Роза ветров

~~~^~~~       Ландверттиры. Из всего, что Локи когда-либо читал о них, слышал о них от Фригги, у него никогда не было и единого желания оказаться знакомым с ними в реальности. Ландверттиры были своевольными и могущественными, но никогда их могущество не было чем-то уничтожающим или жестоким. Они не были похожи на любых других магических существ, которых можно было встретить в границах любого из девяти миров. Они никогда не скалили собственную пасть, подобно йотунхеймским волкам, охраняющим собственные леса, они никогда не стремились принести вред другим существам во имя собственной жизни, подобно ветехиненам, утаскивающим своих жертв в болота. Они никогда не были похожи даже на утбурдов, духов умерщвленных при рождении младенцев, желавших получить возмездие и отмщение с тех, кого им удавалось изловить и убить.       В ландверттирах никогда не было чего-то подобно, даже при том, что их могущество было много большим, чем у йотунхеймских волков, ветехиненов и утбурдов вместе взятых. Но вместе с тем они всегда было чрезвычайно, мягко и почти незаметно высокомерны в собственной существовании. Возможность столкнуться с ними для обычного селянина, не обладающего магией, даже если существовала, никогда не могла зависеть от самого человека. Ландверттиры всегда были своевольными, а ещё всегда были чрезвычайно избирательны. Обладая немыслимой, объемной магией, они могли чувствовать самую суть человека, альва, бога и любого другого существа, и если та суть нравилась им, если та суть была бесконечно благостной и достойной встречи, никогда ландверттиры не упускали шанса познакомиться. Показаться на глаза селянину или сельской девчонке и привести их на поляну с самой сочной малиной или ежевикой, появиться подле плеча мага или осесть ему на макушку, отдавая важное, великое знание…       Локи не нуждался в этом и никогда не чувствовал в себе желания знакомиться с ними какой-то бесполезной проверки ради. Его суть йотуна была жестоким, ледяным пятном проклятья, которого не возможно было изгнать из тела и из разума. Вся его жизнь была перечеркнута кровавым предательством, что обратило его сердце ледяной глыбой. И то было давно, то было в прошлом, пускай и все ещё ощущалось болью глубоко внутри, в настоящем же ему принадлежало и иное прошлое. Из других жизней, из других ипостасей, но с бесконечной, постоянной жестокостью, что зарождалась под его руками. Последним, чего бы ему хотелось после всего того, что осталось за его спиной, была встреча хотя бы с единым ландверттиром и возможность увидеть собственными глазами, как великий дух, умеющий чувствовать самую глубокую суть, умеющий оценивать ее с высоты собственной добродетели и благости, отказывается приближаться к нему и исчезает прямо у него на глазах.       Это было бы унизительно даже в большей степени, чем все издевательства Тора и его боевых друзей, что Локи терпел долгие последние метки.       — Так значит, да… — медленным, поверхностным движением собственной грудины он делает вдох и тот заставляет небольшого ландверттира, сидящего на его ладони, покачнуться. В непроглядной темени леса, в который Локи сбегает от непомерной наглости вопроса Фандрала, он никого не ищет и не пытается бушевать. Он позволяет тьме поглотить себя, даже не вызывает Бранна, чтобы тот осветил ему путь, и просто уходит. Чужое слово так и бьется в его сознании, дергается в странной, будто предсмертной судороге, а ещё требует ответа.       Где был Локи все эти метки? Чем, столь важным он был занят, что не увидел происходящего? Или, быть может, он просто не захотел видеть этого… Вот о чем на самом деле звучит слово Фандрала, вот что желает он вызнать и вот в чем желает его уличить. В трусости и в предательстве. Быть может, даже во лжи и будь оно так, Локи точно стоило бы расхохотаться Фандралу прямо в лицо.       Только глупец, подобный ему, мог бы пытаться осудить за ложь самого Бога лжи.       Никому в лицо Локи так и не смеется. Он поднимается и уходит прочь, укрывая собственный побег слишком глупой и очевидной ложью о том, что им всем якобы нужен хворост, пока Фандрал произносит требование — оно не ранит так, как могло бы ранить раньше, оно не вызывает ни обиды, ни колючей боли на этот абсурдный, немыслимый суд над самим Локи. Устраивать его Фандрал не имеет права, но точно жаждет этого, подобно юнцу пытаясь выискать виноватых. Локи просто уходит, ощущая, как злоба поднимается у него внутри, щелкая пастью Фенрира. Она дышит подле его уха и воняет подобно псу — по дух Фандрала, по плоть Сиф, по длань Одина, по волосы Фригги и по длинные накидки норн. Фандрал требует, чтобы он сказал, и Локи говорит.       Ему никогда и в голову бы не пришло, что Тор окажется настолько настоящим ослом и недоумком, что решит пожертвовать собственной жизнью за него.       Не раньше уж точно. Не после предательства. Не после того избиения, что ему предшествовало. Тор ведь ненавидел его. Тор желал унизить его, причинить ему боль, разрушить его… Локи умер бы с хохоту точно, если бы самолично посмел воспринять какую-то подобную мысль всерьез. И тогда смеху было бы лишь больше, увидь Тор, желавший спасти его ценой собственной жизни, как он умирает, но все же правда так или иначе была совершенно в другом: ни Фандрал, ни кто-либо иной не имел и малейшего права судить его. Ни судить, ни пытаться стребовать с него что-либо с подобной вопиющей наглостью.       Локи ушел именно поэтому — ушел до момента, пока чужая наглость не вынудила его поднять руки и начать колдовать. Тору подобное понравилось бы вряд ли. Удивительно было даже, как в предыдущем вечере ему удалось не вмешаться в их Фандралом драку. Он точно хотел этого, Локи же не собирался мыслить, кого стал бы он защищать, потому что эта мысль ныне имела для него два лица и оба они ему вовсе не нравились. Оба они были жестоки, уродливы и обещали ему новое предательство, что только ждало его где-то впереди.       Ландверттиры… Локи никогда не желал познакомиться с ними, потому что не желал почувствовать себя недостойным вовсе их могущественной милости, однако, поднявшись и устремившись в лес, он наткнулся именно на них. Он не искал их так же, как никогда не искал торовой жестокости, только, уподобившись ей, они нашли его сами. Вначале зажегся первый — то было сотни, кажется, мгновений назад. Он просто вспыхнул синим пламенем в траве, колыхнулся, а после пропал. Локи остановился, замер и даже попятился, но отнюдь не к собственному стыду. Вокруг была лишь ночь, и была тьма, и не было никого, кто смог бы уличить его в столь малодушной трусости. Ландверттиры же не смогли бы навредить ему. Они были духами Альфхейма, они поддерживали его магию, они сохраняли баланс собственным присутствием и были благостны настолько, насколько могли быть благостны магические существа.       Но их заслуженное высокомерие, коим они наделили себя сами, их право решать, кто достоин их милости… Оно было не нужно ему и пугало его собственной жестокостью.       