватых и присудить кому-то власть за все происходящее. Та власть, правда, присуждена быть не может ни Огуну с Сиф, ни Вольштаггу, ни Фандралу, но Тор все равно остается наблюдателем и мыслит на повторе: Локи не посмеет действительно Фандрала убить.       Отчего Тор верит в это, не знает и сам. Лишь к его слабому, сомнительному счастью никто из прибывших вчера не пытается притворяться больше должного в собственном дружелюбии по отношению к Локи. Они не знают, что за подобное могут лишиться головы, и все же ведут себя настолько естественно, насколько это вообще возможно.       По отношению к Локи.       По отношению к нему самому.       Глаз Тор так и не закрывает. Он видит, как Фандрал рывком преодолеет все то расстояние, что отделяет его от Локи, видит, как он вскидывает свой меч. Ось замаха твёрдая, выверенная и сталь оружия скрещивается друг с другом уже через миг, озаряет звоном всю арену. Тот звон не пробивается за границу переливающегося зеленью барьера, но отдается у самого Тора в сердце другим, чрезвычайно похожим. Он кидается на Сиф, желая вспороть ей брюхо или горло, желая умертвить ее в собственной ярости. То больше не ощущается верным и не ощущалось, впрочем, вовсе с момента, как он пришел в себя в собственной постели, только Тор, будто последний трус, мимолетно пытается скрыться и спрятаться за жестокой мыслью, что хранит в себе ложь о чужой вине. Он был тем, кто отдал приказ, он был тем, кто…       Гертруда больше не игнорирует его и даже беседует с ним, только в глаза не глядит. Они сопровождают ее на ярмарку по ее же предложению, они замечательно проводят вместе половину ночи. Тор покупает Локи ягоды и видит, точно видит, как тот пытается успеть спрятать радостную улыбку. Локи выигрывает в стрельбе из лука шарф для Гертруды и та глядит на него с улыбкой, но стоит ей перевести собственный взгляд к Тору, как радость пропадает — не из ее губ, но из глаз. В них появляется отстраненность, столь вопиюще лживая подле ее улыбки и для всей Гертруды, что всегда была честна с ним. В них появляется холод… У Тора не находится возможности, чтобы переговорить с ней, только он ведь не ищет ее совершенно. Последние шаги солнца по небосводу Локи становится для него отдушиной, и это невидаль, желанная глубоко внутри, но странная повсеместно. Локи становится отдушиной для него, позволяя на долгие мгновения, что оказываются чрезвычайно кратки позабыть — всех тех друзей, которых он оттолкнул от себя сам и которые отшатнулись прочь, вызнав о его поступках.       Ничто приятное и радостное не длится долго. Фандрал, не успевший обрадоваться ни на миг, отступает одной ногой назад, пытаясь держать оборону под натиском двух мечей Локи. Ему бы лучше выкрутиться, вот о чем мыслит Тор, потому как сила давления и точки опоры Локи позволят ему победить в таком положении достаточно быстро и без оглядки на всю силу Фандрала. Тот выкручивается и правда. Подныривает вниз, перекатывает по каменным плитам. Он поднимается быстро, тут же отражая рассекающий удар, что несется к нему по оси снизу вверх. Вторым мечом Локи пытается вспороть ему бок — не успевает. Быстрым рыком Фандрал отшатывается, отступает. Его взгляд горит еле сдерживаемой злостью, желваки перекатываются под кожей напряженно.       Но вместо того, чтобы признать или хотя бы признаться себе самому в том, от чего происходящий бой является именно таковым, он лишь передергивает плечами, а следом вновь идет в атаку.       — Почему ты не сказал мне? — голос Сиф звучит неожиданным, еле слышным шепотом подле его левого плеча. Тор не вздрагивает лишь от того, насколько он напряжен, голову поворачивает к ней медленно и внимательно. Ему на глаза попадается Огун, что перекатывается с одной ноги на другую в собственной растяжке — его почти благоговейное спокойствие вызывает легкую, колючую зависть. Потому что на арене Локи уже смеется: надменно и жестко. Он отбивает новую атаку Фандрала, движется ничем не обременено и легко, уходит в защиту, только та его защита явная ровня любому нападению — воинственный оскал его рта, недобрый, ничуть не дружеский, кусается все равно да так сильно, что даже Тор чувствует отголоски его сжимающихся клыков. Следом звучит:       — И это все, на что ты способен, ничтожество? — защита Локи оказывается обманом и блажью. Иллюзией, фикцией и ничуть не проверкой. Фандрал уже не выдерживает. Он, призванный и выбранный первым для поединка, старается держаться границы этикета, старается показать себя достойным воином, только пасует все равно. Надменность Локи ширится, принижая его всего, и честь, и достоинство, и все заслуги. Само существование Локи — вызывает в нем отвращение. Догадками о том, говорил ли Огун с ним уже или только собирался, Тор себя не занимает. Он Фандралу теперь не по душе из-за собственных сердечных дел, Локи — тем более. И это не просто видно, это ощущается почти кожей. Волоски на руках встают дыбом, зубы сжимаются. Это его дело или нет? Локи точно может постоять за себя, — Тор все же уже поставил ему стойку, а чтобы отработать ее нужно было не столь много усилий, — Фандрал точно может сам разобраться, что есть зло и что есть добро, однако… Огун говорит, что он обучил их ненавидеть Локи и то его ответственность, Локи же молвит — они желали обучиться. А Тор не упомнит вовсе, был ли в его жизни хотя бы единый миг, когда его боевые братья и сестра были дружны с младшим.       Тор не упомнит, потому что того в реальности вовсе и не было.       — Ты мог сказать мне, что твое сердце занято. Еще тогда. До поцелуя, — Сиф говорит вновь, почти теряя шепот собственного слова в новом грузном звоне чужого оружия. Тор доводит собственный взгляд до нее, слышит, как Фандрал тяжело, разъярённо вдыхает. Поверить в то, что ему до конца и до края хватит сил не вымолвить, не прокричать и единой брани, у Тора не получается. Локи дразнит его в лучших своих традициях, Локи втаптывает его в плиты пола, что в грязь — нарочно. Локи жаждет возмездия, пока Сиф говорит: — Я всегда уважала тебя много больше, чем любила. Я бы никогда не стала… — она не продолжает и поворачивает к нему голову тоже. Во внимательном взгляде нет ни сомнения, ни смущения. Она тверда, что металлический прут, только в отличие от него вовсе не гнётся. Ровная спина и идеальная осанка, не по-женски твердая походка, крепкая хватка на мече. Не Тор учил ее держать его, но он бился с ней бок о бок, он спарринговался против нее. Сейчас глядит ей в глаза, не чувствуя вовсе, как хоть малейшее понимание появляется внутри. Сиф не выглядит злой, не выглядит той, кто желала бы знатно ему наподдать за собственные, порубленные волосы. Те уже в порядке и в том явно заслуга фрейлин да магии, но, впрочем, Тор и не смотрит. Он глядит ей в глаза, а после, наконец, прикрывает собственные. Слышит крайнее: — Я бы никогда не стала ранить твое сердце кознями, Тор. Почему ты не сказал мне правду?       Один, не так ли? Все началось с него, однако, даже если бы он умер прямо сейчас, ничего не окончилось бы уже столь просто. Тор вдыхает медленно и глубоко, все же позволяя себе прикрыть глаза. Слова Сиф звучат, как прощение, что сплетается с извинением столь крепко — их уже не разделить, не разрубить прочь. И он не просил ведь, он не требовал, он сам вспылил, только слова Сиф все равно звучат так, будто бы она понимает и будто ей очень жаль, что, пойдя у него на поводу, она свершила большое-большое зло. И ей стоит точно сказать это громче, ей стоит прокричать, потому что вот ведь оно, опровержение и подтверждение: даже если пытался он действительно обучить кого-то ненависти, она отказалась быть то, кто научится, а еще отказалась быть бездумным, бесчестным скотом. И была точно не единственной — эта мысль, правда, что посетила его разум в тот миг, быстро оказывается ложью. Жестокой и неприглядной.       Когда по арене разносит яростный крик:       — У вас нет ни единого права обращаться ко мне подобным образом, вы…! Вы…! Етунхеймский выродок! — терпения Фандралу все же не хватает и, пускай до этого у Тора не вызвало удивление появление защитного барьера, сейчас он понимает, что это была необходимость. Локи знал, или предполагал, или собирался привести все именно к этому моменту: где Фандрал орет, а после кидается на него с такой же яростью, с которой обычно дерётся на поле боя. Сиф оборачивается первой, Тор же успевает раскрыть глаза, чтобы увидеть, как мечется хвост ее волос, что сегодня высоко убраны крепкой лентой. Он оборачивается тоже, подрывается на ноги. Тело реагирует во имя защиты, не собираясь разбираться, кого именно желает защитить. Рука дергается, разжимается кулак и в нем мгновенно оказывается ручка его верного молота.       