Роза ветров

~~~^~~~       Сон слетается него рывком, будто его и не было. Острая резвая боль впивается в оба виска, окружает голову обручем, будто корона из ещё горячего, раскалённого золота. Тор тянется в бок почти инстинктивно, приоткрывает рот, тяжелым, резким дыханием пытаясь изгнать боль прочь. Он не верит, что это сможет ему помочь. Доспех неприятно упирается в плечо жестью собственной стали, бедро снизу придавливает твердым углом его молота. И сам он грохочет по полу тоже, переваливаясь с одной грани на другую. Под зажмуренными глазами резкой искрой проносится каждое из последних воспоминаний — Локи выходит из дымящегося темной зеленью круга магического прохода, тот, иной Локи, что взросл и крепок, глядит на самого Тора. И Тор успевает спросить, куда они отправятся дальше, и следом острый клинок вскидывается, устремляется в его сторону, целясь прямо ему меж глаз.       Тор не успевает испугаться. И защититься тоже не успевает, потому что глубинно верит — ему не нужно защищаться от Локи.       Воспоминания настигает тьма и только это случается, как сознание тут же очищается от всей головной боли разом. Кто-то будто сдувает ее штормовым ветром, пока Тор давится резким вдохом облегчения. Его ладонь тянется к лицу, пальцы ощупывают лоб. Очевидная иллюзия не оставляет ни единой раны, насылая лишь заклинание — он засыпает разом, весь и полностью. Он падает, вероятно, на пол, рушится, будто подкошенный. Затылок не болит, лишь благодаря божественности исцеления, но вместо него вскидывается быстрым, испуганным бегом сердце.       Усомниться в догадке не получается — Локи околдовывает его и уходит к норнам один. Тор просит его поклясться, что он не пойдет один, и Локи говорит ему:       — Хорошо, — но так и не говорит: — Клянусь.       Он лжец и он лжет постоянно, без задержки, без промедления, только Тор не мыслит об этом в едином моменте времени, когда приходит в себя, когда обруч короны боли исчезает прочь с его головы. Он ощупывает лоб, распахивает глаза. В зале сокровищницы пусто. У стен и по углам все так же на кованых ножках высятся пылающие огнём чаши, эхо его движений отдаётся где-то под потолком. Иного Локи здесь нет. Он ушел, или пропал, или просто не желает показываться ему на глаза — Тор оглядывается, поднимается, но ничего не спрашивает вслух. Его ладонь тянется к молоту, чтобы убедиться физическим ощущением, что тот действительно на месте, что сам Тор все ещё достоин нести его и все ещё имеет его опору в собственном распоряжении. Где-то в глубине сознания раскрывается ощущение божественной связи со всеми девятью мирами и Асгардом в особенности. Солнце уже взошло, и оно не могло ответить на его мысленный вопрос о том, как много дней или, быть может, недель успело пройти. Оно, впрочем, вообще не умело говорить.       Или просто с ним говорить никогда не желало?       Сокровищница была пуста и искать ему здесь было определенно нечего. Поведя плечом, Тор распрямляет спину, дергает головой. Сна в нем не остается, стоит ему только вынырнуть из него, только ни чуда, ни волшебства не случается: Локи околдовывает его, спасая что-то чрезвычайно важное для себя, но не спасая Тора от ощутимой утомленности. От нее, от метки Одина, прижигающейся плечо, стоит ему только вышагнуть за порог залы. Это злость, или волнение, или что угодно иное — любые вопросы задавать бессмысленно. Любые ответы его, впрочем, и не интересуют.       Кроме единого — где находится Локи прямо сейчас и в порядке ли он.       Ответ на этот вопрос найти оказывается отнюдь не так просто. На выходе из сокровищницы Тор встречает удивленные взгляды стражников, один из них даже тянется к мечу. Он не достает его, к собственной удаче, потому что Тор отнюдь не собирается ни перед кем объясняться. Волнение внутри него сплетается с мелочной, кусачей злобой на Локи, и они вместе ширятся, ширятся, ширятся, только исказить его лица яростью у них не получается — мысль о том, что Локи мог пострадать, что Локи уже мог быть мертв, придавливает все, что поднимается у Тора внутри, твёрдой рукой боли. И ложью ее не убить. Ни ложью, ни обещаниями, ни заверениями, ни даже чужими фактами. Ему нужно увидеть самостоятельно. Ему нужно увидеть, что Локи в порядке, что он живой, что он все ещё дышит, что он здоров и в порядке.       Стражник так и не достает меча, пока второй отчитывается — вчерашний вечером оба принца покинули сокровищницу. Никаких распоряжений отдано не было. Никаких попыток проникнуть мимо тех, кто стоял здесь в ночи вместо них, не было тоже. Тор верит им, мысля о том, что, быть может, ничего чрезвычайного и не случилось. Прошла разве что краткая ночь и, как бы быстра временами ни была смерть, прошла разве что… Краткая ночь выкрашивается чужим отчитывающимся словом, будто полотно тканными красками. Тор не просит, не спрашивает и, впрочем, собирается идти дальше, только получив всю необходимую ему информацию, но первый страж оставляет ладонь на рукояти меча, так и не вытаскивая его. Но первый страж говорит: Царица мать больна, а Королева альвов мертва. И Один выдал приказ всем стражам во дворце, передать Тору его потребность в аудиенции, как только они увидят его.       Чужое слово раздувает болезненный жар, выжирающий плоть его плеча, голова же только кивает резко и дёргано, когда он отворачивается. Ни единого слова о младшем принце не звучит. Вместе с этим Один не отдает приказа изловить его, только это ничего вовсе не значит. Локи уже может быть мертв, Локи уже может быть в темнице или настолько далеко от Золотого дворца, что разыскать его у Тора уже никогда не получится. Вот о чем думает он, будущий царь и правитель всех девяти миров, солнце Асгарда, пока взбегает по лестнице на первый уровень дворца. Ещё думает о Гертруде, что потеряла мать — эта мысль жалит его сердце где-то со спины и исподтишка.       Но ни единая не касается вовсе ни матери, ни отца, ни Королевы, пускай смерть последней и вызывает внутри скорбное сожаление. На том сожаление все его отношение к создавшейся из ниоткуда и за единую ночь ситуации завершается через какой-то десяток шагов по первому уровню дворца. Тор оглядывается, будто потерявшись, но в реальности не зная вовсе, откуда ему начинать поиски Локи. Вначале стоит точно заглянуть к нему в покои, вот о чем он мыслит, сразу же, впрочем, это размышление отвергая — внутрь зайти у него не получится и выяснить, находится ли Локи внутри, не выйдет точно. Ему, вероятно, стоит попытаться разыскать Фенрира, но и эти поиски могут оказаться бесплодными, даже если волчонок все ещё в замке. Если Локи, живой и сбежавший, не забрал его с собой… Раздраженно скрипнув зубами, Тор устремляется прямо по коридору без единого смысла и единой цели. Он не желает выглядеть слишком подозрительно и потому идет, с каждым новым шагом понимая все отчетливее: ему нужно найти хотя бы Лию, в противном случае придется идти на поклон к матери.       Придется идти именно к ней, если он не найдет Лию или если та не будет знать ничего вовсе.       В том, что последнее возможно, Тор не сомневается. Пускай служанка и появляется в жизни Локи, пускай с явным упорством и все ещё без видимых последствий для себя лезет в его дела, вхожей в его реальную жизнь она является вряд ли. В ту жизнь, где Локи уходит к норнам, чтобы спасти его, а прежде убивает Королеву альвов. В ту жизнь, что несёт на собственных плечах девятое по счету значение.       Золотой дворец уже перешептывается. Измеряя твердым, стройным шагом одну галерею за другой, Тор слышит, как негромко и с легким испугом придворные дамы обсуждают того неизвестного мага, что продолжает бесчинствовать и теперь добирается и до Альфхейма тоже. Отчего они решают, что смерть Королевы его рук дело, Тор не выспрашивает и ради этого не останавливается подле них. Замечает все равно — этим утром стражи во дворце больше, чем обычно. Они охраняют, они патрулирую коридоры, а ещё внимательно всматриваются. Не в него, конечно. Тор им и начальник, и главный полководец, и будущий царь, но даже помня об этом, он не останавливает ни единой служанки, ни единой фрейлины, чтобы выспросить о местонахождении Лии.       При том, как метка Одина выжирает огнём его плечо, последнее, что нужно ему прямо сейчас — оставлять за собой след из домыслов и вопросов.       Безуспешные поиски не дают ему ничего. Тор обходит все уровни дворца, попусту заглядывает даже в собственные покои, но покоев матери сторонится и до Одина так и не доходит. Он не сможет сейчас ни говорить с ним, ни мыслить хоть сколько-нибудь холодно и здраво, чтобы не подать вида о присутствии внутри него великого знания: кто убивает Королеву альвов, кто крадет Грааль и кто устраивает шум посреди ночи в Железном лесу — именно об этом тихо и сухо переговариваются стражи, стоящие на входе в тренировочный зал. Услышать многого Тору не удается. Его присутствие порождает тишину на входе, а ещё пару взволнованных взглядов на выходе, потому что в тренировочном зале, не найдя там Локи, Тор не задерживается тоже.       Только кратко мотнуть головой в ответ пристальному взгляду тренирующегося Огуна успевает и выходит прочь.       Все возможные обсуждения откладываются им прочь и дальше, пока он рыщет и рыщет по галереям. Доходит и до кухни, и до материнского сада, и даже до их с Локи поляны. Библиотека пустует тоже, пока Тор мелочно и мысленно ругается на себя — о том, чтобы заглянуть в нее, он додумывается отнюдь не в первую очередь, только уходит так же спешно, как заглядывает внутрь, даже не замечая среди суеты собственных поисков резко взметнувшегося в груди чувства, что гонит его прочь. Сделав несколько извилистых кругов по Золотому дворцу, он спускается на первый уровень вновь. В этот раз заглядывает в иную кухню, наскоро отказывается от завтрака и чрезвычайно фальшиво улыбается доброжелательной, радушной главной кухарке, а после выходит. И разворачивается в сторону обеденной залы, но и та не дает ему ни единого успокоения для всех тех чувств, что тревожат его, дерут его плоть изнутри и волнуют его разум. Локи будто сквозь землю проваливается, и стоит Тору только помыслить от этом, как его сердце сжимается болезненными тисками. Ладонь же сжимается в кулак.       Фригга остается последней, кто может дать ему ответы, и, уже направляясь по коридору первого уровня к нужной двери перехода, Тор неосознанно замедляет собственный устремленный шаг. Говорить с ней он не желает, не желает справляться о том, как сильно она больна, и вести витиеватую, лживую насквозь вежливую беседу. Согласиться на это ради знания о сохранности Локи получается быстро, но шаг замедляется все равно. Лишь благодаря этому Тор не влетает в Фриггу, выходя из-за угла коридора в главную галерею на первом уровне. Та останавливается ещё за несколько мгновений до встречи и это привлекает его внимание, но отнюдь не так сильно, как выбеленная, чуть ли не светящаяся собственной белизной повязка на ее глазах. В молчании резко обрушившейся на него тишины Тор останавливается, ровняет чуть наклоненный вперёд корпус.       — Тор, мальчик мой, здравствуй… — Фригга немного поворачивает к нему голову, приподнимает ее. Она могла бы заглянуть ему в глаза, если бы на ее собственных не было этой повязки, но даже с ней она улыбается ему и… Тора перетряхивает резко, болезненно от той лжи, что Локи скармливает ему собственными недомолвками, пока болезнь Царицы матери находит для себя все те ответы, которых Тор не стремился задавать. Он отсыпается единую ночь, по собственной глупости мысля, что ничего не могло стрястись, но Королева альвов мертва, а Фригга слепа теперь на весь свой долгий божественный век. Она улыбается ему все той же улыбкой, какой улыбалась всегда. Она тянет к нему руки так, будто бы все ещё видит. — Я рада тебе, сын мой. Ты будешь жить долгую жизнь теперь, — ее мягкий голос опускается до легкого, нежного, будто весенний ветерок, шепота, кончики пальцев уже касаются одной его руки. Тор глядит на ее повязку, не в силах вымолвить ни единого слова, и все же давится всеми возможными, слыша ее слова. Во имя его спасения Фригга отдает собственное прозрение, но вовсе не так, как Королева альвов отдает собственную кровь. Вероятно, Локи забирает ее силой, а, быть может, получает в подарок — Тор не может даже помыслить о том, что Королеву альвов ведет желание обучить Локи отвечать за свои поступки. У него просто не получается сделать этого, в то время как Фригга уже обнимает его ладонь одной своей, а после и другой тоже. Она, кажется, ждёт его слова. Она, кажется, все ещё ждёт от него чего-то…       В Торе не остается ничего для нее ещё недели назад. Жестокая правда обнажается вместе с долгой, вековой ложью. Все то, что дорого ему, он без слов отдает ей на хранение. Ради защиты, опеки и безопасности. Ради сохранности!       И Фригга передает его. Каждым собственным словом, каждым собственным действием… Сейчас же радуется его жизни так, будто пред ней не ступает смерть Локи. Будто это не важно. Будто это совершенно не значимо для нее. Она исполняет собственный долг и отдает Локи собственные глаза, чтобы тот завершил цикл, чтобы тот спас и время, и мироздание, и Тора, но не смел спасать себя.       И каким бы сильным и смелым Тор ни был, он не верит вовсе, что ему хоть когда-нибудь хватит мощи, чтобы простить ее за все то, что она сделала.       Вздрогнув болезненно и преданно собственным взглядом, Тор отводит его прочь и мгновенно замечает дальше по коридору Лию. Она движется быстро, пусть и все ещё непомерно величественно. Она оглядывается по сторонам, будто ищет кого-то. А после, верно по воле случая, замечает его и застывает. Тор не находит в собственной памяти ни единого мгновения, в котором видел бы ее столь напряженной и жесткой. В глазах фрейлины мечется хорошо скрываемое волнение, шаг замедляется сразу же.       — Прошу прощения, ваше величество, я разыщу вас позже, — шагнув в сторону, Тор не возвращает взгляда к лицу Фригги и обходит ее. Он не дожидается ответа, а ещё, конечно же, лжет. Приоритеты распределяются сами собой привычно и первозданно. Он мыслит о Локи, о Локи, о Локи, лишь после тех мыслей допуская мелочную, об Одине. Ее провоцирует лишь жар метки, что выжигает ему плечо, и ничто большее.       Фригга же ответить ему так и не успевает. Его ладонь без сопротивления выскальзывает меж ее теплых, мягких и бесконечно лживых рук. Прикосновение распадается так, будто его не существовало вовсе.       Оставив Фриггу за собственной спиной, Тор возвращает собственному шагу и твердость, и скорость. Он доходит до Лии в считанные мгновения, бесцеремонно хватает ее за локоть, утягивая на пару шагов в сторону, к подоконнику галереи. Никто не обращает на них внимания, из пустого окна виднеется подъездная дорога к Золотому дворцу и переливающийся где-то вдалеке Биврест. Оглядевшись как можно незаметнее, Тор шепчет:       — Где он? — шепот выходит рычащим и вряд ли позволительным, но Лия не тушуется. Только ее рука кратко, болезненно вздрагивает от его хватки — Тор выпускает ее тут же, но лишь потому что бежать Лия явно не собирается. Она поднимает к нему лицо, бросает краткий взгляд за его плечо. Тор знает, куда она глядит, но то не интересует его вовсе. Фрига жива и ныне у нее есть великий повод для радости, пока сознание пусто и на единую мысль — что случится с ними со всеми, что Тор посмеет свершить, если Локи действительно окажется мертв.       Вальгалла будет пустовать будущий божественный век и иначе не выйдет уж точно. Пусть пируют в Хельхейме. Пусть заглянут в глаза его маленькой правительнице и пускай попытаются обмануть ее собственной лживой насквозь добротой.       — Он жив. Я отведу, — потянув освободившуюся руку ближе к телу, Лия мелко, еле заметно кивает головой куда-то в сторону, но отступать прочь не торопится. Тор пытается сдержаться, пытается не показать того, как все его тело обмякает на мгновения от облегчения, от желанной, единственной необходимой ему правды. Получается плохо. Его немного ведет в сторону, глаза прикрываются. Если Локи жив, все остальное будет в порядке. Они разберутся, Тор разберётся, но так или иначе все остальное не имеет ни веса, ни смысла. Он ранен, он болел, он при смерти — все будет в порядке. Тор позаботится. Тор сделает все, что будет необходимо для этого.       Сейчас же только кивает, выравнивается, встряхивает головой. Его руки сжимаются в кулаки, пока мысль пытается слиться с несуществующей злостью в ответ на всю чужую ложь, только ничего вовсе у нее так и не получается. Тор будет злиться позже или не будет вовсе — самое главное, что Локи жив. И пока это так, они точно со всем разберутся.       — Веди, — кивнув Лие в ответ, Тор делает шаг, как только она отступает, но не заметить не удается: она глядит на него, будто бы видит впервые, а ещё, кажется, успевает мелко улыбнуться. Тору то кажется, вероятно, и он не обращает на это никакого внимания.       К его мелочной радости Лия уводит его по коридору прочь от Фригги и им не приходится проходить мимо нее вновь. Уверенности в том, что она все так же стоит у поворота коридора, в Торе, конечно, нет — он не оборачивается себе за спину ни единожды. И каждая его мысль растворяется в грохоте сердца, что набатом выстукивает лишь единое слово: жив, жив, жив, жив, жив… Лия, что держится подле его плеча, вышагивает устремленно и быстро. Она не оглядывается больше, она никого уже не ищет. Стоит им свернуть к одному из попадающихся на их пути коридору, как она тут же говорит негромко:       — Один желает собрать мировой совет настолько быстро, насколько это возможно. Тот неуязвимый маг, что обокрал Свартальфхейм — вот кого он обвинил в смерти Королевы альвов, случившемся прошедшей ночью. Он считает, что это было убийство. Так говорят слухи, — пустой коридор уместно и своевременно прячет ее тихое слово от чужих ушей. Сама служанка не поворачивает к нему головы и, кажется, даже губы ее остаются недвижимы, но Тор не ошибается. Он слышит ее слова, отвечает ей кратким, внимательным взглядом. Усомниться в ее преданности хочется, но отчего-то теперь уже почти не получается. Да и слухи действительно носятся по дворцу, что малые дети по улочкам Золотого города. Он и сам успевает собрать часть из них, пока выискивает Локи или кого-то, кто мог бы направить его. Лия же находит его сама. Не поворачивая головы, говорит: — Принцесса Гертруда взойдёт на трон в ближайшие дни, того требуют правила, но не думаю, что она согласится посетить совет.       — Дворфы откажутся тоже. Один желает развязать войну, но они не желают вновь опозориться. После случившегося, — мелкая, раздражённая улыбка быстро мелькает на его губах, пока слово выносится вперёд. Лия не удивляется и не оборачивается к нему в ужасе. Только кратко хмыкает, Тор же находит в ней для себя лишь новое, которое только по счету, сходство с Локи. И, конечно же, непомерное величие, что отнюдь не пристало носить прислуге на своих плечах, только мешается ли оно столь сильно… Ответ на этот не озвученный вопрос Тор получается с легкой, точно случайной задержкой, когда Лия произносит:       — Они не желают мести? — против великого ума любое величие пасует и скрывается в недрах, потому что перебить его оно не способно. Лия приходит ко дворцу, будто собирается стать новой царицей, не меньше, однако, на поверку много дороже ей оказывается то место, что ей предоставляют. И поэтому теперь она ведет его к Локи. И поэтому же она знает — и о том, что он жив, и о том, где находится, и о его делах. Тору бы стоило ревновать, но для ревности здесь места больше не было.       Разве что для маленькой, важной радости — как бы Локи ни ставил себя и как бы себя ни вёл, ему нужны были союзники и друзья. Им обоим они были необходимы.       — Они желают ее, но если начнут перебирать всех придворных и не только магов, ничего хорошего от этого можно будет не ждать. И биться им сейчас не с кем. Не говоря уже о том, что сама личина того вора-мага может быть просто выдумкой во имя их выгоды, — кратко дернув плечом отнюдь не в сторону чужой отсутствующей глупости, Тор оглядывает новую галерею, на порог которой заступает. Замечает, как быстро и метко Лия оборачивается к нему. Удивленной не выглядит, похоже, ещё не успев перенять от Локи все слова о его, Тора, скудоумии. Лишь кивает вновь, когда Тор, сворачивая направо следом за ней, говорит: — Если же это не выдумка, им нечего противопоставить такому сильному магу. А позориться дворфы не любят много побольше других. Не после всех проигранных кочевникам битв.       Его рука сама собой опускается на рукоять висящего на поясе молота, пока спина распрямляется. Краткий и слишком конкретный разговор о делах отчего-то утешает зудящий, болезненный жар в плече, голова поднимается выше. Та галерея, в которую Лия выводит его, незнакомой не выглядит вовсе — Тор был здесь разве что недавно. Он заглянул в каждое учебное помещение, он заглянул в библиотеку… И даже был бы готов разозлиться, стоило только Лие подвести его к ее двери вновь, но мысль уже бежала впереди них обоих. В том, что Один желал войны, сомнений у Тора не было. Ещё Один желал видеть его. Чтобы рассказать о положении дел, внимательно и долго всматриваться в его лицо, а после, быть может, отослать в Альфхейм с делегацией вновь. Для Одина не было секретом то, насколько близки они были с Гертрудой, а значит он рассчитывал, что Тор сможет надавить на нее, если это потребуется.       Пригласить на совет, уговорить, надавить и, вероятно, вынудить парой еле заметных угроз.       Делать этого Тор определенно не собирался и, если слова Лии о совете были правдой, надеялся только, что Гертруда успеет ответить отказом к моменту, когда он освободится, иначе положение значительно затруднится. И его собственное, и Локи, и всего Альфхейма в частности. Потому что, как бы ему ни хотелось, ему все ещё было нечего противопоставить Одину, кроме собственной злобы.       Стоит Лие на мгновение остановиться у двери библиотеки, как он тормозит ещё за два шага до нее. Резвая, подобравшаяся мысль о том, что это все с легкостью может быть лишь уловкой, заполняет его голову, глаз прищуривается с внимательностью, не выдавая даже резко дернувшего изнутри волнения — если это действительно было уловкой и Лия была предательницей, Локи был мертв.       Тот самый, которого Тор не нашел нигде и в библиотеке не нашел в частности.       Лия определенно замечает его промедление, но вида не подает. Она приоткрывает массивную, высокую дверь, проскальзывает внутрь. Ни единого варианта, кроме как шагнуть следом за ней, у Тора не остается, ладонь же его так и остается на ручке молота. Пальцы мелко перебирает ее кожаную обмотку, прислушиваясь к тому, как под другой его рукой оказывается металл ручки, как дверь неслышно скрипит, открываясь вновь. С обоих концов коридор пуст и это, все это, неожиданно начинает выглядеть чрезвычайно удобным. Кто ждёт его за дверью?       