Роза ветров

~~~^~~~       Он возвращается в собственные покои лишь ради того, чтобы забрать те искры магии, что принадлежат ему по праву, но случайно задерживается там на долгие мгновения. Его спальня теперь пуста. На месте широкой, удобной постели с вышитым яркими птицами балдахином нет ничего — там лишь камень пола да ровная, изумрудная стена. Вероятно, ему в ближайшее время нужно будет озаботиться новой постелью или по крайней мере выдать это поручение Лии, но именно в тот миг все, что делает Локи, так это раздевается. Получившее вновь собственную магию тело уже не пытается придавить его усталостью к полу, держать спину ровной оказывается много легче, однако, он все равно стягивает собственные одежды и набирает себе купальню.       Промедление из трусости не сделает ему чести, только Локи все равно лжет себе — это не трусость. Это подготовка к битве и сражению. Это превентивные меры. Это стратегия, ему просто нужно подготовиться… В кабинете его покоев на столе его ждет послание. Он замечает его сразу, как оказывается внутри и запирает за собой дверь: искусный и искусственный, инкрустированный каменьями металлический цветок лежит подле небольшого клочка пергамента. Цветка он не трогает, пускай ладонь и тянется, тянется, тянется… Это роза. Отнюдь не одна из тех, которыми Тор все продолжает задаривать его, но по красоте она ничуть не уступает настоящей. И, быть может, даже пахнет? Локи не касается ее и вначале читает записку. Она вновь же от Королевы и вновь же смеется над ним очередными недомолвками: они расставались разве что прошедшим утром, однако, в том долгий миг Илва ни единым взглядом не отдала ему какого-то важного, большого знания.       Вместе этого прислала розу и записку, в которой значилось слишком понятно и прозрачно — роза не была ни имитацией цветка, ни украшением для его покоев, но являлась артефактом. Тронув ее, он мог с легкостью переместиться в Альфхейм и для того не нужны были ему ни тайные тропы, ни Биврест, ни помощь Хеймдалля. Лишь роза — и все пути были открыты для него так же, как уже открылся путь в Хельхейм.       Вопреки его личным, определенным ожиданием воссоединение с осколком собственной сущности не принесло ему ничего значительного, вроде чужих воспоминаний или непомерной силы. Магия его, конечно, ощущалась внутри, постепенно сливаясь с его собственной, однако, чего-то большего… Чего-то, вроде того, что Локи мог бы ожидать, чего-то вроде возможности видеть то, что не находится подле него, или слышать разговоры за множество верст от него — этого не было. Он вряд ли мог даже открывать проход в Хельхейм, как-то сделал осколок его сущности, что фактически должно было определить его явную бесполезность.       Должно было, но все же не могло.       Потому что та стать, и властность, и неуязвимость, что были в нем, теперь жили у Локи внутри. И он точно мог присвоить их себе, взрастить их в себе, обратить себя ими.       Прямо сейчас, правда, думать о чем-то подобном не имело большого смысла. Потому что новый поход к норнам мог принести ему многое и чрезвычайно разное. Начиная от смерти Тора и заканчивая — его собственной.       Но вместо того, чтобы поторопиться, он выбирает промедление и купальню. Вымывается медленно, добавляет в горячую воду масла и травяные настойки. Все его одежды остаются валяться смятой кучей посреди его спальни, прямо посреди принадлежащего ему отсутствия и постели, и плана. Горячая вода расслабляет, а ещё подогревает бурлящую внутри злость. Локи вымывает голову, медленными вдумчивыми движениями массирует кожу. Тор остается в сокровищнице, но не остается в безопасности. На выходе из нее Локи гонит вперёд себя их иллюзии, только осколок сущности не благодарит за столь своевременный подарок в виде мелочного запаса магии. Никого не благодарит и никого благодарить он больше не станет. Стража в свою очередь равняется, замечает будущего царя, покидающего двери. Они не станут искать его и проверять помещения не станут тоже — количество времени на то, чтоб исполнить задуманное увеличивается и разрастается вширь. Тор же остается, но отнюдь не в безопасности, и именно потому план отсутствует.       Как спасти его, Локи не знает.       Королева альвов — говорит недомолвками.       Но, впрочем, говорить ей остается недолго. Она прощается с ним по утру среди рассветных лучей, заливающих стену альфхеймского дворца и весь нижний город. Она прощается, не отдавая правды — знает, что он придет и за ней тоже так скоро, как сможет. В новой ночи этого дня он придет за ней, он заберет все то, что ещё осталось в ее жилах. Она же говорит недомолвками, только слово ее твердо: Илва присылает ему артефакт для перемещений. И, быть может, готовит ловушку? Об этом Локи думает, но только с колкой усмешкой качает головой и выбирается из купальни. Он надевает исподнее, берет новые, черные брюки из плотной ткани и черную же рубаху. Сапоги надевает все те же, удобнее умещает в них выкованные Тором клинки. Что бы сказал он, будущий царь, если бы знал, что этими клинками Локи собирается вырезать глаза его матери? Будет неудобно, конечно, и мелкий, загнутый ножик подойдет много лучше для подобного дела, однако, ему хочется сделать это именно так.       Фригга не узнает, но он сам будет знать чья сталь, закаленная, йотунхеймская и выбеленная, лишит ее зрения.       Все парадные одежды так и остаются лежать на полу. Вместо привычного плаща, он накидывает на плечи черный и теплый. Укладывает капюшон удобнее на плечах. И все вещи, нужные и необходимые ему, лежащие на его столе, укрывает магическим колпаком. Под ним оказывается и металлический, искусственный цветок, и вороньи перья, и аккуратно сложенная тряпица платья его дочери. Под ним оказывается Грааль — камни миров, инкрустированные в него, переливаются жизнью, и силой, и магией. Под колпаком им нравится вряд ли, но, впрочем, они не умеют ни говорит, ни колдовать. Лишь артефакт — вот чем они являются на самом деле. Локи же является тем, кто выломал само время, кто оборвал собственную судебную нить, и он мыслит об этом, пока одевается, он мыслит об этом, пока прячет во внутренних карманах плаща несколько лечебных зелий, пока создает магический колпак, чтобы было удобнее и легче забрать эти вещи себе в том случае, если ему придется бежать и не будет возможности вернуться в собственные покои. Фригга будет сопротивляться? Возможность этого теряет всю собственную значимость. Фригга, что любит своего настоящего сына много больше, чем кого-либо другого, его злобу могла бы понять, но не поймёт никогда, потому что Локи не расскажет ей.       Не расскажет о том, кто будет следующим, кто падет от его руки после того, как норны все же выслушают и услышат его запрет и его ярость.       Когда он покидает собственные покои, солнце уже начинает клониться к закату. Долгие его шаги, проведённые Локи в Хельхейме, сказываются, урезают все его время, пытаются разрушить все его устремления — у них так и не получается. Бранн заводит Хугина и Мунина к самому краю плоскости Асгарда, а после просто пропадает из вида и обе дурные птицы принимаются остервенело искать его вокруг да около. Найти его у них не получится: Бранн возвращается к нему в сокрытую заклинанием невидимости ладонь, покачивается, самодовольный и наглый. За время собственного полёта, но вероятнее развлечения он успевает пожрать четырех полевок и какую-то одну мелкую птицу. Плоть той иллюзии ворона, что Локи дает ему, не может поглотить их, только ни Хугин, ни Мунин не замечают маленьких кучек пепла, что остаются за спиной Бранна. И потому он радуется, потому покачивается поверх его ладони… Не ландверттир и никогда им не будет. В нем нет ни милости, ни высокомерия. Он незамысловат, прост и примитивен даже, только он все же сам Огонь и, сжав его в кулаке, Локи чувствует, как вместе с рунной вязью на запястье внутри него самого загорается его сила. Она вспыхивает, она распространяет тепло по кровотоку.       Она дает ему преимущество. Ещё — случайно напоминает о тех словах Фригги, что была против его идеи повязать себя магической связью с самим пламенем. Быть может, она знала, что именно это погубит ее в итоге? Быть может, она предвидела? В таком случае определенно не должна была удивляться его приходу.       И, впрочем, удивлена не была.       Он доходит до ее покоев без единого звука и единой встречи с кем-либо в галереях Золотого дворца. Сокрытый собственной магией, он не крадется, держит спину ровно и меряет собственным твердым шагом плиты каменного пола. Чтобы попасть на уровень самой Фригги, ему приходится дождаться какой-то служанки, что как раз покидает его. Она не привлекает внимания проходящих мимо стражей так же, как и мелкая, незначительная заминка, что случается пред тем, как дверь, ведущая на нужный уровень закрывается. Этим вечером уровень Фригги тих и пуст. На нем не видно ни единой ее помощницы или фрейлины, в коридорах царит спокойствие и легкая, ненавязчивая прохлада уходящей зимы. Пройдет ещё несколько недель и точно придет весна, только он вовсе не мыслит — удастся ли ему ее увидеть. Будущая ночь принесёт ему не возмездие, но предупреждение для всех тех, кто желает ему зла. Покои Фригги же приносят уже — тишину и тепло. Он был в них разве что пару недель назад, за дни до отъезда в Альфхейм, и они не успели измениться совершенно.       Только двери в этот раз были закрыты.       И стоило ему открыть их, как он сразу же понял, почему.       Сегодня Фригга была в своем лучшем, самом красивом и самом светлом платье. Нежно-голубая ткань струилась к полу, спускаясь с ее плеч, легкие, полу-прозрачные рукава были недвижимы так же, как и ее руки. Талия была подпоясана тонким, кожаным ремешком. Она точно услышала его приход, но от окна, у которого стояла, не обернулась. Медленно, глубоко вздохнула, качнула головой. Лица ее Локи было не видно, однако, вместо него он заметил довольно быстро — на подоконнике перед Фриггой лежал плотный сверток белой ткани.       Мелкие, алые вкрапления, пробивающиеся сквозь ткань изнутри, точно желали бы обмануть его, но сделать подобное у них не было и единого шанса.       — Мне приснилось сегодня в ночи, что ты придёшь, мальчик мой… — ее голос звучит первым. Он обнажает его присутствие уже по-настоящему, а ещё призывает его к ответу, но нежно и заботливо. Локи больше не верит ему. Не верит ни в заботу, ни в нежность. Фригга говорит так, будто все ещё является ему матерью, только то ложь, и блажь, и жестокость. По его суть у нее нет нежности больше. Только великий, бесконечный долг.       Локи поводит кончиками пальцев и сбрасывает заклинание невидимости, будто змея — старую шкуру. Это случается быстро, без шороха и без звука. Рука уже желает потянуться ниже, наклонить его корпус к полу, а после вытащить из голенища клинок, только так и не делает этого. Локи поправляет волосы, лежащие на его плечах, цепляет пальцами мелкую, аккуратную косу, бегущую от виска среди прядей. Ее он заплетает себе ещё на выходе из купальни. Сухой, мягкий волос под пальцами струится так же живо, как и мысль — если его осколок смог обратиться таким, то он может попытаться тоже. Он может и будет, потому что нуждается.       В стати. В силе. И в мощи. В неуязвимости, что обеспечит ему безопасность пред лицом Фригги или пред лицом нового предательства старшего. То вскоре свершится точно, не будет иначе, пускай воспоминания поцелуев все ещё сладки, пускай его сердце уже обучается скучать по ним.       Сейчас это не имеет ни значения, ни веса. Фригга вздыхает вновь, после будто бы улыбается. И говорит негромко и мягко:       — Мне снилось, что ты, наконец, отдал норнам свое согласие и они приказали мне помочь тебе, Локи, — он желает только-только сделает первый шаг вперед, но так и застывает у самого входа в ее покои. Его губы кривятся рефлекторно и много раньше, чем глаз расширяется удивленно — он никогда не посмел бы отдать норнам собственное согласие и собственную жизнь. Не теперь уж точно. Не после того, как обнажилась их ложь, не после того, как все стало известно и прозрачно для него. Фригга могла ошибаться и ошибалась определенно, только говорила иначе — со спокойной твердостью лилось ее мягкое слово. Оно полнилось нежностью, что стала бы проклятой, если бы коснулась его. Оно полнилось заботой, что была смертельным ядом теперь для него.       Однако, она сказала, и первым, о чем подумал Локи, ничуть не случайно стала Илва. Прохиндейка, обманщица и ведьма, говорящая недомолвками — ох, как же она была хороша. Она поистине была ему родней и то вскрылось бы в этот миг, если бы не было известно ему раньше. С какой бесчеловечной легкостью, с какой устремленной жесткостью она наслала на Фриггу этот сон… Что ж, огибая все прочие вопросы, Локи точно стоило выказать ей собственное уважение. Обмануть провидицу никогда не было простым делом. У Илвы то получилось.       