Пока прямо перед его глазами Локи, наконец, прекращает притворяться вовсе.       Его шаг присваивает себе всю свою жесткость и злобу. Каждый ответный удар, что он наносит, не ощущается легким — в них звучит отточенность движений, которые ставил отнюдь не Тор. И даже не Огун. Тот, к слову, поднимается на ноги тоже, пускай и медленнее. Он оглядывает быстрым, внимательным движением глаз пол подле себя. Невдалеке лежит его меч, тоже тренировочный.       Тор не глядит на него и не задается вопросом, с кем будет драться Огун, если начнёт. Тор сжимает рукоять молота крепче, слышит резвый, устрашающий звон стали о сталь. Когда Локи теряет один из двух мечей под натиском озлобленного Фандрала, у самого Тора вздрагивает лицо. И что-то дергает изнутри, шепча: Локи не простит ему, если он вмешается. Мгновение назад это могло быть уместно, но не теперь, не после того, как он теряет единый меч из двух, а следом Фандрал вспарывает ему бок со спины. И сам получает тоже, Локи оставляет ему порез на плече и тот много глубже, чем полученный им самим. Фандрал дергает рукой, ускоряет бег собственного дыхание. Оно должно бы помочь ему справиться с болью и так и будет, так все и получится, Тор верит и верует, а еще мыслит: Фандралу придется признать.       Ошибочный приказ и ошибку его исполнения.       Еще — жестокость собственных слов, сказанных только что и сказанных за последние метки.       Он не успевает ни сделать единого шага в сторону арены, ни сказать хотя бы одного слова. Чувствует и видит краем глаз, как поднимаются Сиф с Вольштаггом, а еще видит другое — та рука Фандрала, что держит меч, вздрагивает. Его лицо искажается болью, что слишком сильна даже для него, для бывалого воина, и мгновением позже он валится на колени прямо перед новым замахом меча Локи. Тот метил ему в бок, но теперь получается именно в шею. Тор дергается, меньше чем за миг выбирая: не Фандрала и не Локи.       Отсутствие продолжения той войны, что и так длилась слишком долго.       — Локи! Хватит! — его голос вскидывается, но не вскидывается рука с молотом. Он не будет делать этого. Ни сейчас, ни после когда-либо. Локи боится его, а еще вряд ли простит даже это вмешательство, но Тор выдерживает ровную, ладную середину, лишь мгновением позже не разыскивая в себе надежды на то, что его все же услышат.       Локи слышит и правда. Пока Фандрал хватается за собственное плечо и сжимает обнажаемые оскалом зубы, чтобы не зарычать от боли, пока его шея исходит напряженными жилами и взгляд, полный ярости, вскидывается прямо к Локи, что замирает лезвием собственного меча у самой его шеи. И касается, точно касается, надрезая лишь самую малость — мелкая капля крови набирается на острие, но соскальзывает и стекает по золотой, нагретой Асгардским солнцем коже. Огун без единого звука направляется в сторону выбранного им меча, что лежит на каменных плитах пола. Сиф делает шаг, тянет руку, но тоже молчит.       Локи говорит:       — У тебя тоже не было права ломать мне ребра и пальцы, но ты сделал это, — его ядовитый шепот вкручивается Тору в висок, но не дает упустить момента: Локи склоняется ниже, не сдвигая меча, Фандрал в растерянной, обличенной боли расширяет глаза. Сиф отступает. Сиф опускает руку, отступает и так ничего и не говорит. Локи было тринадцать меток, когда это случилось, и они помнят это. Тор хотел бы помыслить, что та память — благо; только блага, кажется, не остается вовсе. Лицо Локи искажает в жестокости ненависти, пока он шипит ядовитой змеей собственные слова Фандралу прямо в лицо. Каждым он будто уже вкручивает ядовитый кортик тому в брюхо. Каждым говорит: — Безродный отщепенец, выбранный милостивой рукой жестокого Бога, все, чего ты стоишь, так это своей безмерной гордыни и беспробудной жестокости. В тебе нет ничего, что могло бы сделать тебя достойным воином, если бы он не вмешался тогда в твою судьбу. В следующий раз, когда решишь потешиться собственной гордостью за себя, вспомни ты этот момент. Момент, в котором я поставил тебя на колени.       Ком чувств давит где-то у самого основания глотки. Унижаться и извиняться, пресмыкаться, вымаливать… Тогда, только заслышав это, Тору показалось это вопиющей наглостью и все, что было в нем, воспротивилось, однако, сейчас он чувствовал — ни единая метка и даже ни десяток. Их ему не хватит. Ни чтобы его извинения были приняты, ни чтобы ему было выдано прощение. Локи будет целовать его и даже ляжет к нему в постель, сомнения относительно этого улетучиваются в момент, только ничего больше не будет. Он позволит прикрывать свою спину — если не останется иного варианта. Он даже сам повернётся спиной — если не будет другого спасения.       Сиф шепчет мольбу богам, только еще не знает, что вокруг них нет ни единого, кто спас бы их или им помог. Локи отшатывается — резким, быстрым движением, которым с легкостью может вспороть Фандралу шею сбоку, там, где кровоток бурен и еще жив. Только Фандрал остается в порядке. Он замирает в оцепенении, глядит на Локи еще несколько мгновений. Тот распрямляется и отворачивается от него прочь. Он уходит медленным шагом не победителя, но свершившего возмездие воина. Он силён, он жив, он достиг того… Чего желал? С шипением боли Фандрал упирается не раненной рукой в плиты пола и опускает голову. Тор видит, что с ним происходит, но лишь набирает в себе все те слова, что ему еще только потребуются: если Локи отравил собственные клинки, это может плохо кончиться.       Любых слов окажется достаточно вряд ли. И просьб, и даже бессмысленных заверений, что Фандрал будет вести себя иначе. Это должен сказать отнюдь не Тор и то даже этого будет недостаточно. Доверие нужно заслужить, уважение — тем более. Фандрал тяжелым дыханием опускается почти к самому полу и то его дыхание смешивается с невесомым шепотом смиренной Сиф. Успевший подорваться Вольштагг грузно опускается назад на пол, туда, где сидел, и несколько раз сжимает руки в кулаки. Локи все также продолжает идти. Ему нужно поднять собственный меч, не так ли? Тор глядит ему в спину, видит часть его лица — в том лице прячутся холода Етунхейма. Жестокие, беспринципные, безжалостные.       А после раздается шепот:       — Мне жаль… — и звучит он с хрипом тяжелейшей, жестокой боли. Быть может, Тору стоило напомнить Локи о боевой магии позже, быть может, в том тоже была его ошибка и его упущение, но даже произнеси он это вслух, сейчас ничего не изменилось бы вовсе. Локи был отчасти дружен с Огуном — то было показателем, словно отлет нового косяка птиц с началом осени и приходом холодов. Локи умел прощать. Если простить желал. — Мне жаль… Ваше высочество…       Локи не оборачивается, но замирает, уже склонившись за вторым мечом. Кончики его пальцев вздрагивают, рука сжимается в кулак — лишь единый миг, единый момент. Тор видит его и вновь желает прикрыть глаза да тяжело вздохнуть. Будто в издёвке, плечо взвывает жалящей болью, резко, остро. Она стихает тут же, но напоминание работает лучше любой пометки в настенном магическом календаре. Тяжесть пытается укутать его плечи. Сорвать рубаху и взмолить кого-либо о помощи не получится. Он пробовал. Он устроил целый заплыв на глазах у лучшего мага всех девяти миров, красовался спиной нарочно — Локи не увидел. Как и все другие, кто лицезрел его нагую спину, Локи не увидел ничего особенного или примечательного.       И значит помощи Тору искать было негде.       Ему предстояло умереть, похоже, от этой связи, что продолжала, и продолжала, и продолжала тянуть его силы. Ему предстояло умереть, но единая эта мысль притягивала за собой совершенно иную — его смерть точно могла бы разбить младшему его ледяное, етунхеймское сердце.       — Слабовато, — скривившись, Локи поднимает второй меч с пола и уже распрямляется. Фандрал давится хрипом, что слишком схож с шепотом самой Хель. И все же обман обнажается — прежде чем Локи выпрямляется полностью, он высылает в сторону воина по полу мелкий стеклянный пузырёк с густой, темной жидкостью. То, верно, противоядие, не иначе, но Тор не успевает ни спросить об этом, ни приказать кому-либо помочь Фандралу. Сиф срывается вперёд раньше, чем он замечает. Она бежит, она подхватывает пузырек на ходу, разбивая тишину топотом подошв собственных сапог и опадая на колени прямо перед воином. Тор так и стоит, имея возможность лишь чувствовать на всю глубину, а еще — смотреть.       