Роза ветров

~~~^~~~       У него точеный, горделивый профиль и прямая осанка. В живых, неспешно жестикулирующих ладонях не видно и единой песчинки угрозы, но Тор все равно чувствует ее дыхание под волосами, где-то на затылке. Кожа покрывается мурашками, мысль устремляется вниз, туда, где на его бедре висит молот.       Этот Локи, плотный, но являющийся слишком очевидной то ли иллюзией, то ли призраком, то ли ворожбой, выглядит много взрослее того, настоящего, что стоит перед его плечом. Плюс десяток меток сверху и острота взгляда, что не хранит в себе затаенной, опасливой злобы. Ее там, в его взгляде, будто бы нет вовсе… Тор глядит на него, узнает его, не узнавая вовсе. И потому рассматривает, потому бежит взглядом по лицу, по телу. Мурашки предчувствия переползают на плечи странным, пусть и приятным восхищением.       Этот Локи выглядит тем, выросшим, взрослым и достаточно сильным, которого Тор столь страшится видеть подле себя в не столь далеком будущем.       — И вам доброго дня, принцы, — Локи выдерживает паузу, давая им обоим какое-то время, но ни сам Тор, ни его Локи так и не произносят ни единого слова. Чужая, незнакомая в собственном спокойствии и ядовитой расслабленности улыбка обращается легким, почти не опасным оскалом. Слово звучит. Тор не уверен, что желает сравнивать, но не делать этого вовсе не получается. У того, иного Локи необычные в собственных цветах одежды и яркая подкладка плаща. Она желтая, почти канареечная и слишком заметная. Она будто бы желает быть именно такой, желает, чтобы на нее смотрели, желает, чтобы ей отдавали собственное внимание. Обмануться не получается: тот Локи, что стоит перед его плечом, отличается от этого то ли призрака, то ли иллюзии кардинально. В движениях, в жестах и в особенности во взгляде.       От этого взгляда иного Локи Тору хочется встать ровнее, говорить громче, но не ради того, чтобы защититься или заставить услышать себя. Лишь ради того, чтобы соответствовать. Лишь ради того, чтобы быть равным этому статному, крепкому существу.       — Кто ты такой? — сделав медленный, но неумолимый шаг вперёд, Тор закрывает собственным плечом своего Локи и опускает ладонь на ручку молота, что висит на бедре. Обманчивость собственных ощущений, восхищенных, пробегающих мурашками по его плечах вновь и вновь, желает убедить его в чем-то, но поддаваться ей Тор не станет. Пусть даже в нем нет ни капли истинной магии, он слишком хорошо знает, насколько качественными могут быть иллюзии.       И как много угрозы могут скрывать у себя внутри.       — Я не враг тебе, Тор Одинсон, будь добр, не веди себя так, будто бы я им являюсь, — переведя собственный взгляд к нему, Локи не рассматривает его, не отдает ответного пристального внимания и глядит лишь в глаза. От этого взгляда отчего-то становится жарко и странно. Резкой болью жалит руна, вырезанная Одином на его плече, но боль та не разгорается вовсе. Она поднимает голову, только тут же ее опускает под тем взглядом, которым Локи глядит ему прямо в глаза. В его взгляде чувствуется мощь. Расслабленная, неспешная и очень ловкая. Помыслить о том, что в его Локи, в настоящем Локи, ее нет, у Тора не получается, только юркая правда явно желает посмеяться над ним: в тех изумрудных глазах, что он столь сильно любит, чаще лишь боль и пытающаяся обороняться холодность. — И, пожалуй, удивительно, что данный вопрос задаёшь именно ты, но, впрочем… Я — Локи. Тот осколок его сущности, который отделился в конце пятого временного круга.       Он улыбается. Мягко, чуть насмешливо, а ещё внимательно. Тор всматривается в его стать, не желая верить ей столь просто, не желая собственным доверием поставить их обоих под угрозу, но в грудине ширится большое-большое чувство. Перед этим Локи, то ли иллюзией, то ли ворожбой, хочется опуститься на колени и мелочно попытаться продать ему все, что у него есть. Всю власть, все регалии и статусы, все золото — будто бы это позволит ему купить десяток новых мгновений подле него. Вот как ощущается эта его улыбка. Величественно и неуязвимо. В ней нет угрозы, в ней лишь добродушие, аромат заслуженного высокомерия и магии… В ней лишь ложь. В ней, в ярком, канареечном будто плаще, а ещё в лёгком движении плеч, что поднимаются и опускаются неспешно. Этот Локи не пытается показать собственной силы, не пытается обороняться и не желает пугать, но именно что пугает — всем своим легким, спокойным добродушием, всем своим взглядом, внимательным и неторопливым. Он выглядит так, будто бы уже все знает, будто бы уже все просчитал и будто вовсе не боится проиграть, какую бы игру или битву ему ни предложили.       Он будто бы точно знает, что выиграет, и потому не пытается защищаться вовсе ни движением плеч, ни лаконичной, неспешной интонацией голоса, ни собственным взглядом.       И Тор чувствует страх. Он мал, он больше благоговение и именно желание — отступить правой ногой назад, опуститься на колено и склонить голову. Преклониться. Признаться в верности так, будто она слишком давно была чем-то запретным и запрещенным.       Он отводит взгляд первым. Поджимает губы, зубы сжимает крепче. Сердце не ноет, но бьется крепче и чуть быстрее, пока дрожь все так и гуляет где-то по плечам, вылизывает ему загривок. Странное чувство благоговения звучит так, будто они не знакомились ещё ни единого раза — то было ложью. А этот Локи был разве что взрослее и, быть может, мудрее другого, настоящего, находящегося за его плечом. Тор не собирался мылить о том, что желал бы иметь право выбирать и кого выбирать бы стал, если бы тот выбор был ему предоставлен.       Этот Локи был то ли иллюзией, то ли блажью.       И определенно точно был достаточно силён, чтобы не нуждаться в нем и в его защите.       — Насколько мне помнится, пятая жизнь завершилась лишь смертью Тора. Как, впрочем, и любая другая, однако, я не помню ни единой магической битвы, в которой мог бы получить заклинание столь сильное, чтобы оно могло расколоть мою суть, — ледяная лаконичная интонация его Локи звучит из-за его плеча и уже мгновением позже он равняется с Тором. Выступает вперёд, с прищуром собственных внимательных глаз осматривает себя самого, будто опасного чужеземца. Тор пробегает по нему взглядом чуть смятенно и тут же уводит его прочь, осматривает позолоту стен и те отблески, что бросают на них горящие огнём чаши, стоящие на высоких, тонких ножках. Он не знает, кто поддерживает пламя этого огня здесь, именно в этой зале, а ещё неожиданно чувствует в себе какую-то странную неловкость. От нее хочется смущенно заулыбаться, только подобное делать нельзя ни в коем случае: если один на один со своим Локи он может быть искренним, может быть таковым, то сейчас их двое.       И тот, второй, пусть и вносит в него большее смятение, вряд ли уж не является тем истинным врагом, которым себя не называет.       — Твоя память не ошибается, но чрезвычайно избирательно обходится с событиями прошлого, — иной Локи склоняет голову чуть на бок, будто скучающе перекатывается с пяток на носки. Это движение привлекает внимание Тора к нему вновь, потому что не походит вовсе на того Локи, его Локи, которого Тор знает уже долгие метки. Эта расслабленность, эта не опасность… Он уже не ядовитый, мстительный змей. Теперь он настоящий лис. С яркой, нарочно привлекающей внимание шкурой, с пушистым, лоснящимся здоровьем и ловкостью хвостом, а ещё с этой расслабленностью. В ней столь много власти, столь много силы, что Тор уводит собственный взгляд вновь, только бы удержать лицо и не выдать себя, ни вздохом, ни взглядом. Получается у него вовсе не так хорошо, как хочется: будто видя его всего насквозь, Локи мелко, быстро усмехается. И только после продолжает: — Неужто ты желаешь, чтобы я действительно напомнил тебе, с чего начался шестой временной круг?       Неужто ты желаешь драться со мной? Неужто желаешь идти против меня? Неужто желаешь посметь не довериться мне? Тор все же сжимает пальцы на рукояти молота, но с крепления его снимать не торопится так же, как не торопится и начинать драки. Он лишь чувствует потребность схватиться за что-то, он лишь неожиданно нуждается в поддержке, в опоре — этот Локи выглядит так, будто все войны уже завершены и никогда больше не начнутся. Будто ему нечего бояться, но всем остальным точно стоит бояться его. Бояться случайно оскорбить его или быть с ним неучтивым, бояться не его гнева, но его мести… Из всего, что он знает о лисах, Тор не помнит уже совершенно ничего. Рыжая шерсть, мелкие клыки, изворотливость — тот Локи, что стоит перед ними, чуть поодаль, определенно является лисом, но каким-то иным. Более настоящим, чем обычные, и оттого будто не настоящим вовсе.       — Нам не стоило сходить с печати… — его Локи вздыхает и медленно качает головой. Тор слышит его, Тор помнит достаточно хорошо все те жизни, о которых знает, но чрезвычайно безответственно позволяет себе пропустить суть их разговора мимо собственного слуха. Его сердце бьется мощно и сильно, пальцы сжимаются на ручке молота. И где-то там, уже через мгновение, его ожидает боль от восхищенной, но жестокой мысли.       Если долгие метки спустя его Локи тоже станет таким, Тор бы хотел быть подле него, хотел бы видеть его, чувствовать его. И все же, глядя прямо то ли на иллюзию, то ли на ворожбу, чрезвычайно сомневался — этому Локи не был нужен никто вовсе.       — Чрезвычайно рад, что в этом временном круге твои умственный способности не изжили себя. Да, все верно. Нам определенно не стоило сходить с печати. И к тому же убивать ту нашу версию, — качнув ладонью чуть скучающим движением, Локи обводит взглядом залу. Он осматривает ее внимательно и неспешно с таким выражением, будто бы знает наизусть каждый угол, каждую мраморную плиту пола и каждый кусочек потолка. В уголках его губ Тор пытается разглядеть застарелую боль, что должна бы отражать прозвучавшие слова, но не видит там ничего вовсе. Этот Локи прячет все собственное уязвимое с мастерством лучшего лжеца. Он таковым, впрочем, и является, и все же начиная говорить вновь, не дает усомниться в собственной честности: — Здесь были темницы. В тот раз, на пятом временном круге, планировка Золотого дворца была немного иная. Темницы были именно здесь и, пускай здесь их нет больше, я никуда не делся. Я не могу уйти отсюда сам. У меня нет ни плоти, ни крови. Я лишь осколок сути и сгусток магии, запертый на этом клочке земли.       — Но ты выглядишь иным. Взрослее и… — пожалуй, наберется не столь много дней во всех его метках, где он желал бы проклясть себя за вольное, выскользнувшее меж губ слово, однако, настоящий день становится одним из таких, когда Тор начинает говорить. Взгляд иного Локи дергается к нему тут же, на губах появляется лукавая и будто игривая улыбка, заставляющее его захлопнуть рот до того, как тот произнесет любой, но точно не уместный эпитет. Его Локи поворачивает к нему голову тоже, с прищуром пытается заглянуть в глаза, поджимает губы. Тор определенно точно не собирается сравнивать их, но уже делает это, а ещё чувствует, как его сердце сильно и глубоко бьется в его груди, каждым собственным ударом норовя распространить тот жар, что вплавляется в его плечи. Все, что ему остается, так это молча, сурово подобраться и прищуриться, пока глаза Локи, что является то ли ворожбой, то ли призраком, не скрываясь смеются прямо ему в лицо.       — Такое иногда случается, Тор Одинсон. Никакое сосредоточие магии и энергии не может оставаться неизменным на пересчет веков и тысячелетий. Я привязан к этому месту, к этой точке разлома печати из-за нашей давней ошибки, но я не заложник здесь. Я могу видеть все, что происходит за пределами и Золотого дворца, и Асгарда, я могу слышать все то, о чем говорят люди и боги, — его голос льется рекой, но в нем не плещется ни вода, ни яд. Какая-то странная, ещё не остывшая сталь или, быть может, золото. Оно лжет о том, что не посмеет обжечь, оно лжет о том, что вскоре застынет насовсем. Тор не верит, только сморщиться не может: этот Локи зовёт его по имени, а ещё называет имя его отца, к нему безраздельно привязанное. Он звучит уважительно, но со смешливой надменностью и Тору определенно не должно чувствовать, как его жарит где-то в груди резко и настойчиво. Но жарит все равно. Опаляет, заставляя поджать губы крепче, заставляя вернуть свой собственный, лживо суровый взор к его лицу.       Иной Локи усмехается. Коварно и хитро. Оглядывает его с головы до ног — Тору нечего прятать. За любое свое слово он может ответить, за любое слово может поднять молот или преклонить колено. Только иной Локи все равно усмехается так, что появляется желание качнуть головой и оправдаться.       — В таком случае мы можем отставить все формальности. Королева альвов сказала, что здесь я смогу найти путь в Хельхейм, — его Локи немного раздраженно вскидывает ладонь, поводит ей в воздухе, будто желая этим движением обрубить не просто слово, весь их разговор. Тот, иной Локи, являющийся то ли призраком, то ли ворожбой, даже не переводит к нему взгляда. Кивает, все так и глядя Тору в глаза, после делает первый шаг вперёд. Его пристальное внимание Тору не нравится: оно компрометирует его точно. И его, и все его мысли, и все его горячные устремления.       В то время как его Локи говорит про Хельхейм. Это помогает собраться. Помогает повернуть к нему голову, твердо и крепко взглянуть на него.       — Я дам тебе тайную тропу и смогу держать ее открытой, пока ты не вернёшься. Но задерживаться — не советую, — иной Локи подступает ближе, но отнюдь не к ним. Его руки поднимаются, темно-зеленая, будто проклятая кем-то магия, загорается на кончиках пальцев. Тор видит ее краем глаза, но все ещё смотрит на своего Локи в ожидании. Тот так к нему и не поворачивается. И этот его отказ смотреть в глаза ощущается опасностью, угрозой, очередной недомолвкой. Даже не собираясь позволять ей быть, Тор говорит с твердостью. Говорит и игнорирует весь жар мурашек, что бежит по его плечам и не желает успокаиваться:       — Пока мы не вернёмся, — только желая сделать собственный шаг в сторону центра залы, в ту сторону, где в воздухе уже формируется и зарождается, разрастается темное пятно чужой магии, его Локи замирает. Тор говорит, тут же видя, как вздрагивает плечо того, иного Локи, а ещё видя, как его Локи сжимает одну руку в кулак. Он оборачивается к нему медленно, говорит с не меньшей твердостью:       — Нет, — он обещает, что не пойдет один, обещает, что не пойдет никуда без него, только Тор в дымке влюбленности собственного сердца, что, наконец, находит себе место, забывается — он имеет дело с лжецом. И, будто издеваясь над ним, следом говорит и иной Локи, что является то ли ворожбой, то ли иллюзией:       — Ты останешься, Тор Одинсон, — его интонация все ещё полна насмешки, но вместе с ней она наполняется и неприступностью вынесенного решения. Ещё щепотка эмоции и он точно почувствовал бы себя жалким, он точно начал бы свирепеть от подобного обращения. Вместо этого лишь переводит собственный взгляд в сторону дымки, что разрослась уже до размеров ребенка десяти зим от роду. Дымка та темнеет, клубится и вряд ли несёт хоть кому-нибудь благо, вряд ли несёт хоть кому-нибудь мир. В ее плоти угадываются очертания темных горных пород и скал Хельхейма. Иной Локи же говорит, выставляя крайний запрет и вместе с ним произнося слишком отчетливое предупреждение: — Кто знает, быть может, я просто желаю заманить твоего Локи в ловушку. Неужели же ты откажешься охранять его с этой стороны?       Его Локи морщится от собственной принадлежности, которая звучит. Он уже обернулся, он уже смотрит Тору в глаза, а ещё морщится, не скрываясь. По сердцу почти не режет — лишь почти. Тор прищуривается, переводит собственный взгляд к иному Локи. Его стать пленит и отнюдь не предлагает опуститься на колени, она точно знает, что этого жаждут и так. Его гордость, его мощь и сила, виднеющиеся в его взгляде… Тор дергает плечом, в попытке сбросить каждую из тех мурашек, что дрожат большим чувством на поверхности его кожи, но это не помогает. Иной Локи не отвлекается вовсе от своего занятия, его пальцы выглаживают плоть воздуха, его магия клубится и заставляет пространство залы подавиться собой, вытошнить себя, образуя магические проход прямо над полом.       Проход в тот самый Хельхейм, войдя в который, души уже не возвращаются.       — Ты не доверяешь себе же? — вернув взгляд к своему Локи, Тор задаёт закономерный вопрос, что вертится у него на языке. Чужой разговор, будто пропущенный им, воспроизводится в его мыслях, не находя ни лжи, ни лазейки. Все то, о чем говорили они, Тор уже видел у своего Локи в воспоминаниях. И пускай не разбирался в магии вовсе, пускай не имел ее даже, отчего-то его Локи выглядел много большим предателем чем тот, что прямо сейчас открывал проход в царство мертвых прямо посреди сокровищницы Золотого дворца.       — Никому, мальчик с молотом, — выражение лица его Локи не вздрагивает. Оно не меняется, он сам — просто отворачивается. И делает шаг прочь. Оставляет Тора не у дел, закрывая глаза на все клятвы и все обещания. Оставляет его за своей спиной и уходит так же, как уходит всегда. Тор глядит ему в затылок несколько мгновений, чувствуя, что прекратить верить ему не может.       Или по крайней мере его статной, взрослой версии.       — Мальчик с молотом? Так мило, — встряхнув кистями, иной Локи сбрасывает с них остаточные искры собственной магии и оборачивается к ним. Подкладка его плаща ярко привлекает к себе внимание, пока поверхность его, внешняя, будто глубоки-глубокие воды утягивает взгляд собственной темной синевой. Тор не смотрит и следует за своим Локи почти шаг в шаг. Разросшийся вширь и ввысь проход открывает внутри себя много больший обзор. И на темное, чернеющее собственными облаками небо, и на графитовые леса без зелени и листвы, что устилают собой равнину у основания обрыва до самого горизонта. Пока иной Локи язвит и дразнится, Тор разве что всматривается в зево прохода, что выводит на тот обрыв и бегущую по его краю тропу. Он сжимает пальцами рукоять молота крепче, вдыхает поглубже. Потребность пойти следом давит меж лопаток точно так же, как меж бровей давит желание перевести взгляд чуть в сторону. И снова взглянуть на яркую, канареечную подкладку чужого плаща, на острую, статную усмешку тонких губ. Его Локи к нему больше не оборачивается. Он переглядывается быстро с собственным призраком, кивает ему, так и не дожидаясь кивка в ответ, а после ловко и быстро переступает границы клубящейся по бокам тьмы прохода в Хельхейм. Его шаг, что был достаточно звучен только что, поглощает мгла тишины, однако, ничего пугающего или непоправимого так и не случается: проход не исчезает и не схлопывается, никто не начинает мстительно смеяться.       Не происходит ничего, кроме самого худшего — Тор пытается пойти следом, но справа от него появляется иной Локи и его ладонь жестким, запрещающим жестом опускается ему на нагрудную пластину доспеха. Прикосновение ощущается слишком настоящим для любой ворожбы. В нем чувствует сила, в нем чувствуется все тот же запрет. Иной Локи говорит, глядя прямо на него:       — Я сказал, — и Тору приходится взглянуть на него в ответ. Изумрудный глаз прищуривается, искрится каким-то затаенным весельем, а ещё настоящей угрозой, об отсутствии которой очень умело лжет. Тор не станет драться с ним. Не станет точно, но отнюдь не потому что опасается проиграть. Иной Локи или нет, иллюзия он, призрак или ворожба — это все ещё Локи.       Лишь поэтому Тор сжимает челюсти крепче и отступает на шаг назад. Он может позволить себе произнести лишь слово, любое, хотя бы единое слово, но выбирает не делать этого, опасаясь за собственную интонацию. К его счастью, Локи убирает ладонь сам, коротко, с хитростью взгляда, кивает.       Уже перешагнувший порог прохода Локи как раз подбрасывает в воздух зеленоватую, светящуюся сферу. Тор переводит к нему собственный взгляд, замечает, как Локи замирает на несколько мгновений, будто желает обернуться назад, но так и не делает этого. Он сжимает руки в кулаки, делает несколько первых шагов прочь от дымного, магического кольца прохода. Тор чувствует, как волнение закручивается у него внутри: пусть он и верит Локи, что своему собственному, что другому, стоящему теперь подле его плеча, но Хельхейму не доверяет вовсе. Темное, злачное царство мертвых — вот куда его Локи отправляется в одиночку после того, как обещает ему не ходить, не бежать, не разбираться самостоятельно со всем…       Далеко Локи уйти не удается. Нет-нет, он определенно уходит. Сквозь проход, чей край оплетает темно-зеленая, клубящаяся магия, Тор видит, неширокую тропу, бегущую между каменистыми наростами по самому краю обрыва. За тем обрывом, далеко-далеко внизу расстилается равнина, заполненная мертвыми деревьями и придавленная к земле тяжелыми антрацитовыми тучами. Локи идет вперёд, и он должен бы отдаляться, он должен бы постепенно исчезнуть из вида, только проход, его обратный путь, движется следом за ним буквально шаг в шаг. Неожиданно сбоку звучит лаконичный, спокойный голос:       — Его судебная нить обрезана и потому он может находиться там, где пожелает. В Муспельхейме или Свартальфхейме… Ни единый мир не сможет забрать его себе, даже если очень пожелает. И Хельхейм этому отнюдь не исключение, — иной Локи объясняет ему то, о чем Тор мог бы точно догадаться и сам, если бы хоть немного разбирался в магии. Он помнил, конечно, и, впрочем, не смог бы забыть, что судебная нить его Локи больше не принадлежала норнам, только никогда не смог бы самолично предположить, что это могло дать ему столь большую силу. Не собираясь отводить взгляда прочь от вышагивающего по тропинке Локи, Тор говорит:       — То есть он бессмертен. Не так, как боги. По-настоящему, — он не спрашивает вовсе, однако, старается не звучать слишком уверенно на тот случай, если… Если говорит полную чушь. Тор понимает именно это меньше, чем за мгновение, потому что первым, что становится для него ответом, оказывается развеселый, размеренный смех. Он звучит откуда-то из самой груди Локи, звенит льдинами Йотунхейма, а ещё сталью силы и мощи. Тор бы и обернулся к нему в желании увидеть его улыбку, но только продолжает сурово вглядываться в зев магического прохода. По тот его край Локи, его Локи, уже успевает достичь конца тропинки и сворачивает с нее в сторону черного, даже на вид грозного дворца, вырезанного прямо в камне скалы, что собственной вершиной подпирает само небо. В этом дворце живет Хель, Королева мертвых. Она восседает на троне величественно, правит душами, что приходят к ней, без должной доброты… Жестокая, взрослая богиня, по собственной силе почти равная норнам — его Локи уходит к ней в одиночку, много раньше солгав, что не станет делать подобного.       Иной же Локи смеется и тот его смех рассыпается льдистыми искрами по полу залы. Он, будучи то ли призраком, то ли ворожбой, но в реальности лишь осколком сути, как говорит он сам, выглядит статным и привлекает внимание, пробуждая горячные мурашки поверх его плеч. Тор не поворачивает к нему головы и больше не смотрит, чтобы не выдать себя, чтобы случайно не показать собственными губами или глазами того вопроса, который не собирается задавать никогда и никому.       Найдется ли роль для него подле такого, взрослого и сильного, не нуждающегося в защите Локи?       — Тебе стоит взять пару уроков у какой-нибудь опытной ведьмы, Тор Одинсон. Глупость любого царя отнюдь не повод для гордости его народа, — насмеявшись вдоволь, Локи произносит собственное, насмешливое слово и точно нарочно — Тор вспоминает Королеву, предлагающую ему услуги ее придворной ведьмы. Пользоваться подобным предложением он не станет уж точно, потому что у него уже есть маг, у него уже есть Локи и, если в том действительно будет необходимость, он объяснит Тору все хитросплетения магических вопросов. Только на любой другой, о собственной лжи, к примеру, отмолчится ведь… Чуть раздраженно сжав свободную ладонь в кулак, Тор удерживает себя и от ответа, и от того, чтобы качнуть головой неодобрительно. Локи говорит: — Есть лишь два пути в Хельхейм. Первый — это бесславная смерть. Вторым же является любая тайная тропа, только пройдя по ней и маг, и бог, и человек умирает все равно без должного магического сопровождения. Не в каждой верной книге можно разыскать нужное заклятье, однако, любое подобное заклятье всегда обязательно включает в себя чужую смерть. Проходящий по тайной тропе, не вернётся по ней, если не уплатит долг собственного возвращения чужой жизнью, равной его собственной. В том суть баланса жизни и смерти. Если кто-то желает жить, кто-то другой обязан умереть.       