Роза ветров

~~~^~~~       В галереях Золотого дворца все так же много стражи. Мраморные стены с золотыми прожилками среди камня высятся к потолкам, но те не обещают обрушиться ему голову ни сегодня, ни завтра. Снующие незаметно служанки преодолевают коридоры и все слухи, что переносятся шепотом из уст в уста в пространстве меж фрейлинами и придворными дамами, оставляют за собственной спиной так, будто те не волнуют их вовсе. Советники спешат по своим делам, не замечая света, заливающего галереи с солнечной стороны. На чистом, голубом небе, нависающем над переживающей зиму плоскостью Асгарда, ему не видится ни единого облачка, пока странное, несоразмерное ощущение теплится в груди — все выглядит привычным, но является совершенно иным. Каждая каменная плита пола, каждое знакомое лицо, каждый запах металла чужого оружия или выпечки, готовящейся в кухне… Все будто бы переворачивается с ног на голову. Глаза все ещё саднит от тех слез, что он позволил себе пролить.       Позволил, но запретить никогда бы не смог. Он не смог бы сдержать их, предупредить их приход или остановить их в тот миг, когда Локи сказал… Он помнил теперь и эта его память, живая, очистившаяся, не облегчала той ноши, что Тор нёс на своих плечах, только и плечи его теперь ощущались более крепкими, более сильными. Каждый удар сердца был слышен и тверд где-то у него в груди. Каждое движение кивающей новому знакомому лицу головы возвращалось вновь и назад в ровную, величественную стойку. Кровоток медленно тлел в недрах его плоти — он не собирался остывать, он не собирался замирать в собственном беге ни на миг. И, кажется, даже вся утомленность, будто древняя, будто сопровождавшая его всю его жизнь, отступила на шаг назад прямо сейчас. Отступила. Преклонила голову. И опустилась на колено.       Пред Локи.       Сколько бы Тор ни мыслил, как бы хотелось ему, чтобы младший вернул себе память, что принадлежала ему по праву, никогда не задумывался, как это случится, что последует за этим и как ему нужно будет объяснять… Объясняться. Рассказывать. Раскладывать каждое собственное действие, каждое собственное грязное, бранное слово и каждое собственное решение — он не мыслил ни об этом, ни о том, насколько разрушительным окажется для него то облегчение, что он не посмеет не ощутить. Он просто желал, чтобы Локи вспомнил, и был бесправен против заклятия Одина, что тот наложил на него. Он просто желал — просто получил.       Краткая ночь, что не могла ничего изменить, что не могла никого убить и ничто не могла разрушить, принесла ему все разом и полностью. Тор проспал. Не по собственной вине, конечно, но часть его все равно была раздосадована — он хотел бы найти Локи в ночи, он хотел бы провести подле него часы, говорить с ним, касаться его, целовать его и пытаться надышаться его взглядом, звуком его голоса, прикосновением его рук. Он хотел бы, чтобы до рассвета у них было время на все, только не всем желаниям было суждено исполняться. И досада его все же была много меньше, чем облегчение, разорвавшее его нутро на лоскуты соленых слез, чем радость, обнявшая плечи теплом… Чем сила. Горящая изнутри ярким неистовым пламенем от каждого поцелуя, от каждого:       — Я знаю, — что Локи произнёс лишь единожды в ответ на его слова, только оно так и звучало в его голове, пока новые шаги вели его прочь из Мидгарда, прочь из библиотеки, прочь от Локи. У него были дела и сейчас в них крылась необходимость ничуть не меньшая, чем раньше. Ему нужно было заявиться к Одину, объяснить собственное опоздание, а после вести разговор долгий, жестокий и ловкий, чтобы Один не посмел ни заподозрить его, ни уличить. Голос Локи, что не произнёс ни единого признания, так и звучал в его голове, грохоча набатом и заражая шепотом каждый уголок его сознания. В том его шепоте, в том его голосе было что-то новое — лишь позабытое старое. Какая-то мягкость, какая-то веселая от влюбленности насмешка. Тор жил в тоске по ней всю свою божественную жизнь и не был чрезвычайным глупцом, чтобы поверить — она не исчезнет, не испарится, никуда больше никогда не пропадёт; но сколь счастлив он был услышать ее вновь. Почувствовать ее вкус на своих губах и это рычащее, детское и совсем бесхитростное: — Торр…       Среди мыслей об этом невозможно было не улыбаться, но положение обязывало. Его самого уж точно, Локи же… Пожалуй, среди всего этого незнакомого теперь дворца, в котором Тор жил всю свою жизнь, среди всех этих незнакомых теперь людей и богов, которых всю свою жизнь знал, Локи был единственным, кто не выглядел иным. Стоило им смириться с непрекращающимся дождем, оросившим Мидгард его слезами, и вернуться назад в библиотеку, как его лицо обратилось насмешливой надменностью собственного привычного холода. Кончики пальцев тронули воздух, сменяя его одежды на сухие и чистые, тронули волосы, возвращая им черную, смоляную красоту и сухость. Наблюдать за ним, колдующим, было определенным удовольствием, но Тор все равно отказался от предложение переодеть его тоже. Среди библиотеки Локи глядел на него с привычной, вовсе не ненавистной усмешкой и она не давала возможности засомневаться — он с легкостью оставил бы его прямо посреди библиотеки в одном исподнем, предложив добираться до покоев самостоятельно.       