На то, как Локи кривит губы презрительно в сторону воительницы, на то, как мажет взгляд по нему самому — взгляд тот не меняется. В нем плещется ненависть и жестокость. Вот она, их награда за все желание выбрать лучшее из худшего. Один был бы доволен, но, впрочем, не будет. Тор позаботится. Тор постарается. Тор сделает все, что в его силах — эта война, что уже нашла первый шаг собственного завершения здесь, не продолжится.       Им нужны союзники. Ему нужны его друзья и Локи. Ему нужна армия. Верных, умелых и бравый воинов.       Чтобы хотя бы попытаться, если не разорвать связь с Одином, то хоть убить его раньше, чем она убьет его самого подобно Тюру или Бальдру в далеком прошлом.       — Огун. Составишь мне пару? — метнувшись взглядом мимо него, Локи находит себе новую цель, только уже вовсе не жертву. Отчего Сиф не нравится ему в этой роли, Тор не знает. Тор не будет спрашивать. Не сейчас и вряд ли когда-нибудь позже. Локи ведь не ответит, не так ли? Или его самого просто слишком волнует то, что он ответить мог бы… Локи указывает на Огуна собственным мечом и вовсе не удивляется, что воин уже закончил разминаться, уже подобрал выбранное оружие с пола. Огун предполагал, вероятно, и все еще был спокоен и собран. А Тор не собирался спрашивать, но чувствовал всем собой — эту ночь он проведёт один. Он вряд ли сможет уснуть. И точно сядет на балконе. Он оправдается пред самим собой, что то все ради простора, но уже чувствует — будет смотреть не моргая в то место, где в прошлый и единый раз сидел Локи.       Он был мертвецки бледен. Но воззвал к нему…       Сейчас отворачивается. И предлагает Огуну спарринг, но вряд ли будет пытаться убить его так же, как желал бы убить Фандрала.       Того самого Фандрала, которому Сиф чёткими, уверенными движениями вливает противоядие в рот. Того самого Фандрала, на чьи влажные ничуть не от пота щеки Тор не глядит. ~~~^~~~       — Вы ненавидите меня, не так ли?       В ту ночь он так и не спит. Фандрал приходит в себя раньше даже чем они завершают тренировку. Его рука заживает, выравнивается цвет лица, что успело изойти серыми пятнами. Тор лжет себе, что успел заметить это, но вслух не говорит ничего. Он смотрит, как Локи спаррингуется с Огуном, после и сам предлагает Вольштаггу бой. Сиф не напрашивается и не возмущается, почему никто не выбирает ее. Она помогает Фандралу подняться и отойти с арены прочь, в сторону одной из колонн, а после остается подле него до самого конца.       Тор не смотрит, а ночью не спит, только отсутствие сна не приносит ему ни покоя, ни радости, ни итога для всех его размышлений. Они просто существуют у него внутри, танцуя медленный печальный танец вместе со всеми его чувствами. А Локи приходит. Далеко за полночь он выходит из собственной спальни тихим шагом, пересекает купальню. Тор видит его, слышит и даже желает окликнуть, но почему-то у него не получается раскрыть будто слипшихся губ. Он слышит шорох гардины, за которой прячется его дверь, после слышит, как она открывается.       Мгновение спустя раздается грохот деревянной плоти двери, что врезается в арку входа.       Тор молчит. Молчит, не спит, не может найти ни единого исхода собственным мыслям, а еще чувствует тупую, пульсирующую боль в плече. Она настигает его по окончанию тренировки и отказывается оставлять всю ночь напролёт. Локи же швыряется дверью его покоев, вряд ли заботясь о том, закроется ли она после подобного удара, а еще плюётся ядом по пути назад. Плюется и говорит:       — Продажная девка…       Это почему-то вызывает улыбку. То, что он приходит, то, как не замечает его вовсе, не подозревает даже, что Тор может быть прямо здесь. Он ведь не зовёт, не призывает в нужде и беде. Он просто сидит и ждёт чего-то, только ничего вовсе так и не дожидается. Только Локи уже за полночь приходит, а после бранится на него так забавно и глупо. Тот самый Локи, что целует его, когда оказывается перед просьбой признать, что вовсе не любит. Тор слышит, как он уходит к себе, слышит, как аккуратно закрывает собственную дверь. Тор улыбается и прикрывает глаза. Как так получается, что младший становится отдушиной его сердца — совсем недавно он был главной болью, что терзала разум, и тело, и дух жестоким вето.       Теперь вот отдушина.       К нему бы прийти, и сказать что-нибудь глупое, и обнять, только Тор так и не делает ни единого движения. Пульсирующая боль выжирает, высасывает его силы, и он сохраняет те, что остаются, для нового дня, для новой вечерней тренировки, для нового рассвета. Когда тот случается — не приносит с собой ничего. Тор поднимается с нагревшейся за ночь плиты балкона в момент зари, вдыхает глубже. Он набирает купальню, вымывается, переодевается… Мысли не приходят, от дел хочется отвернуться, чтобы устремиться куда-то назад, туда, где солнце пригревает ему нагую спину теплом, а Локи, возбужденный, но уже перепуганный близостью, только вовсе не этой, вовсе не их, обнимает его за шею. Не убегает. Не бьет. Не исчезает. И не скрывается. Он пахнет магией и травами, он пахнет легкой солью пота, и Тор дышит и сидит. Держит в своих руках сами льды Етунхейма, чувствуя, как со спины пригревает солнце.       Вернуться не получится. Тот день и час скрывается в прошлом, а новых мыслей и идей не появляется. Он вымывается, сменяет одежду. Дверь его покоев больше не закрывается так плотно, как раньше, а еще не закрывается вовсе. Тор прикрывает ее, не желая все еще обличать чужую наготу, что от него столь настойчиво прячут. Тор сменяет наряд, надевает доспехи — он не собирается биться, но чувствует, что ему необходимо быть во все оружии.       Покинув собственные покои еще до завтрака, он идет к покоям Гертруды.       Там ее не оказывается. На миг ему хочется захлопнуть дверь с той же яростью, как в ночи это сделал Локи, лишь ради смеха, но Тор понимает прекрасно — кто-нибудь посмеётся вряд ли. Гертруда — кажется, никогда больше. Он находит ее по указу одной из фрейлин на тыльной смотровой башне стены, что огибает город у подножия дворца. Гертруда глядит вдаль, молчаливо и задумчиво, только не на равнину, что расстилается перед дворцом. Фандрал, кажется, хотел сходит на занимающую ее ярмарку сегодня или завтра, Вольштагг точно хотел напиться. Сиф тоже чего-то, наверное, хотела, но вероятнее — получить от него тот ответ, которого у Тора для нее прямо сейчас не было. Им всем нужно было поговорить. Троице воинов и воительнице нужно было узнать об Одине, Локи нужно было начать сживаться с тем фактом, что у них теперь есть союзники.       С ним ему сжиться явно было легче, чем с тем, что помимо прочего еще есть они. Они вместе будут биться с Одином. Они вместе будут разбираться с той проблемой, что Локи взвалил на себя сам.       — Отнюдь нет, ваше высочество. Ненависть очень жестокое и безжалостное, пылкое чувство. Для него нужно много больше причин, чем у меня есть, — Гертруда не отшатывается от него и продолжает смотреть на весь тот простор, что раскрывается у альфхеймского дворца за спиной. Собственное слово Тор произносит лишь долгие мгновения спустя после того как подступает к ней и становится плечом к плечу. Гертруда отвечает ему не сразу. Ровная интонация королевской особы, в меру вежливая, в меру прохладная, звучит спокойно и просто. В ней нет и толики той задумчивости, что расцветает в чужом взгляде. У Тора же не хватает сил сделать лишнего вдоха.       Та ненависть, о которой Гертруда говорит, поклоняется Локи.       — Презираете? — его собственный голос звучит ровно и обстоятельно, будто они обсуждают ничуть не сердечное дело, лишь очередной поход или путь наступления на чужое войско. Тяжелый плащ легко покачивается за его спиной то ли от ветра, то ли в желании предупредить о страже, что приближается к ним в собственном обходе по периметру стены. Тор слышит его шаг и так, а еще лучше видит — ныне Гертруда не избегает его, как тогда, в галерее дворца и лишь пару дней спустя после их последнего настоящего разговора. Ох, нет, теперь она встречается с ним глазами, улыбаясь одними губами, а еще зовёт с собой на ярмарку и большую ее часть проводит в занимательной беседе с Локи. Тор не запоминает, что они обсуждают. Только чувствует насколько широко то расстояние, что появляется меж ними с Гертрудой.       