Иной Локи поворачивает к нему голову медленно и перебирает собственные слова, будто драгоценные бусы неспешными пальцами. Тору слышится в его голосе странная, неясная ему глубина. А ещё очередная то ли ложь, то ли тайна. Помедлив, он заставляет себя увести взор прочь от зева магического прохода, он заставляет себя лишь на мгновения оставить своего Локи без защиты и все же смотрит на иного. В изумрудах его глаз, ярких, не перетянутых ни пустотой тоски, ни отчаяньем, ни злобой, плещется веселье, а ещё довольство. Лжи в них не видно, но, впрочем, это ещё отнюдь не значит, что ее там нет. И именно потому Тор спрашивает внимательно и собранно:       — Значит, ему не нужно платить по возвращению, — и вновь же он не задаёт вопроса. Лишь удерживает собственный взгляд поверх чужих глаз, не давая ему затеряться где-то на лице иного Локи. К примеру, взглянуть на его губы? Это слишком опасно и слишком обличающе. Толку, правда, от того, что он не смотрит на них, не выходит почти никакого. С развязной, насмешливой усмешкой качнув головой, иной Локи откликается:       — Нет, не нужно, — он не говорит с ним, будто с малым ребенком, он даже не пытается поднять голову посильнее, чтобы казаться выше его, но Тор все равно чувствует это. Коротко, сухо кивнув, он отворачивается назад к дымным, клубящимся границам магического прохода. И разговора заводить не желает вовсе, потому что это отнюдь не приведет ни к чему хорошему, только выбора ему никто не дает. Локи заинтересованно тянет: — В этой жизни все совсем по-другому, не так ли? Теперь ты боишься потерять нас так же сильно… — это звучит почти ударом. Жестоким, резким, нанесенным лицом к лицу, но слишком неожиданно. Тор вздрагивает и покрывается мурашками, отчего-то вычленяя слишком банальное и глупое «так же сильно». Собственной мысли Локи продолжать не собирается. Разглядывает его лицо неторопливо и ощутимо, усмехается звучно. Что ответить ему, Тор не знает совершенно. В тех, предыдущих, жизнях его не было. Ныне он знал о них, он видел их даже, но никогда не чувствовал. Разве что край самой последний? Ему его показала Королева альвов и он смог утешить всю больную дрожь своего усомнившегося сердца, только вот будущее… Близкое или далекое, оно вызывало в нем желание будто успеть все, что успеть только было возможно до момента, в котором его Локи вырастет окончательно и уподобится тому, что сейчас стоит подле его плеча. Стоит, рассматривает без стеснения, будто выглаживая его лицо прикосновением собственных рук, а ещё пахнет статью и мощью. А ещё — говорит: — Боишься, что будет недостаточно силён для нас. Боишься, что не понравишься…       Отнюдь не он начинает этот разговор и отнюдь не он желает его продолжать, но иной Локи собственным неспешным, настигаемым словом кидается на него ничуть не в меньшей степени чем тяжеловесный Вольштагг во время спарринга. Говорит о недостаточной силе и Тор не собирается давать ему и единого повода разузнать, сколь близко это слово находится к его тянущему, жестокому страху. Поэтому оборачивается рывком, успевает увидеть, как его Локи отворяет тяжелую каменную дверь хельхеймского дворца, и оборачивается, с чуть угрожающей улыбкой интересуясь:       — Так значит нравлюсь? — она обличает его самого мгновенно, но вовсе не обличает иного Локи. Тот глядит в ответ, глядит ему прямо в глаза и насмешливо приподнимает бровь. Это движение заставляет Тора дернуть плечом и напрячь бедра. Жар, ютящийся в его груди, покрывается дрожью весь — иной Локи просто глядит на него, просто усмехается и вся стать его усмешки чувствуется Тору жадным комом где-то в основании горла. Эта усмешка сбивает с него всю спесь, всю лениво нарастающую злость и все желание защититься. Она заставляет его взгляд вздрогнуть тоже, а ещё опускает его ниже: у иного Локи, что все же отличается от его собственного слишком сильно, губы все такие же. Тонкие, живые и точно мягкие. Выдержав лишь мгновение, эти губы говорят ему с игривой, чуть развязной улыбкой:       — Не зарывайся, Тор Одинсон. Я тебе не по зубам, — и слово звучит ужасающе, непозволительно, а ещё звучит с одобрением. Тор вскидывает глаза к глазам иного Локи, коротко сглатывает, почти не веря собственному слуху. Ни слуху, ни зрению, ни разуму даже, потому что иной Локи глядит позволительно, страстно… Тор уже видел этот взгляд. Тор точно видел его однажды и, быть может, даже не единый раз. Отрываясь от губ своего Локи, раскрывая глаза и встречая страсть, желание в его глазах, встречая его всего — Тор уже точно видел это однажды. И видит прямо сейчас, но все, что может, так это отвернуться и сурово поджать губы. Его сердце желает биться вновь глубоко и сильно, но делать это вновь у него больше не получается. Улыбка, что обращается к нему, выглядит унизительной и буквально высмеивает.       Всего его. Весь его страх. И…       — Лишь пока, — подняв голову чуть выше, он всматривается в плоть магического прохода, осматривает галерею дворца из черного камня и быстрым, напряженным взглядом задевает затылок своего Локи. Тот не оборачивается, наколдовывает ещё несколько светящихся сфер, что быстро и мягко поднимаются под потолок, освещая широкую галерею первого этажа. Тор не ждёт от него ни помощи, ни спасения так же, как не ждёт их и от иного Локи, стоящего подле его плеча. Уголок его губ желает чуть разочарованно опуститься, грудь вздымается, помогая сделать вдох поглубже. Иной Локи смеется над ним, но действительно ли он похож на настоящего, на того, которого Тор любит всем своим сердцем, так сильно? Ему хочется отвергнуть это, отвернуться и притвориться, что все много иначе.       Потому что иной Локи совершенно точно издевается над ним, пользуясь возможностью знать и слышать все, что ему захочется, за пределами этой залы. И потому же Тор защищается и атакует сам — быть может, сейчас он слабее, быть может, он все ещё не царь, но иной Локи маг, а не провидец, и никогда он не сможет предсказать, предугадать, что действительно будет в будущем. Как бы Тор этого будущего ни боялся этого.       — Лишь пока, — много раньше, чем он успевает разозлиться или ощутить истинную, почти физическую сердечную боль от собственной уязвимости, иной Локи отвечает ему — иначе. Его голос звучит не так, как до этого, он не веселится, не развлекается больше. Теперь в нем все уважение, все согласие самого Асгарда и любых других миров, всех его существ, людей и богов, альвов, дворфов и всех магических созданий. Тор замирает случайно и лишь глаза прикрывает, удерживая себя от того, чтобы повернуть голову. Не поверить не получается. И улыбка, горделивая, маленькая, уже сама растягивает его губы, пока сердце делает удар — сильный, глубокий, перетянутый жаром.       Иной Локи все ещё не провидец, лишь маг, лишь иллюзия, ворожба и призрак, но его согласие, его поддерживающее, столь статное слово все же дает Тору чрезвычайно много. Намного больше того, что он мог бы получить, если бы действительно заставил себя задать вопрос о их будущем своему Локи.       Больше иной Локи его не дразнит. Они вместе наблюдают за тем, как другой, настоящий и принадлежащий Тору, — по крайней мере принадлежавший ещё вчера, в Альфхейме, — медленно исследует одну каменную галерею дворца за другой. Ему нужна ткань платья Хель, насколько Тор может помнить, и стоит ему только подумать об этом, как уголок его губ тут же вздрагивает в улыбке: Локи всего-то и нужно, что найти ее спальню и шкаф с нарядами. И нет никакой нужды ни встречаться с самой Королевой мертвых, ни говорить с ней, ни просить ее милости.       Потому что милости от нее можно не ждать. Ее милости можно даже не пытаться искать.       Пока Локи бредёт, разглядывает угловатые, неровные и острые каменные стены да заглядывается в несколько комнат, Тор ничуть не случайно мыслит о Хель. Во всех книгах сказок, которые ему много меток раньше читала Фригга, Королева мертвых всегда была описана жестокой, пугающей и непредсказуемой. Ее изображения были мрачными, платья же всегда были вышиты дорогими черными камнями, которым не было названия ни в одном из существующих миров. Те камни, вероятно, были выдумкой. Или, быть может, были злыми душами, а может были и настоящими, но в любом случае не существовало никого, кто мог бы проверить их наличие в почвах и горных породах Хельхейма. Любой, кто входил туда, оставался там навечно, если не предлагал платы в обмен на собственную жизнь.       Но даже если и предлагал, никогда не описывал того в собственных путешествиях, чтобы не сыскать осуждения или наказания. Хельхейм был ещё более проклятой территорией для всех миров, чем даже Дальние земли для него самого. Безжизненный, мертвый и мрачный — вот каким он был и вот какой была его Королева.       