Либо у нее получилось, либо у норн был новый, собственный план — впрочем, оба варианта его устраивали. Потому что пред Фриггой на подоконнике уже лежал сверток белой ткани. И не разглядеть алых вкраплений крови, пытающихся пробиться изнутри, было невозможно так же, как невозможно было не догадаться, что хранилось внутри него.       — Да, мама, я принял решение… — в горле не сипит, но скрежещет похлеще любого, идеально заточенного лезвия. Омерзение обнимает его плечи мурашками, обращение к ней, жестокой предательнице, запирает его глотку спазмом. И хочется скривиться, а после все же выдернуть клинок из голенища, только драки устраивать нельзя — если умрет сама Фригга, у него точно появится множество новых проблем.       Если он убьет ее сам, как бы сейчас зол он ни был, это причинит ему слишком невыносимую боль позже.       — Прежде чем я отдам их тебе, — ее руки расплетаются и одна опускается кончиками пальцев на края подоконника. В ее движениях ему видится мягкость, уверенность, но осторожность — она становится во главу угла, подтверждая ту догадку, что уже мечется меж стенок его сознания. Она не видит больше и не сможет видеть уже никогда, потому что не позволит себе опустить до кражи чужих глаз подобно ему. Она забирает собственное зрение по велению будто бы норн, но на самом деле по велению сердца — ее ребёнок в опасности и она любит его, она не может позволить ему умереть. Локи понимает. Чувствуя, как злость клокочет и щелкает собственной пастью в его груди, он понимает все же. Потому истрачивает почти всю собственную магию, потому обворовывает для нее чуть ли не все девять миров. Цена не имеет ни веса, ни значимости и никогда уже их не обретёт. Жаль только Фригга забывается вовсе — забывает о каждом том собственном слове, которым заверяла его в своей великой материнской любви. — Я хочу, чтобы ты знал кое-что… Долгие-долгие годы я ненавидела тебя. После того, как я узнала, что именно ты стал причиной проклятья, которое легло на плечи моего сына, я боялась и я же ощущала злобу на тебя. В моих глазах ты, маленький, милый малыш, был жестоким чудовищем, но после…       Локи медленно закрывает глаза и поднимает голову выше. Его сознание ничуть не случайно заходится штормом мысли, что утягивает его в воронку прошлого. Каждое воспоминание, связанное с ней, каждый их разговор, каждый тот раз, когда он открывал ей собственное сердце — все это перетягивает собой тьма злобы и боли. Он доверял ей, он мыслил столь долго, что у него по крайней мере ещё есть она… После того, как Тор предал его, после того, как Один никогда не был добр к нему, у него все ещё была она, его мать, Фригга, величественная и мудрая царица. Любящая и заботливая? То оказалось ложью ещё до его отъезда в Альфхейм и, быть может, ему бы стоило смириться с этим, но он выбрал иное — просто не думать. Не мыслить, не размышлять, не произносить вслух ни единого слова. Она лгала ему на протяжении столетий. Она обнимала его, она дарила ему собственные мягкие, поддерживающие слова и она лгала ему.       Она ненавидела его, потому что он был чудовищем для нее.       — Я ошибалась, и стоило только мне осознать это, как я ощутила облегчение. Это случилось в тот день, когда ты попросил меня прочесть тебе ту, последнюю историю про Медведя и Лиса. Ты сказал мне тогда, что для тебя, будто ты на месте Лиса, было бы честью умереть от руки кого-то столь живого, как Медведь. И я поняла, что мне не за что ненавидеть тебя… Но я должна, я обязана воспитать тебя честным и достойным богом. Я должна воспитать тебя тем, кто не будет трусливо бежать от собственных ошибок, вот что я осознала тогда, и на мои плечи легла тяжелая ответственность, — ее пальцы соскальзывают с края подоконника и вся фигура приходит в движение. Легкая ткань нежно-голубого платья покачивается, откликаясь на медленный шаг ее ног. Оборачивается голова. Локи не вздрагивает лишь потому что и сам открывает глаза не сразу. Его ладони сжимаются в кулаки, его челюсти чуть ли не скрипят зубами от натуги. Фригга видит лишь ту суть, которую видеть желает, но, впрочем, не видит вовсе — поверх ее глаз лежит белая, плотная повязка. Собственными концами она сбегает прочь, куда-то под пряди ее волос, и, конечно же, прячет ее слепоту, только скрыть засохшей алой дорожки крови на щеке у нее не получается. Она сплетает пальцы в замок поверх своего живота, величественно и гордо ровняет спину. Ее голова разворачивается прямо к нему так, будто она действительно может видеть его, все ещё может видеть его. А после она говорит: — И я рада, что у меня получилось научить тебя всему этому. Я рада, что ты собираешься исправить свою ошибку и умереть во имя собственной чести и во имя жизни собственного брата.       — Умереть во имя чести? — он больше не прячется. Озлобленный оскал искажает его лицо, вскидывается рука, указывая прямо на Фриггу. И голос, что должен бы блюсти и беречь таинство их разговора, поднимается к самому потолку, когда она рычит: — Ты не подумала ни единожды о том, как могла бы спасти нас обоих! Неужто я не был все эти метки твоим ребенком тоже? Ты заверяла меня в собственной любви, скармливая ее мне, будто непреложную истину, но ты.! Ты даже не помыслила о том, чтобы помочь мне! Чтобы сохранить и мою жизнь тоже! — его рука почти дрожит от напряжения, он указывает на Фриггу и воздает ей всю собственную злобу и ярость. Сильнее всего болит именно это — пока он, мучимый предначертанным, пытается и рыщет иные пути и варианты, она, великая провидица, обладающая магией и величием, немыслимой властью, просто отрекается от него. Во имя его чести? Что за блажь! Лишь во имя собственного истинного дитя — вот она, ее искренность, вот она, ее истинная материнская любовь. Никогда в ней не было места ему и сейчас не находится тоже.       Фригга поджимает губы, спокойно и без суровости. Она сносит его крик, всю его злость, а после, жестоко и бесчеловечно, раскрывает собственные объятья. Она желает прижать его к своей груди и убедить в важности его решения, будто Локи не осознает этого сам. Он не позволит Тору умереть. Он сделает все, что потребуется от него, только умирать уже не желает. Он увидел, что может ждать его здесь, он уже чувствовал — Тор целует его с напористой мягкостью, Тор обнимает его за бок рукой во сне, Тор шепчет ему признания… Ни в единой жизни и ни в едином временном круге подобного не было. Локи желал этого, Хель бы подрала его и изжила со свету прямо на этом месте, он желал этого всегда! Видеть его улыбку, идти с ним плечом к плечу и чувствовать, как его сердце бьется под его слухом. Чувствовать, как двигаются его губы и руки, слышать, как он говорит то басом, то шепотом, сравнимым разве что с тишиной. Говорит именно с Локи. Целует именно Локи. И желает… Лишь его и никого больше.       Клянётся в верности лишь ему, отдавая всего себя, всю свою власть и все собственное буйство его рукам.       Умереть во имя его жизни — вот что Фригга предлагает ему так, будто извинений не хватит, так, будто никому и никогда не хватит всех его уже свершившихся страданий. Он уплатил сполна ещё давным-давно и определенно мог не терзать себя предначертанным больше. Весь мир был открыт ему, каждый его уголок, но он остался здесь, он остался здесь и собирался оставаться и дальше. Чтобы исправить собственную ошибку, только вовсе не так, как того желала Фригга, как того требовали норны, чтоб только были прокляты эти жестокие старухи! Уже познакомившись с той, иной жизнью, что могла бы быть его, могла бы принадлежать ему, Локи не желал даже мыслить о том, чтобы выпустить ее из собственных рук.       Пусть даже впереди его ждало новое предательство и новая боль, только надежда, лживая, непомерно наглая, уже поселилась в его сердце. И изгнать ее прочь он был вовсе не в силах.       — Это невозможно, мальчик мой. И ты знаешь это ничуть не хуже, чем я, — Фригга делает медленный шаг в его сторону, только Локи больше не верит. Ни ее голосу, ни ее шагам, ни его рукам, что раскрываются, предлагая объятие. Она лжет ему. Она труслива и жестока. И все ее величие, вся ее стать ничуть не отличается от величия ее мужа, пускай она и жаждет мира, только жаждет его сквозь войну, сквозь кровь и чужие мучения. Именно это она предлагает ему, добавляя: — Я знаю, что ты любишь его, Локи. Ты не позволишь ему умереть. Так поступи же правильно, так, как должно, и…       — Так, как не поступила ты, позволив Одину потерять контроль? — ему хочется назвать ее «мама» ядовито и насмешливо, но язык не поворачивается. Она не его мать и не была ею никогда. Никогда больше он не признает ее таковой. И видит прямо сейчас, как она вздрагивает от его слов. Ее руки опускаются вниз безвольно, по губам пробегает дрожь. Это не остановит его и жалости в нем не взрастит. Шагнув вперёд вновь, Локи рывком опускает руку вниз и позволяет себе с жестокостью рассмеяться. Лишь после говорит: — Твое лицемерие непомерно и недостойно того статуса, что ты носишь. Ты позволила ему убить всех своих детей. Ты отдала их ему на линчевание и не сделала ничего, чтобы остановить этого. Где же была твоя честь, а? Где была твоя любовь?! Отвечай мне!       Его дыхание рвётся и прерывается его криком. Рунная вязь Бранна на запястье загорается, а ещё отдает нарастающим теплом. Он чувствует его злобу и потворствует ей, питается ею, Фригга же отступает. Край ее повязки увлажняется быстро от тех слез, которыми исходят ее ослепшие глаза. Меж губ рвётся лишь шепот:       — Локи, мой любимый сын…       — Не смей. Называть меня. Так. Я — йотун-полукровка и во мне нет ничего от тебя. Ты мне не мать и никогда не была ею, — дернув рукой, он пресекает ее слово этим движением, а ещё пресекает весь ее шепот. Он лишь злит, злит намного сильнее, чем болит теперь. А она — лжет ему. Лжет и плачет. Трусливая, не достойная ничего благостного с его стороны. — Ты — трусливая, жестокая ведьма. И в следующий раз, когда ты пожелаешь напомнить мне о моей чести, прежде подумай о том, что сама ты сделала, чтобы спасти своего мужа или своих детей. Потому что ты не сделала ничего! Ты убила их всех собственной трусостью!       Дёрнувшись вперед, он делает несколько шагов и резкой, жесткой рукой подхватывает сверток с подоконника. Фригга оказывается прямо перед ним, смолкшая, пораженная и все ещё держащая голову высоко и гордо. Сломить ее не получится, но, впрочем, делать подобного Локи не собирается. Он не убьет ее. Он не посмеет убить ее, но его милости она не будет достойна никогда больше. И никогда больше не посмеет указывать ему, что делать и как поступать. Лишь ради этого Локи рычит ей прямо в лицо:       — Я не собираюсь умирать во имя его жизни. Я собираюсь во имя нее жить, — ему в ответ Фригга успевает разве что приоткрыть губы пораженно, но Локи отшатывается раньше, чем она говорит что-либо. Сверток в его руке загорается светом и наполняется магией, что сбережет ее глаза, пока они не будут нужны ему для создания зелья, тело же разворачивается. Только происходит это, как он вновь накладывает на себя заклинание невидимости и твердым, звучным шагом покидает ее покои. Он никогда больше не назовёт ее матерью и ряд ли ещё когда-нибудь позволить себе заговорить с ней. Она умирает для него среди собственной трусости, и то ещё будет болеть и выть, но прямо сейчас злоба переполняет его и ведет.       Фригга предает его ничуть не хуже, чем ее собственный сын, отдавая простой ответ на вопрос о родстве, который не был задан. Фригга предает его каждым движением собственной руки и каждой собственной улыбкой — потому, уже покинув ее покои, Локи хлопает дверью и отказывает себе в сдержанности. Хлопок двери звучит, будто трещина, образующаяся в гранитной плите.       Но ощущается самым верным и правильным из всего, что он делал когда-либо. ~~~^~~~       Солнце клонится к горизонту. Ни битвы, ни убийства так и не случается. Фригга отдает ему собственное зрение и собственную силу. Вряд ли всю. Для ее магии глаза являются лишь проводником — точно таким же, как для него самого кисти его рук, его пальцы и ладони. Они помогают ей предвидеть, они направляют ее, однако, вырванные из плоти прочь, они не оставляют ее ни беззащитной, ни умирающей. Вся ее магия остается при ней и всё же не лжет — без этого проводника ей будет много сложнее. Что жить, что колдовать.       