Высокий, стройный страж проходит мимо, отстукивая собственный мерный шаг каблуками сапог. В его ножнах спит меч, ожидая своего часа, пока весь дворец просыпается. Солнце вышагивает по небосклону медленно и неспешно. Лениво плывут облака. Гертруда вряд ли ждёт, когда возродится вновь конфиденциальность их разговора, но отвечает ему, лишь когда страж уходит достаточно далеко. Она говорит:       — Я пытаюсь понять вас. Пытаюсь понять, действительно ли я знаю вас или вы не знакомы мне вовсе, — не отдав пространству вокруг них и единого тяжелого вздоха, она все же произносит его ничуть не менее тяжелым словом. В том слове Тору слышится разочарование и давным-давно поутихший гнев. Его брови хмуро сходятся у переносицы, пока сам он не имеет и единого понятия, что делать теперь. Извиниться пред ней за то, чего она ожидала от него? Извиниться за то, каким она видела его? Он никогда и никому не говорил, что является лучшим и доблестным среди многих других. В нем была сила и мощь, острый ум, еще была честь, и лишь благодаря им он мог стоять сейчас здесь, лишь благодаря им прямо сейчас Локи, вероятно, только собирался проснуться в собственной постели, собирался разделить свое утро с Фенриром, тишиной купальни и прикрытой дверью покоев Тора, что не смогла бы уже закрыться плотно и до конца. То было чередой событий и обстоятельств, в каждом из которых Тор выбирал то, что было ему по силам. Или не было вовсе — и он все же выбирал это, прекрасно разделяя, что будет более жестоким.       Лицезреть мучение и боль младшего или его смерть.       — Для чего вы делаете это? — мысля о том, что мог бы сказать в ответ, Тор упускает собственный шанс вместо него получая в ладони вопрос. Будто боясь его потерять, одна его рука сжимает в кулак, взгляд обращается к Гертруде. Она все также глядит вдаль и эта участь, видимо, суждена всем, кто обладает мудростью. Тор не разделяет, чувствуя помимо прочего: Гертруда будто бы ждёт. Что кто-то или что-то придёт, настигнет ее, принесёт ей весть, жаль, различить не получается, благую или дурную. Профиль ее лица, давным-давно уже выжженный в его сознании, отпечатывается там вновь — теперь иначе. Она не грустит по свободе больше, а еще точно не собирается уже через миг обернуться к нему с радостной улыбкой. Она лишь глядит и мыслит. Она говорит: — Я вижу, что сейчас вы с младшим принцем дружны. Он принял то кольцо, что вы заслужили для него и что я ему отдала без вашего спроса. Он уже дважды успел отказать мне в милости во имя времяпрепровождения в библиотеке и я знаю, что вы были там вместе с ним. Объясните мне, в чем ваша цель? Вы жаждете его прощения?       Медленным, тягучим движением она поворачивает к нему голову и заглядывает ему в глаза. Даже если бы Тор желал солгать ей, у него вряд ли смогло бы это получится. Вся величественность Альфхейма, вся его тонкая сила и гордость, вся его незаметная в складках лёгких платьев фрейлин и острых, но словно бы хрупких мечах мощь — все это оказывается прямо перед ним, подле него, и отказывает в любой, даже малейшей возможности солгать. Тор лгать не желает, но ощущает, как мелкие мурашки покалывают затылок. Они напоминают важное и столь не желанное именно в этот момент: они выросли. Могли отворачиваться от этого долго и устремленно, но все же уже выросли. Теперь они были настоящими наследниками своих миров, они были властителями и, кажется, никогда больше уже не смогли бы вновь стать сердечными друзьями.       — Его сердце. Вот чего я жажду. И считаю, что могу по праву быть тем, кто сможет хранить его в мире и безопасности, не отворачиваясь от того прошлого, которого перечеркнуть не получится, — ему бы встать ровнее и поднять голову гордо и крепко, но Тор не движется. Это не суд, даже если Гертруде вдруг кажется именно так. И извиняться все же пред ней он не станет. Желает она того или нет, не получит в любом случае. У него были причины и выбор им был сделан в тот миг, когда в покоях младшего он обнаружил почти бездыханное, бледное тело. Оно не должно было быть столь тяжелым, но было именно таковым. Бледное и безвольное тело… Тор не собирался выбирать этого никогда. И был готов расплачиваться теперь. Перед Локи, перед Гертрудой, перед Фриггой и Фандралом, что презирали его сердце и его всего по-настоящему, а еще — перед Сиф. Она вряд ли винила его, но все же была опечалена тем, что он утаил от нее.       Тем, что он утаил, а после их поцелуя на той поляне, что могла принадлежать лишь им с Локи, использовал.       — Живое сердце не трофей, ваше высочество. Что же станете вы делать, если не получите его никогда? — Гертруда не улыбается, но с меткостью собственных меток мудрости выцепляет из его слов то, что не является важным вовсе. Она пытается узнать его, вероятно, она спрашивает его, к тому же, но произносит страшные, жестокие вещи и его сердце откликается мимолётной ноющей болью. Тор еле различает ее сквозь резвый, грубый жар агонии, что опаляет его плечо. Один вновь недоволен, а может просто развлекается — здесь нет разницы и различия. Самым важным остается лишь то, что ему удается удержать лицо и не потянуться к плечу. Самый важным остается лишь то, что в ответ он произносит правду: ничуть не менее страшную и ничуть не менее жестокую.       — Ничего.       Локи отвергает его и находит себе лучшую партию. Огуна или Лию, кого угодно другого, пусть и не Андвари, что давно уже мёртв. Тор доверяет, что первому, что второй, но все равно полнится подозрениями, а еще очень хорошо знает — статус, даже столь сомнительный, может быть привлекательным. Магия, смешанная кровь… Ту фрейлину звали Бейла, не так ли? Тор не собирался запоминать ее имени, но помнил его так же хорошо, как и то, что Локи для альвов был самым сочным, лакомым куском. Еще он был бесспорно красив, статен и умен. Ему не составило бы труда разыскать себе партию, с которой ему было бы интересно обсуждать все те книги, которые Тор терпеть не мог, или баловать с магией, которой Тор не обладал. Гертруда говорит ему страшное слово и получается в ответ то, что становится ровней.       Нравится ли оно ей? Определенно.       Она улыбается ему, медленно приподнимая уголки губ, а еще до сих пор смотрит в глаза. И в тех ее глазах улыбка появляется тоже. Нежная, мягкая и преданная улыбка возлюбленной подруги, которая все же дарит ему все, что у нее только есть — то прощение, которого он не просил, ту милость, которой не требовал.       И ту дружбу, которую так сильно боялся все же в конец потерять. ~~~^~~~       Разговор с Гертрудой, что должен бы придать ему сил, не дает и единой песчинки. Ноющая боль в плече не унимается, давит, душит его так, будто никогда не бывала сильнее и настойчивее. Это, конечно же, ложь. За последние метки Тор успел прочувствовать любые ее воплощения и всю возможную жестокость. Бывали месяцы напролет, когда он засыпал с болью, чтобы после с ней же проснуться. Привыкнуть к подобному было невозможно, как, впрочем, и сопротивляться.       Ему оставалось только терпеть.       Боль, но помимо нее в новом дне еще и холодность Локи. Она могла бы быть понятна, если бы у Тора нашлось хоть малость больше возможности, чтобы уделить ей время. И ведь нашлось — Локи не отдал собственного позволения. Тор успел лишь сказать ему, что сегодня вечером поедут на охоту. Он сам, его боевые друзья, Сиф и…       — Я наточу мечи, брат. Исключительно по твою милость, — вот что отвечает ему Локи, мгновением позже отворачиваясь и уходя прочь. Он не отказывает, и то хорошо, но Тор не успевает ни спросить, ни сказать и единого слова о прошедшей ночи. Лишь глядит младшему вслед, сдерживая и пряча тяжелый вздох от Вольштагга, что стоит неподалеку в ожидании его внимания.       Время войны не завершается, но приходит время разговоров. Новым утром Фандрал вновь балагурит, как умеет ли он один. Успевает сцепиться с Сиф из-за ее опоздания к завтраку. Еще — пытается цепануть Огуна, но в ответ получает столь многозначительный взгляд в сторону раненной прошедшей ночью руки, что замолкает тут же. Ненадолго, правда. Его речь льется лживой рекой, пока Сиф лживо улыбается, пока Вольштагг лживо хохочет над очередной, вежливой колкостью, брошенной Огуном в ответ Фандралу. Тор улыбается тоже, но не имеет возможности думать о чем-либо, кроме вечерней поездки.       Никто не спрашивает у него, как они собираются охотиться в непроглядном сумраке альфхеймского вечера. Все прекрасно понимают, что охота является лишь предлогом — ни больше, ни меньше.       