Вот почему, когда Локи толкнул ладонью дверь в самом конце очередной галереи и переступил порог просторной тронной залы, Тор замер и даже дернулся. У изножья трона прямо на каменном полу сидела маленькая, разве что десяти зим отроду девочка. Она была одета не в платье, потрепанную, изодранную тряпку черного цвета. Та, кажется, была из шерсти, но различить с того расстояния, на котором она находилась, было слишком сложно.       Различить вид ткани, а ещё различить что-либо среди его собственных, окаменевших переживаний.       Ребенок? Королева мертвых, правительница Хельхейма и всех его проклятых земель была ребенком. Настоящим, чуть бледным, чрезвычайно худым. Стоило Локи отворить дверь, как она тут же подняла голову. Она была напугана вовсе не так, как подобало особе ее статуса. Маленькие, точно детские кости, которые она держала в руках, вздрогнули, а после осыпались на пол. Они были ее игрушками. И страх — был первым, что она ощутила, услышав, как открывается дверь.       — Она… — поперек его горла становится сиплый, прогорклый ком, перекрывающий собой и весь жар от нахождения иного Локи подле него, и все страхи, о которых Тор думал до этого. У корня языка ощущается соль печали, но вовсе не ужаса — из них всех единственной, кто боится действительно, оказывается она. Черноволосая, зеленоглазая и исхудавшая. Тор глядит на нее, видя попутно, как его Локи замирает на новом шаге. Он точно поражен ничуть не меньше самого Тора. Его плечи вздрагивают, раскрываются ладони. И Тор ожидает чего угодно, быть может, даже драки со стороны Хель, но случается вовсе иное — задержавшись на мгновение на ее лице, страх сбегает прочь так же быстро, как у умирающего жизнь пробегает перед глазами. Ее лицо озаряется немыслимой, объемной радостью, а после она подскакивает на ноги. Она кричит что-то и звук ее голоса не пробивается сквозь плоть магического прохода так же, как не пробивался до этого и любой другой шорох или скрип. С той стороны, вероятно, никому тоже не было слышно их присутствия. И, похоже, так же было не видно. Потому что Хель не обратила на них ни единой щепотки собственного внимания, уже подскочив на ноги. Не обратила, но побежала вперёд, улыбаясь с большой, счастливой радостью и все ещё крича одной единственное слово. И если мгновение назад Тору казалось, что он сам не сможет вымолвить и единого, в тот миг его губы двинулись без его ведома, сипло и еле слышно его горло содрогнулось его голосом: — Почему она ребёнок? И почему…       Договорить у него не получается. Его Локи рушится на колени так резко, будто его смертельно ранило — это заставляет Тора дернуться вперёд, только никто его уже не останавливает. Он сам, впрочем, так никуда и не бежит.       Опав на колени, его Локи раскрывает руки широким, сердечным жестом, и Тор не узнает его, с пораженными, расширившимися глазами смотрит на его спину, на пряди его черных, будто вороново перо, волос. У малышки-Хель они точно такие же. А ещё — зеленые-зеленые глаза. И она бежит к нему со всех своих босоногих ног, дважды спотыкается от мелкие, но острые камни, и даже чуть не падает, но бежит все равно. И вновь кричит, уже не одно слово, теперь их намного больше. Тор не слышит ни единого, все равно различая главное.       Папа.       Она почти рыдает, с широкой улыбкой радости и счастья, когда кидается к его Локи на грудь, когда обнимает его за плечи и шею своими крепкими, тонкими ручками. Тор не может себе представить мира, в котором его Локи не посмел бы обнять ее в ответ, но, впрочем, и того, в котором он обнимает ее, представить тоже не может. Такого Локи он ещё не видел. Такой Локи был для него недоступен уж точно. Он скрывался в собственных покоях, он отдавал всю свою нежность и заботу Фенриру за плотно запертыми дверьми. Прямо сейчас он был здесь и он правда обнял — прижал к себе саму Королеву мертвых крепко-крепко, будто не желая отпускать ее никогда больше.       А следом иной Локи негромко и твердо произнёс:       — Каждый новый временной круг находит свое рождение в начале миров, однако, время уже изошло трещинами и некоторые события теперь появляются, как само собой разумеющееся. Я, к примеру, все ещё здесь, потому что магический импульс, создавший меня, разрушительный, потворствующий самому Хаосу, много сильнее самого времени, много сильнее мироздания. Она же… Она ребенок, потому что была таковой, когда Один низвергнул ее в Хельхейм давным-давно, — его слово пахнет холодом, уже не воплощая в себе ни веселья, ни ласковой, статной игры. Тот хочет посмотреть ему в глаза, только не может. Ни посмотреть, ни вдохнуть даже так глубоко, как ему действительно нужно. Прямо перед его глазами маленькая девочка заливается слезами и комкает в пальцах ткань плаща у его Локи на спине. Ещё она говорит: быстро, суетливо и кривя собственный рот болезненной, беспомощной гримасой. Тор чувствует, как у него щиплет в носу, и не может сделать вдоха — иной Локи говорит об Одине, но Один ассоциируется у него лишь с единым все последние жестокие метки. Один является болью Локи, его скорбью, его заточением и его ужасом. Будто прочтя ту его мысль, иной Локи говорит: — Поэтому она все ещё ребенок… И его дочь. Моя дочь.       У него не находится слов. Губы поджимаются, вдох, резкий и крепкий, звучит с затаенным рычанием. Плечо реагирует, откликается болью, но Тор даже не поводит им, лишь вдыхает ещё глубже. Его пальцы стискивают рукоять молота с такой силой, что кожаная обмотка скрипит под его пальцами. Жестокость Одина, та самая, которой Тор пресыщается с избытком будто бы, оказывается много больше и шире, чем он мог бы даже себе представить. Отослать ребенка в Хельхейм…       — Она живая, верно? Они заколдовали ее? Она бледна, но не выглядит мертвой… — ему удается выдержать объятие и каждую каплю детской слезы, что рушится на изумруд плаща его Локи, но когда он видит, как тот быстро поднимает ладонь к лицу, будто стирая слезы, Тор отворачивается. Изнутри уже клокочет и бьется. И хочется развернуться и побежать, хочется понестись прочь, чтобы призвать Одина к ответу прямо здесь и прямо сейчас. Ему не остается дела ни до собственного, горящего болью теперь, плеча, ни до плана, ни до неравенства сил. Одна нога уже отступает на шаг, вторую же Тор удерживает силой. И отворачивается. И задаёт свои вопросы.       — Я не знаю, — иной Локи, стоящий подле его плеча, моргает, но больше не смотрит в ответ. У него стеклянный, пустой взгляд, по нижней губе пробегает быстрая, еле заметная дрожь — Тор замечает ее, но она все равно сбегает прочь очень скоро. Чужие губы поджимаются, ноздри раздуваются, втягивая воздух. И звучит, будто приговором, но на самом деле уже топором палача, перерубающим шею отнюдь не виновному: — Она просто пропала. Они просто…забрали ее.       Тор точно замечает, как его рука поднимается, но не успевает заметить, как разжимаются пальцы на ручке молота. Он отпускает его, а после опускает ладонь иному Локи на спину, меж лопаток. Тот оказывается не иллюзией и не призраком. Под кожей ладони ощущается плотная ткань его плаща с яркой, канареечной подкладкой, а еще ощущается его резкий, чуть дрожащий выдох. Тор глядит лишь ему в лицо, не имея ничего внутри себя, ни мысли, ни рассуждения, чтобы придумать хотя бы единое слово. Подобного ему не понять — у него нет детей и, впрочем, никогда не было. Однако, эта жестокой, бесконечная жестокость чужой войны и чужой жажды большей крови, все же способна быть понята им.       И точно способна пробудить его гнев.       — В этой жизни все и правда совсем по-другому… — иной Локи так и не отстраняется от его прикосновения. Он шепчет негромко, еле слышно, а ещё улыбается самым уголком губ с какой-то большой, тяжелой печалью. Тор проводит ладонью по его спине, прижимается кожей к ткани его плаща. Он не клянётся и не обещает, он не произносит ни единого слова, не говорит о том собственном большом страхе, с которым совершенно не знает, что мог бы сотворить, чтобы только изжить его изнутри. Он пропадает, после появляется, а следом пропадает вновь, но все равно ждёт его в будущем. Его Локи крепнет, мужает и становится сильнее.       