Локи не печется об этом. Он возвращается в свои покои, у входа, прямо перед дверьми, находит спящего Фенрира. Тот просыпается, не слыша его шагов и не видя его, но чувствуя запах его присутствия. Локи не желает пускать его внутрь, сомневаясь будут ли в порядке собранные им ингредиенты, однако, волчонок глядит на него с такой мольбой, что в итоге маг склоняется пред его взглядом. Он запускает его внутрь, трепет по холке. Фенрир глядит на него внимательно, добродушно помахивает хвостом, но, конечно же, чувствует — что-то не ладно. Он слышит это в твёрдом голосе Локи, он чувствует это в его прикосновениях. Локи не рассказывает ему, лишь берет с него чуть ли не клятвенное обещание не шалить в его отсутствие. Фенрир будто бы все понимает, вылизывает его ладонь, ластится к ней.       Никто не обещает ему, что отныне и впредь все будет в порядке так же, как никто не обещает этого Хелле. Она уже мертва и когда-нибудь догадается об этом. Она мертва уже слишком давно, чтобы ее ещё можно было спасти или уберечь.       Но Тор все ещё жив. Локи же — зол. Фригга предлагает ему умереть во имя, не предлагая жить и не заботясь о его сердце. О его духе, о его теле… Она желает сквозь него и с его помощью осуществить то, на что у нее самой так и не хватило смелости. Защитить своих детей, убить собственного супруга, теряющего и контроль, и баланс, и всю свою честь.       Делать этого за нее Локи не станет. Как, впрочем, не будет и рассказывать ей — его смерть пообещает Тору безызвестную кончину и оборвавшуюся вечность жизни. Потому что норны лгут, потому что они обманывают, а ещё потому что чрезвычайно жаждут остаться там, где уже есть: на своем собственном месте. Оно дорого им ровно так же, как им дорога их власть. Шутка ли, вершить чужие судьбы — для этого определенно необходима благость, которой они лишились уже давным-давно. Потворствование им сейчас было бы предательством. Не Тора даже, но, впрочем, именно его и в самую первую очередь.       И Локи определенно был лжецом, но предателем становиться не собирался.       Оставив Фенрира в собственных покоях, он подхватывает с поверхности крепкого, деревянного стола металлический цветок и тьма поглощает его. Право на единый вопрос все же дает — сколь много у Илвы магии, если ей удается создать настолько мощный артефакт? Вопрос тот, конечно же, остается без ответа. Магия Королевы проглатывает его, поглощает и забирает в свое чрево, чтобы после выплюнуть, будто ком отравленной слюны, прямо посреди ее покоев. Но отнюдь не тех, что известны и доступны ее прислуге и фрейлинам.       Локи моргает и оглядывается лишь проформы ради. Он вновь в башне, под самой ее крепкой крышей и в круглой, оплетенной рунами комнате. Мягкий, бесцветный ковер чуть пружинит под подошвами его сапог, когда он переступает с ноги на ногу. То случается не от неловкости — Локи расставляет ноги чуть шире, пытается прощупать почву, будто не доверяет ей, но определенно потому что нуждается в ее твердости прямо сейчас. После того, как оставляет Тора в глубоком сне посреди одной из зал сокровищницы. После того, как хлопком двери обрывает все собственные связи с Фриггой.       — Я ожидала тебя раньше, младший принц, но ты все ещё в собственной привычке вначале разбираешься с самим собой и лишь после стремишься к грохочущему Рагнареку… Удивительно, как при всех собственных проблемах, ты позволяешь себе никуда не торопиться. Будто весь мир собирается и правда ждать тебя… — ее голос звучит ожидаемо нагло и насмешливо. Нитка губ изгибается в усмешке, пока аккуратные, тонкие пальцы переворачивают последнюю страницу книги. Локи знает ее — и Илву, и ту книгу, что она держит в своих руках; но в ответ ей только губы поджимает.       — Неужто это столь сложно? К тому же я не столь сильно опаздываю, — сжав пальцы на металлической ножке инкрустированной камнями розы, он делает шаг вперёд и бросает ее, уже бесполезную, на сиденье черного кресла. Оно свободно явно по его дух и его суть, только садиться в него Локи не станет. Ему не о чем здесь больше вести разговоры и нечего обсуждать. Королева будет сопротивляться? Ох, нет, у нее не получится. Будь она сильнее хоть в сотни тысяч раз — он зол и ничто не сможет остановить его. Потому его голос звучит надменно, потому его голова поднимает тверже. И потому взгляд упирается в Королеву, будто уже приставляя ей острие к горлу.       Она лишь смеется. Качает головой, заполняя пространство комнаты собственным звенящим смехом, шорохом серебра волос и шелестом удерживаемой в пальцах страницы. Она ещё жива и то будет длиться не долго, он же не станет скорбеть. Он лжет себе и та ложь съедается им самим быстро и ловко благодаря злости. Фандрал весь спрашивал его, верно? Локи бы хотел, чтобы он видел это собственными глазами. Оно стало бы для него самым честным и самым истинным ответом.       Не на вопрос о том, где Локи был все эти метки.       Но на обвинение в бездействии. На любое, Хель бы их все подрала, возможное обвинение.       — Пытаешься быть похожим на него столь скоро… Он пришелся тебе по вкусу, не так ли? Тот, иной Локи, — медленно подняв к нему глаза, она блеклой, светлой зеленью собственного взгляда осматривает его с головы до ног. Ее губы все ещё смеются, только глаза не улыбаются. Они всматриваются, они вглядываются в него и они точно знают, для чего он пришел сюда. Но не боятся.       — Всего лишь отражение реальности. Я вижу подобное каждое утро в зеркале, — поведя плечом, он тянет руки к фибуле и легким движением пальцев расстёгивает ее. Бросает туда же, куда только что бросил и бесполезный цветок. Его пропажа обнаруживается мгновенно: поверх чёрной обивки нет ни металла ножки, ни каменьев инкрустированных в бутон. Роза пропадает, будто ее и не было, будто она тонет в тьме обивки, будто не собирается больше всплывать. Локи прищуривается, замирая на несколько секунд. Илве лжет и правды не скажет. Эта правда не для нее, она для нее никогда не будет, однако, он все равно замирает — пропажа розы оставляет внутри мелкий, быстрый порез. Злость перекрывает его спешно, защищая, не давая забыться и отвлечься.       — Какая удивительно наглая ложь… — почти обворожительно оскалившись, Королева вновь опускает голову и не глядит на него. Она беседует с ним почти вежливо и даже почти ни о чем, но обмануть его уже не сможет. В собственном черном кресле она выглядит пятном белого, почти слепящего света — ровная, плотная ткань платья сбегает по ее плечам и телу, спускается по ногам, пряча метки, пряча, впрочем, ее всю внутри себя. Оторвав собственный взгляд от кресла, Локи переводит его к Илве вновь. И медленно вдыхает. Белое платье Илвы, без единого камня, без единого украшения, выглядит как саван покойницы и определено точно именно таковым является — его сердце не волнуется и не вздрагивает.       Ни от ее вида, ни от книги про Лиса и Медведя, что она держит в своих руках.       — Долго ли вы собираетесь притворяться, что я зашёл к вам за очередной бесполезной беседой? — потянувшись к собственному плечу, он стягивает плащ, а после сбрасывает его на спинку кресла. Фибула с сиденья никуда так и не пропадает, а значит дело отнюдь не в кресле. Было бы до абсурдного странно, если бы дело действительно было в кресле. Потянув ладонь к другой руке, он подтягивает рукав черной рубахи, следом подтягивает и второй. Выше к локтю, чтобы не перепачкать ткани. Видно будет вряд ли, но запах все равно останется. Ощутимый запах и невидимый след того кровопролития, что вновь идут с ним шаг в шаг, напоминая самую первую жизнь в мелких, еле заметных деталях.       Потому что Фригга остается жива. Потому тело Тора все ещё не спрятано ни внутри временной печати, ни в саркофаге, что не может вернуть жизнь, но может остановить миг смерти.       Все меняется, только Ермунгард кусает себя за хвост без жалости и сострадания. Вот он здесь — стоит подле того кресла, в котором сидел и дрожал, чувствуя, как крошатся кости от мысли о торовой неизбежной смерти. Теперь стоит и не дрожит вовсе. В твердых, обозленных руках ощущается напряжение, пальцы сжимаются в кулаки, глаза глядят Илве прямо в лицо. Она не собирается ни подниматься, ни начинать битвы с ним. Лишь переворачивает новую страницу книги, не обращая никакого внимания ни на него, ни на золотой таз с высокими бортиками, что стоит подле ее кресла на ковре. В свете сияния рун, коими исписаны стены, он переливается, пульсирует, как и вся эта комната. Руны больше не меркнут, но, быть может, Илва лишь только недавно оживляла их собственной магией. Быть может, их время умирать ещё не пришло.       — Как грубо, младший принц. Неужто тебе так сильно не нравятся наши беседы? Твое сердце жаждет битвы, но все же… — качнув головой, она поднимает к нему глаза и первым, что Локи видит в них, становится просьба. Поумерить пыл, ослабить злобу, дать ей время… Дать ей ещё немного времени просто побыть с ним — Хелла глядит на него точно так же после каждого нового заклинания, которым он приносит что-то в ее дворец. Она опасается его ухода, но точно чувствует, что он неизбежен. И глядит все равно — беззвучно умоляя дать ей ещё хотя бы несколько мгновений. Не уходить, не бросать ее, просто не…       Тор умирает у него на руках вновь, и вновь, и вновь. Локи умирает вместе с ним, умирает собственным сердцем и баюкает его на своих руках, будто то может ему помочь. Не помогает. Ни умоляющий взгляд, ни заверения, ни просьбы. Тор умирает вновь, и вновь, и вновь, забирая у него мечту, надежду и веру, что когда-нибудь ему будет достаточно. Его присутствия и улыбок, их разговоров, их прикосновений и… Их поцелуев? Локи смаргивает, дергает головой, будто желая отказаться, но в реальности не имея ни единого шанса быть столь жестоким. Илва глядит на него ещё несколько мгновений, улыбается мелко и быстро лишь одними глазами, а после кивает к тазу, что стоит подле ее кресла. Кивает и говорит:       — Пускай я стара, что сами миры, и не имею телесной оболочки, во мне все ещё достаточно магии. Бери его, младший принц, он понадобится тебе, — ее спокойное, покорное слово точно стремится сбить с него лишнюю спесь. Ему удается это, но отнюдь не так, как Фригге. Она отдает ему собственные глаза вместе с ними отдавая знание: она рассчитывает на него. Она рассчитывает, что он исполнит предназначение, она рассчитывает, что он оправдает все ее надежды и всю ее веру. Это лишь злит, раскаляет до алого, Илва же соглашается и отдает ему собственное смирение вместе с просьбой — не злиться на нее за то, в чем она не повинна. Не злиться на нее за все.       И в особенности за то, в чем она действительно виновата.       Помедлив лишь несколько секунд, Локи разжимает кулаки, следит за тем, как ее взгляд вновь опускается к книге. Она точно крадет ее из его покоев и вряд ли станет стыдиться этого. Ещё — вряд ли станет расплачиваться с ним за подобное. Ее дворец сегодня он успел обокрасть много в большей степени. И они точно были в расчете теперь.       — Старшему принцу вряд ли понравится твоя выходка. Насколько мне известно, ты не предупредил его, не так ли? — он подходит так же неспешно, как звучит ее слово. Пред тем, как опускается на одно колено, медлит, успевает усомниться, но злоба перебивает и гордость, и всю надменность — без ее крови ему не сварить зелья, без ее крови ему не воздать норнам за всю их ложь и все манипуляции. Поэтому он опускается. Морщится мелко, быстро, прежде чем говорит:       — Он был бы помехой. Это мое дело и с ним оно не связано, — потянувшись к золотому краю таза, Локи замечает, как Илва опускает книгу к себе на бедра и аккуратным, легким движением пальцев подтягивает ткань белого платья выше. Она оголяет ступни, она оголяет ноги до середины голени и она боса. В ее босоногости кроется ее беззащитность и все ее смирение, но вовсе не они заставляют его замереть так и не коснувшись таза.       Ступни и лодыжки Королевы альвов укрыты годовыми метками так, что среди них уже не разглядеть ни светлой кожи, ни синевы проступающих сквозь нее вен. Пересчитывать их бессмысленно — обе ее ступни украшены ими, помечены ее возрастом и всем ее недоступным кому-либо другому долголетием.       — Неужто? Кроме разве что твоей цели спасти его от смерти, а в остальном и правда… Оно никак не связано со старшим принцем, — она смеется над ним, выглаживает его лицо собственным проницательным взглядом. Она ему не дочь, но родня. Она — его внучка, его кровь и его плоть. Она — та, кто прожил множество временных кругов вдали от него, и все же та, кто сейчас сидит пред ним.       Сидит и ждёт смерти с истинной честью, истинной твердостью собственного слова и собственного обещания помочь ему.       — Ваша острота не уместна. Вы знаете, о чем я говорю, — Локи отводит взгляд прочь, скрипя недовольством собственного слова, и все же дотягивается до края таза. Золото отдает прохладой, мертвой, посмертной, но это почти не смущает его. Им властвует злоба, им властвует устремление, пока в голове все так и звучит голос Фандрала. Ему, трусливому и бесчестному, подобное не пришлось бы вкусу точно. И Локи определенно не существовал ради того, чтобы услаждать его взор, однако, желал бы — чтобы Фандрал взглянул и после не смел раскрывать рта в его сторону никогда.       Королева приподнимает стопы над полом, не отдавая ему ни слова, ни указания. Локи догадывается сам. Он подвигает таз на то место на бесцветном ковре, где только что стояли чужие ноги — в него будет стекать кровь. Не ради того, чтобы не запачкать ковра, но ради того, чтобы собрать ее всю. И в особенности — ее самую последнюю каплю.       — Ты хорош во многом, младший принц, однако, единый твой изъян портит всю общую картину твоего существования, — ткани юбки своего платья она не поправляет. Она не прячет от него свои годовые метки, голосом заставляет его поднять к ней лицо. И смотрит прямо в глаза несколько долгих мгновений. Она не сомневается, лишь задумчиво рассматривает его. После качает головой еле заметно, но все же говорит: — Тебе нужно сделать два надреза на лодыжках. Они не затянутся. Вся кровь стечет в таз и когда то случится я умру, но сейчас — заклинаю тебя, — оставив книгу на собственных бедрах, Илва тянет ладонью к его лицу. Локи подавляет порыв отстраниться и оскалиться, твердой мыслью пытаясь напомнить себе — она ему не враг. Напоминание работает слабо. Враги теперь все и так было всегда, только нечто меняется — Фригга отрекается от него, глядя ему прямо в глаза. Она делает это ещё до его отъезда в Альфхейм, она делает это ещё задолго до того, как он сдает свой крайний экзамен и получает статус придворного мага. Она отрекается от него, только завидев собственное видение, что сулит Тору смерть и страдание. Она отрекается, а после лжет ему прямо в глаза долгие метки — вот чему она поистине обучает его лучше всего. Лгать и увиливать. Притворяться. Держать голову ровно и величественно. Илва касается его щеки мягкой прохладой собственных пальцев. Ее физическая оболочка ощущается настоящей, прикосновение — нежным, почти материнским. Локи жаждет прикрыть глаза, но, чьим бы богом он ни был, иллюзии ныне ему не по нутру. Они мутят его взгляд, они натягивают поверх личин врагов маски возлюбленных друзей. После те предают — потому что все вокруг него лишь враги и не меньше. Тор тоже, но все же теперь есть определенная разница. Локи требует с него унижений, требует преклониться перед собой, не обещая давать и единого шанса. Все же дает. И дает даже много больше — он позволяет Тору распоряжаться этим шансом так, как тот считает нужным. Илва говорит: — Моя кровь — сосредоточие моей силы. Потеряй единую каплю и будет беда, младший принц. Заклинаю тебя, распорядись той ее частью, что не понадобится тебе, с умом.       Она не просит его позаботиться о Гертруде. Она не просит его беречь Альфхейм и все то, что она выстраивала долгие годы собственного правления. Она не просит его помнить ее, не требует сказать ей слов о любви и прощении.       Она наставляет его так, как делала это последние месяцы. И вновь говорит недомолвками, только ныне те более откровенны и честны.       Локи кивает ей в ответ и тянется ладонью к голенищу собственного сапога. Ручка клинка ложится в ладонь, будто истосковалась, будто ждала его с момента, как они касались друг друга в последний раз. Холодная, йотунхеймская — она имеет собственный вес и собственную власть. Локи же опускает голову, но лишь после того, как Илва забирает собственную руку и собственное прикосновение. Оно — последнее. И им не нужны слова, чтобы рассказать друг другу об этом.       — О каком изъяне вы говорите столь нагло? — переведя взгляд к ее ступням, Локи опускает ладонь ей на голень без жесткости. Ему не нужно держать ее, ему не нужно отлавливать ее и забирать то, в чем он нуждается, так же, как собирался сделать это с Фриггой. Он ведь действительно мыслил, что ему предстоит трудный, жестокий бой — обманулся. И позабыл.       Этому миру от него не нужно было ничего больше, кроме его послушания и его жизни.       Ни то, ни другое Локи отдавать ему не собирался. И раз уж тот, иной Локи мог позволить себе выглядеть статным, сильным и крепким… Чем он сам был хуже?       — Не столь давно у меня состоялся интересный разговор со старшим принцем, — чуть вздохнув, без тяжести, но с какой-то затаенной усталостью, Илва вновь подхватывает книгу, возвращается к предыдущей странице. Она не морщится и не вздрагивает, когда он приставляет лезвие к ее лодыжке, а после резким движением рассекает. Плоть расходится в стороны, обагряя кровью края широкого надреза. Тягучие, темные капли медленно покрывают собой метки, стекают по ее ступне к самым пальцам. Таз вздрагивает собственным золотом, когда первая касается его, пачкая и очерняя. Чужая кровь не алая. И даже не голубая. Она черная, мутная, переливающаяся жемчужными проблесками мощной, величественной и древней магии. Сможет ли он использовать ее, чтобы спасти Тора? Локи мыслит лишь об этом поднося острие клинка ко второй ее лодыжке. Илва говорит: — Было бы чрезвычайно бестактно раскрывать тебе его полностью, однако, мне хочется поделиться с тобой увлекательной на мой взгляд мыслью… Когда я поделилась с твоим братом размышлением о том, что он в одиночку не справится, он не выслал мне в ответ ни яростного, ни жестокого слова, как-то сделал бы ты, младший принц.       — Есть лишь я. И я работаю один, — второй разрез случайно злее первого. Он надрезает лодыжку без жалости, вскидывает к Королеве ярость собственного взгляда. Та лишь смеется ему в ответ переливчатым, звонким смехом и высится над ним, потому что ответным взглядом не одаривает. То, к чему она ведет и о чем говорит, ему по нраву не приходится и не придется никогда.       То, о чем она говорит, сулит ему и предательство, и смерть.       — И в том твой изъян, младший принц. Твой брат в этом умнее. Оно и понятно, он все же воин и то воинское дело ему по плечу, по нраву. Ты же… — пробежавшись взглядом по строчкам, она проводит по ним собственным указательным пальцем, после замирает им на одной-единой. Локи вскидывается всем своим существом, чуть ли не рыча и сжимая рукоять клинка крепче:       — По-вашему, так я не достоин нести это звание? Звание воина?! — его ноздри раздуваются, напрягаются плечи. Она сидит пред ним, она не боится его и она смеет говорить с ним подобным образом при том, что является его кровью и его плотью. Не имеет значимости, сколько дальней. Она была создана благодаря ему. И определенно должна была быть, как минимум, благодарна.       Но все же не была.       Подобно ему, ей не было большого дела до того, сколько схожа была их кровь. Ее уважение ему нужно было вначале заслужить, чтобы после по крайней мере мечтать о том, чтобы его когда-нибудь получить.       — Я не говорила этого. Однако, ты не сможешь поспорить со мной, если я скажу, что тебя растили отнюдь не для этого. В этой жизни или в иной, что бы тебе ни преподавали, какие бы знания ни пытались вложить в твою голову… Ты и старший принц отличаетесь именно в этом. Он был рождён, чтобы воевать открыто и явно. Ты же был рожден, чтобы вести незаметные, тихие войны, чтобы убивать собственных врагов в темных галереях среди ночи или травить их с улыбкой предложенным напитком, — подняв к нему собственный взгляд, Королева осаждает его злость так, как не под силу никому иному. Она больше не улыбается, глядит ему в глаза и чуть прищуривается. Ее слово, ее мутный, светло-зеленый глаз успокаивают ту волну злобы, что поднимается у него внутри, потому что он слышит — может быть равен. По силе. По ловкости. По достоинству. Не согласиться мысленно действительно не получается: открытое противостояние ему не по нутру. И Тору оно подходит в разы лучше. Жаркие битвы, рычание голоса и тяжесть рук, опускающих сам Мьелнир на головы врагов, капли пота, стекающие по спине, горячные, жестокие движения — все это принадлежит ему безраздельно.       — Это не меняет сути, — качнув головой, Локи отклоняется назад, после опускает глаза вниз. Золотое дно таза уже почти полностью залито черной, с жемчужными проблесками, кровью. Та стекает быстро, ловкими, юркими ручейками спускается по ступням Королевы, только подле них не остается. Она отделается от плоти, воссоединяется с другими каплями, будто сторонится невидимого магического барьера, окружающего обе ступни. Локи не спрашивает об этом, косится на собственный клинок. Его острие уже испачкано несколькими каплями и он не клялся не тратить их в пустую, однако, разбрасываться столь большим магическим потенциалом не собирался.       Потянувшись к собственному оголенному запястью, он обтирает кровь о собственную кожу прямо поверх метки Бранна. Тот вспыхивает тут же, зажигается ярко, а после дергается огнём под его кожей. Горячим импульсом он проносится под ней, слизывая языками вскинувшегося пламени всю кровь, сжирая ее и впитывая. Все это начинается так же резко, как обрывается. Лишь магическая, странная сытость оседает где-то у Локи в груди. Клинок вновь возвращается в голенище сапога. И Илва говорит:       — Это меняет ее кардинально, младший принц. Когда я вынесла свое рассуждение на суд твоему брату, он был огорчен тем, что всех своих союзников, всех своих друзей от себя оттолкнул. Когда я смею высказать собственное размышление тебе, ты глядишь на меня диким зверем, что не желает доверять рукам, которые хотят его приручить, — ее указательный палец так и держит единую видимо, чрезвычайно важную строчку. Локи не спрашивает. Усаживается на пятку собственного сапога. Кривится, правда, все равно, бросая тут же с раздражением:       — Вот уж не ожидал от вас, что вы посмеете назвать меня бездумным скотом, — его локоть опускается на его колено, губы поджимаются жестко. Королева глядит на него, уже приоткрывает собственный рот, но Локи не позволяет ей сказать, довершая: — Не думаю, что стоит рассказывать вам, чем тот скот кончает. Его всегда ведут на убой.       Ее глаза не округляются удивленно, только губы улыбаются мелко, будто смеются над ним, будто он сказал нечто чрезвычайно веселое. Локи подобного не делал вовсе. И почти с точностью знал, что услышит в ответ.       — Тобой говорит страх предательства, но не твой острый, ловкий разум. Союзники будут необходимы тебе. Много больше, чем твой брат или твоя новая служанка. Много-много больше во имя того дела, которое ты желаешь свершить, — качнув головой, с усмешкой, мягкой, но утомленной, она вновь опускает глаза к книге. Локи хочется подняться на ноги, возвыситься над ней и вытащить клинок вновь. Он лишь отворачивается. Пробегается взглядом по медленно тускнеющим рунам на стенами, всматривается в них и теперь вчитывается. Каждая первая глаголет — смерть. Они переплетаются, накладываются друг на друга и все ещё пульсируют, подобно той крови, что покидает тело их создательницы. Вскоре оно опустеет совсем, времени остается не столь много. Он уже желает спросить у нее, даст ли она ему гарантии, приоткроет ли завесу будущего, но так и не успевает. Илва вздыхает с какой-то предсмертной дрожью, вздрагивает ее колено под белой тканью юбки платья. Его взгляд дергается к ее лицу тут же, будто боясь не успеть попрощаться. Илва шепчет: — Я оставила вам со старшим принцем по подарку… Конечно же, я не расскажу вам о их сути, но в свое время вы оба обретете их. Твой будет принадлежать не тебе, пусть вначале тебе именно так и покажется, однако, ты не потеряешь его никогда. Старший же принц обретет его полностью, но потеряет после. Я оставила вам обоим по прощальному подарку, ваше высочество…       Она моргает сонно, тяжело и улыбается с той мягкостью, которую Локи в ней удается вспомнить еле-еле. Она умирает прямо пред его глазами, вынуждая быстро опустить взгляд вниз — золотой таз уже почти полон, однако, кровь, темная, с жемчужными прожилками, так и не касается перекрытых метками ног. Она сторонится их, Локи чувствует, как его плечи покрываются дрожью. И его тянет сквозь всю его злобу, сквозь всю его ярость, его тянет вперёд, голова поднимается, поднимаются руки и тело. Илва глядит на него и улыбается без влаги слез и без страха в глубинах собственных блеклых, светло-зеленых глаза. Ее указательный палец так и стоит на важной, видимо, строчке, Локи же становится пред ней на ноги, пока поперек его горла становится ком.       