Пересечься с Локи у него так и не получается. Половину дня они проводят в городе у подножия дворца. Сиф ищет себе новую заколку, Огун просто осматривает лавки, Фандрал — ищет себе проблемы. И находит ведь, чуть не ввязываясь в драку с каким-то торгашом за очередным прилавком. Рукоприкладство пресекается еще в самом своем начале лишь потому что Тора здесь хорошо знают. Заметив его, владелец лавки с тканями соглашается сбить цену втрое. Фандрал выглядит чрезвычайно довольным и весь оставшийся день не прекращает рассказывать, как чудно будет смотреться новое платье на той фрейлине, с которой он познакомился с неделю назад. Никто почему-то так и не шутит, что очередная его попытка завести хоть сколько-нибудь долгое знакомство совершенно не удастся.       К моменту, когда они выезжают за ворота дворца, Локи уже ждёт их у вторых, тех что собственной стеной огибают весь город, пряча его от несуществующих недругов. Его чёрный плащ с глубоким капюшоном лежит на его плечах и не сулит им добра. Пока медленно скатывающейся к горизонту солнце светит ярко, Локи выглядит темным пятном на его фоне. И во тьме той кроется блеск его меча, что прячется в ножнах, но может быть освобожден из них в любой момент. Фенрир тоже здесь, подле него, как и вся его холодность, с той лишь разницей, что волчонок резвится на зеленой, сочной траве, пытаясь в самом деле поймать пастью одну из слишком быстрых для него бабочек — собственную же холодность Локи держит много ближе. Будто бы на лице, но Тор не обманывается.       Она живет у младшего в сердце.       Все балагурство Фандрала изживает себя стоит им проехать мимо крайнего стража. Он равняется в седле, даже приветственно кивает Локи, подобно всем остальным, подобно даже самому Тору, только ответного кивка никто из них так и не дожидается. Прежде чем тьма тишины поглощает их вместе с лошадьми и прихваченным с собой оружием, Тор успевает указать путь. Они выдвигаются в объезд широкой дворцовой стены в молчании. Огибают ее, после преодолевают неширокую равнину, что простирается за дворцом. На самом краю леса Тор чувствует, как чей-то взгляд гладит его по спине, будто случайно задевая плечо, и оборачивается, только на дозорной стене не находит никого. Ни Гертруды, ни кого-либо иного. Лишь боль в плече затихает неожиданно и мягко, успокаивается, отпускает его, наконец. Ему стоит подумать на Локи и его проделки, но тот уже поравнялся с Вольштаггом и едет чуть впереди. На Тора не смотрит, даже с Фенриром не говорит ни единым словом, временами только посвистывая ему, если волчонок убегает слишком далеко.       Не собираясь обдумывать еще и это, Тор не может все же отметить то ощущение случайности случившегося в единый миг и на пороге пролеска. Но отворачивается. Но все равно ступает в альфхеймский лес.       Небольшую поляну для них выбирает Огун. Он притворяется, что знает лес, что отлично ориентируется, только в том его притворстве почти нет лжи — Огун действительно является одним из лучших, когда появляется потребность в ориентировании на незнакомой местности. Тор же не намеренно пытается высмотреть и ложь, и притворство в каждом чужом лице, пытается услышать их в каждом чужом слове. Сам он молчит, но вглядывается, всматривается. Огун находит для них поляну чуть поодаль от входа в лес, прекрасно понимая, что у них нет нужды забираться в самую чащу. Еще — нет нужды в охоте.       Все, что им нужно — это достаточно безопасное место для долгого, сложного разговора.       — Я наберу хвороста, чтобы развести костер, — стоит Локи выбраться из седла, как он произносит слово Вольштагга и забирает себе то дело, что обычно принадлежит ему. Тор и рад бы сказать хоть что-нибудь, только Локи на него не смотрит и сразу устремляется вглубь леса в сопровождении Фенрира. Трава под его подошвами с шорохом проминается, где-то невдалеке быстро и кратко вскрикивает птица, будто предупреждая весь лес о его приходе. Тор только губы поджимает и сразу же поворачивает голову к Огуну. Отступившая боль дает ему больший простор для реакций и действий, пока пальцы крепко сжимаются на все еще удерживаемых поводьях. Его коню это нравится вряд ли, он чуть недовольно покачивает головой и нетерпеливо переступает копытами на одном-единственном месте. Остальные скакуны уже неспешно расходятся в стороны, осматривают деревья и почву, выискивают самые сочные участки травы.       Огун же глядит ему в ответ в ожидании краткого, четкого и безмолвного приказа. Он получает его уже через миг, однако, тот миг растягивается будто на тысячелетие, подтверждая то, что Тор уже знает и так — Огун будет защищать Локи что бы ни случилось и что бы ни произошло. Именно поэтому, стоит Тору кивнуть, он разворачивается и бесшумно уходит вглубь леса по чужим следам. Тень плаща Локи еще видно среди деревьев, но длиться это будет недолго — опускающееся за горизонт солнце норовит вот-вот окрасить небеса в розово-алый цвет, слишком похожий на цвет крови, чтобы после проглотить весь свет и спрятать его от них так, будто бы он ни был спрятан еще давным-давно. Как много столетий прошло с тех пор, когда Один потерял власть над балансом собственной сущности? Тор не ведал этого, все, что было у него, так это жестокое тавро, на которое он согласился, и слова Локи, что сам говорил с Одином. Все, что было у него, так это бесчинствующая, вольная мысль, временами выходящая в самый центр его сознания.       Он мог бы умереть, чтобы просто лишить Одина источника жизненной силы и тем самым убить его. Он мог бы просто умереть… Но как бы посмел согласиться оставить Локи?       — Я нашел пару больших бревен вон за тем деревом… Поможешь, Тор? — Вольштагг обращается к нему за мгновение до того, как конь качает головой вновь. Вырываться не станет, он знает свое место и хорош научен этому знанию следовать, только желание присоединиться к собственным друзьям все же пересиливает его. И Тор отпускает. Разжимает пальцы, без единого слова прощаясь с поводьями, а следом кивает Вольштаггу. Пока Фандрал с Сиф в молчании расчищают место для костра, они приносят бревна и укладывают их на траву. Сиф усаживается первой и почему-то поднимает к нему глаза. Тор читает ее взгляд напряженного, крепкого ожидания и отворачивается в молчании.       Чем дольше они находятся в лесу, тем плотнее сгущается тьма и тем больше пустеет его сознание. Что говорить и как извиняться, что именно рассказывать, что оставить по ту сторону стены молчания. И произносить ли вслух, чьи действия послужили началом той жизни, девятой и завершающей, что текла прямо сейчас, но, кажется, лишь утекала меж пальцев? То был, конечно же, он сам, только не он убил себя, не он лишил себя дыхания и духа. Отнюдь не он выломал временному потоку хребет.       Локи возвращается вместе с Огуном к моменту, когда небо уже окрашивается той самой кровавой закатной краской, рассеивая ее жадно и мелко по стволам деревьев в той глубине леса, куда они забрались, но не несёт в руках и единой ветки хвороста. Все они, собранные им ветки, парят крепкой связкой в воздухе над его плечом. Для Тора то не выглядит впечатляющим вовсе, но Фандрал чуть морщится и отворачивается, поводит плечом той руки, что пострадала прошедшим вечером. Стоит Локи скинуть свой хворост на траву и Огуну уложить рядом те ветки, что собрал он, как Сиф тут же поднимается с бревна. Она говорит:       — Я разожгу, — но никто и так не торопится вперёд нее, чтобы разобраться с костром. Привалившийся плечом к одному из деревьев Тор глядит на то, как Локи усаживается на то бревно, что полностью свободно. Он расстилает свой плащ ровно по центру, предупреждая любое возможное соседство, после садится поверх. Неизвестно в какой момент сбежавший прочь Фенрир оказывается у его ног тут же, разваливается на траве. Только сейчас Тор замечает, что он подрос. Морда стала шире, в оскале пасти уже много заметнее острые волчьи клыки. Пройдет несколько лет и он заматереет, обратится из милого, пушистого волчка, любимчика фрейлин и кухарок, в яростного, дикого зверя. Пройдет лишь несколько лет…       Его взгляд поднимается к Локи, но тот не глядит в ответ. Он безэмоционально и сухо глядит на то, как Сиф выкладывает ветки, на то, как она ставит костер. Огня у них нет. Придется искать камень или перетирать сухие прутья. Еще можно попросить мага, только тот не согласится уж точно. Тор глядит на него, чувствуя тяжесть в своей груди от мысли о том, насколько легко все же можно забыть и забыться — за спиной каждого их чарующего поцелуя прячется реальность, что ничуть не мила и не спокойна. Ему суждено умереть, Одину пока не суждено править вечно, но то еще ожидает, то еще жаждет случиться. А Локи желал уйти и сбежать, но теперь приходит к нему в ночи. Даже после тренировки, что больше похожа на заслуженное издевательство над Фандралом, он все равно приходит, пока Тор прячет собственное удивление где-то глубоко внутри. Прячет, и мыслит, и чувствует эту непомерную тяжесть — она не был бы велика для него в любых других обстоятельствах.       