Прямо сейчас разжимает объятья и поднимается на ноги. Тор уводит к нему собственное внимание вновь, его ладонь соскальзывает с чужой спины, молчание же крепнет, пока где-то в его мыслях зарождается важное решение: он не будет спрашивать. Он не задаст ни единого вопроса, если Локи не предложит обсудить это, обсудить то, что Хель, сама Хелла, Королева Хельхейма и всех мертвых, является его дочерью. От того разговора, начатого самим Тором, не будет толка и в нем вряд ли будет смысл. Все, что ему нужно, он уже знает. Только знал ведь это ещё много раньше…       Один должен был умереть.       И Локи — обязан был, наконец, получить все то, что было его по праву. Свободу. Безопасность. И выбор.       Как много времени они проводят в тишине по эту сторону магического прохода, Тор не знает. Солнце делает собственные неспешные шаги по небу, висящему над Асгардом. Локи же выхаживает по галереям чужого дворца, пробирается в каждую комнату и каждую залу. Вспомнить, как давно Тор видел его настолько увлеченным и даже счастливым, у него не получается. В Альфхейме, в последние недели их безмятежной передышки, он был мягким, но все же был иным. Не таким, каким был прямо сейчас.       Каждое его слово, обращенное к Хель, сопровождалось мягкой, искренней улыбкой. Он обходил ее владения вместе с ней, но ни на миг не отпускал ее руки. А ещё — ни на миг не прекращал колдовать. Поддаваясь его силе потолки зажигались сгустками нежного, теплого света, стены выравнивались, осыпаясь лишней каменной крошкой, точно ледяные полы выстилались бережными кремовыми коврами. Тор хотел бы даже спросить, были ли они иллюзией или являлись настоящими, но ему совсем не хотелось отвлекаться. В собственном счастье его Локи выглядел слишком красивым, чтобы от него можно было оторвать взгляд.       Ещё — определенно был чрезвычайно богат. Не на золото и отнюдь не на каменья. Украсив светом весь дворец, добавив ему мебели и убранства, он вернулся вместе с Хель в тронную залу. И он был богат: на собственную силу, на всю собственную магию. Теперь трон, каменный и черный, был увит разноцветными цветами и зелеными лозами. Кости же, те самые, с которыми Хель играла и которые отбросила в сторону, только завидев своего гостя, под руками его Локи медленно нарастили себе мясо и плоть. Вначале они стали маленькой девочкой, после же обратились высокой нагой девой. Ей было дано и платье, и сапоги, а ещё отдано распоряжение — Тор не слышал его, Тор не смог бы услышать его, даже если бы пожелал, но отчего-то догадывался: Локи отправил ее на кухню, чтобы она приготовила для малышки еды. Стоило той деве, улыбчивой и черноволосой, уйти, как иные оставшиеся кости тут же начали наращивать собственное мясо и шкуру тоже. В первые мгновения Тор ещё думал, что то будет кожа, но в итоге оно оказалось шкурой и шерстью. Лоснящейся коричневой кошачьей шерстью — никогда в собственной жизни он не видел, чтобы ребенок мог радоваться столь сильно.       Сам Тор мог. Но все же подле него подобных ему детей никогда не было. В том далеком детстве подле него был Локи и его радость всегда была тихой, очень смирной. Такой же, как и сейчас: пока Хель подрыгивая и восклицая что-то вновь и вновь кружила вокруг выращенного для него котенка, Локи лишь глядел на нее. Глядел и улыбался.       И в этом, во всей их встрече, во всем их столкновении… Пожалуй, никогда прежде Хельхейм не видывал в своих границах столько жизни, как в этот момент. Последним подарком для Хель стало новое платье. С пышной, кремовой юбкой, с нежной ткань рукавов и переда, а ещё с кружевами. Их она попросила добавить отдельно, и Локи не смог бы ей возразить, даже если бы она попросила у него много больше — он выглядел именно так. Он был таковым. И был неожиданно беззащитным. В своей улыбке, в движениях собственных рук, что становились все медлительнее по мере того, как чужой дворец наполнялся его магией. Она определенно требовала от него много сил, Тор же знал уже точно и не собирался отворачиваться — он не станет спрашивать. У него нет ни единого вопроса. И знать что-либо ещё, что-либо большее, ему просто не нужно.       Каким бы пугающим ни было его будущее… Прямо сейчас этот Локи — его. И лишь пока Тор не может быть ровней его более взрослой, иной версии. Но точно постарается и будет. Сделает все возможное ради этого.       Свое платье Хель отдает Локи и, кажется, даже без дополнительной просьбы. Когда они обнимаются, в залу уже возвращается фрейлина — вот кого Локи дарит собственной дочери. Подругу, наставницу, ту, кто позаботится о ней. Ещё дарит кошку. И свет среди черных каменным стен, и мягкие ковры, укрывающие каменный, жесткий пол холодны галерей. И цветы, собственными лозами обвивающие зловещий, слишком зловещий для маленькой девочки трон. Вероятно, она никогда так и не вырастет. А может всё же подрастет. Тор не спросит. Это совсем не имеет значения.       Лишь единое… Локи ведь будет приходить к ней, верно? Он может, ему не придется платить за это и для него это будет хорошо. Ему это нужно. Пускай даже, когда он разжимает прощальные объятья и оборачивается к магическому проходу, его лицо становится серьезной, пустой маской, Тор вовсе не сомневается — он будет рад, если Локи будет навещать ее и проводить с ней время. Он будет рад, если Локи будет продолжать, и продолжать, и продолжать находить себе друзей и семью в самых неожиданных местах.       Из магического прохода его Локи выходит молча. Он переступает границу, не покинув даже тронной залы, а следом весь проход быстро сужается и пропадает за его спиной. Собственным исчезновением он обнажает и темные, утомленные тени у младшего под глазами, и мелкую дрожь его тонких пальцев. Они, эти тонкие пальцы, что Тор держал бы в своих, целовал бы без остановки долгие, бесконечные метки, осторожно подбрасывают платье Королевы мертвых в воздух. Она пропадает тут же, перемещаясь сквозь пространство в какое-то иное место. И лишь после его взгляд находит Тора.       Находит, но не произносит лжи обещания или клятвы.       Тор говорит:       — Что ж. Куда дальше, брат? — он поводит плечами, переступает с ноги на ногу. Он не устал, он ещё может биться и, впрочем, желает этого. С Одином, с норнами… С кем угодно. С каждым из тех, кто посмеет быть угрозой для чужого маленького, смирного счастья, что только что было прямо пред его глазами. Откуда-то с боку звучит краткое, непонятное на эмоцию хмыкание — оно отвлекает точно намеренно, только Тор не замечает. И отвлекается. Уже хочет перевести взгляд прочь от своего Локи к иному, плотному осколку сути, как его Локи дергает рукой.       Неуловимым для взгляда, быстрым движением без замаха он выбрасывает вперёд клинок. Тор разве что дергается, тянет руку к молоту больше на рефлексах, чем правда ожидая угрозы. Только дотянуться так и не успевает.       Выкованное им острие вспарывает ему кожу лба и кость черепа, а после все меркнет. Быстро и слишком болезненно. ~~~^~~~       Его малышка… Его маленькая, чудная, милая девочка… Его Хелла… Он теряет ее без вести среди временных кругов, как называет их тот, иной Локи, что встречает их в месте, куда его посылает Илва. Она знает не вероятно, а именно точно — он встретит в сокровищнице себя и сам же откроет себе путь в Хельхейм. Он поможет себе, выдаст столько милости, что можно и насытиться, и даже подавиться, только это не радует вовсе. Хельхейм ожидаемо встречает его духотой и спертым запахом смерти, что уже настигла тех, за кем приходила. Пока добирается до черного, высеченного в скале дворца, Локи не может не мыслить — это место не подходит Тору вовсе. Ни его еле живому, скованному буйству, ни его свету, свету самого солнца Асгарда. Вальгалла может подойти ему больше, ведь там и пиры, и воины, и пьяные стычки, но нет, конечно же, нет.       Ни что из того, что может быть связано со смертью, Тору не подойдет, потому что не подходит самому Локи.       Дворец встречает его тишиной и тьмой, разгоняемой в стороны разве что светом того зеленого огня, что он запирает внутри магической сферы. Одной не хватает и он добавляет ещё несколько, наблюдая за тем, как рассеянный изумрудный свет забирается в самые темные уголки, только не находит там ничего вовсе. Дворец не выглядит заброшенным — он просто пуст. В нем нет ни Ковров, ни картин на стенах. Галереи пусты, пусты все покои и комнаты. Кроме единой разве что — заглянув в нее, Локи находит на полу ком тряпья, что больше напоминает звериное гнездо, чем постель. Могильный холод пробирается сквозь подошвы его сапог, протягивается от каменного пола к его костям. Этот мир не сможет забрать его, вот о чем Локи мыслит, больше пытаясь себя убедить, чем действительно доверяя этой мысли.       