Убежать так и не получилось. Левая нога будто одеревенела, горло сковал прогорклый, жестокий ком. Когда второй ландверттир зажегся чуть поодаль пропавшего первого, Локи захотелось поднять голову вверх, к спутанным между собой ветвям деревьев, и потребовать ответа, где он заслужил подобной жестокости. Собственный ответ, прозвучавший в его сознании, был уподобился Одину быстро и был жесток ничуть не меньше его, и потому Локи не проронил вопроса вслух. Он лишь стоял и в ужасе наблюдал за тем, как следом за вторым появляется третий, а после и четвертый ландверттир. Будто огоньки чужой магии, они развеивали тьму леса, заполняя собой всю маленькую поляну, появляясь из воздуха на ветках, стволах деревьев и траве. Когда очередной появился над его плечом, Локи почувствовал. И вздрогнул всем собой. Он не мог не повернуть головы, пускай никто бы и не увидел этой его малодушности, если бы он остался недвижим. Он не мог не обратить свой взор…       Снизошедший к нему собственной милостью ландверттир был мал и молод. Будто размотанный на две трети клубок ниток, он с легкостью мог бы уместиться в его ладони вместе ещё с тремя такими же. Ровным синим светом он горел над его плечом несколько мгновений, горел и колыхался от несуществующего движения отсутствующего ветерка — он был живым. Не имея ни лица, ни тела, будучи лишь сгустком магии, будучи духом Альфхейма, он был по-настоящему живым и пульсирующим собственной мощью.       Но отнюдь не благостным.       Ни в тот миг, ни мгновением позже Локи не позволил себе помыслить, что и правда может оказаться достойным. С дрожью пальцев он все равно поднял руку и потянулся ею в сторону собственного плеча. Он не мог бы даже объяснить, чего хотел и что собирался сделать. Синий огонь завораживал, заставляя смотреть, и смотреть, и не отворачиваться. В нем клубился свет, в нем ощущалась пульсация силы, однако она не была вовсе похожа на силу того же Бранна.       Бранн мог быть разрушителен и точно это знал.       И почему только никто все ещё не попытался объяснить ландверттирам, что их высокомерная благость могла быть разрушительна тоже?       Он так и не дотянулся ладонью до собственного плеча. В глухой тишине леса ландверттир, зависший над его плечом, вздрогнул, а после пропал и вместе с ним пропали и все остальные. Будто кто резко затушил магическую свечу — на мгновение Локи показалось, что он ослеп. И сердце, его ледяное, замершее сердце дернулось, собственным острым краем раня нежную плоть изнутри; но помыслить ни о чужой грубости, ни о лжи, что была написана об этих созданиях во всех магических книгах, Локи так и не успел.       Потому что в следующий миг он услышал тихий, дребезжащий звон и прямо поверх его пальцев засветилось синее пламя. Ещё потянувшись рукой к собственному плечу, Локи не знал, что желал бы сделать. Коснуться ландверттира, взять его на ладонь или согнать прочь… В его голове как будто бы не осталось места для любых мыслей. Синее-синее пульсирующее пламя притягивало взгляд той мощью, что была сокрыта в нем. И прямо сейчас оно было поверх его кожи, в самом центре его ладони.       И ему не было никакого дела — желал Локи этой встречи или сторонился ее.       Ему не было до этого никакого дела так же, как и великим, всемогущим норнам, что собирались Тора убить, не было дела до того, на что Локи мог бы пойти, чтобы его спасти.       — Ну, здравствуй, — его голос опускается до тихого, мягкого шепота. Он достоин теперь очевидно, и благости, и внимания могущественных ландверттиров, только мысль эта не может ужиться в его сознании вовсе. В то время как синее пламя покачивается. Оно выглядит взволнованным, но вряд ли все же таковым является. И звучит его голос — мелким, развеселым перезвоном. Локи не различает ни слов, ни интонации. Язык ландверттиров является недоступных для любых других существ, кроме них самих, однако, звучит он много реже, чем даже появляется тот, кому они выказывают свою милость. Локи слышит. И еле-еле улыбается уголком губ, что все никак не может лишиться собственного, настигшего его только что напряжения. Он шепчет: — И я тоже рад тебе, — но не ради ответа на чужое высказывание, что ему не разгадать никогда в собственной божественной жизни. Лишь ради самого слова. И еле различимой в нем благодарности, с которой он сам вовсе не знает, что мог бы делать.       Ведь он достоин теперь… Он сколь долго ещё будет таковым оставаться?       — Твоя способность находить себе друзей в самых неожиданных местах воистину удивительна… — голос из-за его спины звучит неожиданно, но больше удивляет, чем пугает. Локи даже не вздрагивает. Интонация Тора в свою очередь будто оглаживает его со спины теплом крепкой, сильной ладони и мягко, чуть утомленно рокочет. Она приятная? Локи не признается в этом никогда уж точно. Не признается, как внутри что-то вздрагивает почти безболезненно.       Все его признания отзывают посреди темного, освещенного лишь ландверттирами леса новым тихим перезвоном их речи. Он звучит будто смех, но вовсе не звучит жестокой насмешкой.       Тор же, определенно подтверждая все собственные заслуги и выслуги, двигается неслышно. Стоило бы даже спросить, как находит его, но таких глупостей позволять себе Локи уж точно не станет: около двух десятков ландверттиров освещают всю поляну собственным синим пламенем ничуть не хуже большого костра. Быть может, даже лучше. И лучше, и ярче, и заметнее. Подумать об этом — о том, что его могут увидеть, а ещё о том, что кто-то может решиться идти за ним, — Локи просто не успевает.       Но вовсе не потому что ждёт от Тора измены его привычной глупости.       Тор и не изменяет. Он приходит, только вряд ли к нему, но скорее за ним. Он точно желает вернуть его назад, точно желает, чтобы Локи подружился со всеми его боевыми, пусть и сомнительными товарищами. Стоит обернуться и заглянуть ему в глаза, чтобы единым взглядом сказать: он не пойдет, пока не пожелает того сам. Потому что не скот, потому что его голове не нужен ни правитель, ни царь, ни лидер. Чего бы Тор ни желал от него — не получит, пока Локи не пожелает того сам. Но, впрочем… Если то будет последним желанием приговоренного к смерти?       Локи отказывается думать об этом.       — Это отнюдь не так сложно, Тор. Ты можешь попробовать как-нибудь тоже. Завести себе друзей, — чуть поведя плечом, он усмехается на уголок и отдает мелкую, не смертельную каплю того яда, что в нем вместе со злостью зарождают слова Фандрала. К нему, к этому трусливому, наглому воину, в пару хочется поставить и Сиф, только ныне сделать этого уже не получается. Локи, к собственному уважению, даже не тратит на подобное лишней мысли — для Сиф в этом было слишком уж много чести, слишком непомерно и много.       Она, эта самая часть, в ней самой, конечно же, тоже есть. Не благородная, но искренняя. Не светящаяся цветом достоинства, которого на лишила себя сама ещё давным-давно, но все же полнящаяся желанием — учиться строить разрушенное вновь. И унижаться. И извиняться так долго, как понадобится.       — Сиф сказала, что извинялась перед тобой сегодня по утру… — теперь хрустит ветка. Отнюдь не случайно и совершенно нарочно — Тор разламывает ее, сухую, сапогом на двое, объявляя о собственном приближении, объявляя о нападении и угрозе. Локи не вздрагивает все ещё, будто привороженный тем синим огнём, что все так и сидит у него на ладони, а ещё не чувствует страха. Если вдруг начнётся бойня, ландверттиры не вмешаются и никого защищать не станут. Их сила в том, что они просто есть. Их сила в том, что их присутствие сохраняет баланс Альфхейма. Вся их сила и все их высокомерие именно в этом.       