Локи на него не глядит. Поглаживает Фенрира по морде в молчании, игнорирует спокойный, пусть и весомый взгляд Огуна, а еще игнорирует раздражение Фандрала — тот глядит на Сиф, но поджимает губы. Он тоже думает об огне. Он прекрасно все понимает. Тор молчит, подпирая ствол дерева плечом и ждёт, когда придет время его слову так, будто оно еще не пришло ни во вчерашнем дне, ни в том, что был до.       — Ваше высочество… — Сиф собирает костер из всех веток, что принесли Локи с Огуном. Она не оглядывается в поисках камня, не использует и единой попытки извлечь искру самостоятельно. Она поднимает голову, все так и сидя на корточках, и поднимает к Локи собственный твёрдый, устойчивый взгляд. В том не будет успеха — в ее желании, в ее попытке, в ее устремлении. Тор переводит к ней свое внимание, вздыхая беззвучно. Он может попросить Локи сам, когда тот откажет воительнице, только это вряд ли возымеет любой возможный успех. То, как Локи держится, то, как преподносит себя — он не желает выглядеть послушным младшим братом или подчиняться. В ответ на просьбу, вероятно, потребует платы или предложит справлять собственными усилиями. Но Тор всегда может попросить вновь. И признаться уже, признаться им всем — он с легкостью может позволить себе опуститься на колени. Он, будущий царь, солнце Асгарда и великий воин, не смутится и не испугается, честь его не дрогнет, когда он опустится на колени. Локи подобное, вероятно, понравится. Сиф же говорит: — Помогите мне.       Интонация ее голоса, закаленная, ничуть не девичья, смягчается лишь на пару песчинок дюн Свартальфхейма. Она глядит Локи прямо в глаза и встречает там, вероятно, для себя только яд и презрение. Тор не успевает проверить. Лишь в удивлений он наблюдает за тем, как Локи без единого звука приподнимает руку и рунная вязь, еле виднеющаяся из-за края рукава его чёрной рубахи, вырывается из пут его плоти. Огонь материализуется на ладони, рука протягивается вперёд. А следом звучит легкое и простое:       — Возьми, — ему не приходится даже смотреть на Локи, чтобы услышать весомую надменность его усмешки. И удивлении умирает само, не успевши вырасти и повзрослеть. Локи протягивает воительнице само пламя, огонь, настоящий и ничуть не иллюзорный. Его ладонь он не жалит, Сиф же точно прожжет плоть до кости. Фандрал оказывается единственным, кто дергается вперёд. В молчании собственного непримиримого раздражения он опускает руку ей на плечо, желая остановить ее, Тор же глядит только на Сиф. Он читает ее взгляд, читает выражение ее лица — там нет страха, как нет его никогда на поле битвы или в покое стен Золотого дворца. Там нет ни страха, ни злости. Лишь твердость и прочная гибкость, что обычно живет в ее туго сплетенных косах. Сейчас тех нет, волосы убраны в высокий хвост, чем-то слишком похожий на конский. Но в глазах все еще хранится — вся ее твердость и вся честность ее слова.       Тор чувствует, как гордость ширится у него в груди, и все же равняется. Ему бы не вмешиваться, позволить Локи разбираться самостоятельно, но что-то тянет его вперёд, заставляет сделать медленный шаг. Ни кричать, ни плакать Сиф не станет, а у них в тех мелких мешках с какими-то вещами, что они попусту взяли с собой, притворяясь, что едут на охоту, точно нет нужной лекарственной мази. Поможет ли ей сам Локи, как вчера помог Фандралу снадобьем с противоядием? После он бился с Огуном, но ни единожды не ранил его. Пытался. Настойчиво, яростно и воинственно он бился с Огуном тоже, однако, Огун показал им всем и Фандралу в частности то, что было правдой — они могли быть равны друг другу. По силе, по скорости и сноровке. Локи был магом и им было не дано уподобиться ему, однако, физически они не были слабее.       Если держали разум холодным и помнили, что в первую очередь они — воины; а не скандальные простолюдины.       Это было неоспоримо важно, однако, видеть Тор не желал: как будет выглядеть новая милость Локи и будет ли дано увидеть ее хоть кому-нибудь. Он сделал первый шаг прочь, после второй. И позабылся уже давно — Сиф ненавидела, когда они хоть прямо, хоть косвенно пытались выставить ее слабой. Ей не нужна была их защита и беспробудная опека. Ни они, ни предупреждение взволнованного Фандрала.       Дернув рукой, она сбрасывает ладонь воина со своего плеча, а после тянется в сторону Локи. Она протягивает твёрдым, уверенным движением собственную раскрытую ладонь и глядит, но вовсе не на огонь. Она глядит на Локи. Она говорит:       — Спасибо.       В собственной задумчивой нерасторопности Тор останавливается и просто делает вдох. Прямо на его глазах Локи переворачивает собственную ладонь и плотный, даже со стороны пышущий жаром ком огня скатывается вниз. Он приземляется в ладонь Сиф, покачивается немного, будто взволнованно, а после переползает к ее пальцами словно желая те изучить. Крика не раздается, у воительницы не вздрагивает ни рука, ни единая мышца лица. Она сдерживает мелькающую дрожью губ улыбку, опускает глаза к собственной ладони.       Ей не больно.       Она просит помощи у Локи и тот отдает ей именно ее вместо возмездия, боли и долгих мгновений страдания. Тор лишь хмурится, лишь делает новый шаг вперёд. Он верит и почему-то вовсе не ждёт подвоха. Того и не случается, впрочем. Не со стороны Локи.       — Пожелали сделать меня козлом отпущения?! Я не собираюсь находиться здесь больше! — Фандрал обозленно скалится и подрывается со своего места. Он подхватывает собственный плащ, расстеленный на бревне подле Огуна, разворачивается. С его движением вскрывается вся правда — еще даже до первого слова Тора. Огун не успевает хмыкнуть понятливо, Сиф так и замирает, уже потянувшись огнём к вороху веток. Тор делает новый шаг вперёд и говорит чётко и жестко:       — Сядь на место, — он не знает вовсе, где родилась та милость, что Локи очевидно отдает Сиф собственной ладонью. Он не знает этого и не оставляет времени догадкам. Слепая вера, вот как это называется, а Локи еще точно принесёт им всем собственную месть — ледяную и крепкую, что те горные недры Етунхейма. Но его голос звучит и лишь только благодаря Фандралу. Тот замечает вряд ли собственное дело, тот вообще замечает вряд ли хоть что-нибудь, помимо собственного презрения и злости. И все же разрушает тишину, давая голосу Тора место там, где уже нет этой вязкой лжи и притворства, сквозь которые ему всегда столь сложно пробиваться.       Тело Фандрала замирает, дергается голова. Он желает отказать, но ему никто не предлагает. Тор отдает приказ — как старший военачальник, как обладающий большей властью. Не покориться не получится. Тут только у Локи есть привилегии и то лишь по причине его отсутствия под дланью Тора. Он там, впрочем, никогда ведь и не окажется. Даже если когда-нибудь и правда станет его советником, правой рукой нового царя, он не изменится. И за то Тор будет его любить. И за то же будет его терпеть.       — Чтоб вас всех Хель подрала, — швырнув собственный плащ прямо на траву, Фандрал озлобленно рушится сверху. Хоть лицом разворачивается к уже занимающемуся костру и то ладно, большего Тор от него и не просит. Хоть, пожалуй, ничего не просит. Пока что — приказывает.       