Он шепчет неожиданно сипло:       — Надеюсь, ваш подарок это не те, кто станут мне союзниками, потому что, боюсь, я буду вне себя от ярости, когда получу его, — его губы изгибаются в дрожащей, больной улыбке. И что-то вздрагивает внутри — болезненная дрожь откликается на тускнеющие на стенах руны, а ещё на медленный, утомленный смех. Королева качает головой, прикрывает глаза. Он успевает мелочно испугаться, что вот сейчас это случится, что он не успеет сделать самое важное, но почти сразу она распахивает глаза вновь. И шепчет уже еле слышно:       — Ты подарил мне долгую, полную приключений жизнь, дедушка. Теперь пришла твоя очередь принять этот дар…от себя, — чуть склонив голову на бок, она жмурится прощально, пожимает утомленным плечом, уже видящим собственную смерть. Локи вздрагивает собственным вдохом, тянет ладонь к ее лицу.       Дотянуться не успевает. Она умирает прямо пред ним и прямо у него на глазах. Стойкое, стойкое тело обретает посмертную хрупкость и обмякает в кресле. И меж его губ рвётся столь важное, столь необходимое:       — Илва…       Руны, оплетающие стены, меркнут в тот же миг. Они больше никогда не зажгутся, потому что та, кто могла бы зажечь их, больше никогда не будет жива. ~~~^~~~       Он возвращается в собственные покои тем же путем, каким их покинул. Несколько десятков мелких и больших бутыльков и склянок с черной, переливающейся жемчужными искрами кровью теперь прячутся под заклинанием невидимости в его стенном шкафу в кабинете, один же он берет вместе с собой, пока собирает вещи. Тот единственные, содержащий в себе самые последние капли крови Королевы альвов — Локи берет с собой лишь его и не мыслит ни отчем больше.       Его право на размышление завершается одновременно с тем, как десяток вопросов теряет собственный смысл. Ему не приходится ни искать корни мандрагоры, ни вновь варить зелье для того, чтобы открыть проход в грот, где поселились норны. Это отнюдь не является его заслугой, однако, об этом он старается не думать тоже.       Получается, впрочем, отвратительно.       Он собирает все необходимое в спешке. Заплечный мешок наполняется, проснувшийся с его приходом Фенрир мешается под ногами. Он не получает от Локи ни единого злого слова и даже слушается первой же команды, когда Локи приказывает ему сидеть. Только взволнованно поводит ушами, а ещё внимательно принюхивается. Ему точно пахнет кровью — той больше, чем Фенрир когда-либо видел и когда-либо мог чувствовать. Локи ничего ему не объясняет. Он собирает все вещи, собирает все ингредиенты, лишь несколько мгновений тратя на то, чтобы бросить металлический цветок-артефакт в камин и скормить его быстро выпущенному туда же Бранну. Тот ужином остается доволен и даже более чем, но и он взволнован тоже.       Локи замечает это.       Но не отдает ни единого собственного комментария.       Он собирает вещи в спешке, вновь накидывает на плечи плащ — прямо поверх вещевого мешка. Первым из собственных покоев выпускает Фенрира. Тот выбегает и правда, но скорее протискивается мимо женской фигуры, что стоит в дверях. Его собственное сознание, верно, играет с ним, пытается его обмануть, потому что на мгновения Локи видит вновь пред собой Гертруду.       Всю ее скорбь и всю ее мудрую твердость.       Она становится той, кто встречает его на пороге истинных покоев ее мертвой матери.       В реальности же, прямо сейчас, на его пороге отнюдь не Гертруда. Волос черен, у виска мелкий, не скрытый шрам. Он вызов и оскал — слишком похожий на его собственный, чтобы обмануться. Слишком соответствующий, чтобы попытаться себе самому солгать. На его пороге стоит Лия. Солнце село за горизонт уже давным-давно, однако, она ждала его здесь, пускай он и не приказывал подобного. Лишь сказал, что она может потребоваться ему в ночи. И того его слова было достаточно.       — Нужно ли мне сходить за плащом, ваше высочество? — глядя лишь ему в глаза, она отступает на шаг и не задаёт лишних, пустых вопросов, а ещё не требует от него ответов. Ее интуитивное послушание возвышает ее в его глазах, отдавая важную мысль — он уже знает, куда истратит часть отданной ему крови. И Лия не откажется. Но не предаст ли? Этого вопроса Локи Королеве альвов так и не задаёт.       Лие же говорит:       — Ты останешься здесь, — дверь его покоев закрывается за его спиной, только дрожь магического барьера не бежит по стенам. В тиши ночного коридора он разворачивается в сторону двери, ведущей на этот уровень. Говорит уже на ходу: — Возьми Фенрира себе на ночь, он будет послушен. Никому не говори, что видела меня.       Лия не просит его подождать и устремляет следом собственным быстрым шагом. Ее юбки шуршат, скрывая его глухой шаг. Ее голос звучит:       — Младший принц, рада вновь видеть вас столь скоро… — это не Лия. Это Гертруда и она встречает его на пороге настоящих покоев ее мертвой матери. Те кроются под крышей самой высокой башни Альфхеймского дворца и светятся рунной вязью, но лишь до момента, пока не проливается последняя капля крови и пока не звучит имя. Илва умирает прямо пред ним и прямо перед его глазами, забирая с собой последнюю, реальную и будто бы даже ощутимую нить, что связывает его с его прошлым. Не тем злым и жестоким, что никогда не покинет его, но с иным — с его возлюбленной Сигюн, с его детьми, с тем его миром, в котором он как будто бы когда-то действительно жил и действительно был счастлив. Она умирает прямо у него на глазах и собственной смертью вынуждает его опуститься назад на колени. Его плоть сковывает холод, его сердце вздрагивает и слезы норовят пролиться подобно чужой крови, но он так и не позволяет этому случиться.       Он опускается на колени и первым делом зажигает пламя. Бранн волнуется, ему не нравится это место, ему не нравится ничего из того, что происходит, однако, он покорно позволяет запереть себя в магическую сферу и поднимается под потолок. Первым делом, стоит только свету загореться вновь, Локи желает заняться кровью, — застаиваться долго без дела той нельзя, она должна быть тепла, она должна хранить в себе жизнь, чтобы ее можно было использовать, — но вместо этого обращает собственный взор к стенам. Те чернеют, будто покрытые гарью. Крошка стен осыпается на пол тут и там, обнажая собственную ненадежность и старость. Башня не рухнет уж точно, но внутренние стены восстановить никому уже не удастся. Они черны до самого собственного нутра, они выжжены защитной магией мертвой Королевы.       Они устрашают — или по крайней мере пытаются. Напугать его у них не получается. Локи дергает головой, поводит плечами, вдыхает глубже. У него ещё есть дело и оно должно быть довершено. Оно должно быть исполнено. Потому он обращается к крови. Забирает все пустые склянки и бутыльки, что только находит мысленной магической рукой в собственных покоях, и их, конечно же, оказывается недостаточно. Он крадет новый десяток из покоев Фригги без жалости и сожаления. Он собирает всю кровь, что есть в золотом тазу, опустошает его до самого дна и все бутыльки возвращает назад, в собственную купальню, позволяя им затеряться среди масел и травяных настоек. Единственный приберегает — в нем последние капли, самые крайние и самые важные. Он собирает их чуть ли не по единой, остатки же чужой черной крови набирается на пальцы и их все скармливает Бранну. Тот ширится, горит ярким пламенем у него на запястье и пожирает все, плотнея собственным жаром у него под кожей.       Когда предпоследнее его дело оказывает завершено Локи поднимается на ноги. И случайно видит — указательный палец Илвы все так и покоится на единой строчке. И та строчка голосом Медведя кричит:       — Ты предал меня, ты обокрал меня и ты предлагаешь мне терпеть?!       Он не желает читать ее. Он не собирается вчитываться. Но видит, но подмечает слова и собирает те в предложение, и оно отзывается у него в груди голосом Тора, что рычит, и орет, и воет от бесконечной жестокой боли предательства. Усмехнуться не получается — они равны теперь, только подобного равенства Локи не желал никогда и все ещё не желает. Ему нужно иное. Ему нужно все, что у Тора есть, все, что Тор из себя представляет, но месть?! Он не желал ее никогда.       Сейчас желает — только отнюдь не по душу Тора.       И потому покидает покои. Но вовсе не потому сталкивает с Гертрудой на пороге. Она глядит ему в глаза, а после говорит…       И Лия говорит:       — К какому времени мне ждать вашего возвращения? — она умна и хороша в той игре, которую ведет. Она не задаёт вопросов, не спрашивает, знает ли старший принц о происходящем и где он находится, не интересуется, стоит ли ей беспокоиться за ее собственную безопасность, а ещё не начинает волноваться и истерить. В том, пожалуй, она походит на Сиф и Локи не станет выказывать уважения, но все же подмечает — ему необходимо именно это. То, как ловко и быстро Лия читает происходящие события, то, насколько хорошо знает собственное место. Чем больше дней проходит, тем быстрее оно ширится от горизонта до горизонта, это ее важное место. Чем больше дней проходит, тем более необходимым это ее место оказывается для него.       Потому что сейчас он может оставить с ней Фенрира, а ещё оставить на нее весь Золотой дворец. И это должно бы ужасать — то, с какой легкостью он все же доверяет ей столь важное и объемное, однако, ужаса он не чувствует. Его ведет злоба, еле сдерживаемая ярость и гнев. Они делают его шаг тверже, они заставляют его держать руку наготове и прямо подле лежащего в ножнах меча. Он надевает его незадолго до того, как покидает собственные покои. Тот самый меч, которым он вспарывает Андвари горло. Тот самый меч, который он с радостью приставит к глотке одной из норн…       Доверие к Лие не ужасает, потому что формируется медленно и неумолимо. Фригга дает ей испытательный срок, пока сама служанка не дает себе и шанса на ошибку. Она находится подле него, она играет против него и за него одновременно. Ее точно ведет та же идея, которой руководствуется и Илва — ему нужны союзники? Не нужны! Есть лишь он и всё остальные! Так и должно, так и будет, только Лия уже здесь, она идет с ним шаг в шаг, прячет звук его подошв, врезающихся в плиты пола за шорохом юбки собственного платья. И Локи все же чувствует — ее место становится важным для него слишком быстро. Потому что он может оставить на нее Фенрира и весь Золотой дворец. А ещё потому что…       — Я прибуду по утру и отправлю тебе весточку. Если же этого не случится, — дойдя до двери, ведущей на первый уровень, Локи останавливается, хватает пальцами дверную ручку. Его лицо является ледяной маской и не выражает ни единой эмоции, кроме еле сдерживаемой, кипящей злобы. Голова поворачивается рывком, взгляд натыкается на ответный, крепкий и не перепуганный. Вот она кто — она его фрейлина. Его прислуга. Его доверенное лицо теперь. Он может оставить с ней Фенрира, может оставить на нее Золотой дворец и уже мыслит — на нее истратить часть крови Королевы альвов. Даст ей силу, даст ей больше власти и мощи. Предаст ли она его? Локи не знает ответа на этот вопрос в то время как испытательный срок завершается слишком быстро и вряд ли даже начинается в реальности. Он останавливается подле двери, ведущей на первый уровень, опускает руку на ручку и оборачивается. Капюшон черной ткани тяжелит его плечи, последнее дело — тяжелит его взгляд. Интонация голоса в свою очередь твердеет. Она не потерпит ослушания так же, как не потерпит ни ужаса, ни истерик. Ни того, ни другого Лия ему не отдаст — это Локи видит по ее глазам, когда договаривает: — Тебе нужно будет разыскать старшего принца и сказать ему, что я мертв.       Лия замирает, но лишь на мелкое мгновение. То исходит, ускользает прочь и она уже кивает. Твердо, спокойно и понятливо. Этого кивка ему становится более чем достаточно — развернувшись к двери, Локи поводит кончиками пальцев, пряча собственный образ с чужих глаз, а после раскрывает дверь и выходит на первый уровень…       Выйти из покоев, истинных покоев Илвы, ему удается не сразу. Пока разум быстро и ловко пытается выискать ближайшую и наиболее удобную для него тайную тропу, что приведет его назад в Асгард, нога делает шаг, только так его и не довершает. Прямо пред ним стоит Гертруда. Она приветствует его лаконично и вежливо, отступает на шаг назад, давая место ему и тому свету, что парит над его головой. Этот свет стремится окрасить все, находящееся подле, собственной зеленью и, впрочем, окрашивает. Черты лица Гертруды приобретают странные, чудные оттенки, маленькая улыбка выглядит почти зловещей… Но не является таковой вовсе. Стоит Локи взглянуть ей в глаза, как он чувствует — она знала.       Все эти дни, все последние метки даже, вероятно, она знала, что он станет палачом ее матери. И она знакомилась с ним, она отдавала ему свою милость, она улыбалась ему, а ещё вела с ним беседы. Она желал стать ему другом и она знала.       Она узнала о том, что случится, задолго до того, как они познакомились.       — Прежде, чем вы отправитесь назад, быть может, пройдемся немного? Мама попросила меня передать вам несколько важных слов, — качнув головой в сторону лестницы, ведущей прочь из-под крыши башни, Гертруда со вздохом перекладывает сверток, что держит в ладони, в другую. Локи держит лицо и придерживается изначального плана, только в складках продолговатого свертка все же угадывает очертания розы. Гертруда приносит ему ее, приносит ему артефакт, что даст ему возможность вернуться назад без лишних временных затрат, но не приносит кое-чего более важного: своей к нему ненависти.       Своей ненависти к тому, кто убивает ее мать без сожаления и без извинений.       Не согласиться не получается. Кто-либо вряд ли оставляет ему на подобное хотя бы единый шанс, но, впрочем, Гертруда не выглядит той, кто стремится его удержать. Она не пытается даже заглянуть ему за плечо. Она не пытается ранить его собственным словом или интонацией.       — Как давно вы знаете? — по лестнице спускаются в неправильной, жестокой тишине. Гертруда молчит, он же зол, но не может позволить себе не задать вопроса. Происходящее ощущается неправильным, неверным, обманчивым. А он уже знает ответ, Королева альвов уже рассказывала ему об этом, только вопрос все равно звучит, будто необходимость заполнить, разрушить пустоту молчания меж ними. Локи теряет Илву и не боится, он слишком зол для страха, для ужаса, но потерять Гертруду… Мудрую, душевную и открытую. Теперь она примет статус Королевы, теперь она будет властвовать и она же будет выезжать из дворца так часто, как ей того захочется, только свободна так никогда так и не станет. Право на это, на свободу, у королевских особ отсутствует. Ему в ответ Гертруда лишь лаконично и спокойно пожимает плечами, прежде чем говорит:       — Всю мою жизнь. Я прошла долгий путь от ненависти к вам до понимания, что это решение принадлежит не вам и связано не со мной. Она приняла его задолго до того, как я родилась. И как бы больно прямо сейчас мне ни было признавать это, она имеет на это решение полное право, — ее голос не вздрагивает в единый миг, но дрожит весь. И пульсирует, только вовсе не так, как только что пульсировали руны на стенах покоев, чья хозяйка уже была мертва. Эта пульсация иная и неправильная тоже. Локи останавливается посреди лестницы, лишь через шаг видя, как Гертруда останавливается тоже. В ночной тиши Альфхейма она оборачивается к нему, глядит в глаза, но прячется, скрывается и, конечно же, лжет. Ее сухой глаз пробегается собственным вниманием по его лицу. После звучит слово: — Поезжайте в Железный лес. Вам не нужно в грот. В гроте вы сгинете. А Железный лес защитит вас. Поезжайте туда и сделайте то, что вознамерились. Вы…       — Простите меня. Простите меня за то, что я убил вашу мать, — злость не желает позволить ему этих слов, но сердечная необходимость заставляет его произнести их. Необходимые, важные и столь твердые — они опускаются искренностью поверх ступеней, отдавая Гертруде чрезвычайное знание: он не желал ей зла. Не сейчас, не после того, как началась их дружба, не после того, как все недомолвки обратились правдой. Она не была ему соперницей и врагом не была тоже, пускай врагами были все, кто окружал его.       Но она — нет.       В тот миг она вздрагивает вся. Ее губы поджимаются, сдерживая собственную болезную, печальную дрожь. Глаза жмурятся. Локи жаждет протянуть к ней ладонь и утешить ее, но не имеет на это права. Он лишь стоит, озлобленный и жестокий — сквозь всю его злость не пробивается боль. Ее не остается в его теле и она же собственным уходом лжет ему, что больше не вернётся.       Только так не получится. Прошлые жизни преследуют его память и ледяную глыбу его сердца — к ним присоединяется новая. Она ширится, дышит, живет и играется. Под его рукой умирает Андвари, Фригга лишается зрения, Илва — жизни. Заслуженность и оправданность происходящего ловко лавирует меж фактами реальности. Гертруда же раскрывает глаза вновь, глядит на него и медленно поднимает руку. На ее ладони лежит сверток, другая же тонкими, аккуратными пальцами раскрывает его края. Локи не опускает глаз, видя и так — все та же роза ждёт его, открывает ему путь. И он нужен ему, этот путь, только прежде ему нужна правда. Одна-единственная.       Помедлив, Гертруда отдает ее ему, пока голос ее укутывает дрожь так же, как взгляд — влага слез.       — Мне потребуется время, чтобы вновь полюбить вас так, как я полюбила за время, что вы гостили здесь. И когда то случится, я разыщу вас. Но до этого момента, — она поднимает руку с раскрытой ладонью выше, она уже гонит его движением, мягким взглядом. Ещё гонит словом, когда добавляет: — Не приезжайте в мой мир. Я не желаю видеть вас здесь.       Локи прикрывает глаза и отдает ей краткий, четкий кивок. В Железный лес, верно? Вот куда ему нужно стремиться, нестись и бежать, вот куда Гертруда отсылает его словами своей сгинувшей матери. В обмен на все, им свершенное, она отдает ему и путь, и то знание, что жило долгие метки где-то на границе его сознания — в Железном лесу у норн меньше силы. Они могут приходить в него, они могут быть заперты в его границах, если имеют необходимость контролировать все то, что происходит в плоскости Асгарда или Йотунхейма, частью своей в котором Железный лес растет тоже. Однако, в нем они действительно слабее, чем в гроте.       В нем он сможет действительно воздать им должное за всю ложь и за весь обман.       В конюшни Локи спускается неслышно. Фенрир, что пытается протиснуться следом за ним в дверь, ведущую на первую уровень, останавливается, стоит только Лие позвать его неожиданной в собственной твердости интонацией. Он так и не следует за Локи. Только еле слышный в щелку закрывающейся двери прощальный скулеж провожает его. Он должен бы исчезнуть и сойти на нет, только Локи слышит его — и в галереях Золотого дворца, и в конюшне. К последней добирается словно вор, только ведь именно таковым теперь и является. Не только в этой, новой, жизни, но и во всех предыдущих. Он крадет чужой покой, крадет и выламывает само время. Злость не дает места ни единому терзанию из возможных. Она ширится, она делает его руки тверже, движениям дарит резкость и крепость. Первым делом уже в конюшне ему приходится успокаивать собственного, отчего-то перепутавшего спросонья коня. Тот то ли не узнает его, то ли не верит в столь поздний приход, однако, заканчивается их приветствие так, как и должно.       Локи седлает коня и устремляется вскачь прочь от Золотого дворца и через поле. Изломанное его же рукой время ждать его совершенно не собирается, провожая его озлобленным карканьем то ли Хугина, то Мунина, что как раз возвращаются во дворец. Один из них точно донесет на него, но к тому моменту, как это случится, будет уже поздно.       Локи постарается, чтобы было именно так.       Сориентироваться в собственном пути ему удается быстро. Он подсвечивает себе Бранном, заключенным в магическую сферу, пересекает лес наискось и быстро достигает нужного тракта. От Золотого города ему подобных протягивается несколько, но лишь единый ведет в сторону Дальних земель. Именно их и Железного леса — в том определенно есть странный, загадочный смысл, только Локи не тратит времени на то, чтобы разыскать его или понять. Он гонит собственного коня так быстро, как только может, привстает в седле, склоняясь вперёд. Дорога, что всегда казалась его детскому разуму чрезвычайно долгой, в реальности же и в настоящий момент оказывается отнюдь не такой. Доехав до Железного леса Локи даже оборачивается себе за плечо, неожиданно понимая — он видит в далёкой ночной тьме шпили Золотого дворца.       Где-то там, в сокровищнице, прямо сейчас Тор спит беспробудным сном. И он не сможет помешать ему собственным присутствием, ровно так же, как не сможет спасти его во второй раз.       Эта мысль не пугает и не причиняет боли. Злости внутри него оказывается слишком чрезвычайно много, чтобы подле ледяной глыбы его сердца теперь уже могло осесть ещё хоть единое чувство. Гертруда же не просит у него времени на прощение и не отдает его ему безвозмездно. Она гонит его и то заслужено. Но она гонит его — потому что он убивает ее мать без жалости.       Ступать вместе с ним в Железный лес конь отказывается на отрез, пускай Локи и не сильно пытается тащить его следом. Стоит ему спешиться да коротко дёрнуть плечом, поправляя съехавшую с того лямку вещевого мешка, как поводья, почти не удерживаемые отвлекшейся рукой, тут же пропадают меж пальцев. Его конь с недовольным ржанием разворачивается и галопом устремляет прочь, даже не собираясь медлить. Железный лес ему вовсе не нравится. С Железным лесом он связываться отказывается наотрез.       С раздражение прощально глянув вслед трусливому зверю, Локи лишь морщится и дерганым движением поправляет края плаща, что лежат у него на плечах. Его собственный взгляд обращается к лесу вновь, осматривает его и все его темные, устрашающие тени. Ничуть не радостные, жестокие воспоминания всплывают сами собой, пытаясь нагнать на него страху сверх того, что уже будто внушают крепкие, металлические стволы и острые, стальные листья. Ему видится чья-то кровь поверх них, а ещё слышится зловещий, больше похожий на перезвон бьющегося друг о друга оружия, шепот. И мелкая мысль уже проносится сквозь все его сознание — Локи знаком с ней, Локи видел ее только что, теперь же, видя вновь, только поджимает губы ей в ответ.       Во второй раз Тор не придет. Он спит в сокровищнице прямо сейчас. Он не проснётся до завтрашнего утра. И если вдруг случится нечто… Додумывать эту мысль Локи отказывается. И в ответ ей делает разве что первый шаг прочь с дороги пыльного, широкого тракта. Железный лес будто вздрагивает пред ним всем собой. Ни единое его дерево не сдвигается с места, ни единый стальной лист не вздрагивает. А все равно Локи замечает мелкую тропинку, что сбегает с тракта в двух шагах правее него и устремляет прямо в лесную железную чащу, прорубая в ней путь для себя насильно. Локи лишь хмыкает, не давая себе ошибиться — он отлично помнит, как здесь делаются дела и какие живут здесь правила.       В Железный лес войти можно с легкостью, только выбраться из него временами бывает невозможно вовсе. Временами, если Железному лесу слишком нравится чье-то присутствие, он оставляет себе то создание навсегда.       Определенно зная об этом чуть больше других, Локи медлит разве что пару мгновений, а после сворачивает с травы на тропинку. Он вышагивает по ней до первых деревьев, притягивает висящую в воздухе сферу с Бранном ближе к плечу, а после, уже на самой границе плотного ряда деревьев, просто делает шаг. И Железный лес пожирает почти так же, как многие-многие метки назад. Он совершенно точно не обещает ему ни жизни, ни свободы и смыкается плотным рядом стволов за его спиной, стоит Локи только оказаться у него внутри.       Пугающая, плотная тишина разбавляется разве что запахом крови. Тот стоит плотным комом посреди всего воздуха — ровно так, как Локи помнит. Беспросветную тьму, что воцаряется здесь независимо от времени суток. Ощущение угрозы и чужого внимания охватывает все его тело, только тело то горит и пылает изнутри так, как никогда не смогут пылать льды Йотунхейма. Это злость и она разбавляет его кровоток огнём, а ещё дает ему направление. Железный лес либо пустит его, либо посмеет преградить ему путь, но у него на бедре ножны с магическим мечом, а за спиной, под тканью плаща, все то, что норнам необходимо. Все то, что желанно им, все то, что нужно им больше, чего-либо остального.       Лишь поэтому, быть может, его мысли становится достаточно, только вряд ли именно ее — его ждут здесь. Его ждут в ночи, его ожидают и Локи приходит. На казнь или победы ради. Он приходит, он видит, как перед ним расступаются металлические стволы деревьев, он уворачивается от десятка железных листьев, что пытаются резануть собственным острым краем его бедра и плечи. Они жаждут крови, они питаются ею и на ней разрастаются вширь.       Но ранить им себя Локи больше не позволяет так, как далекие метки назад, пускай приходит все ради того же, ради чего пришел в прошлый раз — Тор в опасности. Тор в опасности и это приоритет. Всех его действий, всех его желаний и всех его чувств. Локи точно знает, что ему нужна поляна, точно знает, что ему нужно достаточно широкое место, чтобы разместиться, и просто идет вперёд. Его собственная магия предает его совершенно случайно, бросая изумрудные отблески на стволы и листья. Будто они живые, будто они совсем настоящие и будто прикосновение к ним не принесёт ему боли и смерти. На ложь Локи не ведётся. Он это чувство уже знает, он с ним слишком близко уже знаком, а ещё он точно ведает — если у этой лжи нет подкрепления действиями и словами, она является всего лишь ложью. Наглой, жестокой и отвратительной.       