Только библиотека. Лия делает несколько шагов вперед, оглядывает пространство, по правую ее руку высятся ряды привычных стеллажей, по левую расположилась пара кресел перед давно не зажигаемым камином. Тор заступает внутрь, прикрывая за собой дверь без единого звука, только уже не оглядывается. Он был здесь. Он уже видел и эту пустоту, и это отсутствие того единственного, кого искал — лжеца и мага, младшего принца, но все же вряд ли предателя. Единственное странное, что случилось в его прошлое, недавнее посещение библиотеки, так это мелочное, непонятное желание уйти отсюда побыстрее. Распробовать его не удалось. Легче было поддаться, да, к тому же, искать ему здесь было нечего и некого.       Сейчас же здесь была Лия и она уже поднимала руки, пальцами будто пытаясь нащупать что-то посреди пространства воздуха. Уйти хотелось все равно. Стоило ему переступить порог, как это желание возникло, тут же подкрепившись пустотой, оккупировавшей и ряды меж стеллажами, и кресла… В библиотеке было тихо и мирно.       А после Лия нащупала.       Тор успел заметить, как она схватила пространство своей тонкой, слишком чистой и изнеженной для прислуги ладонью, а после резко сдернула в сторону, будто покрывало с постели или скатерть с обеденного стола. На Асгардских пиршествах подобных обычно никогда не бывало и в том явно была заслуга любивших шумные застолья воинов, однако, в нынешний момент эта его мысль была бессмысленна. Воздух вздрогнул, покрылся рябью картинки той иллюзии, которой был окутан. Стоило ей рассыпаться и обнажить реальность, как желание выйти пропало мгновенно. Оно было всего лишь обычной магией. Той самой, в которой Тор не был сведущ и сведущим никогда быть не желал.       Что ж, в свете последних событий это собственное желание ему явно стоило пересмотреть.       На подоконнике, у дальней стены, сидел Локи. Он был спокоен, обычен даже и будто не замечал их вовсе. Книга, что он держал в собственных руках, явно привлекала его много больше, чем раскрытие его присутствия. Или присутствия Фенрира? Тот был здесь тоже. Мирно и спокойно спал, скрутившись калачиком на одном из кресел. Он все ещё был достаточно мал, чтобы иметь возможность уместить в нем, однако, время было неумолимо — пройдёт метка-другая и он вырастет в рослого, матерого волка. Только, кто из них обоих с Локи застанет это? Застанет ли это хоть кто-нибудь…       Встряхнув руками, Лия сжимает их в кулаки пару раз, будто успевает обжечься чужой магией, а после оборачивается к нему. Заглядывает в глаза. Подобравшаяся мысль так и не оправдывается — его действительно никто здесь не ждёт, Локи даже головы от книги не поднимает, и никто не является угрозой для него здесь. Лия медлит, все же сжимает руки в кулаки вновь и только после говорит:       — Я буду ждать снаружи, ваше высочество, — спокойно, лаконично и без улыбки. Тор не отдает ей приказа и не выставляет караул. Только глядит на нее, и глядит, и глядит, пока она не обходит его и не скрывается за его спиной, выходя из библиотеки прочь. Локи тренирует ее биться на мечах, но не одаривает ее магией — то близится, то случится вскоре. И это столь же хорошо, как резко взметнувшиеся у него внутри подозрения, что умирают прямо сейчас. Возрождаться вновь они явно не собираются.       Он же переводит взгляд в сторону Локи, но не дожидается ни ответного взгляда, ни приветствия. Лишь спокойствие, пустое и не хранящее в себе ни толики умиротворения — младший глядит в книгу, вроде бы даже собирается перелистнуть страницу. Он так и не делает этого. Тор поджимает губы, направляется к нему без единого собственного слова. Чем ближе подходит, тем лучше замечает в его отсутствующей мимике, в его замерших движениях того, иного Локи. Резко вскинувшаяся в пространстве схожесть поражает и пугает, вовсе отказываясь вызывать симпатию.       За несколько шагов до подоконника Тор мыслит лишь о том, что стряслось с ним, с его малышом-йотуном, ведь теперь он не похож на себя вовсе.       И собой, впрочем, отнюдь не является. Тор понимает это лишь подойдя почти впритык. Никто так и не глядит на него, не поднимает к нему головы. Чужая заинтересованность дурной книгой при всем том обилии новостей, и дел, и вопросов, которые им нужно разобрать, начинает раздражать его ещё только рассыпается невидимая дымка иллюзии. Сейчас же, стоит Тору остановиться прямо перед ним, стоит ему помыслить, как он волновался, как пытался найти его и какое истинное презрение ощутил, заслышав слова Фригги о радости, Хель бы подрала ее и всех, кто был согласен с ней — он вскидывает ладонь, что лежит на рукояти молота, а после крепкой хваткой вцепляется в края книги. Большой палец опускается на страницу, резкое слово уже почти срывается с кончика его языка. Чтобы одернуть, чтобы привлечь внимание и разрушить всю чужую безучастность — Тор им не поверит. Тор знает, какого это — любить его, чувствовать на себе его взгляд, слышать его голос рядом с собой, целовать его и засыпать с ним ночами. Дурачиться с ним вместе от восхода и до заката. Локи жаждет обманывать его, нуждается в этом, но больше так продолжаться просто не может.       Тор не собирается ни мыслить, ни представлять, как очередное его пробуждение приносит ему новость о смерти Локи — ощущение все равно поселяется где-то внутри. И отнюдь не сейчас. За долгие-долгие метки до этого.       Локи так и не поднимает головы. Лишь вздрагивает — даже не он. Весь его образ исходит рябью, будто кто-то бросает мелкий камушек в озеро, искажая отражение на долгие мгновения, Тор же лишь безуспешно дергает книгу прочь из его рук. Та остается на месте, под ладонью вспыхивает и тепло, и резкая искра света. Его затягивает внутрь так быстро, что он не успевает даже заметить этого. Жмурится только от яркого света и тут же распахивает глаза, инстинктивно отставляет одну ногу чуть назад, чтобы быть устойчивее, чтобы иметь возможность отразить… В библиотеке его никто не ждёт. В библиотеке действительно пусто и полнее не становится даже когда Лия сдирает защитную иллюзию, точно обжигая ладони. Она говорит, что подождет снаружи, и Тор отчего-то верит, даже сквозь все сомнения, что поднимают голову у него внутри за мгновения до этого. Тор верит, что она останется в коридоре. Не пойдет ни к целительницам, ни в собственные покои, чтобы охладить руки и помочь им не покрыться уродливыми волдырями ожогов.       Она точно останется до момента, пока сам Тор не выйдет из библиотеки, жаль только не отдает ему ни единого предупреждения — выходить придется отнюдь не только из нее.       Первым, что он чувствует, уже раскрывая глаза, становится холодный ветер, прошивающий тело насквозь и хлещущий его по лицу парой резких, порывистых ударов. Вокруг стоит явный запах Мидгарда, который вовсе не получается спутать ни с единым другим миром, а ещё от горизонта до горизонта простираются темно-синие воды, что отражают тяжелые, свинцовые тучи. Тор одергивает плащ резкой рукой, пытаясь воспротивиться его попыткам залететь собственным краем на его плечо и голову, после оглядывается. Под подошвами сапог пружинит твердая живая почва и мягкая, уже примятая его сапогами трава. Она зелена, будто вся окружающая ее непогода ей вовсе не указ и никогда не будет. Утес же, тот самый, на который очевидно магическая книга выплевывает его, обитаем вряд ли. Тор переступает с ноги на ногу, вдыхает глубже весь тот ветер, которому его присутствие явно не по нутру. Ветер тот холоден, только отнюдь не обладает и толикой божественности. Даже в Йотунхейме было холоднее.       При том, сколь жарко там оказалось по вине Локи в единый миг его прошлого путешествия туда, там все же было много холоднее.       Тор оглядывается внимательно, всматривается в воды, что вылизывают скалы у подножия утеса. Тот тянется вдаль, куда-то вперед, образуя достаточно большой остров, чтобы на нем мог уместить кто-то, кроме редко перекликающихся друг с другом чаек, только никого больше здесь нет. Только чайки, недружелюбный ветер и, конечно же, Локи. Уже обернувшись себе за спину, в попытке разыскать хотя бы причину собственного здесь присутствия, что вновь начинает выглядеть, будто ловушка, лазейка и насмешка, Тор видит младшего, сидящего на самом краю утеса. Его зеленый плащ не мечется из стороны в сторону, прижатый его бедрами к земле, трава вокруг него взволнованно покачивается. Настоящий ли этот Локи? Тор не знает. Он только вдыхает глубже, поджимает губы и направляется к нему вновь. Окликает резко и достаточно громко, чтобы перекричать все буйство ветра:       — Локи! — от его голоса вздрагивают, кажется, даже низко висящие, темные от непролитого дождя, свинцовые небеса. Локи, вновь, вероятно, лживый, вновь не настоящий, вздрагивает тоже. Только не оборачивается. Вместо этого ерзает, сдвигает ноги ближе к груди. Тор узнает в его движениях что-то истинное и ускоряет собственный шаг, еле держась, чтобы не сорваться на бег. Не собираясь проверять на прочность собственные возможности, что к торможению, что к полету, он доходит до Локи устремленно и резко. Уже приоткрывает рот, чтобы сказать…       Ни единое слово не покидает его рта. Они все встают комом ему поперек горла, Локи же не выглядит ни бледным, ни больным и в общем и целом он в полном порядке. Просто сидит, обнимая колени руками. Просто смотрит куда-то вперёд и прочь — от обрыва, от всей волнующейся вокруг него травы и от перекрикиваний чаек. Чем дольше Тор находится здесь, тем более надоедливыми и тревожащими звучат их голоса.       Но не его собственный.       Качнув головой, Тор трет лицо ладонью и тоже опускается на траву. Его плечо случайно задевает плечо младшего, звучит тяжелый, переполненный и чувствами, и словами вздох. Локи молчит и не вздрагивает, будто окаменевший на холодном ветру, только поверить в это не получается — у него внутри йотунская кровь и Тор не забывает об этом с момента, как только это узнал. Ему хочется вытянуть ноги вперёд, откинуться на руки лживо расслабленно, но позволить себе этого он просто не может. Что лгать своей наносной расслабленностью. Что заговорить первым, впрочем.       Загнув угол плаща под собственное бедро, чтобы тот не бился на ветру столь неистово и смятенно, Тор сгибает одну ногу в колене, другую вытягивает. Эта полумера равняется с другой в его сознании слишком быстро — Локи берет его с собой в сокровищницу, но к норнам идет один. Для чего? Бесполезная блажь и дурость, он ведь мог попасть в сокровищницу и сам. Он мог спрятаться за иллюзией, он был достаточно силён, чтобы перебить стражей, если в том была бы необходимость… Вместо этого они пошли вместе. И все равно ни лживая клятва, ни единое, отсутствующее обещание не могло быть исполненным после этого.       Всю ночь Тор провел в глубоком сне, а проснулся с мыслью — ничто не могло успеть случиться.       И все же случилось.       — Они хотели убить меня… — чужой голос, сиплый и еле слышный сквозь весь шумящий у Тора в ушах ветер, звучит неожиданно. Как много времени проходит в молчании, Тор не знает. Он чувствует солнце где-то наверху и за собственным затылком, не чувствуя вовсе его тепла. До заката ещё далеко, день лишь начинается, лишь забирает собственное право у времени суток. А Локи говорит — это случается так неожиданно, что взгляд Тора вздрагивает где-то на поверхности буйных, исходящих белой пеной волн, что бьются об утес далеко внизу. — Я был готов сотрудничать с ним, я был готов исправить всё… — интонация выламывается резко, прогоркло и больно. Локи жив и Тору оказывается достаточно этого долгие мгновения назад, когда он случайно находит Лию собственным взглядом, когда Лия говорит с ним, но сейчас чужая жизнь оказывается разве что испоганенным чернилами пергаментом. Он сминается. Он выбрасывается прочь с поверхности стола. Локи продолжает еле-еле: — Но они желали убить меня с самого начала. Грааль, кровавое зелье, даже платье малышки-Хеллы… Все это было нужно им, чтобы уничтожить меня, а после заточить в Хельхейме. Чтобы, когда я умру, никто не мог помешать им убить тебя и… Вернуть мирозданию целостность.       Наделенные незыблемой властью и великим могуществом редко когда стремятся уважить чьи-либо желания, кроме своих собственных. Они кажутся им наиболее верными, корректными, в то время как любая помощь, что попадает им в руки, всегда используется во имя лишь их нужды. Один является Королем богом и властвует над всеми девятью мирами, однако, ни единый из миров не ошибается в его сути — Один желает и войны, и крови, и жестокости. Он желает ещё большей власти, вот ради чего он живет, вот ради чего он собирается собрать мировой совет… Его воинственная помощь другим мирам бывает удобна, когда они нуждаются в том, чтобы победить кого-либо другого, в иные же времена их отказ воевать зачастую пресекается угрозами и политическим давлением, что случается спокойно, уверенно и почти незаметно. Тор знаком с этим достаточно близко. Его плечо, помеченное, раненное навечно руной чужого имени, жжется и сейчас тоже, пускай в разы меньше, чем до прикосновения к книге. Его прошлое, его настоящее, его будущее — все оно было помечено Одином ещё метки назад. Однако, никогда Тор не мог бы подумать, что норны окажутся… Столь жестоки? Недоверия к Локи и его желанию исправить все сделанное собственными руками, собственными действиями, в Торе не было. Как бы Локи ни выглядел, как бы ни пытался лгать о себе, Тор помнил каким он был в детстве и точно знал — ничего не изменилось. Младший был волнительным, мог быть заботливым, а ещё был чрезвычайно умным. И чрезвычайно душевным, пускай именно это Тор в последний раз встречал в нем… В Йотунхейме, быть может. В тот миг, когда они встали посреди леса — те извитые, голые ветки явно хранили в себе какой-то смысл.       Тор не смог бы осознать его, даже если бы постарался. Для Локи же он был открыт, кажется, с самого момента его рождения.       Норны не нуждались в этом. Ни в его желании исправить прошлое мироздания. Ни в его потребности загладить свою вину… Если бы подобное произошло при участии Одина, Тор не удивился бы вовсе. Он был бы зол, он отдал всю собственную свободу во имя жизни и сохранности Локи и, пусть вся эта договорённость — не добровольная, лишь вынужденная, — была жестока, Тор был согласен нести собственное бремя. Только бы Локи был жив. Только бы он имел право жить в собственных покоях, изучать магию и не биться, не бежать без остановки в поисках спасения. Если бы подобное произошло с участием Одина, он не был бы столь сильно удивлен, как сейчас. Во всех книгах, во всех сказках, передававшихся от матерей к детям, а после к детям тех детей, норны всегда были величественны и благосклонны. Их образы сопровождались безграничностью магии и справедливостью, пред которой каждый был бесправен, каждый боялся ее, этой справедливости, потому что знал, что ни извинений, ни просьб об искуплении никогда не будет достаточно в качестве платы за свершенное без искреннего, глубинного раскаяния.       Однако, для того, похоже, и существовали сказки.       — Я сварил зелье… — вот что Локи говорит, не произнося вслух слов о том, что убил Королеву альвов. Тор поворачивает к нему голову медленно, с какой-то вряд ли нужной осторожностью, и только сейчас замечает покрасневшие, пустые глаза, устремленные собственным взглядом к горизонту. Единая ночь проходит, забирая с собой из этих изумрудных глаз ту жизнь, что всегда была столь любима Тору. Поперек его горла становится вязкий, плотный ком. Он хочет протянуть руку, коснуться, прижать младшего к себе, но не может даже двинуться. Локи говорит: — Я сварил зелье и отнес его в Железный лес. Они ждали меня там. И их йотунхеймские волки пытались убить меня, чтобы я не выпил зелье сам, — его тихий, бесцветный голос звучит ровно, но Тор все равно слышит в нем звенящую скорбь. В себе же чувствует страх. Он не знает, какое слово и какое движение будет правильным прямо сейчас. Он уже вовсе и не злится, что Локи околдовывает его, погружает в сон и уходит прочь сам. Не здесь, не в этом момент времени. А ещё смотрит. У Локи вздрагивает подбородок. Он вдыхает рвано, коротко, недостаточно. И шепчет сквозь весь резкий, порывистый ветер: — Но я выпил его. Я пригрозил норнам, чтобы они не смели лезть в мои дела больше, потому что теперь у меня есть великая сила всех девяти миров и я могу… — «уничтожить их» он так и не договаривает. Качает головой, жмурит глаза. У Тора вздрагивает рука, пальцы сжимаются в кулак. Желание прижать Локи к себе уже не присутствует где-то внутри — оно бьется, требуя выпустить себя, освободить и не мешать. Только имеет ли Тор право? Локи не клянётся ему, обманывает его, а ещё работает один. Так он говорит, так он действует. И Тору нечего противопоставить этому. Все меняется, все обращается иным и будто когда-то знакомым, но что может он сделать, если его присутствие не является то ли необходимым, то ли желанным, то ли и тем и другим. Когда-то давно, среди осени, Локи говорит ему прямо в глаза, что использует его, в то время как сейчас медленно поворачивает к нему голову в ответ. И завершает все собственные слова, подводя жестокую, злую черту сипло и беспомощно: — Эта сила бесполезна. Никто во всех девяти мирах не укажет мне направления и я сам… Я не могу позволить тебе умереть. И я бессилен спасти тебя.       За все злое и вынужденное. За все жестокое и обязательное. За все предательства, всю боль и за всё гонения. За все несдержанные обещания, за все планы и за все вмешательство Одина, которое не удалось ни предотвратить, ни перебить, ни изжить со свету. За все прошлые жизни, что не являются его ответственностью. И за весь собственный страх — пред ним, пред его силой, его мощью и его молотом. За все прошедшее и все настоящее. За каждое слово, за каждое действие, за каждое движение. Локи глядит ему прямо в глаза и его лицо вздрагивает его отчаянием и крошащей внутренности самого Тора болью. Но отчаяние важнее — оно убивает жизнь быстро, иссушая тело медленно на протяжении долгих меток. То случается с неделю назад на балконе во дворце в Альфхейме. То случается сейчас. Тор видит, как его глаза увлажняются, получая ответы на все те вопросы, что на самом деле давно уже в них не нуждаются. Он буйствует, а после на утро находит себя в своей постели и Локи кричит на него — Тор пытается убить себя, пока он пытается его спасти. Локи кричит зло, неистово и жестоко, пока за всем этим кроется великий, бесконечный страх потерять навсегда. Тор знает его. Тор знаком с ним слишком близко и сам. Поэтому теперь его плечо поражено руной чужого имени, а сам он ничуть не старший принц и привилегий не имеет. Теперь он прислуга Одина. Его будто бы верный пёс, сидящий на цепи, которую не разгрызть и не разорвать. Эту цену он платит за тот страх, который позволил себе допустить, но на самом деле которым Один просто воспользовался. Он, Фригга… У Локи начинают дрожать губы, пока сам он смотрит, не отворачивается. Тор мыслит лишь о том, что к норнам младший уходит один. А ещё — о том, что он лжец. И он лжет постоянно, беспрестанно и бессовестно. Лжет о том, что работает один и один же уходит к норнам — Тор глядит на него, понимая слишком банальное и глупое.       Локи не берет его с собой, чтобы не дать злобным старухам и единого шанса, чтобы тронуть его. И все его мысли, все его существо концентрируется в этой истинной правде.       — Хорошо, — кратко, чётко кивнув, Тор поднимает руку и обнимает ладонью щеку Локи. Тот мотает головой, жмурится, пытается сделать вдох. Это точно не хорошо и ничего хорошего уже не будет, но для начала им нужны союзники. Им нужна армия. Им нужно знание. Им нужна ещё большая сила, и мощь, и те, кто будут прикрывать их спины. Все те, кто согласится с ними — самоуправству Одина должен прийти конец. Вначале ему, после и всему остальному, угрожающему, жестокому, беспринципному. У мироздания есть план на его жизнь, но у Тора он есть тоже. Стать царем. Взойти на трон. И каждый раз, поворачивая голову вправо, видеть Локи, гордо и статно стоящего подле его плеча. Видеть его, чувствовать его, советоваться с ним, любить его… До конца времён, до их самого дальнего края. В Асгарде, в Вальгалле, в Хельхейме — где угодно и независимо от обстоятельств. Под его ладонью становится влажно и солоно, пока Локи так и качает головой. Тор ждёт, что он вновь назовёт его глупцом, ждёт, что он скажет сейчас о том, как Тор смешон и как самонадеян, но этого так и не происходит. Меж искривившихся губ вырывается рычащий, булькающий звук его рыдания и Тор дергается резко, устремленно. Его ладонь опускается Локи на спину, другая обнимает его за плечо, а следом он притягивает младшего к себе. Тот заваливается, пытается дернуться прочь, но так и не пытается вырваться. От его больной, сломленной дрожи у Тора разбивается сердце и увлажняются глаза. Он шепчет сиплой дрожью собственного голоса: — Я люблю тебя больше, чем что-либо. Я желаю подарить тебе каждый миг моей божественной жизни.       Ткнувшись губами в черноволосую макушку, что пахнет гарью, пахнет Железным лесом и отчаянием, Тор жмурится. И чувствует, как Локи вцепляется пальцами в его плащ где-то на спине. И слышит — разрубленный, бесчеловечный вой боли, что звучит ему в ответ, но лишь тонет где-то в металле его нагрудных доспехов. ~~~^~~~       Сила.       Он чувствует, как она обживается в его жилах, как она курсирует по его телу, обогащая собой все его внутренности и его будто живое, будто даже горячее сердце. Кончики пальцев зудят, ощущая ее где-то под кожей, у затылка теплится бесконечное количество возможностей, а ещё ворочаются мысли — любое заклинание теперь подвластно ему. Любое проклятье, любое его желание, любое его слово… Кроме единого и самого важного. Кроме того необходимого, что нужнее ему больше всего во всех девяти мирах — Локи может наколдовать все, что угодно. Теперь у него есть сила, у него есть бесконечный, неиссякаемый запас магии, подпитываемый самим мирозданием, самим временем, плотью каждого мира, солнечным светом и воздухом.       Теперь у него есть она, но она бесполезна для него много больше, чем что-либо другое. Потому что Тора ему с ее помощью не спасти.       