Оставив огонь в костре, Сиф распрямляется и возвращается на бревно. Вольштагг с Огуном теснятся, давая ей место и забирая полностью то, которое освободил Фандрал. Тор же делает новый шаг и усаживается подле Локи, на самом краю второго бревна и заодно частью бедра на ткани чужого плаща. Локи недовольно щелкает кончиком языка о верхнее небо, но не сдвигается. Только плащ свой выдирает из-под него, попутно ничуть не случайно пихая плечом. Тишина воцаряется вновь, но ложь уже умерщвляна. Тор упирается локтями в бедра, вдыхает поглубже. Фандрала благодарить не станет, да тот и услышит благодарность вряд ли. Уперевшись напряженным взглядом в костер, он сжимает зубы и ждёт, как и все остальные. Оглядев их, своих дорогих друзей, своих соратников, точно бывших и, возможно, будущих, Тор сжимает одну руку в кулак. И, наконец, говорит:       — Один не собирается передавать мне трон. ~~~^~~~       Его рассказ, что дни до этого казался ему обширным и путанным, оказывается неожиданно кратким и стройным. Тор ведет свое слово прямым путем, зарождая его отнюдь не в прошлом, но начиная свой с ним путь именно там. Появление всей четверки воинов в его жизни переплетается в его речи с существованием Локи, и как бы каждое новое его упоминание Фандралу не нравилось, в единый миг его злость находит для себя успокоение. Тор пересказывает им, будто страшной сказкой, ту зловещую ночь, в которую все началось, не скрывая вовсе ни того, что, выпив, они с Локи удалились в его покои, ни то, что случилось позже. О поцелуе умалчивает. О десятках, сотнях поцелуев, о диких в собственной нежности и привязанности заверениях в любви, о том Локи, который… Тор умалчивает, не желая разделять и желая лишь властвовать. Та ночь принадлежит только ему, та ее часть, что содержит в себе живое, сердечное чувство младшего, которое ведет его уже долгие метки, которое помогает ему держаться и продолжать биться — Тор не отдает ее тайну никому.       Он заботится о безопасности и о собственном слове. Локи не помнит и вспомнить у него не получится, это Тор знает уже давным-давно, и потому обходительно петляет мимо важных лишь для него одного мгновений чужой запечатанной памяти. В единый миг все равно чувствует, как Локи вздрагивает весь, будто оказываясь пораженным резкой болью, и все взгляды тут же устремляются в его сторону. Огун напряженно прищуривается, Сиф подбирается, Фандрал же просто не выглядит столь злобным, каким был мгновения назад. Лишь Вольштагг не меняется ни в лице, ни в позе. Он слушает его, внимает ему. И сам говорит еле слышно, быстро и просто складывая те осколки сути, что Тор не успевает произнести:       — Он не помнит…       Тор только кивает и полностью игнорирует устремляющийся к нему поражённый взгляд Фандрала. С ним происходит что-то, что-то начинает терзать его, только они здесь собираются отнюдь не ради его спокойствия. Выждав несколько мгновений, — лишь ради Локи, лишь ради него одного, — Тор продолжает дальше и не возвращается вовсе к тем словам, которые заставили чужую память уйти в оборону. Он рассказывает, как пришел к Одину, и вновь же бережет слово. Плечо не болит, но тянет, напоминая о вето, напоминая о его собственной бесправности. Тор рассказывает все равно, все продолжая, и продолжая, и продолжая петлять собственным честным словом. Он говорит о политике, о важности наличия етуна на землях Асгарда, о рычагах давления и влияния. Когда речь заходит о том приказе, что он отдал давным-давно, о приказе избить Локи якобы за жестокость по отношению к Сиф, воительница просто закрывает глаза и опускает голову. Она все еще слушает, но качает ею, пока Фандрал глядит на нее, глядит на Локи и медленно, но неумолимо белеет. Это оказывается заметно даже в ярких, оранжевых отсветах костра, Тор же не замедляет собственной речи.       Но в единый миг натыкается на банальное и очевидное: как бы ни петлял он словами, рассказать о связи с Одином не сможет.       — Есть что-то еще, Тор. Не может не быть, — стоит ему смолкнуть надолго, как Огун берет свое слово. С внимательным прищуром он глядит на него, и тот прищур возвращает Тору боль и жар в руне чужого имени, вырезанной на плече. Он приоткрывает рот, он желает сказать, но собственным же словом давится. И тогда неожиданно звучит тот голос, услышать который он ожидал меньше всего. Локи говорит:       — Он заключил с Одином сделку. Тот уже стар, стар слишком давно, а в Асгарде не осталось вовсе богов, силу которых он мог бы использовать. Поэтому он заключил с Тором сделку, — Локи говорит холодно и чётко. Каждое слово звенит льдом хорошо подавляемой злости и, кажется, даже всполохи костра уменьшаются, подмерзая. Тор глядит на Огуна, глядит на вскидывающую к нему глаза Сиф. Фандрал выглядит пораженным и будто испуганным, но бежать не собирается. Локи же договаривает: — Теперь Тор живет за себя и за него. И пока Тор жив, Один будет жить тоже. Но надолго божественной силы Тора не хватит. Как бы он ни кичился ею и ее безмерностью.       — Боги? О каких богах ты говоришь? — переведя взгляд к Локи, Огун напряженно поджимает губы. Его глаз все еще прищурен, тело готово атаковать, пусть биться ему сейчас совершенно не с кем. Быть может, Фандралу — да; но уж точно не Огуну. Локи вздыхает тем звуком, каким обычно вздыхали их учителя, когда они были младше и Тор в очередной раз говорил какую-нибудь глупость во время занятия, а после говорит:       — Великое множество. Тюр, Бюлейст… Бальдр, к тому же… Если вдруг кому-то из вас доводилось захаживать в библиотеку, там есть книги с его поэмами и балладами, — чуть презрительно хмыкнув, Локи поводит плечом, оглядывает всех воинов и воительницу. Под его взглядом и после его слова Фандрал неожиданно быстро отводит глаза, но Тор не замечает этого. Его внимание, только успев оббежать всех присутствующих, возвращается к Локи — ответа не получает. Вольштагг интересуется негромко и твердо:       — И куда же делись они, все эти боги?       Видя, как губы Локи растягиваются в оскале вновь, совсем как вчерашним вечером, Тор напряженно поводит плечом. Отделаться от лживого чувства не получается — собственным оскалом сейчас Локи пытается защититься и защитить всего себя от чужого вопроса. Только сам же на него и отвечает, бросая звонко и жестко:       — Они все мертвы, Вольштагг. А Один… Стар уже много дольше, чем должно, — качнув головой, Локи хмыкает и на какое-то жалкое мгновение отдает ему собственное внимание. Тор пытается увидеть, пытается всмотреться, но ничего кроме твердости и яда в его глазах не замечает. Вся речь замолкает. Сиф пытается шепотом обратиться к богам с мольбой, но спотыкается на втором же слове, почти сразу поджимая губы. Она догадывается быстро, одновременно с остальными — им некого молить о помощи, им не к кому обратиться и негде спасение искать.       — Где все это время был ты? — Фандрал вскидывает подбородок неожиданно и устремляет собственный взгляд Локи в глаза. Он теряет все правила этикета в момент обращения к царской персоне, но отнюдь не забывает добавить в собственное слово вызова. Тот звучит, твердо, обозленно, и так, будто он уместен прямо здесь и прямо сейчас. Тор не вздыхает даже, уже мысля о том, чтобы по возвращению во дворец за шкирку приволочь Фандрала на арену и выбить из него всю эту спесь, а заодно и всю непомерную злость. Сейчас они лишь мешают и это замечают, кажется, все, кроме того, кто говорит. Кроме Фандрала, что произносит, уже вскидывая руку и указывая прямо на Локи обвинительно: — Пока он обрекал себя на медленную казнь, ты… Где все это время был ты, а?       Последнее, что им нужно сейчас, так это новая драка. Медленно, глубоко вдохнув, Тор пару раз сжимает руки в кулаки, качает головой. Сиф уже глядит на Фандрала в возмущении, как, впрочем, и Огун, пусть его эмоции и не выглядят столь яркими, только Фандралу нет до них ни единого дела. Он уже произнёс, уже сказал и уже дал понять — он согласен смириться и сжиться с тем фактом, что они с Локи будут биться друг за друга и друг за друга воевать. Этому можно было бы даже порадоваться, если бы только его претензия не звучала столь вопиющей. Пускай Тор умолчал и про изломанное Время мироздания, и про то, что Локи был тем, кто убил его, а теперь пытается содеянное исправить, Фандрал отнюдь не был тем, кто мог судить или обвинять.       — В мой разум не закралось и единой мысли о том, что моя жизнь может быть важна для кого-то настолько, чтобы можно было отдать за ее сохранность собственную, — горделиво и статно Локи поднимает голову, распрямляет спину. Его голос собственной ледяной сталью воздает Фандралу сполна в довесок добавляя ощутимую в пространстве вечернего, освежающего воздуха пощёчину. И Фандрал дергается. Отворачивается, замолкает, вряд ли собираясь говорить еще хоть что-нибудь. Без единого тяжелого вздоха, Локи поднимает с бревна и бросает краткое: — Пойду наберу еще хвороста.       