Лес выводит его на поляну на удивление быстро. Насколько то возможно, впрочем, потому что достигнув ее Локи будто бы видит — где-то там, у далекого-далекого края невидимого горизонта уже занимается рассвет. По зиме светает поздно, а значит он проводит в Железном лесу большую часть ночь. Либо же это новая ложь. Либо знамение… Он выходит на поляну, но не встречает на ней никого и ничего, кроме широкого, похожего на стол, камня для жертвоприношений. Запекшаяся кровь укрывает его будто тяжелой скатертью и тянется собственными багровыми краями к земле. На ней нет ни единой зеленой травинки, как и во всем этом лесу. Почва выжженная, мертвая и вовсе не плодородная. Вокруг камня же она залита все той же запекшейся кровью.       Ничего больше здесь нет. Локи оглядывается долго и пристально, выхаживает подошвами собственных сапог целый просторный круг, чувствуя, как кончики пальцев прощупывают затхлый, воняющий кровью воздух, а клинки, выкованные для него Тором, покачиваются в голенищах сапог. Выглядеть хоть кого-нибудь из тех, чей взор он ощущает на себе, у него так и не получается. Лишь вздохнув, тяжело, обременено и, конечно же, наигранно, он останавливается в самом центре того невидимого круга, что создает собственными следами на мертвой земле. После опускается на одно колено и стягивает с плеч кожаные лямки мешка.       Бранн так и парит над его плечом. Мерно покачивается в воздухе, удерживая свет собственного пламени, яркого, но измененного зеленью его магии, ровным и стойким. Бранн освещает ему все его вещи, что Локи достает неспешно из мешка, а после укладывает прямо поверх земли. Та не сможет и не посмеет украсть их или поглотить. Она лишь покорно принимает их, становясь для него и столом, и новым камнем для жертвоприношений. Стоит Локи завершить свое дело, как он откладывает мешок в сторону, подтягивает под себя плащ и усаживается поверх него, подгибая ноги в излюбленно позе любого кочевника. Он заставляет себя остановиться и замереть на несколько мгновений, будто в сомнении, а после вновь окидывает взволнованным, будто напуганным взглядом всю поляну.       На ней нет никого кроме него самого и широкого, зловещего камня для жертвоприношений.       Медленно, глубоко вдохнув, Локи кивает сам себе — будто все это непомерно тяжело и сомнительно для него. Будто он не уверен в том, что делает, будто ему нужна опора, и мощь, и необходима защита. Бранн, конечно же, чувствует его ложь, созданную для норн, только не выдает его, а еще не грызет ту землю, в которую Локи невидимым движением кончиков пальцев сажает его огненное семя ещё пока вышагивает ровный, почти идеальный круг. Защитит ли он его? Локи не знает.       Он не знает ничего боле, кроме единого собственного дела, что важнее других.       Подвинув к себе Грааль, Локи легким движением пальца обводит его прохладную, золотую горловину, покачивает головой раздосадовано и будто прощально. Будто не жить ему больше в этом мире, будто он собирается свершить великое и благое дело… То самое, что увековечит его в глубинах ландверттиров, как достойного — сегодня, и всегда, и в каждый будущий миг. Ничего подобного, конечно же, не случится. Норны еще не знают, норны еще притворяются, будто их тут вовсе и нет, но вскоре им опостылеет это и они покажутся.       Они протянут собственные костлявые руки к тому зелью, что он создаст, и в ответ лишатся кистей. И их, и права решать, права властвовать, права выбирать за других.       Первым делом его руки подхватывают тяжелый, заполненный до самого горлышка пузырек с кровью Илвы. Тот мал, но покачивается еле заметно в его руке, подрагивает силой и мощью, что Локи смеет в нем запереть. Без единого лишнего извинения, он вытаскивает пробку и сливает всю кровь в Грааль. Это не случается быстро. Крови много, пускай пузырек и мал, и она наполняет кубок до самых краев. Она ещё горяча. Она ещё жива.       Ее хозяйка — никогда больше не будет.       Локи не морщится и скорбную гримасу изображает лишь ради нужды, только отнюдь не собственной. Он мыслит даже о том, что мог бы выдавить из себя пару слезинок, но вся злоба, что пылает внутри, иссушает его до основания, не оставляя влаги вовсе. Не оставляя ничего кроме себя и важного, жесткого устремления — Тор будет жить, чем бы эта ночь не окончилась. Тор будет жить в любом случае.       Опустевший пузырек Локи бросает в раскрытый зев заплечного мешка. Стук приземления приглушает его ткань, а ещё мертвая, поглощающая все звуки земля. Следом он берет алый, уже пропивавшийся кровью насквозь сверток. В том месте, где он лежал, земля чернее и отчего-то бугрится — кровь прорицательницы, Королевы Асгарда, ей вовсе не нравится. И Локи тоже не нравится многое, он мыслит почти с полной уверенностью, что новый день станет его проклятьем, если он выживет в этой ночи. Солнце взойдёт и обнажит все его дела… Если он выживет поистине, что скажет Тор, увидев собственную ослепшую мать?       В Альфхейм бежать не получится, Хельхейм мог бы стать альтернативой, только ощущается опасным и сомнительным. Локи может вернуться из него, не отдавая платы, но чем походы туда будут чреваты для него и его магии? Есть ещё Йотунхейм. Есть ещё Мидгард. Можно было бы сунуть нос в Суртурово царство, только в этот раз ему вряд ли понравится там больше, чем в прошлый. В Йотунхейме же правит Лафей и вряд ли те волки, что живут там в лесах, будут настолько благодушны, что примут его с распростертыми объятьями.       Остается только Мидгард. Лучшее из худшего. Что-то из ничего.       Кратко дернув головой, Локи выбрасывает всю ту длинную мысль-рассуждение прочь и возвращает собственное внимание к свертку. Его пальцы раскрывают края ткани, в нескольких местах ещё белеющей, вовсе не алой, и на ладони оказывается два глазных яблока. Смотреть на них дольше нескольких мгновений у него не получается, и Локи просто осторожно опускает их в кровь Илвы. Первые слова заклинания сами слетают с его губ, пространство же содрогается. Дрожь бежит по земле, железные листья звенят, покачиваясь и ударяясь краями друг о друга. Лес чувствует магию и колдовство, а ещё реагирует, наконец — вся его ложь рассыпается, выпуская из темных углов нескольких йотунхеймских волков. Громадные, покрытые уродливыми шрамами и проплешинами шерсти, они крадучись выбираются меж стволов, пригибаются к земле. Пока не кидаются и даже не подходят ближе, только ответную реакцию все же вызывают — не его собственную, лишь ту, что принадлежит Бранну. Запертый в магической сфере он чувствует опасность и разгорается ярче, вжимаясь собственным пламенем в магические, зеленые стены. Прожечь их у него не получится, Локи же молчит.       И все так и смотрит в ту кровь, что поглощает в себя зрение провидицы и прорицательницы. Отбросив алеющую тряпицу, его рука сама собой подхватывает с земли одно из двух вороньих перьев и окунает то в кубок по самый очин. Его слово, что он продолжает произносить ладно и уверенно, плотнеет в воздухе вокруг, подобно стойкому смраду крови. Той заполнен весь этот лес. Ею полит жертвенный камень, будто вином, опрокинутым чьей-то неловкой рукой, ею наполнен кубок и в том кубке она начинает шипеть и будто бы плавиться, под его словом, под теперь пером, которым он перемешивает всю магию, сливая ее воедино.       И следом за шипением слышится рычание. Йотунхеймские волки, навечно проклятые создания, качают собственными черными головами. Они желают кинуться на него верно, только Локи не поднимает к ним глаз, все продолжая, и продолжая, и продолжая смешивать растворяющиеся в горячей крови глаза Фригги. Его ли это вина и его ли ответственность — Локи не задаёт вопроса ни вслух, ни мысленно. Сожаления и тяжесть того решения, что он принимает, будут ждать его впереди, сразу за рассветом, если, конечно, он ещё будет столь силён или просто удачлив, чтобы увидеть его, чтобы почувствовать вновь тепло асгардского солнца, что улыбается лишь ему.       Перо растворяется в крови тоже. Оно сгорает в ней, плавится и смешивается со всей магией, что есть в кубке уже. Мощь его начинает пульсировать прямо перед ним и прямо под его руками, только ничто ещё не завершено — Локи тянется с ткани платья своей дочери, своей малышки Хеллы. Его рука не дрожит, потому что ничуть не хуже его самого знает ту цену, которую он оплачивает прямо сейчас, не доставая мешка с золотыми монетами. Пустая, бесполезная цена, что требует уплаты лишь ради призрачной безопасности… Локи подхватывает платье, что больше похоже на изношенную тряпку, и его ладонь загорается пламенем самого Огня. Тот пожирает ткань быстро и неумолимо, обещая ему бесконечное мучение и страдание: никогда больше ландверттиры не обратят к нему собственным взор и собственную милость. И на века, и на тысячелетия он останется проклятым, подобно йотунхеймским волкам. Подобно Одину, что теряет баланс меж частями собственной сути. Подобно норнам, что тонут в жажде удержать собственное место и не позволить кому-либо стать сильнее, не позволить кому-либо сместить их.       Весь пепел, что оказывается в его ладони горсткой обвинения и жестокости, он сбрасывает в кубок, что те же глаза Фригги. Ладонь его не дрожит, земля вздрагивает под ним от импульса и резвого, пульсирующего рывка. Золото кубка скрипит, будто норовя расколоться, сломаться и не выдержать всей силы сплетающейся друг с другом магии, только ни единая песчинка пепла не остается на его ладони. Они не липнут к нему, лишенному права на смерть так же, как и права на жизнь. Они отдают ему бесконечную свободу, напоминая: его судебная нить оборвана и больше никогда не сможет он принадлежать ни единому из миров. Нет у него больше ни дома, ни рода. Гертруда гонит его прочь из Альфхейма, завтрашним утром прогонит и Тор. Если Локи выживет этой ночью, его будущей век будет долог и жесток. Скитания не завершатся, как не завершится и тяжесть, что будет довлеть над его плечом.       Тору суждено умереть и никто во всех девяти мирах не даст Локи ответа, как можно было бы спасти его.       Тор просто умрет… Локи подхватывает второе перо и смешивает пепел с кровью, видя, как та темнеет, обращаясь черным проклятьем. Бесплодная земля покоряется дрожи, не пытаясь даже ее усмирить, волчье рычание становится громче и ближе. Они окружают его медленно, они желают отловить его так, будто бы он желал когда-либо им зла. Им или кому другому. Перо сгорает, смешивается с кровью вновь, сливаясь со всей магией, что кубок ныне вмещает в себя. Последним остается очин и Локи медлит лишь мгновения, стискивает его в пальцах, будто ему ещё нужно решиться на что-то, будто он ещё сомневается, но это лишь ложь и обман. Прищурив собственный, устремленный и озлобленный глаз, он бросает последний кусок последнего ингредиента и завершает собственное слово звучным именем норн, к которым взывает, но отнюдь не из уважения и поклонения. Он взывает к ним, призывая их силу и их власть, он взывает к их мощи.       И кубок вздрагивает. Кровь, что находится в нем, начинает бурлить, а после переливается за золотой край. Тягучая, горячая она стекает к ножке, только течь не прекратит, пока кто-то не заберёт себе всю ее, пока кто-то не испьет из того кубка и не вместит в себя всю мощь его магии. Стоит только первой черной, густой капле, растерявшей все жемчужные прожилки, перелиться через край, как все три волка кидают на него разом. Они не столь далеко, но не успевают отвлечь его отнюдь не поэтому. Они желают этого, желают остановить его, желают изодрать его в клочья, а ещё занять на то время, пока норны не выпьют до дна всю ту мощь, что Локи приносит на их территорию. Только тот круг, что он вышагивал по бесплодной земле, вспыхивает яркими языками высокого пламени. И весь Железный лес озаряется ими, обнажая проклятье и гниль. Алыми бликами переливается камень для жертвоприношений, а ещё стальные листья и стволы — они все покрыты ею. Кровью тех бедняг, что не смогли выбраться отсюда. Кровью тех, кого пожрал этот лес во имя собственной жизни.       Громадные черные волки пытаются пробиться к нему. Они скалят пасти, рычат и рявкают на него, но преодолеть огня у них не получится. Тот уже опаляет их шерсть, тот желает пожрать их тоже — так же, как они желают не позволить Локи свершить то, что не было предначертано, но точно было задумано им самим. Твердой, не дрожащей рукой Локи поднимает кубок. Его пальцы оборачиваются вокруг ножки, влажной и горячей от переливающейся через золотые края крови. Его пальцы покрываются той кровью, кожа чувствует ее жар и пульсирующую мощь. Но сам он так и не поднимается. Ему некому здесь выказывать уважения и не у кого просить милости. Норны желают обмануть его, изжить его в Хельхейм и запереть там, только вовсе забываются.       