Королева альвов говорит, что ему не придется возвращаться.       Сам же он не говорит и ни с кем не обсуждает, кого ожидает встретить здесь. Королева Хельхейма видится ему взрослой и статной, высокомерной, властной, на поверку же оказывается маленькой девочкой — стоит Локи только увидеть ее, как он понимает мгновенно, как мысль боли и стыда за собственную глупость озаряет его: та малютка, которую он видел в гроте норн, та малютка, что была нарисована на каменной стене и что была будто бы заперта, вот кого он встречает во дворце Королевы Хельхейма. И обмануться не получается. Ледяная глыба его сердца не вздрагивает, дергается резко и сильно, ранит плоть изнутри, разрезает острым краем правое легкое. Вдохнуть не удается. Он узнает ее лицо, он узнает ее даже до того, как по тронной зале разносится крик:       — Папа!       Его маленькая, замечательная девочка пропадает и теряется внутри временных кругов, как их зовёт тот, иной Локи, что не предупреждает его. Потому что бережет их тайны или потому что не знает об этом сам? Непомерная ложь и глупость. Не знать он не может, раз имеет силу видеть и слышать все, что происходит в мирах. И все равно отмалчивается. У Локи же разбивается ледяная глыба его сердца — на крупные, острые осколки, что валятся ему в живот и режут, и ранят все его внутренности. Они безжалостно истязают его тем страхом, что он видит в родных глазах, они пытаются убить его родного худобой и изношенными одеждами.       Только вопроса отчего-то не появляется вовсе, кто посмел сотворить это, кто посмел забрать его дочь и низвергнуть ее сюда. Чтобы она правила или чтобы стала ему пыткой? Чтобы она испила до дна все те наказания, которые должны были быть лишь его? Имя Одина замирает меж его губ проклятьем, бранью и запретом на любое прощение или искупление, пока Хелла, его девочка, его маленькая крошка, которая никогда уже не вырастет, обнимает его за спину своими тонкими, ледяными руками. Она плачет и улыбается, и она говорит ему, как рада, что он, наконец, к ней пришел, что он нашел ее. Локи желает сдержаться, он чувствует необходимость этого, только сдержанность не дается его рукам больше. В них лишь она, что Хелла, что Хель. Королева мертвых, правительница Хельхейма и единственное существо, живущее в этих землях. Жива ли она или все же мертва, Локи не спрашивает. Из всех тех слов, что она говорит ему, из всех тех слов, которыми она рыдает, обнимая его крепко-крепко, он понимает с болью собственного разума — она не знает, где находится.       Она не знает, что теперь она здесь и главное слово, и власть, и верховная длань. Она не знает, что никогда больше отсюда уже не выйдет. Она не знает, что она уже давным-давно мертва.       Тоскливая тяжелая боль желает поселиться внутри его груди, но к собственному удивлению Локи различает — у нее не получается это так же, как у него не получается сдержаться и не проронить ни единой слезы. Разбившееся сердце ранит собственными осколками, опустевшая грудная клетка перетягивается ледяным сквозняком, в то время как у затылка ощущается жар. Принять его за чужое внимание не получается — в основании черепа горит его собственной злобой и яростью.       И каждый вопрос из тех, что мучили его лишь несколько дней назад, умирает прямо в его руках, крепко обнимающих Хеллу — даже если ландверттиры разочаруются в нем, даже если весь мир обратится против него с ещё большей ненавистью чем сейчас, это уже не будет иметь ни единого значения для него. Потому что его дочь здесь. Она была здесь все эти метки, она была здесь все эти временные круги, запертая и пойманная, подобно осколку его сути. И она оказалась здесь — по воле чужой длани.       Она оказалась здесь по воле чужой жестокости!       Искупление умирает прямо подле прощения и остается парой мелких, выбеленных костей валяться на полу тронной залы. Фригга желает ему смерти, потому что ни единый родитель никогда не любит своих детей одинаково. Один желает получить через него больше власти, больше войны и крови, потому что это всегда было тем, что он жаждал — потерять контроль, разрушить его и поддаться жестокому искушению. И норны, конечно же, они… Локи обнимает маленькую, детскую ладошку Хеллы и улыбается ей, потому что никогда не стал бы поступать иначе, в то время как посреди его сознание разверзается весь его гнев и вся его ярость. Она кажется высокомерной насмешкой над теми жалкими каплями, что только-только наполняли его в последние альфхеймские дни, потому что ему не нужно ничего больше, чтобы видеть ее.       Ни пытаться отвернуться от мыслей о смерти старшего.       Ни пытаться воззвать к собственной злости.       Хелле он улыбается все равно. Пока они обходят весь дворец, пока он протягивает нити собственной магии сквозь плоть времени. Он выстилает камень полов мягкими коврами, он дарит галереям и коридорам свет, уничтожающий тьму. Ворох тряпья, что был больше похож на звериное гнездо, он заменяет настоящей постелью с красивым, искусно вышитым балдахином. Он разграбляет собственные покои, он разграбляет Альфхейм и Свартальфхейм, он забирает из Муспельхейма огонь, а после переносит все то сюда — в ее новым, вечный дом и во имя ее радости и удобства. Безжизненные предметы перемещать намного проще и легче, чем любую дышащую тварь, но к моменту, когда они возвращаются в тронную залу, Локи все равно ощущает вес слабости. Его магические запасы подходят к собственному окончанию, тяжелеют руки, дрожат пальцы и уголки губ. Это не останавливает его, потому что не могло бы остановить ни в едином другом моменте времени — когда он воссоздает на костях плоть и кожу, Хелла выглядит самым счастливым ребенком в мире. Он дарит ей подругу, фрейлину и помощницу. После — дарит котенка. Тишина черных каменных стен заполняет звуками их жизни, а ещё заполняется запахами тех альфхеймских цветов, что оплетают грозный, каменный трон.       У него не хватает слов и улыбок никогда тоже не хватит — поэтому он задаривает ее, поэтому дарит ей новый дом. И не смеет даже помыслить об обещании, что когда-нибудь отсюда ее заберёт. Этого уже не случится. Проходя по галереям и держа его за руку, Хелла рассказывает ему, что у нее тоже есть магия. Ее магия помогает ей сохранять красоту — вот как она говорит, только Локи не уточняет и не спрашивает. Он слушает ее, приобнимает за плечо и вовсе не может забыть: наскальное изображение на половину изуродованной малышки бьется в плоти камня и кричит о помощи. Кричит о том, что случилось… Она не помнит. Локи спрашивает осторожно, мягко, но Хелла только качает головой и отводит свои грустные глаза. Она говорит, что очень скучала по нему, и спрашивает, почему он так долго не приходил за ней.       Локи лжет, что просто долго не мог ее найти. И не рассказывает — ее пропажа была не самой главной его проблемой на пересчет последних жизней. Но все же стала ничуть не меньшей болью в то мгновение, когда он ступил в тронную залу и увидел ее.       На красивое, поистине королевское платье расходуется почти вся его магия. Остается лишь пара песчинок, маленьких, еле различимых. Хелла не замечает и не ведает. Она отдает ему с великой радостью то свое платье, что является скорее тряпьем да обносками, а после прощается с ним. Локи обещает ей вернуться. Мыслит о том, что нить его судьбы обрезана, оборвана, и обещает ей обязательно вернуться ещё хотя бы раз.       Обещает, закрывая глаза и держа собственную ярость в упрямом кулаке, когда та вздрагивает от иной мысли — сможет ли он вернуться, если Тор уже будет ждать его здесь.       Тор ждёт его в зале сокровищницы. Он спокоен, он крепко, он силён. Знал ли он? Вряд ли, но скорее точно нет. Только смотрит все равно так, будто ему очень жаль — Локи делает единственное и самое лучшее, чтобы лишить себя прилипчивого хвоста и лишних проблем. Он сказал ведь, он говорил уже не единожды — есть лишь он и всё остальные. И как бы вкусны ни были поцелуи Тора, как бы привлекательна ни была та ложь, обещающая самому Локи близкое предательство, ничего не изменилось. Именно это не могло измениться вовсе.       