Поэтому Тор отказался. Согласился лишь на то, чтобы Локи высушил его одежды, плащ да волосы, чтобы мокрые следы, оставляемые им в коридорах не привлекали большого внимания среди этого ясного, зимнего утра. Обманывать Локи не стал. Повёл кончиками пальцев по его плечу, хмыкнул кратко — он выглядел все таким же, как и всегда, только обмануться было вовсе невозможно. Ни после душераздирающего, больного воя, чей отзвук все ещё дрожал в его нагрудных доспехах, ни после слишком важного, слишком объемного признания о памяти, о правде… О любви? Тор не ждал от него слов о ней, только теперь не нуждался вовсе в том, чтобы с каждым новым днем слабеющими все больше пальцами хвататься за прошлое. То самое, в котором они много младше. То самое, в котором Локи признается ему, а после накидывается на него, будто обезумев, и шепчет признания одно за другим вперемешку, и целует его, и обнимает собственными прохладными ладонями.       То прошлое было и не могло никогда уже ускользнуть прочь. Его не нужно было держать. И за него не нужно было больше держаться. На выходе из библиотеки ещё мгновения назад Тор спросил его:       — Пообедаешь со мной, когда я закончу с Одином? — и в его предложении не было конкретики, однако, оно не предполагало обеда в общей зале. У него в кабинете было достаточно места, были кресла и был стол. Они уже ели там вместе ещё осенью, когда Локи был должен ему единый день собственного присутствия. Тот день был хорош. Чем бы ни завершился, какой бы вынужденной руганью ни обратился… Только Локи так и был единственным, кто не изменился вовсе. За пару шагов до дверей библиотеки, уже подозвав к себе проснувшегося от их возвращения Фенрира, он глянул на него чуть скептично. И произнёс:       — Я ещё даже не завтракал, — и Тор не смог бы даже объяснить ему, каких усилий ему самому стоило не рассмеяться в ответ. В уголках глаз все ещё ощущалось легкое жжение, плечи же равнялись вместе с собой равняя и его спину. Вальяжная рука, скрывающая за расслабленностью стальную твердость, лежала на ручке молота, не собираясь забыть — ни того, как неистово, до отчаяния расстроен Локи тем, что не может его спасти, ни того, как его лицо озаряется маленькой, миролюбивой и влюблённой улыбкой, когда Тор признается, пускай никто с него и не спрашивает. Признается, что сделал именно то, что сделать должен был. Он начал тогда, семь меток, семь столетий назад, и он справился, он дождался, он прошел через каждый день, через каждый разговор с Одином, через каждый собственный взгляд, что вновь и вновь мог лишь упираться в удаляющуюся спину младшего без надежды увидеть его лицо или хотя бы той спины коснуться. Все, чего он желал — чтобы только Локи вспомнил.       И он получил это. И, какой бы жестокой волной облегчение под руку с болью, переполнявшей все его прошлое, ни пыталось разрушить его, успел испугаться. Насколько Локи был готов принять это? Насколько действительно был согласен поверить ему? Тор нуждался в том, чтобы собрать множество слов в множество предложений, только, даже сделай он это, не смог бы произнести ни единого, достаточно твёрдого. Горло запер ком, взгляд растерял всю свою смелость и твердость… У Локи были глаза цвета самых ярких изумрудов. Те блестели в его зрачках, окруженные краснотой заплаканных белков и опухшими веками, улыбка же дрожала ничуть не острыми уголками — ни единое его слово, ни единый страх, что вскинул голову у него внутри быстро и опрометчиво, ничто не могло быть нужно напротив этого взгляда той влюбленности, с которой Тор познакомился ещё давным-давно. И ничто, впрочем, не могло бы уже изжить его из памяти Тора.       Когда он сказал:       — В таком случае приглашаю тебя на завтрак, — Локи закатил глаза и фыркнул, но не заметить его улыбки у Тора не получилось. Ни ее, ни мелкого, алого пятна смущения, мимолетно зажегшегося на скуле, ни сбежавшего прочь взгляда. Ещё не получилось не услышать — Локи определенно не клялся и не обещал, но сказал, что подумает. И чем больше времени проходило, тем лучше удавалось чувствовать: каждый раз, когда он говорил так, это почти значило согласие.       Но лишь почти.       Преодолев очередной поворот коридора, Тор выходит во внутреннюю галерею и замечает Огуна, выходящего из дверей тренировочной залы вместе с Фандралом. Они говорят о чем-то, еле двигая шепотом собственные губы, Фандрал сжимает одну из рук в кулак, пока Огун оглядывается по сторонам. Тор замечает его напряжение, следом замечает и взгляд, что обращается к нему со всем вниманием и всей твердостью. Обсуждать что-либо прямо сейчас не имеет ни малейшего смысла и Тор лишь парой пальцев подает краткий знак, а ещё качает головой — время терпит, но позже им нужно будет встретиться и поговорить. Им с Огуном, им всем и Локи тоже. Тору хочется помыслить, не зависимо от того, захочет тот приходить или нет, но сделать этого не получается — Локи вспоминает их прошлое, Локи целует его и каждый его поцелуй ощущается будто прощение, которого в этот раз Тор так и не просит. Локи принадлежит ему теперь, а ещё собирается обдумать его предложение позавтракать вместе среди нового зимнего полудня.       