Как бы велика она ни была. Как бы ни была могущественна. Как бы ни зудели кончики его пальцев и как бы ни грело теплом ее присутствия его затылок. Он все ещё бесправен и немощен пред предначертанным и обязательным. Это отнюдь не становится для него неожиданностью — вернувшись в собственные покои ещё до восхода солнца, Локи пытается, прикладывает усилия и старания. Он проводит несколько мелочных, но важных экспериментов, ни единый из которых не оказывается удачным. Время не останавливается под его рукам. Сила не отдает ему права нащупать среди клубка норн нити судьбы Тора. Будущее не внемлет его приглашению и не отдает ему великого знания — когда это случится и каким образом. Того будущего он не видит вовсе и, с рассветом осознав это, лишь в необузданном, эмоциональном желании расквитаться хоть с кем-нибудь переворачивает собственный кабинет с ног на голову. Под скулеж Фенрира, слышащийся откуда-то из-за двери его покоев, под звенящее в рассветных лучах пение каких-то жестоких, точно потерявших рассудок птиц, что решили повеселиться среди прихода конца зимы. Его решение, его возмущение и все его желание уберечь и защитить приносит ему силу, кровавыми следами помечая его нутро, только сила та не приводит с собой ни помощи, ни успокоения.       Для чего она ему, если он все ещё бесправен напротив предначертанной смерти Тора?       Он не желал ее никогда. Он не стремился к ней. Того же Бранна завел больше в поисках друга да интереса, может ли у него получиться приручить само Пламя. Он не мечтал о троне до того даже, как увидел все собственное жестокое прошлое. Он не мечтал о власти до того даже, когда осознал — ее острый клык входит в плоть, отравляя ее, стоит только взять ее в руки.       Ныне все то было у него.       И разрывало его изнутри на ошмётки плоти от каждой новой мысли — он ничего не может. Он беспомощен. Он бесполезен. Он бесправен. И получается лишь выть в нагрудный доспех Тора, что запотевает от его дыхания, будто зеркало. Отражение в нем уродливое и жестокое. Отражение в нем пахнет смертью и невозможностью, невозможностью, невозможностью ее избежать. Знать о ней не тяжело, смертельно тоже. И каждый миг его жизни, каждый его взгляд Тору в глаза… Он ведь умрет. Это случится бесчеловечно и жестоко. Ни защитить его, ни спасти его, ни уберечь его просто не получится. Великая мощь и бесконечная сила, что бесполезны.       Все это есть у него теперь. Но, впрочем, все ещё нет ничего.       Тор обнимает его, пока Локи не выдыхается, но даже после не пытается отстраниться. Его молчание звучит завыванием ветра, а ещё криками чаек — он смеются, вот что Локи слышит в их голосах. Они смеются над ним, будто норны, они смеются над ним, будто каждый его враг, что живой, что мертвый. Тор просто обнимает и молчит. Его рука ощущается где-то на боку, под плащом, а ещё спине. Крепкие, твердые прикосновения, только будут ли они такими же, когда он узнает, что случилось с Фриггой. С его матерью. Бесконечно любимой, бережной и… Локи жмурит саднящие от пролитых слез глаза и вдыхает, сдерживая себя от шмыганья. Ему придется уйти и он волен сделать это, он волен идти теперь, куда только он пожелает, только идти ему некуда больше вовсе. Где он есть, где он может быть нужен и где ему будет хорошо — каждый из ответов на эти вопросы умирает даже до того, как рождается, оставляя после себя лишь жестокую, всеобъемлющую пустоту.       Тор все ещё обнимает его и он здесь, Локи слышит, как он дышит куда-то ему в макушку, Локи слышит, как он сглатывает слюну время от времени, но его присутствие больше не помогает, не спасает от пустоты. От единой и каждой новой мысли о Фригге… Локи не говорил ему и не предупреждал его. Локи просто желал растянуть происходящее, продлить его настолько, насколько это было возможно. Поцелуи, разговоры, взгляды и присутствие, заполняющее всю его пустоту от края до до края — он никогда бы не признался об этом вслух, но он правда желал, чтобы это не заканчивалось никогда. И это было страшно, и это одаривало его бесконечными, что шеренги воинов армии Одина, мыслями о будущем и тревогой, ожиданием предательства, перечеркивающего все слова Тора, каждое его действие, каждое его обещание и каждую клятву.       Локи пытался верить ему, потому что то было будто бы важно. Но не глядеть вперёд просто не мог — теперь был здесь. Везде и нигде. Впереди. Фригга же была слепа, и Тор… Еле держась, чтобы не стиснуть его бок в хватке собственных, напуганных и переполненных отчаянием пальцев, Локи жмурится и вдыхает. Долго, длинно, на всю глубину и мощь собственных легких он вдыхает, видя, как никогда ясно — каждое его решение и каждый его выбор оставляет ему один-единственный удел, не награждая за все старания и усилия. Под его рукой умирает Андвари, под его рукой теряет свой последний вздох Королева альвов. Его малышка Хелла остается без его защиты, теряясь где-то под темным, тяжелым небом Хельхейма. Теперь и Фригга. Она отдает ему собственное прозрение во имя желания, во имя торовой жизни, и Локи никогда не сможет простить ее за это, никогда он уже не согласится облегчить собственное сердце и изжить из него всю злость к ней. Его переживание не возымеет свой вес и всю свою силу, пока его искренность будет вновь и вновь втаптываться в землю под каблуками ее туфлей. В его любовь никто не поверит, даже если он прокричит о ней громче, чем когда-либо, громче, чем даже тогда, среди пьяной ночи семь меток назад, каждое же его извинение будет обращено против него клинком, требующим платы.       Локи бы согласился на нее, если бы не любил. Локи бы согласился на нее, если бы точно знал, что Тор будет жить после его смерти, только быть того не могло уже никогда. И Фригга ныне была слепа.       Ему же оставался лишь единый удел — принять чужую злобу, а после уйти. Выслушать обвинения, принять вызов и биться, но не до смерти и отнюдь не до первой крови. Биться, чтобы сбежать, чтобы дать себе преимущество. И не дать Тору убить себя в пылающем гневе его ярости. Медленно раскрыв глаза, Локи упирается взглядом в пластины его доспеха, к которым жмётся лбом. Он не чувствует слабости, все его тело полно силой и мощью магии теперь, только у висков ютится утомленность. Холод. Вот что трогает его плечо, вот что сдвигает ледяную глыбу его сердца где-то внутри… Он будет жить и будет бежать, пока Тор будет жив, а после умрет и сам. Он даст ему время, он обуздает собственное отчаяние, отчего-то жестоко тяжелящее его веки прямо сейчас. И хочется правда просто закрыть глаза, а после вернуться и мыслью, и духом, и телом в тот единый миг великого счастья. Чтобы ощутить его вновь, чтобы с удивлением найти подтверждение — оно и правда было в его жизни. Мгновение. Жалкий полушаг солнца по небосводу. И тихий шепот зажженных счет в покоях чужой спальни…       То было давно и случилось слишком глупо. То было давно и Локи сторонился что вина, что медовухи с тех времен, ощущая великое зло, что было скрыто где-то среди той ночи. Он не помнил его. Он верил и надеялся, что ничего ужасного не случилось. А все же больше не пил. Лишь наблюдал на пирах да застольях, как напивается старший, как троица воинов смеется и балагурит среди других празднующих, как они все поднимают кубки, как улыбаются. Его сознание всегда должно было оставаться ровным, и твердым, и крепким. Пускай временами его затягивали штормовые эмоциональные тучи, они никогда не смогли бы помешать ему так, как мешало вино. И Локи жил с этим знанием все последние метки — ровно до прошедшей ночи. До момента, в котором услышал в далеком прошлом, но прямо посреди своей головы:       — Я люблю тебя, малыш-йотун. Я всегда буду тебя защищать.       Все случившееся тогда не поддавалось ни осмыслению, ни обдумыванию. И, сколько бы Локи ни перебирал мысленными пальцами воспоминания от начала и до конца вновь и вновь, он так и не мог определить, кто же стал зачинщиком. Был ли то Фандрал, стащивший вино из погреба оставленной без присмотра кухни. Была ли то Сиф, глянувшая на него со смехом и сказавшая, что он еще мал и совершенно не умеет пить. Она, конечно, была права, пусть Локи никогда и не сказал бы ей об этом лично, только в ту ночь ее слова задели его всего. Они были для этого созданы точно. Чтобы поддеть, подразнить, чтобы повеселиться за его счет, а еще над ним же поиздеваться.       Но развернуться и гордо уйти прочь Локи просто не мог. Он должен был доказать им, что он взрослый тоже, что он уже вовсе большой! Его можно брать с собой на охоту, его можно брать в тренировочный зал, а еще с ним вместе можно пить!       Это было ужасно, конечно, и если бы сейчас у него были силы, Локи даже скривил бы губы в мелкой, насмешливой улыбке. Его собственная глупость, что пошла на поводу у чужого слова, не принесла ему ничего, кроме разве что развязавшегося языка да сложно сдерживаемого смеха. Ему было лишь двенадцать меток, это был его первый крепкий напиток, а Тор был… Почти таким, как сейчас, как последние то ли недели, то ли месяцы. Твердым, крепким и все же хмельным, но отнюдь не так сильно, как сам Локи. То ли он пил меньше, то ли дело было в чем-то ином, но все же тогда, в ту ночь, Тор был почти таким же, как сейчас.       И Локи не мог позволить себе — ни мыслить об этом, ни вернуться туда, чтобы просто позабыть: ему остался один удел за все его дела и все бесполезные свершения. Ему нужно было произнести правду. А после бежать и никогда, никогда, никогда больше не возвращаться.       — Я… — пред рассредоточенным взглядом теряется пластина чужого доспеха и голос дрожит. Если Локи не скажет сейчас, Тор увидит все равно, Тор увидит сам, а после спросит у Фригги, что же случилось с ней. Врать ему Фригга не станет, особенно зазнав, что Локи жив и здоров, пока ее возлюбленный сын находится все в той же опасности предназначения. И любая ложь теряет весь собственный смысл, как и все остальное. Что сделать ему? Околдовать Фриггу и выжечь из ее памяти воспоминания? Околдовать ее и принести ей новые глаза? Силы прозрения то, конечно, ей не принесёт, но он мог бы… Он не может уже ничего. И любая возможная ложь встает ему поперек горла. Тор все ещё обнимает его и кажется целует куда-то в макушку — это прикосновение отдается болью у Локи в сердце, потому что он знает: Тору не потребуется много времени, чтобы оттолкнуть его, чтобы схватить свой молот. Пугающий, крепкий и предлагающий привилегию нести себя только достойному — Тор схватится за него, а после занесет, только Локи не станет глупить. Он знает, чем то завершается, он знает, как-то длится, и длится, и длится внутри каждого из его жестоких снов. Тор называет его предателем. Уродливым, лживым, жестоким. Но позволить себе новую ложь, впервые быть может среди всей своей божественной жизни, Локи просто не может. Эта ложь подарить ему время, что можно будет растянуть чуть ли не до самой торовой смерти. Только в обмен заберёт у него все то настоящее, что пугает, все то искреннее, что имеет собственный запах и вкус. Все то настоящее, что Локи пробует вновь, и вновь, и вновь с осторожностью, опасаясь оказаться низвергнутым в само сердце Хельхейма, но уже не имея возможности остановиться. Потому что Тор говорит и его новое слово оказывается честным. Потому что Тор целует и новый день не приносит Локи известий о том, кто побывал в его покоях в ночи. Теперь он бывает там сам. Временами, иногда и не столь часто на пересчет всех лет собственной жизни. Во сне Тор всегда обнимает его ладонью за бок, будто укрывая этим прикосновением то, что принадлежит ему, но никогда не держит, не сжимает пальцами и не пытается сковать собственным присутствием. Будучи богом лжи, будучи лучшим лжецом во всех девяти мирах, Локи медленно отстраняет ладонь от чужого бока и тянет ближе к себе — он не сможет солгать ему. Он не желает лгать ему, а после долгие метки глядеть на Тора среди мыслей о том, что тот не стал бы улыбаться ему так, не стал бы целовать его так, не стал бы разговаривать с ним так, если бы просто знал… Эти мысли много легче и меньше пустоты, что ждёт его на самом пороге его удела, побега и бесконечного бегства по мирам, а пустота много больше их, но Локи не чувствует в себе сил, чтобы выбрать именно мысли. По собственной глупости, по безумию ледяной глыбы собственного сердца, а может быть просто из трусости, но он прикрывает глаза на мгновение и говорит: — Фригга…       И каждая мысль с злобливым смехом выносится прочь из его сознания. Две чайки кричат в унисон где-то прямо над его головой, предрекая ему смерть всего его красноречия, беспомощность же вонзается куда-то под ребра невидимым клинком. И Тор замирает сразу же. Его тело напрягается, будто вырезанное из прочного гранита, где-то у своей макушки Локи слышит медленный, тревожащий его внутренности вдох. Все те мысли, что должны бы суетно задвигаться в поисках объяснений, и слов, и фраз для словесной баталии, уже выбежали прочь оставляя его вот так — беспомощным, отчаявшимся и неспособным не то что вступиться за себя, просто сказать правду и объяснить.       