Стоит ему перенести платье Хеллы прочь, в его собственные покои, как рука поднимается сама. Локи не пытается прочувствовать, есть ли у него силы на что-то подобное. Он точно знает, что в его покоях у него есть мешочек с искрами магии — его будет достаточно, чтобы восстановить столько сил, сколько хватит на все оставшиеся пункты его плана. И когда он исполнит их все… Понадобятся ли подобные ухищрения ему когда-либо вновь? Искры магии, запасные продуманные планы на случай побега… Локи не спрашивает никого об этом, а ещё не отвечает на вопрос старшего. Его рука поднимается, выбрасывая вперёд иллюзию и сокрытие в ней заклинание. Тело реагирует сразу же. Опустевшее без капли магии оно тянет его в сторону, перед глазами немного мутится. Иллюзия его самого оказывается рядом за мгновение и хватает его под локоть, говоря негромко:       — Пятнадцатый ковер точно был лишним… — он не звучит поучительно, наоборот, понимает и в его словах чувствуется то же согласие, что ощущается и в хватке на локте. Тор падает будто замертво прямо перед их глазами, только никто не вздрагивает. Это не по-настоящему. Он проспится до утра или до полдня, быть может. Он отдохнет, только вряд ли будет выглядеть не таким утомленным. У него теперь и метка, и тавро, и обязательства перед Одином. По чью суть и чей дух? Локи морщится, дергает плечом и становится ровнее сам, вырывая руку прочь из хватки себя самого.       Его руки поднимаются, утомленно трут его собственное лицо — эта слабость позволительна лишь потому что в собственном присутствии он может позволить себе и много большее. Никто не упрекает его в этом все же, иллюзия, более настоящая, чем он сам смог бы создать когда-нибудь, становится рядом ровнее. Не спрашивает и ничего не говорит. Локи делает это сам:       — Ты будешь здесь и дальше? — подняв глаза к собственному лицу, что выглядит взрослее, он не спрашивает то, что действительно спросить желает. Осколок сути — вот как эта иллюзия с его лицом называет себя. Отколовшийся, отпавший… Королева альвов верно смеется над ним и точно собирается продолжить заниматься подобным до грядущей ночи. Говорит ему, что не сможет помочь, не осилит его внутренней пустоты, а все же отсылает прямо сюда. Чтобы он заглянул себе в лицо, чтобы он воссоединился с собой и чтобы разрешил этот вопрос собственной душевной болезни раз и навсегда.       Ведь если вернуть назад то, что забрали, то, что случайно отпало и оторвалось само, пустота утраты заполнится, верно?       Иллюзия глядит на него и поджимает губы. Он не может не знать. Он не мог не видеть, не слышать происходящего с самим Локи, только все равно поджимает губы. После качает головой медленно и напряженно. После говорит:       — Твоя боль не магической сути.       Локи желает забрать его с собой, желает вернуть его себе и в себя, рассчитывая получить всю эту силу и стать. Теперь, стоило ему видеть их вживую, он чувствует, что они нужны ему. Они необходимы ему. Движения и мимические жесты, осанка… Не готовая отражать удар, но гордая, горделивая. Этот Локи, что глядит ему в глаза, не притворяется вовсе, что знает себе цену — он знает ее, все вокруг знают ее и никто не смеет на нее позариться. Только он все равно качает головой и перерубает шею той надежде, что ещё не успела даже родиться внутри самого Локи. Они смотрят друг другу в глаза, будто глядят в искаженное отражение. Пятнадцатый ковер, развернувшийся в тронной зале, быть может, был лишним действительно, но у его иллюзии взгляд прятал в себе скорбь и боль. Он отлично понимал эту жертву. Он знал, куда Локи предстоит идти прямо сейчас, он точно знал, что Локи чувствовал и настолько безответственно и глупо было лишать себя магии, однако, он прекрасно понимал это.       Впереди их ждало лишь зло и обещание, отданное им Хелле, было столь мало, пускай и значительно… Он просто желал, чтобы она жила хорошо, чтобы она чувствовала эту жизнь, ни единого ростка которой не было в ее землях. Он просто желал — и хотел бы вернуться.       Но Тору было суждено умереть и Локи точно знал: он никогда, никогда, никогда не обрёк бы себя на спуск в Хельхейм вновь, чтобы встретить там старшего. Никогда и ни при каких обстоятельствах.       — Я спрашивал не об этом, — чуть прищурившись утомленным глазом, он дергает головой в сторону и все же прячет все трудное от себя самого. Пустота не может быть заполнена. Она может лишь поглощать, и поглощать, и поглощать все то, что в ней оказывается. Пока не растет, но как долго то продлится? Она пахнет отчаянием и бесконечной, жестокой болью. Иллюзия же, иллюзия его самого, переводит взгляд в сторону Тора, лежащего навзничь на каменных плитах. Кому-то из них стоило бы позаботиться о том, чтобы он не ушиб затылок, но все же правда была беспринципна — были лишь они и все остальные. Был лишь Локи.       И он, но другой, иной, осколочный, сказал:       — Если ты изменил его и оказался способен раскрыть его истинную храбрость, то сможет изменить и себя, — это прозвучало почти жестоко. Локи хотел возмутиться, а ещё оскалиться: вся усталость от использования всей его магии неспешно перемешивалась с голодной злобой. Потому что Хелла была Хель, потому что она была Королевой мертвых, она правила и властвовала на землях Хельхейма… Те, кто сделал это с ней, обязаны были поплатиться. Были ли они мертвы, или живы, или ещё не родились. Все причастные. Каждый, кто помыслил о том, что то было верно и оправдано.       Линчевать было, конечно же, некого. Разве что Одина, но он все ещё мог выждать и потерпеть — первее Локи нужно было наведаться к его дорогой супруге. После уже к Королеве и на обратном пути к самим норнам. Сейчас он собирался чествовать дам, а ещё убивать и разить собственным словом и собственным же мечом. За предательство, и за ложь, и за каждую мерзкую недомолвку.       Его иллюзия оборачивается к нему вновь, прощально касаясь тела Тора взглядом, а после поднимает руку. Драматичное слово оказывается молчанием и густой тишиной. Локи лишь поднимает руку в ответ, а после касается ладонью собственной же, но чужой. Кожа ощущается теплой, зудящей даже, только вечность прикосновение не длится. Мелкая, яркая вспышка слепит его уставший, нуждающийся во сне и в отдыхе глаз, молния проносится по руке, пересчитывая дрожью каждую метку, что начинается первой у самого запястья.       Когда он открывает глаза, подле уже никого нет. Неспешно покачивается яркий огонь в чашах, Тор молчит и выглядит мертвым, но на самом деле лишь крепко спит. Будет ли зол? Локи разберется с этим после, если разбираться ещё, конечно, придется. Сегодня он собирается чествовать дам и среди собственной злости не забывается — большая их часть желает его убить или просто желает ему смерти во имя жизни своего поганого отпрыска. Тот, правда, меняется. Не унижается уже так, как Локи желал когда-то, но действует, движется и каждое собственное слово подкрепляет уверенной дланью, что правит, и властвует, и оберегает.       Встряхнув рукой, Локи поводит плечами, вздыхает тяжко. Магический импульс оседает где-то в груди легким, но ощутимым теплом, а ещё делится с ним всей своей магией. Той не много, но она позволяет ему вдохнуть глубже, она позволяет ему обратиться взором к Бранну — огонёк все ещё играется с воронами Одина, уводя иллюзией их все дальше и дальше от Золотого дворца. Пройдет немного времени и они вовсе долетят до Дальних земель. Это не столь плохо, значит и вернутся быстро они не смогут.       Время становится во главу всего так, будто не стояло там изначально. Переступив на месте, будто пробуя заново твердость собственных ног, Локи накидывает сверху легкое заклинание невидимости, а после делает первый шаг. Ему хочется обернуться назад, туда, где только-только зиял магический проход, туда, где его малышка, его чудесная дочь была уже долгие жизни мертва, но он так и не делает этого.       Он делает первый шаг, задевает взглядом лежащего на каменных плитах пола Тора. Руки сжимаются в кулаки сами, откликаясь на злобу, гудящую все громче и громче в его груди. Мысль же, уже знакомая, оказывается замечена им вновь.       Мысль о том, что кому-то из них все же стоило позаботиться о том, чтобы Тор не ушиб затылка при падении. В его почти пустой голове и так не было почти ничего важного… Кроме бесконечной любви и бравады.       Было бы чрезвычайно печально узнать, что из нее вышибло и это. ~~~•~~~