Тор же приближается и игнорирует его колкость, его каплю яда полностью. Он хрустит веткой, через несколько мгновений прикосновение его руки ощущается со спины. Через кирасу тепло не чувствуется, но рука так же тверда, как было твердо и негромкое слово. Локи поводит плечом, в неуверенности, действительно ли хочется сбросить ее или в этом просто есть важная, обязательная необходимость. Говорит негромко:       — Подловила меня на выходе из покоев. Она у тебя удивительно хороша в поиске следов… — это не комплимент. Это наживка и новая капля яда, потому что все действительно случается именно так: Сиф подлавливает его по утру на выходе из покоев и кланяется ему. Выхолощенная, мужеподобная девка — она даже не просит его отойти вместе с ней в сторону во имя собственного несуществующего достоинства или мертвой чести. Вначале кланяется, после произносит твердое слово: она чувствует необходимость извиниться.       Локи даже не сдерживает себя от наглого, надменного смешка. Ее, впрочем, это ничуть не пугает. И она извиняется все равно — только лишь поэтому теряет звание хорошей пары для Фандрала, только лишь поэтому оживляет кусок собственной мертвой чести. Она приходит к нему сама. Она знает, на что он может быть способен, она видела то собственными глазами, пока Фандрал медленно загнивал посреди тренировочной арены от яда, распространяющегося в его крови. И все же она приходит к нему сама.       Локи не мыслит, но чувствует очень отчетливо: на то, чтобы обучиться подобной отваге, Фандралу не хватит и десятка меток.       — И ты принял ее извинения? — Тор подступает со спины и игнорирует вновь: Локи называет Сиф его, потому что ему нужно хоть куда-нибудь деть весь тот яд, что высокой волной поднимает внутри него Фандрал собственным словом. Весь тот яд, что начинает копиться с момента их приезда. Весь тот яд, что они отдают ему сами ещё тогда, ещё в ту злую ночь… Тор игнорирует. Это хорошая тактика, только долго выдерживать ее линию у него не получится. Локи чувствует, как его колет и жалит злостью. Не так сильно, как от наглости Фандрала, но достаточно ощутимо, чтобы поднять глаза от синего, влекущего пламени.       Тор стоит подле него. Он пришел со спины безмолвной тишью собственных шагов, будто тот, кто желал и собирался навредить. Будто не был другом. Будто никогда не собирался им быть. Теперь же стоял подле него. На ладонь не смотрел, на всю поляну, усеянную ландверттирами — тоже. Его больше занимал сам Локи, пока Локи занимала именно его ладонь. Стоило ей опуститься ему на спину, чуть ниже лопаток и ровно так, будто она имела на это какое-то право, как ему захотелось отступить, развернуться, а ещё потянуться к мечу, висящему на поясе в ножнах. Потребность сбросить чужую руку ощущалась важной, но не настолько, чтобы собственным движением признаваться: это прикосновение заставляет его нервничать. Тор, который приходит за ним, заставляет его нервничать. Тор, который…       Должен умереть.       Заставляет его самого умирать тоже, пускай и не физически вовсе.       — Я предложил ей унижаться так долго, как она сможет выдержать, — его взгляд пересекает поляну, но не перечеркивает ее. Голос звучит и ему отчего-то вторит тихий перезвон ландверттиров. Будто смех, но не насмешка. Ландверттиры ругаются на него? Или, может, хвалят? Локи не различает, не разбирает незнакомого языка и обращает собственный взгляд к Тору, что смотрит ему прямо в глаза. Он ожидает увидеть там злость, ведь это Тор, ведь он так сильно любит защищать глупцов и трусов, ведь лишь он и никто другой может позволить себе столь яростное лицемерие. Лгать о любви и верности тем, кого ненавидишь — если Локи когда-нибудь обучится чему-то подобному, он станет поистине неуязвим.       Сейчас же лишь смотрит и губы растягивает в оскале. Он ждёт, он ожидает. Мгновение или два — Тор дернется, сожмет зубы, отступит, а после пожелает стребовать с него подобающего поведения. Ведь это его друзья и боевые соратники. Ведь это… Тор просто кивает и говорит:       — Хорошо, — но слово его не звучит ни одобрением, ни разрешением. Ладонь все так же лежит у Локи на спине, чуть ниже лопаток. Взгляд, заметно уставший, но спокойный устремляется в сторону его руки. Ни единое из ожиданий Локи не оправдывается. Не только в отношении Тора, впрочем: Фандрал опускается до извинений, пока Локи ждёт его смерти от лицемерия и гордыни, Сиф разыскивает его сама, не дожидаясь, пока он придет по ее дух. Ещё Сиф просит его помощи и не отшатывается, стоит ему предложить ей взять истинное пламя для розжига костра. Локи хочется мыслить, что она знает о том наказании, которое заслуживает, но вместо этого он думает почему-то иное: она отдает ему собственное доверие протянутой ладонью так, будто пытается сказать, что он может попробовать начать доверять ей тоже. Неспешно рассматривая синее пламя в его руке, Тор бормочет негромко: — Ты явно полюбился ему… Не слышал, чтобы подле кого-то они позволяли себе быть столь долго.       Локи хмыкает и поджимает губы, все продолжая глядеть ему в глаза. В свете пламени ландверттира лицо Тора приобретает неестественный, мертвый оттенок, только Локи ему, конечно же, не расскажет. Ни о том, что Тор умрет и это предрешено, ни о том, что им остается лишь пару дней и по их возвращению в Асгард Локи отправится к норнам. Прежде, ещё до отъезда, ему нужно будет вновь заглянуть к Илве. Делать этого, конечно, не хочется вовсе, вся ее помощь строится то ли на крови, то ли на жестоком глумлении, но ему все же предстоит путь в само царство Хель — быть может, у нее найдется для него хотя бы единый подходящий совет, как он мог бы вернуться обратно из подобного путешествия.       Вернуться ради того, чтобы выпустить всю свою ширящуюся злобу в сторону норн. И, быть может, ради того, чтобы вновь поцеловать Тора, но, впрочем, произносить подобного вслух он не имеет права и точно не станет. Вместо этого или чего-либо другого спрашивает надменно:       — Это столь удивительно? — ландверттиры славятся собственным своеволием и могуществом, однако, отчего-то ни в единой книге никто не пишет простым и честным словом: их высокомерие в отборе достойных и недостойных является много большим, чем даже могущество Одина. Отчего они выбирают его, отчего одаряют собственной милостью, Локи не знает, только Тору не признается. Локи не знает, но благодарит их за это, рассказывая, как рад встрече, а ещё помнит и не забывает: того альва, темного мага, с которым он сталкивается в первый же день по прибытии, действительно ловят на выезде из города вместе со всеми его пожитками, артефактами и сферами с ландверттирами. Сбежать ему не удается. Бежать ему не удастся уже никогда больше, как, впрочем, и колдовать. Ландверттиров же под внимательным взглядом Королевы выпускают на свободу.       Жаль, никто им так и не обещает: этот темный маг был последним, кто мог посметь покуситься на их жизнь.       — Отнюдь нет… — качнув головой, Тор отчего-то улыбается. Вначале Локи, конечно же, видит его улыбку, лишь после вновь звуча его словом в собственном сознании. Ледяная глыба его сердца вздрагивает, глаз прищуривается внимательно, реагируя на эту слабую, полюбовную дрожь, ощущающуюся внутри. Синее пламя привлекает Тора, что его самого мгновениями раньше, только он оказывается много сильнее — улыбается, мягко и утомленно, а после переводит к нему собственный взгляд. Локи смотрит ему в глаза, вновь мысля лишь о том, что Тору предстоит умереть, когда тот, не слыша его мыслей вовсе, шепчет негромко и чуть сипло: — Тебя вовсе не сложно любить.       