Он является тем, кто выламывает время. Он является тем, кто обрезает собственную судебную нить.       И он же будет тем, кто спасет Тора сам. Без их лживой, жестокой помощи. Без их угроз и заверений в несуществующей верности.       Подняв глаза, сквозь алые языки пламени Локи видит трех норн, что стоят у жертвенного камня. Их глаза, слепые, перетянутые уродливыми наростами кожи, глядят прямо на него, пока губы шепчут и пока поднимаются сухие кисти рук. Их одежды, черные, плотные, покачиваются среди смрада крови и полного отсутствия ветра. Только перебить его намерения они не смогут — не Локи создает тот круг, в котором запирает себя. Он лишь сбрасывает в землю семя Огня и Огонь, что является другом ему, возгорается, языками собственного пламени точно желая добраться ввысь до самих небес и в низину до самого грота, хранящего в себе мировое древо. Властвовать над ним норны не смогут. Властвовать над ним не может и Локи — он лишь вытаптывает единый круг по бесплотной земле, создавая границы, что сдержат Огонь и обеспечат безопасность ему самому.       Среди оглушающего жара и треска пламени разобрать слов норн ему не удается. Он глядит на них, скалит в презрение и злобе собственный рот. А после поднимает кубок выше. А после — говорит:       — Я предупреждаю вас сейчас и впредь. И я выставляю запрет на ваше вмешательство в любом ближайшем или далеком будущем… — ему приходится сжать ножку кубка крепче, чтобы просто не опрокинуть его. Горячая кровь все так и продолжает течь, множась, и множась, и множась в чаше кубка. Она желает быть выпита, она нуждается именно в этом, Локи же обращается к норнам, только договорить никто ему не позволяет. Железный лес сотрясается от грохота их возмущения и ярости:       — Мы дали тебе свободу!       — Мы позволили тебе жить!       — Мы отдали тебе все, что есть у тебя сейчас!       Непомерная, разрушительная ярость перекрывается грохотом стали листов, что гремят друг о друга. Норны же поднимают руки все выше, они колдуют, они жаждут уничтожить его до того, как он посмеет разрубить надвое все их планы. Единый из трех волков покоряется им и кидается бесстрашно в сам Огонь, только так и не пересекает его границы. Он сгорает в нем дотла, осыпаясь выбеленными костями к бедру Локи. Волчий череп пинает его в колено и щелкает пастью, но никому больше он не сможет причинить вреда и никого больше не сможет изжить из плоти этого мира. Он больше не окропит жертвенный камень чужой кровью, он не накормит ею больше Железный лес.       — Вы желали обмануть меня, но в собственной гордыне позабыли: я Бог Огня и я же Бог Лжи, — Локи поднимает голову выше, гордо распрямляет спину. Его сердце бьется сильно и глухо в его груди, стучит в такт пульсации магии, что он держит в собственной ладони. Норны все глядят на него и все колдуют. У них не получится справиться, вот что Локи знает точно, только сам же поддается то ли гордыне, то ли глупости — круг Огня вздрагивает собственными языками, а после начинает слабеть. Маг слышит его вой и скрип, чувствует, как дергается та сфера, что парит над его плечом. Его зубы сжимаются до скрипа кости о кость и голос поднимается к небесам разъяренным ревом: — Если вы посмеете мешать мне впредь, я вернусь и уничтожу вас так, как вы желали уничтожить меня собственным обманом. Да будет так!       Клятвенная угроза, что он высказывает на чужой крови, заставляет норн вздрогнуть, только не позволяет им остановить собственной магии. Как бы ни пытались они, все равно опаздывают — пускай защищающий его Огонь затухает, пускай нет у него ни единого запасного плана, он поднимает кубок насмешливым, жестоким движением. Им же обычно Один приветствует на пирах иных королей и царских особ. Им же он пьет за их здоровье, не отдавая обещания хранить им верность до конца времён.       Локи поднимает кубок тем же движением, а после тянет его к губам не медля. Его передергивает от первого же глотка — густая, тягучая и горячая кровь вязнет на языке, заливаясь ему в глотку собственным омерзительным вкусом проклятья и силы, в которых он не нуждается. Которых не жаждет и не жаждал никогда. Сейчас же пьет и вынуждает себя, заставляет себя делать глоток за глотком. Его желудок сворачивается тошнотой, дрожь отвращения бежит по плечам и лопаткам. Он желает отстраниться, чувствуя, как кровь заливает ему подбородок и горячими каплями скатывает по шее, чувствуя, как она пачкает его брюки, капля вниз. Он желает этого больше всего на свете, только много больше желает иного — чтобы Тор не умирал по его ошибке. Чтобы Тор был жив ещё долго и чтобы был ещё долго счастлив.       Впившись пальцами свободной руки в собственное бедро, Локи жмурит глаза и выпивает до самого дна. Только случается это, как жестокая, яростная боль раскалывает его разум надвое — будто трещина в горной стене, она выпускает меж себя ручей памяти, и та заполняется воспоминаниями, что принадлежали ему безраздельно, но были выкрадены, отняты и сокрыты от него же. В тех воспоминаниях Тор улыбается ему и целует, целует его, смеется ему, а ещё обнимает за щеки. Он глядит с бесконечной, что повторяющиеся восходы солнца, любовью, пока Локи шепчет, пьяно и не в силах сдержать себя:       — Я люблю тебя… Люблю, люблю, люблю, люблю тебя, слышишь? Всегда-всегда тебя любил, и всегда любить буду… Я люблю тебя, только тебя, лишь тебя одного люблю, люблю, люблю, люблю… Слышишь? Слышишь, Тор, я люблю тебя, я так сильно люблю тебя… Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю!       Ледяная глыба его сердца сотрясается физически ощутимой болью и Локи дергается в сторону. Опустевший кубок валится на бесплодную землю, тут же разбиваясь так, будто все это время был лишь стеклянной подделкой. Его золото чернеет, мелкие осколки истираются в пыль, инкрустированные камни миров просто исчезают, возвращаясь в свои земли, в свои миры. Локи рушится на землю, закашливается и еле удерживается, чтобы не выпустить тошноты. Его взор застилает боль и соль слез, которых ему никогда не удастся выплакать. Под тканью рубахи двенадцать меток бегут по руке, а он решает выпить, чтобы просто соответствовать взрослому Тору и его друзьям. Он не желает зла, он не желает признавать, что мал, много меньше, чем они. И это приводит его в итоге — к началу того жестокого конца, что ныне он наблюдает прямо перед собственными глазами.       Только вины Тора в том не оказывается вовсе.       Лишь Один… Лишь норны… Лишь Фригга… За границами той жестокой ночи, в которой он впервые признается в большой сердечной любви и впервые целуется, за границами той ночи, в которой Тор обещает ему и клянётся его защищать, а ещё отвечает любовью так, будто иначе не бывает и не может быть, все они, жестокие и проклятые много больше, чем весь Железный лес, впитывают в себя вину. Один лишает его зрения и Тора награждает наказанием, концом которому будет лишь смерть и ни что иное. Норны отказываются от его искренности, отвергают ее и желают лишь изжить его, что помеху, недостойную их милости. Фригга просто нуждается — чтобы кто-то исправил за нее все то, на что ей не хватило храбрости, только так и продолжает закрывать глаза на связь Тора с Одином. Она не знает о ней? Даже если так, это никогда не станет ей оправданием.       Отплевавшись, Локи разъярённо рычит и подрывается с земли в единый миг. Его тело наполняется силой так же быстро, как зелье внутри него впитывается в его плоть. Оно проклинает его теми деяниями, на которые он посмел решиться, только это теряет весь собственный вес и смысл — Локи вскидывает голову, Локи вскидывается весь и подскакивает на ноги, ту же выхватывает из ножен меч. Огненный круг все ещё затухает, однако, не пытается тронуть его, когда Локи делает к нему шаг. Перед ним огненный круг расступается, его он выпускает, пропускает и ему не вредит.       И вот она, вся его сила и вся его мощь — он приручает Бранна, а после просто забавляется. Он кормит его, он обучает его слушаться, он заботится о нем и не пытается его подавить. И потому сейчас Бранн отдает ему всю собственную преданность в ответ.       У него не находится слов. Меж губ рвётся только рычание и оскал искажает уродливо его лицо. Подбородок залит кровью подобно шее, брюки перепачканы, одна ладонь все ещё влажная. Только ничто из этого не мешает ему совершенно, когда он покидает безопасный, огненный круг и тут же откатывается в сторону по бесплодной, твердой земле. Первый йотунхеймский волк кидается на него с рычанием, вспарывает когтистыми лапами почву. Локи награждает его новым шрамом, который уже не заживет — увернувшись от атаки вновь, он вспарывает ему брюхо от паха до самого горла, слыша, как на землю вываливаются горячие, окровавленные внутренности. Меч дрожит в его крепких руках, что наливаются силой отнюдь не равной даже силе норн. Она больше. Она трогает каждый мир, каждое существо и каждую материю. Время тронуть не сможет, ведь время неприкосновенно, но все же дает ему достаточную мощь, чтобы единым, ладным движением двух рук, прокручивающих меч, заставить второго, ещё живого волка попятиться. Теперь вместо рычания из его пасти вырывает скулеж, Локи же кровожадно скалит собственный рот и срывается вперёд в его сторону.       Он вырывается из огненного кольца, но на самом деле вырывается из той роли, что никогда не выдавал себе. Один выдал ее ему. Один забрал его из Йотунхейма, а после сделал его пешкой. И он ещё точно должен был поплатиться за это, сейчас же… Его время пока не пришло.       Второй волк дерётся недолго. Локи вспарывает ему бок и подрезает лапу, разделяя собственный меч надвое, а после, уже уронив его на землю, пронзает его череп без жалости. Его яростью хрустит чужая выламываемая кость. Вся магия зелья придает ему силы и ловкости, и пусть даже рукоять единого меча скользит во влажной от крови ладони, он расправляется с собственными врагами быстро и ловко. Следом, без промедления оборачивается к норнам. Те больше не шепчут и не направляют в его сторону собственных рук. Они лишь стоят, глядят на него. И тогда Локи говорит им сам:       — За всю вашу ложь, с которой вы обратились ко мне в ответ на мою искренность. За всю вашу жестокость, с которой вы обратились ко мне в ответ на мою боль. И за всю вашу наглость, с которой вы обратились ко мне в ответ на мою беспомощность. Сейчас и впредь я предупреждаю вас: ваш конец будет долог и мучителен, если вы посмеете вмешаться в мои дела, если вы посмеете вмешаться в дела моих друзей и подруг, — подняв один из мечей, он указывает им на норн и рука его не дрожит, голова же поднимается высоко и гордо. Его слово становится законом посреди смрада крови, что опутывает Железный лес. Его слово становится и норны не могут больше оспорить его, потому что знают — его силу им не перебить. Ту силу, что он получает, испив крови Илвы смешанной с самой сильной магией всех девяти миров.       — Он умирал уже не единожды…       — Он готовится к собственной смерти прямо сейчас…       — И тем, кто убьет его будешь именно ты, глупец…       Их шепот, слабый, раздосадованный и озлобленный, пересекает всю поляну и настигает его, в то время как их образы таят в сумерках ночи. Они оставляют ему собственное прощальное слово, только верить им Локи не желает больше и никогда не станет. Ни им, ни кому-либо другому, потому что правда лишь одна — есть только он и все остальные. Раздраженно дернув рукой, он соединяет оба меча воедино, а после возвращается к сброшенному на землю вещевому мешку. Тряпицу, ту самую, в которую были завернуты глаза Фригги, он сжигает без жалости, носком сапога пинает кучу пепла, что остается от осколков Грааля. Огненный круг затухает полностью поддаваясь желанию его руки и стоит только случиться этому, как вся поляна погружается в почти непроглядную тьму. Лишь единый магический шар света так и парит над его плечом, когда Локи устремляется с поляны прочь. Железный лес расступается пред ним, широкой дорогой открывая ему прямой путь к самому выходу из собственных границ.       И его сердце очень желает взвыть о том, кем он становится теперь, только по собственной глупости вместо этого тихо и с маленькой надеждой бьется, оттеняя звуком собственного биения каждый миг того воспоминания, что теперь заполняет его сознание от единой границы до другой. В том воспоминаний Тор видит, как присутствие ворона Одина обличает их поцелуй. В том воспоминаний сам Локи сквозь все клятвы о любви шепчет ему именно то, что сказал бы и сейчас, если бы подобное случилось вновь.       — Сделай, что должно. Я буду в порядке, ты же — сделай что должно.       И Тор делает. Тор предает его так же, как бьется посреди ярости битвы — неумолимо и без единого сомнения. ~~~•~~~