Он не желал Фригге зла. Как бы много она сама ни причинила того ему, он не желал ей ни зла, ни смерти. Он нуждался лишь в том, чтобы Тор был жив. Ещё — в том, чтобы норны, наконец, усмирили собственное бездонное брюхо, жадное до возмездия и власти.       Тор, конечно, не стал бы верить ему. Тор точно должен был возненавидеть его за это и потому Локи было необходимо бежать, уходить, скрываться так долго, как долго у него получится. Пытаться обуздать собственную внутреннюю пустоту. Пытаться найти для себя не новый, но хотя бы первый дом. Что-то важное, безопасное. Что-то, где ему было бы так же хорошо, как среди той давней, хмельной от вина ночи, когда… Оно случилось. Стряслось, произошло, опрокинулось на него, будто бадья с горячей водой после долгого прозябания в холоде. И вся кожа изошла мурашками удовольствия, на ногах поджались пальцы. Сиф точно желала проучить его собственными насмешками о том, что он слишком мал, чтобы пить, только ничего подобного сделать у нее так и не вышло. Локи напился знатно. Локи напился просто до ужаса и, когда это стало уже слишком заметно, Тор увёл его прочь. Он волновался, как бы никто не увидел их, потому как Фригга не стала бы милосердна к ним за подобные проделки и точно не спустила бы этого с рук самому Тору. Несмотря на всю свою доброту, она могла быть все же достаточно строгой, если то было необходимо.       Тор же мог быть… Заботливым, верно? Локи старался не примерять на него ни этого благодатного слова, ни любых иных подобных так, будто его старания ещё могли уберечь его. Локи собирался лгать до крайности, что заботливым Тор никогда не был уж точно, только забывать было слишком глупо — в ту ночь, когда Илва открыла ему истинные желания норн, Тор пришел к нему, Тор забрал его с собой и обнимал всю ночь напролет так, будто хоть что-то ещё могло быть в порядке.       Оно не было.       Но таковым — Тор определенно был.       Он забрал его тогда. От смеющихся Вольштагга и Фандрала, от хохочущей злобно Сиф. Тор забрал его и повёл на их уровень, только до покоев так и не довёл, а Локи смеялся. Он хохотал, колдовал на ходу, разбрасывая искры магии по стенам, и хихикал каждый раз, когда Тор уводил его другим коридором, чтобы они не попались патрулирующим галереи стражам. Его взволнованность, очевидная и слишком явная, ужасающе веселила Локи, потому что сам он не боялся ничего вовсе. И ни до этого, ни когда-либо позже не чувствовал — себя настолько легким и всемогущим от любви. Будто сильнейший магический потенциал, та цвела где-то внутри ярким цветом и умопомрачительным запахом. В его пьяных глазах Тор был чрезвычайно красив, и от его красоты, от смущения пред ней, от желание коснуться ее и никогда, никогда, никогда не отнимать руки Локи хотелось смеяться, и улыбаться, а ещё — говорить. Подобного он позволить себе уж точно не мог и то было определенно везение, что он ещё был способен думать о чем-то подобном, перебирая быстрыми, заплетающимися шагами коридоры дворца.       Тор бы никогда не простил его. Тор бы никогда, никогда, никогда не ответил ему…       — Я знаю. Я видел ее, пока искал тебя, и она сказала мне… — Тор отвечает ему раньше, чем Локи пытается воссоздать хотя бы единую мысль внутри своей головы. Раньше, чем Локи придумывает, как ему сказать, как ему защититься от чужого гнева, как ему объяснить, Тор отвечает и вновь целует его куда-то в волосы. И его тело, замершее только что, оживает, когда он обнимает Локи, крепче прижимая его к себе. Локи глядит на серебрящуюся, темную под всеми наполненными серым дождем тучами пластину его доспеха и чувствует, как его подбородок вздрагивает. Притиснутая к телу ладонь сжимается в кулак, пальцы впиваются в плоть ладони почти жестоко. И удивление переполняет его, пока голос Тора не звучит ни зло, ни разъярённо. Вместо этого он теплом интонации окутывает его голову, когда сам Тор говорит: — Что бы ни происходило раньше и как бы там ни было, но я не смогу простить ее за ту радость, с которой она сказала мне о моей долгой жизни. И о твоей смерти.       Больно. Ничуть не меньше, чем раньше, но вряд ли и больше. Фригга желала, чтобы ее единственный любимый сын был жив так же, как Один желал войны, и бойни, и жестокости — в том была их истинная честность, Тор же был… Все таким же, не так ли? Могучим и храбрым. Крепким. Нерушимым. В нем жила справедливость, что временами была незаметна и чрезвычайно проста, а ещё точно могла бы с легкостью перерубить Локи его наглую шею. Из-за нее он столь сильно страшился момента, в котором Тор узнал бы о прошлых жизнях — и Тор узнал о них, и Локи остался жив. Из-за нее он столь сильно боялся мгновения, в котором Тор мог бы узнать о крови Королевы, или увидеть его йотунское обличье, или узнать о любви… Локи не должен был рассказывать ему. Локи никогда, никогда, никогда не собирался делать этого. К двенадцати меткам он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать — подобные слова стоили дорого. И к тому же подле Тора уже была Сиф. Она была красива. Она была храброй и бойкой будущей воительницей, а ещё была девой и в недалеком будущем могла бы стать Тору хорошей супругой. Должна была даже стать ею, пожалуй. Так же, как Гертруда. Так же, как кто угодно иной. Локи не было здесь места, только никто не смог бы запретить ему любить Тора и дальше. До конца миров, до самого Рагнарека, до бесконечности времен — любить его, смотреть на него, говорить с ним. И чувствовать, как тепло его улыбки одаряет все внешнее и внутреннее, защищая от прогорклого холода инаковости, не предназначенности ни для единого из миров.       Это было, конечно, его ошибкой. Тогда, в ту далекую ночь, когда Тор отказался вести его в его же покои, сказав чётко и почти даже строго:       — Ты пьян и еле стоишь на ногах. Что, по-твоему, я должен буду делать, если ты случайно вывалишься со своего балкона? Идти за тобой к Хель на поклон?!       Строгость та определенно была наносная и очень некачественная, потому что Тор был самую малость пьян тоже. А Локи смеялся. И хохотал, и улыбался, и кружился по кабинету его покоев, уже оказавшись внутри. Ни единое его веселое слово о том, что Тор просто боится гнева их матери, не возымело успеха. Ни единая колкая, провокационная фраза о том, что Тор просто беспокоится, как бы Локи ни натворил ещё больших дел собственной магией, чем уже успел натворить, не принесла ему ничего. У Тора было очень суровое, серьезное лицо и его выражение было столь сильно не свойственно ему, что Локи мог бы прямо там, прямо посреди его покоев, умереть от собственного звонкового хохота.       Но умер лишь от любви.       Как он мог бы не думать об этом? Как он мог бы просто оставить это вольным ветром гулять где-то среди собственной памяти, как он мог бы не возвращаться к мыслям об этом… Среди всего отчаяния, среди всего ужаса и будущего удела вечного холодного одиночества это единое воспоминание было жарким, горячим костром. Не остановиться подле него не было ни единой возможности. Не остаться подле него навсегда, прикрыв глаза и просто видя: вот он кружится, почти танцуя, вот начинает кружиться его голова, а ещё он чуть ли не падает, но Тор ловит его и он столь плохо притворяется сварливым старшим братом, что Локи может лишь смеяться ему в ответ. Потому что Тор улыбается. Среди коридоров, по которым ведет его, среди всех забав с магией, на которые троица воинов и Сиф подбивают его ещё до этого — Тор улыбается и смотрит на него, не отрываясь. Локи желает спросить у него, что же он видит такого, что не может отвести глаз, но вместо этого разваливается на его постели, стараясь не закрывать глаз. Вся комната крутится перед ними, будто одна из тех ярмарочных каруселей, которые обычно раскручивают маленькие, послушные ослики. О них Локи Тору говорит точно, но в ответ слышит лишь вздох, за которым слишком плохо прячется смех. Локи говорит ему о них, а ещё спрашивает зачем-то:       — Ты всегда чувствуешь себя так, когда пьешь?       Его язык развязывается, будто жалкий узел, над которым никто не старался. И вся эта легкость заставляет сердце стучать будто бы громче. Он переполняется всей своей любовью, ощущая это самым верным, самым правильным, что только может происходить, только усевшийся в изголовье постели Тор не понимает его будто бы вовсе, спрашивая:       — Как?       Как будто все возможно и нет ни единой сложности. Как будто весь мир под ногой и в ладони. Как будто все цвета ярче, насыщеннее, а ещё все звуки красивее. И пение птиц, и шаги стражей по галереям, и даже голос противной Сиф. Как будто любое действие, любое решение самое верное и самое легкое. Как будто вокруг нет ничего кроме красоты, мира и… Локи поднимает к нему голову тогда, желая убедиться, желая проверить и точно-точно знать, только Тор вовсе не врет. Он не понимает. Он глядит на него с серьезным интересом, рассматривает его лицо. Если он не чувствует подобного каждый раз, Локи вовсе не знает, для чего он пьет. Если не ради этого ощущения свободы, если не ради лёгкости рук и ног, что переворачивают его на бок, а после и на четвереньки. Сапоги не чувствуются вовсе и он явно потерял их где-то, а может Тор успел снять их с него, только это вовсе не важно. Локи забирается глубже по постели, садится на пятки и даже теряет все собственное веселье, пока рассматривает Тора где-то там, среди той пьяной, долгой ночи.       Сейчас же глядит лишь на пластину его доспеха. И еле заставляет себя сделать новый вдох. Поверить невозможно и ему кажется, что Тор вновь, как и почти всегда, совершенно не понимает. Он, вероятно, злится на Фриггу, но не может же злиться на нее столь сильно. Это немыслимо, неосуществимо, да к тому же дело отнюдь не в ней. Дело лишь в Локи и он желал бы быть тем, кто просто оставил бы это, согласился, завершил этот разговор, но он не может. Ему нужен Тор. Ему нужна его мощь, его сила, его яростность, его улыбки и весь он, какой есть, настоящий, самый реальный.       