Только он все же остается единственным, кто не меняется — если он не пожелает прийти, Тор не сможет ни уговорить его, ни вынудить, ни заставить. Вся его власть над ним является чихом поймавшего носом книжную пылинку Фенрира. Она незначительна, она мала, Локи же растет и мужает все больше. Однажды он обратится тем, иным Локи, встреченным ими в сокровищнице, и то все ещё страшит Тора, только иное чувство трогает его сердце легкой, нежной и прохладной ладонью. Тот миг, в котором Локи выбирает его, целует именно его и шепчет именно ему:       — Я знаю, — в ответ на всю жестокость, что несёт имя его ответственности, в ответ на всю дрожь его голоса и слова о боли и тоске, которые никогда не получится произнести полно и вслух, в ответ на весь дождь, что льется им на головы, и ровно там, где Тор видит, как страх поднимает голову внутри него, Локи обнимает его лицо ладонью и целует его. И он улыбается. И он смотрит прямо ему в глаза, тем влюблённым взглядом, который Тор помнит, но уже несколько меток как не может представить пред собственным взором.       Этот миг зарождает в нем новое, важное чувство, что пахнет будущим доверием, а, может быть, просто верой — в то, что Локи, мужая и становясь сильнее, становясь тем, кто уже не будет нуждаться в его защите, может продолжать выбирать его среди всех остальных, что людей, что богов, что миров. Этот краткий миг, который ему так и не удается ни удлинить, ни замедлить, вот что он приносит в глубины души Тора.       Фандрал с Огуно проходят мимо него, не замедляя собственного шага и вовсе не подавая вида, что им необходимо его слово, его присутствие и обсуждение вместе с ним. То случается и уже мгновением позже Тор слышит, как откуда-то из-за его спины раздается резкий, громкий вороний звук. Хугин или, быть может, Мунин оповещает о собственном прилете противным карканьем, давая Тору мелочный повод для улыбки: ещё недели назад Локи говорил ему, что для зелья также понадобятся вороньи перья, и Тору очень нравилось мыслить теперь, что взял он их именно у этих двух раздражающих птиц. Или хотя бы у одной из них.       Дойдя до двери, ведущей в кабинет Одина, он открывает ее, схватившись за ручку уверенной, жесткой рукой, и не оборачивается. Ещё — не распахивает дверь шире, чем должно. Успеет ли ворон залететь внутрь, его не волнует, и хочется даже, чтобы не успел, чтобы ему пришлось вылетать из галереи Золотого дворца, а после лететь на самый верх самой высокой башни. Так, конечно же, не получается. Птица успевает залететь внутрь, проносится над его плечом, мести ради задевая щеку крылом. Это почти не больно и больно уж точно много меньше, чем жар метки, вгрызающийся в плоть его плеча.       Пройдя вглубь от закрывающейся за его спиной двери входа, Тор пересекает небольшое помещение, бросает краткий, раздраженный взгляд уже обеим птицам, что рассаживаются на стойке, стоящей за аркой, ведущей в кабинет Одина. Ни одна из них не отвечает ему взглядом так же, как ему самому давно уже не хочется именовать Одина отцом. Тор не делает этого мысленно, вслух же говорит:       — Отец, вы звали меня, — и у корня языка неприятно скрежещет каждое произносимое им слово. Потому что Один не отец и потому что определенно не звал — он требовал, он отдал приказ явиться и ждал его исполнения. Ждал, когда Тор придет и когда ему удастся убедиться, что вся его власть все ещё в его руках.       — Твое промедление недостойно будущего царя. Известно ли тебе, что Королева альвов была жестоко убита прошедшей ночью?! — Один даже не поднимает к нему головы, пока Тор подходит к его столу и замирает в паре шагов перед ним. Под его твердой, напряженной рукой перо выводит чернилами слова приглашения на листе пергамента, губы жестко поджимаются. Все же то злость — вот что жалит Тору плечо. То именно она и ее следы громовержец видит в нахмуренных бровях, в желваках, что двигаются у Одина под кожей. Его прямая, лишь немного наклоненная к столу спина шепчет о собственной стальной силе, не собираясь никогда вовсе обращать взгляда к реальному возрасту своего хозяина. Ни к нему, ни ко всем тем, чья жизнь была сложена ради молодости и здравия…       Один требует с него так, будто Тор, как минимум, повинен, но отнюдь не только в том, что опоздал на встречу с ним. Повинен и в смерти Королевы, и в том, что не был там, не видел, как то случилось. Как, впрочем, и сам Один, однако, он уже все разрешил, он уже обозвал ее смерть жестоким убийством, и Тор править его мысль не собирался — Локи отнюдь не был кровожаден. Он был чувственным и душевным, и пускай то осталось в каком-то далеком прошлом, еще не разрушенном чужой, жаждущей власти дланью, сейчас всё это, все эти качества и многие другие, были внутри младшего тоже.       Одину, впрочем, знать об этом было совершенно не обязательно.       — Да, дворец шепчется об этом. Что случилось на самом деле? — чётко, твердо и с ясными дополнениями. Откуда он знает, почему не верит… Рука Одина, что держит перо, замирает все равно. Он медлит несколько мгновений, после поднимает к нему голову. И его взгляд, одноглазый, внимательный, немного блеклый, бьет Тора чуть раньше, чем у затылка ощущается — Один вытягивает из его тела то, что ему не принадлежит, но именно то, что считает своим по праву. Голова отдается тяжелым гулом, тяжесть наваливается на плечи. Он говорит:       — Как я и сказал. Ее убили. И в ближайшие дни ее дочь, Гертруда, взойдет на трон, — отведя руку в сторону, Один ставит перо в чернильницу, а после накрывает ладонью чистый кусок пергамента. Он не отводит взгляда, всматривается в него и чем дольше то происходит, тем больше ширится внутри Тора желание отступить к стене и опереться на нее. Прижаться к ней ладонью, плечом, спиной. Его плечи норовят сгорбиться, но он не позволяет им этого, все так и продолжая стоять прямо и ровно, потому что отнюдь не сомневается — если Один только заподозрит, как мало жизни и сил в нем осталось, он убьет его, осушив полностью, а после найдет ему замену. И Локи — останется без защиты. — Что ты собираешься делать с этим?       — Я слышал, вы считаете, что смерть Королевы — дело рук того мага, укравшего Золотой Грааль. Если это действительно так, мы обязаны заручиться боевой мощью и поддержкой Альфхейма, а также иных миров, — не отклонившись в сторону вовсе под весом той тяжести, что опускается на него все больше, Тор произносит лишь то, что Один точно желает услышать. Им нужна армия, им нужна война, им нужна победа и величие. Им, конечно же, нужен Альфхейм, а ещё подчинение Гертруды — той самой, не сильно любимой Одином девки, которую он не бранит прямо сейчас лишь потому что знает, как сильно Тор привязан к ней. Или по крайней мере думает, что знает. Ради этого Тор старается уже ни единую метку.       — Что точно является правдой, так это неслучайность ее смерти. Либо она была убита, либо сама являлась тем магом, что обыграл дворфов, и сгинула в попытке воспользоваться Граалем. Но верить в последнее права у нас нет, если мы не желаем бесславно умереть от нападения со спины, — поджав губы, Один вдыхает медленно, а после отводит взгляд в сторону, вместе с собственным вниманием забирая и тяжелящее плечи Тора давление. Оно обрывается столь резко, что на долгие мгновения у него мутится в глазах, только двинуться в сторону Тор себе так и не позволяет. Он стоит, твердый и нерушимый, смотрит на Одина, пока взгляд его не становится вновь ясным и четким. Когда то случается, заметить оказывается чрезвычайно просто: Один выглядит здоровее и сильнее, его кожа наливается цветом жизни, голова поднимается крепче. То случается каждый раз, как Тор приходит к нему, и, видимо, все дело в расстоянии, на котором они находятся, только догадки этой разгадать у него все ещё, столько меток спустя, вовсе не получается. Все, чем обладает он, это мощь Мьёлнира да сила грозы, и от мыслей об этом среди краткого задумчивого молчания Одина Тор думает вновь: ему стоит разыскать себе учителя-мага. Ему стоит, вероятно, обсудить это с Локи? Тот, конечно, откажется, не будет иначе, а кроме него… Какому ещё магу кроме него Тор мог бы довериться столь же безраздельно, он вовсе не знает. Один говорит, кратко и быстро кривя губы в презрении: — Ее будущее величество принцесса Гертруда прислала отказ от участия в совете. Гномий Король ещё думает. Ваны отказались, сообщив, что не собираются участвовать в драке против ветра.       Поджав губы, Тор удерживает выдох облегчения внутри собственного рта и горла, внутри себя самого. Мелкая, благодарная улыбка, обращенная к Гертруде и ко всему, что есть в ней, норовит дернуть уголок его рта. Вместо того, чтобы позволить ей это, Тор говорит твердо и серьезно:       — Если что-то случится вновь они будут вынуждены передумать. Или мы вынудим их сами, — его слово звенит еле заметной, но очевидной нотой раздражения, которая не является истинной, но которую Один точно желает слышать от него. От своего цепного, верного пса, что за последние метки чрезвычайно преуспел: и в том, чтобы завоевать чужое доверие, и в умении лгать так, будто все лживое является правдой и истиной. Он делает это и сейчас. Уже даже не чувствует раздраженного, возмущенного скрежета внутри. Ложь претит ему, как претила и всегда, но метка на плече горит и пылает ярче любого пламени семь столетий кряду — она забирает себе всю его злобу, она забирает себе все его силы и все его сопротивление. Она забирает саму жизнь, отдавая ее Одину. И Тор не верит вовсе, что вся та ложь, которую он учится, и учится, и учится произносить искренне, когда-нибудь подарит ему освобождение от этого тавро. Изначально оно было вырезано во имя безопасности Локи, и метки шли, и Тор устраивал показательные издевательства, и Тор медленно лгал все больше и больше: как меняется его отношение к младшему, как презрительная ненависть прорастает внутри… Ныне уже метка была бесполезна, потому что для Одина он не был тем, кто стал бы складывать и собственную честь, и собственную жизнь во имя спасения Локи, однако, вырезать прочь ее Один не собирался.       Он в любом случае жаждал силы, и власти, и жизни. И, быть может, знал, что Тор умело лжет ему. Но именно это узнать было невозможно вовсе.       Так же, как избавиться от руны чужого имени, вгрызающейся в плоть его плеча.       — Как прошла твоя поездка в Альфхейм, Тор? — помедлив, Один перебирает кончиками пальцев поверхность своего стола, задевает ими край пергамента. Его вопрос приносит Тору опасность, потому что Одина не интересуют вовсе уже ни размышления почившей Королевы альвов, ни его любовные дела, касающиеся Гертруды. Отчасти то случается даже забавно — Тор еле сдерживает усмешку, мысля о том, как, вероятно, зол был Один, зазнав о смерти Королевы. Он желал союза с ней против великого, таинственного мага, он ждал, когда Тор принесёт ему известия о ее мнении, о ее решении в отношении их дальнейших ходов. Все то Тор еще мог с легкостью принести ему, однако, оно было бесполезным. Теперь ему стоило вести тот же разговор с Гертрудой, что должна была взойти на трон в ближайшие дни. Сейчас, правда, Одина все еще интересовало вовсе не это. Прищурив собственный единственный глаз и пытаясь выглядеть им что-то в уже написанных чернильных строчках, Один дополняет свой вопрос кратко и чётко: — Что ты скажешь о Локи?       