Он не врет. Ландверттиры молчат, играясь отсветами собственного пламени на траве и стволах деревьев. Локи же не вздрагивает и все еще мыслит: Тор умрет, но он сделает все, что потребуется, чтобы подобного избежать. Он соберёт ингредиенты по приезде в Асгард, он спустится в Хельхейм за тканью платья, он поднимется в покои Фригги и заберёт ее глаза. Сейчас ландверттиры, те самые, с которыми он не желал быть знакомым, окружают его, освещают ту поляну, на которой он стоит, только пожелают ли знаться с ним вновь, когда он сделает то, что вознамерился? Этот важных вопрос ощущается невесомым. Потому что норны обманули его. Потому что Фригга предала его. А еще потому что Один все еще был жив.       И все еще медленно выжирал из Тора всю его силу и мощь.       — Лесть тебе совершенно не к лицу. Попробуй вновь, — качнув плечом, Локи желает отвернуться, отвести глаза. Синее-синее пламя поверх его ладони вовсе не ощущается ни теплом, ни холодом. Сосредотачивая в себе великую мощь и благость, оно ощущается лишь пульсирующей пустотой. Бесконечной, но малой. Обширной, но столь легко умещающейся в его ладони. Он так и не отворачивается, глядит на Тора, что медленно глубоко вдыхает и только лишь качает ему в ответ головой. Тор не станет пробовать вновь. Он уже сказал и то было правдой, но лишь его собственной. И верить в это для Локи было слишком непомерно дорого. Намного дороже поцелуев, с которыми он уже был знаком слишком хорошо, намного дороже страсти, с которой только знакомился…       Однако, Тор верил уже. Вдохнув, качнув головой в отказе, он не отводит глаз. Рассматривает его лицо, рассматривает его губы — после все же сбегает. Вниманием, взглядом, правдой. Догадаться оказывается вовсе не сложно, чего желает он, его сердце и его тело, но много больше любых догадок Локи занимает неожиданно иной вопрос: отчего Тор не тянется к нему? Нет, конечно, он глупец и болван, Локи уверен, что узнал это ещё в младенчестве, даже раньше, чем его имя, однако, сейчас это ощущается чрезвычайно забавно. Тор мыслит о чем-то, задумчиво покусывает щеку изнутри, пока взгляд его скользит по поляне. Так и глядя на него, Локи задается бессмысленным вопросом о том, отказался бы целовать его сейчас.       После того, как Сиф извинилась, после того, как Фандрал со всей своей вопиющей наглостью попытался призвать его к ответу, после того, как они все, чужие бравые друзья, посмели приехать сюда и, впрочем, после того же, как Тор пригласил его встретить их, а после пригласил к ним на тренировку. Отказался бы Локи прямо сейчас его целовать?       — У нас осталось не столь много… ночей, — помедлив, Тор вдыхает вновь, поднимает подбородок чуть выше, только в глаза ему не смотрит. Локи слышит, как ландверттиры вновь перешептываются тихим звоном собственных неразличимых голосов, губы же его вздрагивают, но никто не позволяет им улыбки. Тор заходит издалека, отказывается спрашивать напрямую, а ещё выглядит утомленно. И Локи знает точно: чего бы Тор ни желал, не получит этого, пока того не пожелает сам Локи.       Он знает это, но все же позволяет себе быстрый, краткий смешок. То чужое буйство, по которому он столь сильно тоскует, то буйство, что точно было украдено Одином, не обещает ждать его впереди, Тор же начинает говорить именно так, как никогда не умел и не должен был — недомолвками. В Локи это вызывает смех, а ещё уже не мелкую, пускай и не рослую пока что злость. И ему точно стоит спросить с широкой, ядовитой усмешкой, для чего же могут понадобиться им эти ночи, которых будто бы осталось столь мало, ему точно стоит спросить, отступить на шаг, сбросить чужую руку, а ещё не совершать ошибки.       Только вот загвоздка: это Тор. Он не вмешивается в его поединок с Фандралом, он не хватает его за шкирку, спасая Сиф от пламени его гнева, а ещё приходит за ним. И этот выбор, каждый из ему подобных — они не растапливают сердце Локи, потому что ничто не могло бы его растопить. Только ледяные, острые углы и грани будто становятся мягче и покладистей. Они точно принесут беду его глупой голове уже совсем скоро, а ещё чего бы Тор ни желал, он не получит этого… Но если то будет последним желанием умирающего?       — Для чего интересно? Неужто мое присутствие наскучило твоей постели и ей хочется большего разнообразия? — подняв подбородок чуть выше, Локи и спрашивает, и растягивает губы в усмешке. Она ядовитая настолько, насколько подобное вообще возможно. Она кусается, скалит пасть, уподобляясь Фенриру, а ещё глядит Тору прямо в глаза. Не признается, только все то глупо и бесполезно. Тор остолоп, но все же достаточно умен, чтобы разглядеть, чтобы услышать — впервые, пожалуй, Локи обращается к нему так, будто лишь он единственный может занимать положение подле него. В том кроется все его долгое знакомство с торовыми поцелуями, а ещё новое, лишь начинающееся — с его страстью, не несущей в себе разрушения и жестокости. Отчего Локи все продолжает держаться за них обоих, не сможет себе объяснить вовсе, даже если очень попытается. Где-то у затылка пробегает быстрыми мурашками отставленная в сторону боль, в которой слишком мало злобы и слишком много пустоты: потому что он приходит к Тору в ночь, после первой тренировки, разделенной с его бравыми друзьями, и Тора не оказывается. Ни в спальне, ни в кабинете — его покои были пусты, его постель была нетронута. И то было жестоко, то было настоящим предательством… Локи не желал думать о нем, Локи отказывался от этого слишком сильно и слишком настойчиво. В том была главная опасность. Ему стоило призвать Тора к ответу ещё только заслышав предложение об этой бессмысленной поездке, ему стоило призвать Тора к ответу ещё когда тот только приблизился. Синее пламя ландверттира было упоительно в собственной пульсирующей мощи, а ещё привлекало внимание слишком сильно, но невозможно было найти в нем оправдания, как невозможно было найти его ни в чем другом: Локи не пытался найти Тору оправдание, но все же медлил с требованием о правде, будто давая ему шанс признаться, объясниться, вновь рассыпаться в сотнях заверений и любовных слов. И в том была смертельная опасность. Та самая, которую он все же совершенно не мог себе позволить. И потому, прищурившись, холодно и уважительно, неспешно произнёс: — Где ты был прошлой ночью, Тор? Я стучался в дверь кабинета, но никто мне так и не открыл.       