Ему нужен Тор. Либо не нужно ничего вовсе.       — Она отдала мне их сама, но… — пальцы той его руки, что лежит на чужом доспехе чуть ниже его подбородка вжимаются в металл так, будто желают испортить его и погнуть. У них не получается схватиться, им совершенно не за что держаться, в то время, как его рот уже приоткрывается, его слово уже звучит. И потребность в правде, столь дикая для его сути, но всегда столь важная, если касается Тора, доходит до собственного пика, запирая его горло комом горечи. Тор желает будто бы погладить его по спине, но замирает ладонью, стоит Локи только произнести зловещее «но». И каждый из его предшественников, каждый он, которого Локи встречал в прошлых жизнях, уже скалит собственный рот, а ещё орет прямо посреди его головы. Рука с молотом поднимается, ясный, голубоглазый и столь сильно необходимый Локи взор застилает ярость грозовых туч. Из этого сна проснуться уже не получится, пробуждением не получится спастись, потому что все это вовсе не сон. Прямо посреди реальности мироздания Локи говорит так твердо, как только может: — Я сам пришел за ними. Я пришел бы в любом случае и…       Тор вздрагивает, дергается и на это его движение теплом отзывается ладонь Локи. Мелкие, еле сдерживаемые магические импульсы покалывают его пальцы. Теперь в нем великая мощь, теперь в нем живет и дышит сила, что будет верна ему, пока не оборвется его последний вдох, и Локи сжимает ее всю в кулаке, из всего запаса заклинаний, что хранит в памяти, выбирая то, которое унесет его прочь. На несколько шагов в сторону и дальше по траве. Вглубь обрыва и острова, затерянного среди ледяных морских вод. Вскинувшийся Тор, быть может, подозревает об этом и потому, отстранившись, хватает его ладонями за лицо. Локи ждёт от его рук жестокости, но находит в них лишь твердость и крепость. Теплую нежность, от которой временами хочется прикрыть глаза и которую очень хочется временами попросить остаться подольше, а ещё никогда, никогда, никогда не предавать. Тор же говорит:       — Посмотри на меня. Когда я сказал ей, что люблю тебя… — Локи читает волнение и устремленность на его лице раньше даже, чем заглядывает ему в глаза. Локи читает, не пытаясь вчитываться и уже готовясь ступать на порог того вечного побега, что ему предстоит. Теперь это его удел, только Тор глядит ему прямо в глаза и его голос звенит от напряжения той сталью, которой он всегда бьется со своими врагами. Большие пальцы его рук опускаются Локи на скулы, глаза требовательно, тревожно вглядываются прямо в его, Локи, лицо. И признания не звучит — Тор говорил ему эту чушь уже сотни, если не тысячи раз. Тор говорил, повторял, закручивал ее лентой величественных речей, которым Локи совершенно не собирался верить и все равно начинал доверять. В этом не было совершенно никакой случайность, только чем Тор думал, рассказывая о подобном Фригге? Ему хотелось бы со смехом мысленно ответить себе простое и легкое, — ничем, — только много большим было совершенно другое — и чувство, и бессловесный вопрос. Если Тор мог сказать нечто подобное самой Царице Асгарда, собственной матери, что время от времени предлагала ему очередную красавицу, чтобы посвататься, он был убежден… Локи обдумал бы это, он хотел бы, но напротив чужого взгляда, посреди крепкой хватки чужих рук мог лишь сжимать в кулаке весь зуд собственных пальцев. И ждать, когда Тор скажет: — До того, как мы выехали в Альфхейм, я сказал ей об этом, и она ответила мне, что вся моя любовь, все то, за что борюсь всю мою жизнь, все то, что дороже мне чего-либо другого… Все то, за что я готов умереть! — он говорит и глядит ему прямо в глаза, вряд ли желая передать ему чувство, но происходит именно это. Локи видит, как чужой взгляд темнеет от злости, чувствует, как холодный ветер ещё яростнее пытается забраться под ткань его штанин и рукавов. Тор срывается на разъярённый, почти жестокий шепот и выглядит неутешным в нем. Меж его бровей залегает хмурая, больная от переживаний складка. Локи же глупо и совсем, как тогда, будто бы пьяно, хочется потянуться к его лицу. Утешить его, успокоить его, сказать ему… Он не говорит ничего и заставляет себя сделать вдох, за долгие мгновения до этого забывая, что значит дышать. Тор же дергает головой, выдыхает почти с рыком и рявкает, не повышая голоса: — Она сказала мне, что это лишь ложь, что это не любовь, и она посеяла во мне сомнение. Но она не имела на это ни единого права и что бы ни случилось, что бы ни произошло, именно это не изменится. Никогда.       Его честность… Локи не чувствует, что смог бы поверить ей, если бы их не было в Йотунхейме осенью. Он не смог бы поверить ей, если бы не накладывал вето и если бы Тор не пошел следом за ним в Свартальфхейм слепо, но устремленно. Даже вспомнив ту ночь, пьяную и дурную, безумную верно, он не смог бы поверить ей прямо сейчас, он никогда не согласился бы оказаться в столь большой опасности добровольно. Но был почти даже согласен сейчас. Потому что Тор был зол, а ещё был беспомощен — среди всей своей мощи, среди свей своей силы и храбрости. И он смотрел на него, он вглядывался в него, держа его лицо в своих ладонях. Его терзание, болезненное, отчаянное, блестело в его потемневших глазах, и Локи не мог глядеть в них, чувствуя, как изнутри все дрожит от боли облегчения, но отказываться смотреть… В его глазах он видел того мальчишку пятнадцати меток, что спросил у него о чувстве и действительно не понимал. Оно то ли было неведомо ему вовсе, то ли он никогда не обращал на него внимания. И Локи, растеряв будто бы все, что было важным, найдя все, что было более значимым, сказал ему тогда:       — Влюбленным.       Это было опасно и не позволительно. Что бы стал он делать, если бы Тор узнал о его чувстве? Ему было лишь двенадцать меток и он был горазд лишь на то, чтобы устраивать веселье собственной магией. Он был мал. Он был совершенно неразумен — вот как сейчас Локи мог бы обозвать себя самого из прошлого. Именно сейчас он никогда, никогда, никогда не решился бы на подобное, только вот Тор все ещё смотрел на него и ждал от него чего-то, чего угодно, пока его руки поверх щек Локи медленно покрывались дрожью. Они дрожали также среди той ночи и забыть об этом было уже невозможно. Ярко горящее пламя единственного счастливого воспоминания на пересчет всех его меток, всех его жизней… Тор усмехнулся ему тогда, оскалился будто болезненно и он был слишком красив, он был слишком любим, чтобы ему можно было соврать в том миг, когда он спросил:       — Ну-ка, ну-ка, и в кого же ты уже успел влюбиться, младший братец?       В могучего воина. В великого глупца. В неряшливого, дурашливого борова. В сердце Асгарда. В его заливистый, развеселый смех, звучащий меж стен галерей Золотого дворца. Замерев именно так, поверх его постели, посреди его покоев и на собственных пятках, Локи забыл, что значит дышать, и, кажется, даже сердце его прекратило биться в тот миг. Тор звучал уязвленно, звучал так же, как когда Вольштагг ронял его на каменные плиты в тренировочном зале во время спарринга, звучал именно так же, как после аудиенций с Одином, где тот отчитывал своего будто бы непутевого сына. Тор таким никогда не был. Его горящий взор, его горячее сердце, вся его сила и мощь — Локи любил их так же сильно, как любил лгать, юлить и увиливать. Ложь была весела и вкусна, и он должен был солгать ему тогда. Он обязан был сделать это. Но точно не смог бы сделать этого сейчас.       Ровно так же, как и тогда еле слышно, шуршащим от пересохшего горла шепотом он произнёс:       — В тебя.       Кратко, ничуть не звучно и уже совершенно не весело. Его руки окаменели тогда, окаменело все его тело, пока голова опустела и очистилась от единой мысли о том, куда он будет бежать и где будет спасаться теперь от гнева старшего или от его злобного смеха. Опустело все. И время, и само пространство. Тор вздрогнул, дернулся, а после расширились его глаза. Среди шороха зажженных свечей и среди тьмы ночи его рот приоткрылся, но он не смог сказать ни единого слова. Он выглядел чрезвычайно смешно и глупо, будто кто-то успел стукнуть его по голове, а Локи и не заметил, только рассмеяться все же не смог. Он замер в ожидании и пред самой тенью всего того ужаса, что должен был обернуться к нему своим жестоким лицом. Вот поэтому ему не стоило пить ни вина, ни медовухи. Вот поэтому ему стоило бы сторониться Тора, только каждая из этих мыслей, что посетила его сегодня за все спешно проходящее мимо утро, не имела в себе ни силы, ни власти, потому что там, среди той давней ночи, Тор вздрогнул вновь и медленно сел ровнее. Его пальцы задрожали, осторожно поднялась и потянулась в сторону Локи рука. До того, как тот успел соскочить с постели и помчаться прочь, Тор произнёс:       — Мне не нужно напиваться, чтобы чувствовать счастье от того, как сильно я влюблен в тебя.       И Локи ощутил, как его замутило. Тревожной, взволнованной тошнотой то ли от всего выпитого, то ли от жестокой, беспринципной шутки. Он хотел бы уйти, но не мог двинуться. А Тор — просто не лгал и не шутил. Он сел, он потянулся к нему и впервые коснулся его лица так, как не касался никогда. С щемящей сердце нежностью, осторожностью… Локи так и не спросил у негою что такого важного Тор видел, раз не мог отвести от него глаз. Локи так и не спросил, потому что увидел — Тор смотрел прямо на него. Его губы тронула мелкая, перепуганная собственной радостью улыбка. И рука соскользнула ниже, ладонь спустилась по плечу поверх рукава рубахи прямо к запястью. Только когда Тор тронул его за крепкий, окаменевший кулак, Локи ощутил боль в собственной напряженной руке. И все же разжал ее. Не имея сил ни двинуться, ни произнести и единого слова, он потянулся все же следом за прикосновением, которым Тор привлёк его к себе. Усадил на себя, обнял за бок, после обнял за спину, вжимая в собственную грудь крепко и с каким-то почти возмутительным отчаянием. Его шепот забрался куда-то Локи в самые глубины сознания, скользнув мимо мочки уха и всего хряща:       — Я люблю тебя, малыш-йотун. Я всегда буду тебя защищать.       Это не было обещанием — кровная, устремленная и жесткая клятва будущего воина. Биться, и драться, и любить, и не предавать никогда, никогда, никогда. Как бы Локи мог не думать об этом теперь? В том объятии было все, что было необходимо ему всю его жизнь, каждую из тех жизней, в которых он был и в которых чувствовал свое страдание и всю свою бесконечную боль. У Тора же дрожали руки. И ладони, и самые кончики пальцев — совсем как сейчас, пока он глядел в его глаза. Уже взрослый, возмужавший и неистовый, с запертой где-то внутри яростью и мощью, с великой, бесконечной храбростью. Он все ещё ждал его слова, его ответа, Локи же смог лишь прошептать:       — Тор… — и ровно там, где он мыслил, что самым важным для Тора будет именно Фригга, самым важным являлся он. Сейчас. Вчера. Много раньше. Каждое слово, которое Тор говорил ему. Каждое действие… И даже тогда, в Свартальфхейме — Локи помнил это теперь. Как резко вскинулась головная боль от единого чужого слова, как память отгрызла часть себя самой, поддаваясь наложенному проклятью. И как на мгновение лицо Тора обратилось скорбной, печальной маской.       