Тор не дергается и даже не вздрагивает. Локи является магом и определенно одним из лучших во всем Золотом дворце. Его магия сильна, его наставницей была сама Фригга, о мощи и остром разуме которой все ещё ходили легенды во всех девяти мирах. Напрямую Один, конечно, не спрашивает, мог ли Локи быть тем таинственным магом, что обокрал дворфов, и это является лишь его ошибкой. Дорогая кровь йотуна-полукровки мутит его разум ничуть не хуже жажды власти, Тор же вынуждает себя насильно: мелко, кратко кривится, отводит глаза прочь и от Короля богов, и от его стола. Эта ложь, именно эта и лишь она, вызывает в нем все же отвращение, только злоба так и не просыпается. Ее прижигает руна, ее силы тянет она же, обращая все его внутренности крепкой беспомощностью, которой столь трудно сопротивляться все последние метки. Помедлив немного, будто имея необходимость, чтобы перебрать собственные слова и отделить их от всей бесконечной брани, Тор говорит:       — Ему пришлась она по вкусу, насколько я могу судить. Мы общались, но не столь много. Каждый разговор с ним был слишком омерзителен, чтобы я мог это вытерпеть, — скривившись вновь, уже не скрываясь, Тор замирает взглядом на поверхности тонкой светлой ткани тюли, что закрывает выход на балкон. Она, наделенная магией, уберегает кабинет Одина от зимнего холода, только все равно мерно волнуется от легкого, кусачего ветра. То ее волнение возвращает воспоминание: Локи проводит с ним день, почти от рассвета и вовсе не до заката. В единый миг прогулки им приходится остановиться среди галереи. Упомнить, кто именно завлекает кого разговором, вовсе не получается — перед его глазами ощущается прикосновение чужих губ к его затылку и шепот Локи. Его присутствие, его касания, все, что есть в нем, вызывает боль от наложенного вето, потому что не думать не получается так же, как не получается от прикосновений отстраниться. Сколь он красив, сколь одухотворенно движется и сколь наглым является, когда обнимает его со спины. Он целует его почти так же среди Свартальфхейма. Он тянется к нему, седлает его также среди Йотунхейма. И точно жаждет, ошибиться в этом не получается вовсе. Ни в этом, ни в едином из тех признаний, которые сегодняшним утром Локи ему так и не отдает, признаваясь лишь в едином, но самом необходимом: он помнит теперь, он знает и он целует его. Прищурив собственный внимательный взгляд, Тор не жалеет отвращения, что выплескивает в собственную интонацию, когда говорит: — Последние метки… Изменили его.       И это ложь. Все это, каждый миг, каждое слово, каждое движение — весь Золотой дворец и все девять миров меняются, но Локи остается неизменным. Он мужает. Он крепнет. И Тор находит в нем, что страсть, что милосердие, что истину. Правду, которая является полной противоположностью лжи. Верить в то, что они велики, конечно, глупо, но каждый их приход Тор с легкостью, с радостью и удовольствием запоминает. Они важны ничуть не меньше, чем все эти насмешливые взгляды младшего или ядовитые слова. Чем всё отсутствие обещания подумать над тем, чтобы позавтракать вместе с ним сегодня.       — Это хорошо. Хорошо, что ты, наконец, увидел это… — Один отвечает ему спокойно и всё ещё задумчиво, но стоит Тору повернуть к нему голову вновь, попрощавшись кратко и быстро с взметнувшимся внутри воспоминанием, как он тут же натыкается на пристальный взгляд единственного, ничуть не блеклого больше глаза. Один осматривает его, задерживает взгляд на сжатых в кулаках ладонях, заставляя и самого Тора заметить — его руки тверды, его пальцы впиваются в плоть почти болезненно. Только тяжести на плечах не объявляется вновь, потому что никто не призывает ее. Подняв взгляд к его лицу, Один говорит: — Не верь ему, сын мой. Все, на что годна его кровь, быть полезной нам. Его магия велика и она должна быть нашей нераздельно, в противном случае все миры захватит хаос, — потянувшись назад, Один откидывается на спинку своего высокого, деревянного кресла, Тор же только кивает. Рук не разжимает, будто так и должно, будто ему нечего скрывать и притворяться расслабленным, чтобы лгать лучше, не нужно. Только острая мысль жалит сознание: пока Локи страшится навредить любому другому и еле держится на краю отчаяния, Один видит в нем лишь инструмент, опасный, жестокий и нуждающийся в использовании. Не во благо, конечно. Лишь ради войны и крови. И золота — ещё большего, чем есть уже, ещё более дорогого, чем все то, из которого был построен дворец. Опустив ладонь крепким движением на поверхность собственного стола и успокоив нервные, задумчивые пальцы, Один спрашивает: — Ты начал сближаться с ним, не так ли?       Угроза витает собственным трупным запахом металлической крови в его кабинете каждый раз, как Тор посещает его. И широкий дубовый стол все стоит, и стоит, и стоит. Тор помнит, как разрубил предыдущий почти надвое семь столетий назад и забыть этого никогда уже не сможет. Там осталась вся его мощь, вся его сила и все его крайнее, единственное предупреждение. Один о нем определенно помнил, только вглядывался ли в него столь пристально все ещё? Тор лгал хорошо, Тор учился этому искусству неистово и, чем больших успехов добивался, тем ненавистнее оно становилось для него. Все это не было ни его территорией, ни его полем для битвы. И ему бы хотелось просто сдернуть молот, висящий на бедре с креплений, занести его, а после кинуться вперёд… Вместо этого он лишь кивает и говорит чуть жестче, чем возможно стоило бы:       — Я решил это будет в