Ложь ложится на язык легко и просто. Тора там не было: ни в спальне, ни в покоях. И знать о том, что Локи заходил внутрь, что Локи осматривался, он не мог точно. Но точно же мог с легкостью солгать — просто крепко спал и не услышал. Все дело в усталости и он очень извиняется. В следующий раз Локи не стоит стучаться, он может проходить внутрь сразу… Ложь ложится на язык сама собой, пока глаз прищуривается. Ответом его служит легкое звенящее перешёптывание ландверттиров, а ещё спокойствие Тора. Тот не вздрагивает. Оборачивается к нему медленно, следом мелко, мягко улыбается. Его ладонь приходит в движение много раньше звучащего слова и сквозь ее твердость, сквозь ее усталость, Локи чувствует мимолётное буйство. Прочувствовать его полностью, заглянуть ему в глаза у него не получается. Потому что Тор обнимает его за бок, подступает ближе сам и к себе же притягивает. Локи движется, не идя следом, но соглашаясь, а ещё чувствует, как синее пламя перекатывается в его ладони. И чужого буйства, слишком быстрого, слишком молниеносного, прочувствовать не получается совершенно. Но Тор говорит все равно твердо и спокойно, так, как умеет говорить лишь он один в те моменты, когда вновь и вновь признается в любви:       — Я был на балконе. Слышал, как ты пришел через купальню, слышал, как ты ушел, тем же путем и хлопнув дверью. Ещё слышал, как назвал меня продажной девкой, — выражение его лица, расслабленное и спокойное, в отсветах синего пламени выглядит мертвым, но вместе с этим теперь выглядит будто бы йотунхеймским. Признаваться, что Тору пошло бы это, йотунхеймское, Локи не собирается. И глядит все с тем же прищуром. И поджимает губы, уже собираясь обороняться словом, когда Тор посмеет начать насмехаться над тем, что он якобы ревнует. Этого нет и не будет. Локи просто заботится о собственной безопасности, заботится о ледяной глыбе собственного сердца. Пока Тор просто перечисляет каждый его реальный, ничуть не лживый шаг и, стоило только дать ему волю, точно рассказал бы много больше подробностей. Волю давать ему Локи не собирался, ему с лишком хватало того, что он уже позволял чужим рукам, отнюдь не имеющим право, на что-то подобное. А после Тор сказал: — Я просто хотел побыть один. И ответом на твой вопрос будет нет. Твое присутствие не наскучит моей постели, даже если ты будешь спать в ней вместе с Фенриром и всей остальной магической живностью, которую себе заведешь.       Предательства так и не случается. Оно лишь откладывается в будущее, не столь далекое и точно виднеющееся впереди. Тор все так и смотрит ему в глаза, обнимается за бок, подтягивает ближе. Локи не следует задним, но позволяет себе сделать новый шаг. Ещё — принимает чужую правду, чувствуя, как та сидящая внутри боль, что он игнорировал долго и убежденно, выдыхает сама собой, а следом стихает. Тор не лжет. Он обнимает его за бок, все ещё улыбается спокойно и лишь немного устало. Другая его рука поднимается и тянется к лицу Локи медленно, неспешно и вновь же так, будто имеет на это какое-то право. Локи закатывает глаза, отказываясь даже занимать себя ответом на подобную глупость, и ему совершенно не жаль, что выражение его лица не отражает и малейшей доли истинной сути вещей. Потому что Тор говорит… Локи не смог бы поверить, что теперь не встречает каждое первое подобное его слово в штыки, но для веры просто не остается времени. Тор обнимает его ладонью за щеку, поступает впритык, а после склоняется и медленно, вдумчиво целует. Локи опускает ладонь ему на грудь, только пальцы о холод доспеха почему-то так и не царапает. Новый поцелуй просто случается, забирая у него время на веру, забирая у него все злые и все бесконечные мысли о том будущем, в котором Тору предстоит умереть. Забирая их все, кроме единой.       Будут ли ландверттиры все так же милостивы к нему после того, как он сделает все возможное, все, что только понадобится, чтобы уберечь Тора от предначертанной смерти? ~~~^~~~       Они возвращаются в Асгард с рассветными лучами уже через три дня. Локи не ожидает увидеть ни разрухи, ни горящего Золотого дворца, но все же видит — с момента его отъезда Асгард не меняется вовсе. В то время, как сам он… Не может даже мысли допустить о том, что является прежним.       Тор берет с него обещание не идти к норнам в одиночку ещё с недели назад и Локи, конечно же, лжет ему: что тогда словом, что в рассветных лучах возвращения — мыслью. Стоит его коню заступить копытом на переливающуюся плоть Бивреста, как выражение лица обращается бесстрастной маской само собой. Осанка приобретает больше горделивости, чем гордости, пока лежащий на плечах церемониальный плащ будто становится тяжелее. У него все ещё нет достаточного плана, нет стратегии, однако, изнутри упорядочиваются цели — отловить Хугина или Мунина, спуститься в Хельхейм, а после дойти до Фригги. Дойти до нее, дойти до той, кого он не сможет никогда больше звать матерью ни вслух, ни мысленно, и забрать ее всевидящее око прорицательницы. И Тор все же берет с него обещание, но он глуп привычно и обыденно. Он глуп настолько, насколько та же Лия никогда не будет глупа.       За сутки до их возвращения в Асгард она почти лишается собственного места. То происходит отнюдь не случайно и Локи впору уже точно начать присматривать за ней, а не только к ней присматриваться, потому что Сиф оказывается отнюдь не так хороша в поиске следов, как он говорит Тору. Лия же роняет ничуть не случайное слово о том, что указывает ей путь, когда воительница по утру находит ее в коридорах дворца и просит ее милости, просит ее знания… Локи еле удается сдержаться, чтобы не повысить голоса, чтобы не исказить выражение лица обозлённым оскалом и не отослать ее прочь от себя навсегда, даже не предупредить о том Фригги.       Потому что Лия сама рассказывает ему о том, что направила Сиф, а после интересуется, плодотворно ли прошла их беседа. Она улыбается ему мягко и спокойно, пока на его постели уже покоится его рубаха. Та самая, которую она берет у него не в долг и вряд ли взаймы. Лия берет ее, вышивает ее спину ярким золотом молний и чёрными грозовыми тучами. Работа оказывается выполнена на славу, качественно и красиво, но примеряет рубаху он много позже, чем выгоняет служанку прочь из собственных покоев. За ее мягкую и спокойную, почтительную, но все же чрезвычайно наглую для прислуги улыбку. За ее слово — она отдает Сиф знание о его местоположении, а ещё ведет собственную игру прямо вокруг него. И каждый новый ее шаг испытывает его доверие на прочность. Помыслить о том, что Лия не понимает этого, у него не получается.       Она понимает. И продолжает играть все равно.       Впрочем, то не приносит ему зла. Сиф извиняется и соглашается на унижения, однако, за все оставшиеся дни так и не дает ему ни единого повода усомниться в собственных намерениях. Она не уподобляется Фандралу, держит собственное слово, обращающееся к нему, в крепкой хватке, а ещё следит за интонацией. Локи не верит, но позволяет этому быть — лишь интереса ради. Надолго Сиф хватит вряд ли. Она все же не Тор, пускай и училась у него, пускай и является его боевой подругой. Той угрозы, что она представляет из себя, Локи не боится. Когда ложь вскроется, будто брюхо убитой дичи, он будет готов и сможет отразить атаку, а ещё точно спросит с Лии за все игры и все вольности.       В тот же миг говорит лишь единое:       — Осторожнее, дорогая. Не забывай, на чьем поле играешь. И на чьей стороне, — он не повышается голоса до крика, удерживает лицо, пускай интонация и пахнет, буквально смердит пропитанным ядом льдом. Лия лишь улыбается ему в ответ, прикрывает глаза и кивает. В тех ее глазах Локи не видит ни единой толики сомнения и раздумья. И отчего-то, слишком беспечно и слишком бессмысленно, вспоминает слова Тора о том, что им нужны союзники. Тор забывается и выбирает ошибочное суждение и, что бы сам Локи ни говорил Лие, будто подтверждая верность принятых ею решений, правда все равно кроется в другом: сторон ее существует. Есть лишь он. И все остальные.       