Ни она, ни что-либо другое не позволило ему отступиться, и сдаться, и отвернуться. Ни она, ни… Ничто вообще.       От его шепота Тор вздрагивает и притягивает его к себе резко и почти жестоко. Он хватает его, хватаясь за него одновременно с этим, шумно выдыхает ему на ухо, следом шепча, и рыча, и будто скуля каждым звуком собственного голоса:       — Я думал, ты мертв. Чертов лжец и прохиндей, я метался, как полоумный по дворцу, думая, что ты умер там! — Локи делает вдох, выдыхая с присвистом. Проходят метки и звучат обстоятельства. И Сиф с Фандралом выламывают ему пальцы, ломают ребра собственными жестокими сапогами. Где все это время находится Тор? Он стоит и смотрит. И незадолго до этого, среди темной ночи и шепота зажженных свечей, просит будто смущённо: может ли он поцеловать. Может ли он сделать это. Может ли он разделить с Локи свой первый поцелуй. Нежность его рук оставляет на коже Локи следы тепла, которое уже никогда не умрет, прямо поверх ткани рубахи. Каждое прикосновение, каждый шепот и каждый выдох отдаются в его памяти звуком, только его собственное слово все равно звучит громче. Среди той ночи, будто голодный пес, дорвавшийся до сочного мяса, оно поддаётся безумию, заполняя все покои Тора и все миры бесконечным шепотом:       — Я люблю тебя! Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю. Только тебя одного люблю. Я хочу любить тебя столько, сколько буду жив…       Стоит его рукам вздрогнуть в ту ночь, как они не останавливаются больше. Они обнимают лицо Тора, зацеловывая его щеки, его лоб и его глаза. И Тор смеется ему в ответ смехом счастливчика, смехом того, кого удача помечает навечно прикосновением собственной длани. И Локи шепчет ему, не желая останавливаться. Вся окаменелость его мышц сходит, возвращая ему легкость, возвращая ему восторг и неистовое безумие бесконечной влюбленности в красоту, в силу, в мощь и в храбрость. Он целует Тора в губы сам, будто случайно, только порыву смущённо отстраниться не потворствует вовсе. Он храбрый тоже и он желает отдать и взять, подарить и быть одаренным. Тор обнимает ладонями его лицо, целуя его в ответ неумело, пока его пальцы дрожат немыслимой дрожью поверх щек Локи. И поверить не получается, только для веры не остается места так же, как и для мыслей. Это просто случается тогда, в реальности же, прямо сейчас Тор отстраняется от него рывком, обнимает его лицо вновь и шепчет отчаянно, глядя ему прямо в глаза:       — Поклянись мне, слышишь, поклянись мне, что не пойдёшь один больше! Я заклинаю тебя, я требую, поклянись мне прямо сейчас! — будущий царь, что властвует и бережет мир, вот кто он такой. Он бахвален, он высокомерен и он наделен властью. И он правда требует так, будто имеет на это право, Локи же не станет отдавать ему того, чего не пожелает отдать сам, только как может он выжечь прошлое из собственной памяти? Тор все такой же. Его руки дрожат. Его взгляд увлажняется. И Локи жаждет утешить его, утешить себя самого тоже. Его рот приоткрывается, с губ срывается ломкий шепот:       — Я… Клянусь. — и мысль устремляется прочь, устремляется в самую пугающую глубь, только не выискивает там страха. Вместо него она находит чувство — он не пойдет один. Он клянётся и здесь совершенно не лжет, потому что где-то там в далёкой, оставшейся в прошлом ночи жестокое чёрное крыло пролетающего мимо окна ворона приносит в их мир войну и предательство. И желающее власти карканье раздается, будто гром среди ясного неба. Локи пьян, но успевает зашторить окно, только уже слишком поздно. Он не успевает. Ни один из них не успевает защитить все то, что случается меж ними среди той ночи. Каждый поцелуй. Каждое признание. Твердое, и выверенное, и сиплое от волнения или заполошное, смущенное, опьяненное ширящимся внутри ощущением великой влюбленности, что находит в этом мире собственное место.       И взгляд Тора становится серьезным, а ещё взволнованным. Тайны не рождается — им не удастся избежать последствий. Им не удастся спастись от них, им не удастся от них защититься. Тор пытается шептать ему и уверять его, что все будет в порядке, но Локи только медленно, пораженно качает головой ему в ответ. Он находит собственное счастье, чувствуя — в новом дне потеряет его. Пока Тор клянется ему, как не клялся никогда, но ровно так же, как клялся все последние месяцы, и защищать, и беречь, и любить, Локи только берет его лицо в ладони и заклинает его собственным твердым шепотом — сделать то, что потребуется. Сделать, что будет необходимо. Если война придет за ними, защитить себя и помнить, что сам Локи силён тоже. Он выдержит. Он справится.       Тор так и не клянётся ему тогда, лишь целует вновь, будто чувствуя тоже — как только Локи переступит порог его покоев, все разрушится. До основания. До жженого запаха бойни. И до жестокости, чья мощь слишком велика. Так и случается, но сейчас Локи уже не мыслит об этом, все же помня: он возвращается к себе в покои, уставший, окрыленный опьянением и ощущением каждого поцелуя, что сохраняется поверх его губ. Ему хочется пить, только он в том прошлом не совершает ни единой ошибки.       Он верит. И он доверяет. И его предают.       Отнюдь не Тор.       — Ты совсем не изменился… Такой же, как тогда, в ту ночь… — медленно разжав собственный кулак, Локи поднимает ладонь и гладит его по щеке, еле выдавливая из себя улыбку, в которой больше боли и скорби, чем радости. Пока облегчение выравнивает изнутри острые льдистые скалы его сути, он все же не может улыбнуться без боли. И без тоски по любимому, по забытому, по столь важному жару ярко горящего огня чужого сердца и каждого чужого прикосновения, каждого чужого поцелуя. Тор учит его им. Тор учит и становится первым, не зная вовсе, что долгие мести спустя Локи заметит это, пригласив в свои покои незнакомую ему альвку во имя обучения, во имя знания. Теперь оно есть у него, только является почти незначимым и определенно бесполезным.       От его слова Тор вздрагивает. Шепчет сипло, сдавленно:       — Ты… Ты вспомнил? — его взгляд вздрагивает тоже, принимаясь метаться неистово по лицу Локи в поисках правды и истины. В поисках честности. Локи хочется рассмеяться, только сделать этого вовсе не получается. Не сейчас. Не в каждый миг из тех, в которых он все ещё будет помнить о предначертанном. И отнюдь не напротив Тора, что в миг теряет всю свою мощь, всю свою силу, обращаясь слабым, растерянным глупцом. Он глядит на него, ожидая нервозно. Он приоткрывает рот, произнося не читаемое слово беззвучно. Локи не видел его таким ни единожды и потому произносит в ответ медленно, немного напуганно:       — Да, я… — продолжить ему не удается. Ни объяснить, ни рассказать, ни произнести хотя бы единое слово. Тор отстраняется, глядя на него так, будто видит его впервые, а после медленно поджимает губы. Он кивает, вдыхает резко и рвано, почти сразу отводя глаза прочь. Локи не понимает его вовсе, чувствуя, как страх изнутри начинает подрагивать все сильнее. О чем он, этот страх, разглядеть не удается, потому что пред его глазами лишь Тор. Он кивает вновь, будто мелкая механическая заводная собачка, творение рук дворфов, а после вновь же вдыхает. Резко, коротко. Локи видит, как горбятся его плечи, видит, как руки сжимаются несколько раз в кулаки. Ему не хватает воздуха, Локи же может лишь произнести мелкий звук его имени: — Тор?       Тор кивает ему вновь, оставаясь твердым ради того, чтобы рассыпаться в следующее же мгновение. Его глаза жмурятся, губы искривляются от великой, затаенной боли. Локи не видел его таким ни единожды вовсе, но все же видел тогда, на их поляне и много дальше по временной ленте, чем та счастливая и жестокая, жестокая и счастливая ночь. Тогда, найдя его разбитым, со следом отцовского перстня на щеке и почти плачущего — Локи видел его.       И сейчас Тор был точно таким же, как тогда. Он вовсе не изменился. И каждое его слово, и каждое его движение… Раскрыв глаза, Тор кивает так, будто ещё не сделал этого ни единожды, только в глаза ему не смотрит. Его взгляд увлажняется, новый слишком краткий вдох терзает его ноздри. Ладонь Локи, что так и замирает в воздухе, когда Тор отстраняется, приходит в движение и опускается ему на щеку снова. Тор вскидывает собственную — зажмурившись, сжимает парой пальцев переносицу. Меж его приоткрывшегося рта рвётся боль и признание:       — Я сделал то, что должен был. Я сделал это… Я… — это много больше, чем любое извинение, чем любая клятва и любое действие. Это значит все, Локи же все же улыбается. Мелко, маленькой дрожью собственных губ он улыбается ему, жмурит собственные, саднящие от соли всех вырыданных слез глаза. Тор ещё держится, только все это ложь и глупость — первая капля его слез опадает Локи на щеку, вырываясь из недр тучи, что нависает над ними. Их будет больше, Тор же качает головой, пытается сбросить его ладонь, а ещё сжимает губы так, будто то поможет ему запереть все рвущееся наружу. Смотреть на него такого невозможно, но Локи не настолько труслив, чтобы отвернуться. Он ещё точно спросит с него за каждое оскорбление, за каждое злое слово и за поцелуй с Сиф спросит тоже обязательно, потому что теперь ему не нужно бежать.       Ему хочется — остаться здесь. Обнять ладонью чужую щеку крепче и потянуться к затылку. Потянуть Тора к себе. Ближе, теплее, важнее. Тор шумно вдыхает носом, сглатывает, и Локи делает это, делает все это, говоря тише:       — Я знаю. Я знаю… — сердце Асгарда бьется в его руках. Оно хватает его ладонью за бок, пытаясь удержать и удержаться, а ещё открывает глаза. Никогда в собственной жизни, ни в злобе, ни в радости, Локи не желал видеть в них столько жестокой боли. И тоски. И одиночества. И мольбы — чтобы все это было реальностью, чтобы все это стало, наконец, настоящей правдой его, Тора, жизни. Тор смотрит на него именно так. Тянется к нему, глядит на него, пока новая дождевая капля рушится ему же самому прямо на лоб. Она стекает по переносице на щеку под печальным, чуть насмешливым взглядом Локи. Без злобливости и надменности. Без жестокости. Без единого мгновения укора за ту слабость, что слабостью не является. Потянувшись к его лицу, Локи бормочет излюбленное и слишком необходимое: — Торр… — и добавляет настолько мягко, насколько это возможно: — Не реви, а то дождь пойдет.       Тор, конечно же, хорохорится и отвечает тут же:       — Я не реву… — только Локи видит его глаза прежде чем закрывает собственные. Локи видит его влажные глаза, чувствует потребность его руки, сжимающей его бок. Необходимость важную, неистовую. Она поклялась ему ещё давным-давно — защищать, оберегать, охранять и хранить. И никогда Локи не желал заглядывать вперёд, продолжая смотреть туда беспрестанно и бесконечно собственным страхом, только здесь, впереди, его ждала не жестокость, и не изгнание, и не что-либо иное.       Здесь его ждал Тор и он был все таким же. И ему было суждено умереть. И спасти его было не по силам уже никому. И об этом невозможно было позабыть. Но все же Тор был все таким же, как прежде. Он дышал так же, он целовал с той же нежностью и осторожностью, он плакал так же — прямо среди усиливающегося дождя и от великой боли. И Локи не смог бы перестать любить его никогда — за все плохое, за все хорошее, за все это.       За все то, чем Тор был глубоко внутри и снаружи. За того, кем становился лишь подле него и только. ~~~•~~~