достаточно степени уместно в виду произошедшего в Свартальфхейме недавно, — эта ложь с легкостью прямо сейчас может привести его к иным вопросам Одина и риск выглядит неоправданным вовсе, но Тор рискует. Отдает Одину понимание, и знание, и суть: Локи маг-полукровка, а ещё лжец и он опасен. И Тор знает это. Есть у него доказательства причастности младшего к делам в Свартальфхейме, есть у него домыслы и догадки — все это не имеет веса. Много важнее здесь его преданность, что носит имя той невидимой цепи, на которой он сидит подле ног Короля богов. И его преданность говорит его голосом, что полон искренней лжи: Локи ничтожен и слаб и заручиться его доверием вновь вовсе не составит сложностей. Заручится им, а после использовать его на благо Асгарда раньше, чем он успеет помыслить о предательстве.       — Хорошо, — Один медлит недолго, прежде чем отвечает ему, и кивком отдает свое одобрение, не подозревая вовсе, сколько возможностей открывает самому Тору этим движением. Быть подле Локи, не следить за небом, в ожидании Хугина с Мунином, не притворяться, что каждая улыбка может быть позволительна и доступна. Улыбка, прикосновение, разговор… Один верит ему, верит его словам, либо же просто использует его и Тор не отворачивается от мыслей об этом ни на единый миг последние метки. Как бы часто Локи ни именовал его глупцом, Тор не становится им. Один же спрашивает твердо: — Что ты должен сделать с Гертрудой?       Его слово уподобляется его длани, предполагая лишь четкость ответа и неприступность решения. Без сомнений. Без задумчивости. И без любого движения глаз в сторону, чтобы спрятать и скрыть большое душевное терзание… Он обещал Локи, что не свяжет с принцессой собственной судьбы. Сейчас же, не отводя взгляда, говорит:       — Если я поеду к ней свататься сейчас, это вызовет подозрения, — им нужно будет обсудить это. Тору необходимо будет сообщить Локи о происходящем сегодня, или завтра, или в ближайшие дни. Ни единое его слово у Локи восторг не вызовет точно, но даст им возможность обсудить, обдумать и породить какой-то план. Как сразить Одина, как уничтожить всю его власть и его самого… У Локи есть сила теперь, магия всех девяти миров, однако, он не посмеет убить Одина открыто. Закон гласит, что сын своего отца обязан сложить свою жизнь во имя мести убийце, и ослушаться его у них не получится никогда. Потому что Тор — будущий царь; и он потеряет всю свою честь, если просто закроет глаза на убийство Одина. Даже если попытается убедить других правителей в кровожадности и жестокости Короля богов, обычный люд, бредущий за царскими указами, будто покорный скот за сторожевым псом, будет возмущен и собственным возмущением с легкостью сможет разрушить всю его власть, всю его жизнь. Не говоря уже о том, что Королева альвов была чрезвычайно правда в собственных отнюдь не домыслах: Золотой дворец хранит в себе множество золота, множество сильных магических артефактов, а ещё соседствует с Железным лесом, в котором живут норны, что всегда рады продать кому угодно исполнение его желания за соответствующую плату. Кто будет первым желающим занять эти территории? Узнавать ответа на этот вопрос Тор не собирается. И глядя все также Одину в лицо, добавляет: — Я не хочу, чтобы у нее были сомнения в моей привязанности к ней. Вероятно, стоит отложить поездку до лета, когда она привыкнет к своему новому статусу и отскорбит потерю матери.       Один лишь кратко, мелко хмыкает, а после уголки его губ вздрагивают в удовлетворенной улыбке. Шире он так и не улыбается. Лишь тянется вперёд, легким взмахом руки прогоняя его прочь. И добавляя мгновение спустя:       — Готовься к сватовству. И не спускай с Локи глаз. Грядёт великая битва и, если мы все ещё не услышали слова йотунов, это отнюдь не значит, что они его не произнесли, — подхватив парой пальцев перо, он дожидается, пока несколько лишних капель вернутся в плоть чернильницы, а после склоняется над пергаментом. Присутствие Тора не интересует его больше, и Тор не задерживается. Кивает кратко. Делает шаг в сторону, попутно говоря с твердостью и неслышным вовсе омерзением:       — Да. Отец, — по языку, правда, все равно проходит дрожь ненависти от звучания крайнего слова. Взгляд же его повернувшейся головы будто случайно обращается к вороньему насесту. Оба они, чернокрылые и черноглазые, глядят на него, склонив головы на бок. Будто знают что-то, будто видят… Тор не задумывается, вместо этого обращая собственное внимание на ту тяжесть, что обрушивается на него на первом же шаге. То случается из раза в раз. Сейчас он спустится на первый уровень, после поднимется к собственным покоям. Желание заснуть попытается побороть его, но засыпать нельзя — он все же пригласил Локи на завтрак и не мог пропустить его прихода. Или его отсутствия? Гадать не имело смысла. Опустив болезненно перенапряженную ладонь на рукоять молота, Тор покидает кабинет Короля богов и выходит не оборачиваясь.       Слышит все равно: как сквозь щелку закрывающейся двери до него доносится зловещее, громкое карканье одного из воронов. Его плечи покрываются мурашками недоброго предчувствия тут же. Но назад Тор не возвращается. И так и не спрашивает — настолько ли хороша его ложь и все принятые им меры по обеспечению безопасности, как ему кажется.       Потому что спрашивать об этом ему совершенно не у кого. ~~~^~~~       — Также ее величество Фригга вновь просила меня передать вам, что желает видеть вас, младший принц.       