Он ловит Хугина ещё до полудня. Прежде, конечно, здоровается с Фриггой, что ждёт их, подъезжающих, на дворцовом крыльце, и обещает зайти к ней чуть позже. Прежде, конечно, просит милости Тора — в одиночку пройти в сокровищницу Золотого дворца, куда его отсылает Илва ответом на вопрос о путешествии в Хельхейм, у него не получится и поэтому он просит. Тор не отказывает, потому что он дурень, каких поискать. Тор даже не просит у него поцелуя в качестве платы. Вопрос же о том, для чего ему понадобилась сокровищница, то ли оставляет при себе, то ли не имеет подобного вовсе.       Локи ловит Хугина ещё до полудня, но, быть может, ловит не его, а Мунина. Птица сопротивляется не долго и слишком же быстро понимает: вырваться не получится. Локи запирает ее клюв магией, сковывает ею же крылья и после безжалостно выдирает два наиболее больших и длинных пера из хвоста. За подобное обращение в будущем ему ещё придется расплачиваться, однако, настоящее больше не терпит промедлений. Стоит копыту его коня ступить на Биврест, как дела становятся приоритетнее и предложения Тора отужинать вместе в его покоях и просьбы Лии отпустить ее на денек к семье. Локи отказывает им обоим и не чувствует угрызений совести. Пускай Тор и понятливо, сухо кивает ему в ответ, а после уходит прочь, так и не провожая его до конца галереи.       В отличие от него Лия реагирует спокойнее. Она все ещё улыбается, интересуется негромко, уже начиная разбирать его сундуки:       — К какому времени мне быть готовой? — ее разум, острый и ловкий является определенно единственным, почему она не теряет собственное место после того, как признается, что направила Сиф. Ее поистине претендующий на величие разум — Локи не делит с ним ни единой собственной тайны. Лия не знает про жестокость Одина, не знает про ложь норн, не знает его собственное прошлое и определенно не ведает о богине-предательнице. Той самой богине, которую Тор прекращает звать матерью тоже. Вряд ли случайно, но все те несколько раз, что ее образ всплывает случайно в их разговорах с Королевой или его бравыми друзьями, Тор называет имя, не называя кровной связи. Она видна всем и так, конечно же, и уточнения отнюдь не имеют веса, однако, Локи все равно замечает эту резвую, почти прозрачную суть чужого слова.       Мыслить о том, как сильно ныне Тора ранит собственным существованием Фригга, ему не хочется.       Потому что, будучи даже не согласным с ней, будучи преданным ею тоже, он вряд ли чем-то от нее отличается.       Пойманный Хугин или, быть может, Мунин лишается двух перьев и, судя по выражению его черного взгляда, чести, но по крайней мере остается в живых. Локи отпускает его, чуть припугивает напоследок, поднимая руки так, будто вот-вот околдует его или правда убьет. Памяти о случившемся не забирает. Даже в воспоминания не вмешивается, — беспокоясь, правда, о защите собственного сознания о вмешательство Одина, — пускай мог бы сделать что-то подобное, а ещё именно это ему сделать, пожалуй, и стоило. Улетая, лишенный двух хвостовых перьев ворон озаряет стены его кабинета собственным зловещим карканьем — он точно собирается донести Одину. Донести, рассказать и пожаловаться, как малое дитя, обиженное сельскими мальчишками. Один воспримет его всерьез вряд ли, а если то и случится, времени на какие-либо действия у него почти не остается.       Потому что Локи отказывает: и Лие, и Тору. Первой, догадливой, потому что она может ещё понадобиться ему будущей ночью. Второму — потому что его мать, имя которой Тор теперь произносит твердо и с неожиданной, чуть стальной холодностью, кое-что пообещала норнам.       И Локи собирался забрать это у нее первым.       — Опаздываешь на встречу, о которой сам же просил, брат. Я уж успел подумать, как хорошо, что не быть тебе царем… Ты был бы жутко не пунктуален, — Тор ждет его у вершины лестницы, широкими ступенями спускающейся к дверям сокровищницы. Он все в тех же доспехах — своих любимых, но, вероятнее, единственных, — в которых был по утру, отъезжая из альфхеймского дворца. Сейчас стоит, подпирает стену плечом, а ещё вовсе не выглядит радостным. Отказ Локи, нарочно произнесённый тем словом, в котором он будет чрезвычайно занят с Лией новым вечером, ему не нравится совершенно.       Локи, конечно же, понимает это и отказывается мыслить о том, как просто принимает теперь на веру торову искренность. Это погубит его точно и уже скоро. Только прямо сейчас он лишь насмешливо изгибает бровь и машет в сторону Тора да его молота, висящего прямо здесь, у старшего на бедре, ладонью. Он говорит:       — Просто признай, что сам жаждешь этого трона. Не обязательно ради этого тратить столько сил на подобные слова, только бы спрятать свое мелочное желание власти, — поравнявшись с Тором, Локи не дожидается, пока тот сдвинется с места и просто проходит мимо. Но самую малость лжет: чужое желание власти ничуть не мелочно. Оно обширно. Оно пахнет храбростью, верностью, а ещё пахнет буйством. Не сейчас. Не последние метки.       Тор ему в ответ лишь хмыкает, но словом не откликается. Равняется, разворачивается и достаточно быстро оказывается с ним плечом к плечу. Они спускаются по широкой, выложенной мрамором лестнице, отступится собственный шаг каблуками сапог. Лестница напоминает о том, о чем забыть уже вовсе никогда не получится — о величии, о божественном праве, а ещё о войне и смерти. Обо всех тех войнах и всех смертях, которые начинают в миг, когда длань Одина поднимается, когда она указывает… Локи сдерживает себя, чтобы не скривиться, и тянется собственной мыслью к Бранну. Собственную роль тот выполняет идеально, все дальше и дальше уводя обоих воронов иллюзией от дворца. Он играется с ними, дразнит их и притворяется, что согласен стать для них третьим сердечным другом — то, конечно же, ложь.       Но быть она обязана сейчас и всегда — потому что ровно в том же месте, где Один может не воспринять жалобы Хугина или Мунина на потрепанный хвост в серьез, он может обратить на это внимание. Он может призвать Локи к ответу.       Как бы там ни было, но неожиданно оказываться против роты воинов под руку с другими придворными магами Локи не собирается. Не в ближайшие сутки.       У высоких, позолоченных дверей входа в сокровищницу их ожидают двое воинов в доспехах. Они равняются, стоит им только завидеть Тора, спускающегося с последней ступени, поднимают головы выше и убирают напряженные ладони с собственных ножен. Тору не приходится произносить и единого слова — это его дом, это его Золотой дворец и здесь он вхож в любое место, в которое войти пожелает. Будь то сокровищница или нижние темницы — для его шага, его голоса и его длани нет и никогда не надеется преграды здесь.       Потому что он будущий царь и настоящий наследник.       Но, впрочем, ровно по той же причине пускать его в собственные покои Локи не станет. Не сейчас. И вряд ли в ближайшие метки, а может и никогда. Пусть защитные чары останутся, пусть хоть где-нибудь ещё будет существовать и выситься великий бастион безопасности, что может защитить его от любой угрозы, несущей в себе руны имени будущего царя. По возвращению, стоит только копыту его коня ступить на поверхность моста, Локи поднимает глаза и не находит ни черного дыма пожаров, ни разрухи — Асгард все так же стоит, все так же цветет и все так же прячет в собственном нутре бесконечные, столь необходимые Одину войны, только все равно обнажает.       