Он оставляет плащ, вместе с ним оставляя после себя почти звенящую, напряженную тишину, и она ощущается еще более плотной, чем была дни до этого. Жестокая и слишком открытая, но вместе с тем неприступная — Тор глядит ему вслед, слишком быстро теряя его спину в ночной тьме леса. Он забирает Локи, стоит тому только вышагнуть из круга света костра. И ложь появляется вновь, ложь о том, что ярко горящему пламени нужен дополнительный хворост, только она ощущается чрезвычайно незначительной. Стоит чужим шуршащим шагам стихнуть среди рядов темных деревьев, как Сиф почти шипит:       — Иногда твоя бестактность переходит все границы, Фандрал, — о том, что успело случиться меж ней и Локи, Тор не спросит. Вокруг него есть множество иных забот, а внутри есть слепая вера в то, что Локи не станет вершить смертельный самосуд. Их с Сиф уже ничего не связывает. Тор любит ее, как брат может любить сестру, и будет защищать ее, но делить с ней ни постель, ни поцелуй, ни жизнь не пожелает. Фандрал же точно желает чего-то, оборачивается рывком и отвечает шипением тоже:       — Бестактность? Ох, ну, извините, что я не могу так нагло лгать о собственном уважении к нему, как это делаете все вы, — скривившись в неприкрытом отвращении, он сплёвывает горечь слюны в траву и раздраженно поводит нижней челюстью. Вздыхает Вольштагг — отмалчивается. Ему явно есть, что сказать, только Фандрал не унимается, не дает места чужому слову. Дёрнувшись с жестокостью, что раскрывается в выражении его лица во всю ширь, он рычит на Сиф: — В какой момент все изменилось, а, Сиф? Признайся, он предложил тебе что-то, не так ли? Богатства? Знатного мужа?       — Все изменилось в тот момент, когда я увидела, что он дорог сердцу Тора, — всю чужую ярость Сиф срубает собственным словом, будто тяжелейшим мечом. Она не понижает голоса больше, отдавая Фандралу стать и жесткость, твердость каждого собственного решения и каждой собственной мысли, что тем решениям предшествовали. Ни огорошенным, ни удивлённым Фандрал не выглядит. Он непримиримо дергает плечом, только это еще не конец, вот что Тор чувствует очень настойчиво, наблюдая за чужой перепалкой. Так и оказывается. Выровнявшись, Сиф добавляет гордо и величественно: — Он не предложил мне ничего, кроме унижений. Вот на что хватило его милости сегодня до завтрака, когда я разыскала его, чтобы извиниться. Но тебе о таком рассказывать бессмысленно. Твоя гордость не знает вины и сожалений, Фандрал.       Огонь не смог бы обжечь ее уже никогда, как бы Тор ни переживал об этом. Теперь у Локи были ее извинения и того вряд ли могло быть достаточно, но, как твердила беспокойная история, они служили хорошим фундаментом, что мог стать тверже, что мог оказаться достаточно крепким в будущем, чтобы на нем можно было выстроить нечто новое. Кое-как подавив собственное удивление, уже ширящееся в его взгляде, Тор все же вздыхает, все еще тяжело, но теперь и облегченно, а после трёт лицо собственными ладонями. Тот разговор, тяжелый и важный, что должен был случиться еще давно, теперь медленно обращается отблесками пламени прошлого. И вопрос верности отчего-то не терзает его. Вольштагг говорит:       — Он не собирался отдавать тебе трон, — и в том его слове кроется все, что было высказано уже, и прямо, и намеками. С самого начала, с самого его рождения Один лишь желал крови да власти — бесконечной, нерушимой и крепкой. Очередная война принесла ему с собой тело етуна-полукровки и лишь больше всего того, что он желал так сильно. Все, что Одину оставалось, так это держать в собственных руках судьбу Локи, а еще растить его вдали от всего, что не должно быть чуждо живому, любящему сердцу. Ведь черствое и злое сердце всегда легче уговорить вершить зло, чем обучить любить. Пусть последним Один и не собирался заниматься вовсе.       — Мы — твои друзья, Тор, — с тяжелым вздохом потянулись вперед, к костру, Сиф пригревает в пламени собственные ладони. Огонь, что даровал Локи, тянется к ней тоже — замирает на безопасном расстоянии, просто делясь теплом. Просто обнажая собственным светом тяжелую хмурую эмоцию, что мелькает на ее лицо. Тор слышит слово и тот вопрос, вопрос верности, что не терзал его мгновения назад, отчего-то все же возникает. Сиф звучит так, будто вот-вот откажет ему, проведет черту и разделит надвое: общее прошлое и одинокое будущее. Однако, эта догадка, это волнение, они не находят для себя пищи во имя жизни. Подняв к нему глаза, Сиф говорит твердым, уверенным голосом: — И ты можешь рассчитывать на нас.       Тор не знает, любит она его все так же сердечно, как точно любила, когда она были младше. И все же знает ее. Воительницу, храбрую деву, что бережет собственные косы и ненавидит, когда ей отдают собственное неуважение. Она ненавидит празднества, потому что никто никогда не зовёт ее танцевать, а еще потому что танцевать не умеет. Она уважает Огуна, прислушивается к Вольштаггу и любит Фандрала столь же сильно, сколь уверенно временами его терпит. Она хорошая, верная подруга, а еще прекрасный учитель — не единый раз Тор наблюдал за тем, как она тренирует других воительниц, и те тренировки никогда не были похожи на его собственные. В них было больше мягкости, существование которой в Сиф вряд ли можно было заподозрить, взглянут на нее случайно.       И сейчас Тор глядит на нее, почти не чувствуя, как благодарная улыбка растягивает его губы и расслабляет лицо. Подле нее Вольштагг гордо и величественно поднимает голову. Он лишь кивает, стоит Тору взглянуть на него, но в том кивке содержится большое чувство и долгое слово. Его сердце, его собственное сердце, что всегда славилось собственным светом, расслабляется, пока он глядит на Вольштагга. Крепкий, мощный и широкоплечий — сколько бы меток ни проходило, он будто бы не меняется вовсе. Все также любит выпить, все также боготворит каждую фрейлину, чья нога ступает по галереям Золотого дворца. В том они с Фандралом точно похожи, только в Вольштагге всегда много меньше игривой ветрености и много больше уважения. Пускай любовь к выпивке у них у всех и чрезвычайно одинаковая.       — Если мы будем знать о положении дел, — Огун переплетает пальцы в замок и делает акцент собственным словом еще в самом начале. Тор сурово поджимает губы, глядя ему в ответ, и, конечно же, слышит то, что Огун уже говорил ему, еще в кузнице. Они — его люди. Они верны ему, они ему преданы, но если он будет держать их вдали от собственных дел, они не смогут быть ему помощью. То было правдой — пугающей все дни до этого, но теперь вызывающей лишь чувство устойчивого облегчения. Сделав краткую паузу, Огун кивает то ли себе самому, то ли Тору. И добавляет уже очевидное: — Мы сможем помочь тебе.       Ему в ответ Тор все же улыбается. Ответной улыбки не ждёт, они всегда Огуна сторонятся, сам же не сдерживает радости. И на смену тянущему, пульсирующему внутри плоти вето приходит медленный, уверенный поток силы. Он позволяет ему вдохнуть глубже, он помогает ему сесть ровнее. Его друзья будут с ним — и биться, и жить, и справляться.       Почти все — друзья.       — Фандрал? — Вольштагг привлекает внимание к той тишине, что появляется вновь. Она не плотна и не жестока, но Фандрал пытается спрятаться в ее чреве, собственным твердым взглядом впиваясь в костер. О чем он думает, напряженный и жесткий, догадаться не получается вовсе. От голоса Вольштагга не вздрагивает, даже губы его не кривятся в презрении. Тор переводит к нему собственный взгляд, чувствуя — он не хотел бы его потерять. Он не стал бы во имя него прекращать Локи любить или обращаться кем-то иным, кем сам не являлся, однако, он чрезвычайно не желал его потерять.       И был, впрочем, бесправен в этом. Против всех мыслей и всех решений Фандрала.       — Я клялся тебе в верности до смерти, Тор, — Фандрал произносит свое слово с тяжестью глубокого переживания. Он качает головой, будто отказываясь или отказывая кому-то определенному, он медленно поднимает к Тору глаза. Внимательность его взгляда ощущается казнью и кони уже мчат в разные стороны, желая разорвать то тело, что привязано к ним собственными конечностями. Тор подбирается, прищуривается ему в ответ и готовности в себе не чувствует, но отлично помнит — ни единая война не проходит без потерь. В этом суть и смысл ратного дела. Одни умирают, чтобы другие могли жить. Одни умирают, что другие могли выбирать — жить им в новой войне или растить мир вокруг себя. Что выбирает Фандрал, Тор не знает. Помедлив, воин все же кивает, лишь мгновением позже отдавая всю свою верность собственным голосом: — И что бы ни происходило, что бы я ни чувствовал в отношении… Всего этого. Клятву свою я сдержу.       Фандрал отдает ему верность, не отдавая дружбы. И Тор улыбается ему в ответ, принимая это. Сквозь жалящую боль сожаления. Сквозь разочарование от мелкой, но слишком значительной потери. Одной из тех, без которых, как известно, ни одна война не обходится. ~~~•~~~