Боги рождаются по воле желания. Вся их суть, каждая песчинка магии, что есть в их жилах и их сердцах, рождается в плоти мироздания импульсом человеческой нужды. Их существование потворствует порокам и добродетели, оберегает, учит и придает людям храбрости в их делах и решениях. Их рождение всегда знаменуется потребностью — дать грому и молниям владельца, дать лжи лицо и наделить любое обильное плодородие направляющей дланью. Обуздать войну, заточив ее в телесную оболочку, заслышать голос счастья материнства и увидеть яркий, возвышенный взор поэзии и бесчисленных песенных баллад. В поисках смысла, найти который невозможно, человек обретает его лишь создав и вместе с этим всегда создает бога. Того, в которого будет верить. Того, к которому будет взывать о помощи и защите. Того, которому будет возносить благодарности. И столько, сколько будет жив человек, будет жить и бог, перерождаясь вновь и вновь по воле каждого нового импульса, что будет пробуждать его из глубокого сна посмертия…       Лия стоит пред ним так, будто имеет право и на собственную гордость, и на все свое высокомерие. Здесь, посреди их с Тором поляны, ей места нет и никогда не будет, однако, Локи призывает ее, Локи приводит ее сюда, высылая за ней Фенрира. Самому себе солгать не получается — он разрушает сомнительные, но важные правила, опасаясь застарелого, слишком знакомого чувства жажды. По свободе. По воле. По отсутствию невидимых колодок на собственных ногах.       Это чувство приходит к нему вновь после того утра, что исчезает в прошлом неделями ранее, только лжет, и юлит, и смеется — оно никогда не уходило. Ни оно, ни страх, что всегда был ему отражением. Потерять Тора, быть преданным Тором или быть вместе с Тором… Одно предлагало ему жестокую сердечную боль и царствование пустоты. Иное нашептывало неразборчиво и будто безумно о заточении, о слабости, которая всегда была для него непозволительна. У шепота того, у всех тех предложений и голосов не было разума, однако, их аргументы были жестоки и слишком тверды…       Тор любил его много дольше, чем Локи мог бы представить себе. Но ни это, ни что-либо другое не могло бы помешать ему предать уже по-настоящему. Среди галерей Золотого дворца, переполненных красивыми девами и юношами. Среди равнин и полей Альфхейма. Среди кабинета Короля богов, находящегося под шпилем самой высокой башни.       Поэтому сейчас Лия была именно здесь, Локи же которую неделю кряду чрезвычайно успешно и лживо избегал Тора настолько часто, насколько то было возможно. Теперь они тренировались вместе — через ночь. Вместе ужинали — время от времени. Но все ещё так и не совершили ни единой прогулки за границы дворца, ни единой поездки по тракту и ни единой ночи вместе. Часть его сути, живая, готовая нырнуть с головой в Тора, в каждое его слово, в каждое его прикосновения, рвалась где-то внутри и пыталась направить его, только тревожно, взволнованно бьющееся сердце знало много лучше — предлагаемый путь не был истинным. Торопливый и быстрый, не переданный на рассмотрение разуму, не обдуманный… Теперь все было иначе вовсе. Быть может, так же, как прежде, быть может, все дело было в самом Локи теперь, только каждый раз переводя взгляд в сторону Тора, не мыслить ни получалось.       Он сделал то, что должен был. Одну метку за другой, год за годом, месяц за месяцем — он делал это так же, как бился, так же, как пировал, так же, как жил. Искренне, честно и без оглядки на все чужие слова. Каждый раз глядя на него последние две недели, каждый раз оказываясь с ним один на один, Локи вновь и вновь спрашивал с него почти без страха — за оскорбления, за насмешки, за все слова и за молот тоже, за то буйство, которое напугало его столь сильно, что и по сей день Тору не было ходу в его покои. Вся суть крылась именно здесь: Тор делал то, что должен был, с самой настоящей искренностью и он лгал. Вновь и опять он обводил вокруг пальца каждого, кто видел его. С неделю назад Локи спросил:       — Летом ты сказал, что если я сделаю «хоть шаг по Бивресту», ты приложишь все усилия, чтобы я никогда не покинул Асгард без твоего позволения. Это было ложью? — где-то снаружи, за высокими арками и мощными колоннами тренировочного зала, звенела собственной тишиной февральская ночь и его голос, зазвучавший неожиданно, но ничуть не случайно, кажется, напугал спящего на ступенях арены Фенрира. Тот вздрогнул, приоткрыл один глаз, тут же нашел их с Тором, устало рассевшихся неподалеку, на пару ступеней выше. Тор был молчалив в тот миг, — впервые, пожалуй, за все дни его неутомимого желания проводить вместе как можно больше времени, — но ответил, не задумавшись ни на секунду. Его ответом было:       — Да, — очередное и вряд ли последнее. Важное. Чрезвычайно важное в череде всех тех вопросов, что Локи задавал теперь ему снова, и снова, и снова. О том, что ответам почти не верит, не рассказывал так же, как и о том, насколько сильно его сердце тревожило это бессмысленное «почти». Ложь, гонения, издевательства и жестокость отчуждения — если бы Локи мог позволить себе говорить, он признал бы, что восхищается Тором именно за это. За тот прямой ровный взгляд, с которым старший оборачивается к нему в тот миг среди ночи тренировочного зала. Фенрир засыпает вновь, незаметно и быстро перебираясь к ним ближе, на ту ступень, на которой они сидят, пока губы Тора кривит сожаление.       