Поездка в Альфхейм, что не задумывалась ни отдыхом, ни передышкой, меняет его. И прежним быть уже не позволит, пускай Локи того и очень желал бы — если бы не был прямо сейчас столько сильно занять кратким списком собственных важных дел. Хотя, даже сквозь них, ему удается слишком четко и подробно разглядеть, что ледяную глыбы собственного сердца, что ширящуюся в отсутствии Тора пустоту, что изменения. Теперь его разум делится на двое и лишь к уважению Локи к себе самому не позволяет пока что и единой мысли: о том, что защитные чары, на стенах его покоев, защитные чары, ограждающие его от прихода Тора, могут быть вовсе и не нужны больше.       Стражи пропускают их без спроса и без единого слова запрета. Даже если присутствие Локи, младшего принца, смущает их, они отлично прячут все собственные мысли и чувства, но до лжи не опускаются — если бы Локи пришел сюда один, ему пришлось бы либо пробиваться с боем, либо развернуться и уйти на поиски Тора или милости Одина. Последняя была жестока, как, впрочем, теперь уже было жестоко будто бы все, что только существовало в Золотом дворце, в Золотом городе, на всей плоскости Асгарда. Локи не позволил бы себе опуститься до того, чтобы действительно искать ее — не теперь.       Не после того, как узнал, кто посмел поднять собственную длань в сторону буйства его мальчика с молотом. Не после того, как получил привилегию — видеть, временами даже не вглядываясь, темные тени, то и дело появляющиеся в чужих глазах. Не под ними, не на лице, но в глубине живого когда-то зрачка.       Живого зрачка, которому была суждена смерть.       — Для чего мы здесь, Локи? — стоит высоким, позолоченным дверям закрыться за ними, как Тор неспешно оглядывает длинный, освещенный чашами с огнём коридор. Чаши те радости у него не вызывают, заставляя Локи отчего-то помыслить, пришлось бы ему больше по вкусу, если бы они висели в воздухе, поддерживаемые магией, а не стояли на ножках. Спрашивать о подобном он, конечно, не станет. Только где-то на задворках разума мелькает воспоминание, не давая присудить себе номерную пометку нужной жизни: маленький Тор глядит на его тонкие, детские пальцы, увитые огоньками магии. Маленький Тор глядит и улыбается очень радостно.       Магия ему нравится — Локи просто не вспоминает и не думает, даже в присутствии всей объемной пустоты не находя в себе места на тоску или сердечную боль прямо сейчас. Первый пункт его краткого списка дел оказывает вычеркнут быстро и ловко. То ли Хугин, то ли Мунин сопротивляется, но не столь долго. Их силы не равны. И равны никогда уже не будут.       Потому что норны посмели обмануть его, только чрезвычайно просчитались — подле него был Тор. И каким бы временами глупым, а временами сердечным он ни был, в нем было нечто чрезвычайно нужное прямо сейчас сердцу Локи. Его яростное буйство, его злоба и его непримиримый, бездумный гнев. Именно поэтому норны просчитались.       Им ведь вовсе не могло прийти в голову, что никто не станет отдавать им готовый отвар, не так ли? Ох, ну, конечно. Они все просчитали. Они подготовились, подговорили Фриггу, запугали его, а ещё высокомерно и полюбовно оговорили его собственными загадками. Как бы сомнительна ни была помощь Королева, она отнюдь не зря привлекла его внимание к важному: никто не собирался помогать ему спасти Тора, норны лишь согласились помочь ему решить проблему с братом.       Покосившись в сторону Тора, Локи преодолевает новую дверь, что вместе с другими находится в боковых стенах коридора. Часть из них переливается руническими вязями, сдерживая внутри что-то могущественное, другая же охраняет и обеспечивает безопасность из вне. Магическая пульсация, мощная, глубинная, ощущается непривычно, но продлится не долго. Как только он покинет сокровищницу, безликой, невидимой тенью просочившись сквозь двери, ощущение пропадёт и исчезнет. Локи же косится в сторону Тора и ответом на его мысль о проблемах, почему-то становится воспоминание последнего поцелуя, оставшегося в прошедшей ночи. Тор притворяется спящим, дверь его спальни, ведущая в купальню, не лжет о собственной возможности закрыться до конца. Локи пробирается к нему в постель неслышно и почти незаметно, только теперь уже совершенно не удивляется, чувствуя, как крепким теплом сильной ладони Тор подтаскивает его к своей груди. Это случается каждую ночь, это случается каждый раз, как он приходит к нему, ровно как каждый раз для него Тор достает медвежью шкуру. Сам он мерзнет вряд ли, горячее, пышущее жаром тело не нуждается в том, чтобы греться обо что-то или кого-то. Но согревает лучше любой купели, заполненной расплавленной, обжигающей водой. И Локи согревается, и Локи не рассказывает ему, как страшно оказывается красться в его спальню в ночь после первой и единственной встречи с ландверттирами. Он, конечно же, крадется, конечно же, находит Тора в его постели, конечно же, укладывается к нему…       Поцелуя не случается никогда. Теперь они спят вместе и это медленно становится странной закономерностью. Он приходит в ночи, позволяет чужое руке обнять себя, а после засыпает под биение крепкого, живого сердца старшего, что слышится слишком близко к его уху. Но поцелуя не случается никогда, прошлой же ночью Тор, притворяющийся спящим слишком неумело, шепчет:       — Поцелуй меня в последний раз… Чтобы я не посмел усомниться в том, что все это мне не приснилось, — и в том шепоте было столько нужды, столько мягкой, уязвимой потребности. Локи отнюдь не был тем, кому нужен был царь или лидер, а ещё точно не собирался Тора слушаться, но его сердце все равно вздрогнуло и дернулось от его голоса. За границей Альфхейма их ждал Асгард. Их ждала Фригга и Один, и, конечно же, их очень ждали норны. Не нужно было иметь большого разума, чтобы понимать — та передышка, случайная, не запланированная и вряд ли контролируемая самим Локи, подходила к концу. И там, за ее окончанием, у них не могло оказаться уже ничего вовсе.       Только смерть и война — давняя, застарелая и совершенно не та, которую Тор желал начинать когда-либо. О собственных желаниях, о последствиях собственных действий, которые ныне ему нужно было разрешать, Локи старался не думать.       И целовать не собирался, но поцеловал все равно. Тор был устал и тих, только губы его были все такими же живыми, все такими же желающими и, быть может, даже желанными. Признаваться в этом было опасно, подобное признание обещало Локи разрушения и боль, а ещё предательство. Он знал это и все равно поцеловал. С чувством, которого не собирался произносить вслух. С желанием… Жар окатил его изнутри почти сразу. Рот Тора был требователен, жаден даже, пожалуй. Он обнял его за спину крепче, притиснул к себе, будто бы не желая отпускать никогда. Локи прижался и сам, чувствуя, как задыхается от этого поцелуя, от этого жара, распространяющегося внутри. Он уж точно не собирался делить с Тором постель, не столь быстро, не столь неожиданно для себя самого, но вряд ли потому, вряд ли лишь по его желанию поцелуй оборвался. Вряд ли когда-нибудь прежде Локи видел Тора таким. Почти беззащитным, нуждающимся и… Правда любящим его? Думать об этом было невыносимо и слишком сложно. Потому что Тору было суждено умереть и потому что в ту ночь, разорвав их поцелуй собственным сорванным дыханием и неразличимым шепотом о любви, о все той же, уже знакомой, но вместе с тем не знакомой Локи любви, Тор обнял его и прижал к себе так крепко, что воздуха почти не осталось.       Он не стремится решить проблемы с братом, потому что ее не существует вовсе. Угроза и опасность ждёт его впереди, почти за новым углом поворота его несуществующего пути, только прямо сейчас все те сложности, жестокие, непримиримые, будто бы сворачиваются в мелкий клубок и умирают. Локи мыслит, что Тор отправился к Сиф, когда не находит его в собственных покоях, и неожиданно для себя самого глупит. Локи мыслит, что Тор не станет считаться с ним в желаниях собственной плоти, и опасно ошибается. Сейчас же поворачивает к нему голову, смотрит на него несколько мгновений. На ровную выправку бравого, отважного воина, на гордо поднятую голову старшего принца. Мальчишка с молотом мальчишкой же не выглядит. И Локи не может даже помыслить для себя самого: когда это успело случиться.       — Нам сюда, — заприметив у Тора за плечом нужную дверь, горящую яркой руной наутиз, Локи останавливает собственный шаг, указывает легкой ладонью. Тор оборачивается и спрашивает, для чего они здесь, но не требует ответа, не ждёт, пока Локи расскажет ему все и полностью. Даже если бы Локи мог сделать нечто подобное, информации Тору вряд ли было бы достаточно: Королева просто направила его. Не потрудилась ни объяснить, ни рассказать все с достаточной дотошностью. В ответ на его вопрос о том, как ему вернуться из Хельхейма, она отчего-то лишь печально улыбнулась, отвела глаза, а после произнесла:       — Тебе не придется возвращаться из него, младший принц, — и Локи не собирался никогда в собственной жизни никому признаваться, как это ее слово напугало его. Как изнутри вздрогнуло все его существо, как сознание осветилось единой мыслью: кто решиться защищать Тора, если его не будет? Вряд ли кому-то это будет по силам да, к тому же, вряд ли кто-то пожелает заниматься подобным. Тем, кто пожелает действительно, попросту не хватит на такое большое дело магии. Он и сам-то все ещё не знает, как ему быть и что ему делать, остальные же… Поглубже, внимательнее вдохнув, он устремляет собственный разум к делам, отводя его прочь от ледяной глыбы своего сердца. Тор обращает свое внимание к двери и ничего не замечает. Королева же просто говорит и не объясняет: — В сокровищнице Золотого дворца, вот где тебе искать то, что тебе нужно. Наутиз проведет тебя.       Жестокая ведьма — вот какое имя ему подходит больше любого другого. Чем больше Локи разговаривает с ней, тем лучше то понимает, тем лучше то чувствует, потому что Королева продолжает, и продолжает, и продолжает говорить загадками, разгадать которые у него никогда не получится, потому что он не обладает ни прорицанием, ни предвидением. Он просто маг.       Он просто хочет исправить собственную ошибку и спасти своего будущего царя. Он просто хочет, быть может, оказаться в том мире, где ночь никогда не заканчивается и где теплая ладонь Тора на его боку никогда, никогда, никогда не холодеет мертвым холодом.       Дверь открывается под его рукой, опустившейся на ее ручку, и руна тут же начинает шипеть, словно бы выгорая прямо поверх двери. Она не сияет, не разгорается, только шепот ее звучит предупреждающе и настойчиво. Ничуть не в меньшей степени, чем ладонь Тора, быстро опускающаяся ему на плечо. Тор не хочет пускать его, Тор желает его остановить, желает его уберечь, и Локи замирает на мгновение, но позволить себе трусливо отступить не посмеет. Слишком многое стоит на кону, а все, что ему ещё нужно, так это ткань платья Хель, глаза Фригги и вернуться назад в Альфхейм тайной тропой. Вернуться, забрать кровь Илвы и умертвить ее, во имя чего-то, но отнюдь не жизни Тора. Тому это никак не поможет, норны не станут сотрудничать.       Однако, как много Локи мог бы заплатить за то, чтобы швырнуть им в лицо собственную злобу и выставить табу на любое, даже мельчайшее вмешательство в чужую судьбу? Слишком много, чтобы сейчас иметь право на трусость.       Потянув дверь на себя, он дергает плечом и скидывает ладонь Тора прочь. Королева говорит, что ему не придется возвращаться из Хельхейма. Что ж. Либо она глупит, либо чрезвычайно плохо его знает — Локи не оставит Тора здесь ни на растерзание Одину, ни на лживую справедливость норн. И поэтому открывает дверь уверенным, широким движением. Поэтому делает шаг за порог.       Зала, что встречает их, ширится на множество шагов в обе стороны, но не содержит в себе ничего вовсе. Локи входит внутрь, осматривает черные мраморные плиты пола и золотые пластины стен. Какие-либо богатые украшения отсутствуют. Здесь нет ни Ковров, ни гобеленов. Первый же его шаг рушит стоящую внутри тишину будто бы злобным эхом, кратко скрипит прикрываемая Тором дверь. Он заходит тоже и никогда бы не посмел поступить иначе — Локи не желает даже мыслить, почему теперь столь легко и искренне в подобное верит. Его взгляд оббегает пространство, стремится под потолок, но и потолок не приносит ему ответов. Здесь нет ничего. И уж точно нет того, что Королева сказала ему разыскать.       — Нам нужно найти артефакт… — чуть раздраженно поджав губы, Локи делает несколько шагов вглубь залы, поводит кончиками пальцев по воздуху. Он уже почти собирается поднять руки и начать колдовать, уже хочет использовать какое-нибудь заклинание, чтобы разыскать хоть малейший магический след, но сделать этого не успевает. Замечает разве что: в отличие от иных помещений, разбросанных по бокам от главного коридора сокровищницы и пульсирующих мощью собственной магии, это совершенно пусто. Это будто бы даже мертво.       Вначале где-то сбоку слышится краткий, слишком знакомый ему смешок, и потому его руки не успевают подняться достаточно. Смешок тот принадлежит отнюдь не Тору, смешок тот не мог бы принадлежать Тору никогда, и пускай Локи не может с точностью сказать, за каким его плечом старший находится, он поворачивает голову на звук. И следом слышит то, что произносят его собственные, но отнюдь не принадлежащие его лицу губы:       — Если точнее, вам нужен я.       Он стоит у дальней, правой стены. С гордо распрямленной спиной, мелкими плетенными косами в собственных волосах и крупными бисеринами, что являются частью тех кос. Густая, черная копна волос лежит у него на плечах вместе с тяжелым плащам, что с ним спускается. Его изнанка желтая, мягкая, но для самого Локи слишком очевидно ядовитая и опасная. Его кираса больше синяя, чем зеленая, темная, подобно его собственной, но все же другая. Как, впрочем, и брюки, как, впрочем, и сапоги… Как, впрочем, и взгляд. Локи поднимает к нему глаза, не находя слов, которые мог бы вымолвить ответа ради, Локи застывает и ощущает, как изнутри все покрывается мелкой, странной дрожью, вызывающей противную щекотку в носу.       У дальней правой стены стоит он сам, очевидно более старшего возраста, очевидно иных одежд, очевидно… Локи смотрит только в глаза. И в ярких изумрудных радужках видит такую силу и неуязвимость, какую никогда бы не смог себе представить.       Не смог бы даже предположить — что может быть именно таким. ~~~•~~~