Локи ждёт от него оправданий, потому что это выше его и всего, что он может — ждать низменного зла и жестокости от того, кто приносил их ни единый раз. Локи ждёт. И спрашивает, глядя ему в глаза:       — Если я скажу, что желаю уйти прямо сейчас и никогда больше не возвращаться, — только вопроса так и не звучит. Все становится понятно в момент, пускай Локи никогда подобного себе не позволит. Он желает быть здесь. Он не может оставить Тора на растерзание Одину или самому мирозданию. Он не может без Тора остаться сам пред лицом пустоты, что живет внутри, и дышит, и бьется удар в удар с ледяной глыбой его сердца. Но произносимые им слова становятся обязательными ничуть не меньше других подобных. И Тор понимает его без единой вопросительной интонации. Понимает, кивает и говорит:       — Ты волен сделать это, — а после отворачивается и устремляет собственный взгляд прочь. Локи почти верит ему и то почти много меньше, чем должно, много меньше, чем необходимо ему, чтобы двуликий страх мог умереть и не возрождаться. Остаться без него или оказаться полностью в его власти — Локи выбирает избегать. И в отсутствии собственной глупости не допускает даже мысли, что Тор не замечет этого. Каждого его отказа урвать у времени мгновение наедине. Каждого его слова о важных, неотложных делах.       Тех, конечно же, нет. Локи возвращается в исходную точку, что отличается от прошлой лишь покалыванием в кончиках пальцев его ладоней. Теперь в нем хранится великая, бесполезная сила, он же тратит и дни, и ночи на чтение книг, что бесполезны ничуть не меньше ее. Боги рождаются по воле желания, а после умирают, отжив свой век или проиграв новый бой, которог требует от них этот мир. Они могут переродиться, потому что их жизнь важна, она подпитывает импульсы людских надежд и желаний, только галереи все также молчат, не звуча лютней Бальдра. Никто не видит хмурого взгляда Тюра. И никого не страшит молчаливая месть Видара… Десятки богов умирают по воле Одина и его желания жить дольше, жить столь долго, чтобы успеть забрать себе всю власть и насытить собственное бездонное нутро, голодное до власти.       Ни единый не возрождается. И Фригг хранит тайну в молчании, будто кроме Тора детей у нее не было и быть никогда не могло. И на пиршествах поют свои песни иные барды, будто не имеют ни праотца, ни покровителя. И войны, что дорожат собственной честью, не ведают будто бы вовсе, чье имя она несёт. Пустым, не имеющем в себе ни песчинки внимания взглядом Локи всматривается в исписанную страницу книги, перебирает собственными взором позолоченные, витые виньетки, бегущие поверху и внизу, под крайними строками текста. Каждое слово, каждое предложение и каждый абзац уже был прочитан им, только все ещё не было там для него ни ответов, ни наставлений, как не было их и раньше.       Тору было суждено умереть. И, как писала Илва, началом конца и предвестником бури воцарится Альвхейм, что раскроет свои объятья и станет домом для Царя всех девяти миров. Он покинет свой трон, покинет свой двор с доброй волей и обоснуется среди сочных лесов да душистых трав. А после он сгинет на широкой Асгардской равнине под звуки горнов чужеземцев и соратников, что предадут его. И как сказал ему сам Тор днем позже того утра, в котором все изменилось, в котором Локи, столь сильно страшащийся, что ему придется бежать и скитаться веками, решил остаться, в котором Тор опрокинул на них безумный, жестокий дождь собственной скорби… Днем позже Тор сказал ему: с приходом лета он поедет в Альфхейм, чтобы просить руки Гертруды. То нужно Одину, того желает сам Король богов, Тор же не лгал ему, Локи, никогда и лгать не собирался — он любит только его, он будет любить лишь его, потому что лишь его желает любить.       И Локи почти верил ему, только от веры той не было никакого толка. Пророчество собиралась сбыться, быть может, к осени, при великой удаче — к зиме. И что Локи мог сделать с этим? Ему не нужны были вовсе все те заверения и вся та правда, которой Тор пытался засыпать его, пересказывая ему разговор со Всеотцом. Ему не нужно было ничего, кроме только того, чтобы резко дернувшая изнутри боль прекратилась. Усмирила страх пред обязательным, предначертанным и неподдающимся ни всей его бесполезной силе, ни изменению. Уничтожила скорбь и тоску, невозможную, неосмысляемую напротив Тора, что стоял подле его плеча на балконе своих покоев, что смотрел на него внимательно и пристально. Локи не нужно было даже тянуться к нему, чтобы тронуть его, прикоснуться, а после поцеловать, и он сделал именно это, окуная себя с головой в важную, необходимую ложь — так Тора и все его объяснения в отношении, что Альфхейма, что Гертруды, заткнуть было много проще, чем любыми ответными речами.       И дело было вовсе не в чем-то ином.       — Я также передала ваше распоряжение библиотекарю, однако, он сказал, что все магические книги уже есть в дворцовой библиотеке. Иных просто не существует.       Лия все также стоит пред ним, сидящим на траве, привалившись спиной к высокой изгороди, обрамлявшей поляну, будто узорная вышивка — подол ее платья. Сегодня то темное вновь, только в этот раз багряное, окропленное кровью, что не несет в себе ни лица, ни имени. Локи поднимает к ней глаза медленно, заторможенно, и, конечно же, слышит каждое ее слово, произносимое сейчас и произнесенное ранее, только ни единое не утешает его и не будит от неспешности перетянутого болью сознания. На Лию смотреть много приятнее, чем на Тора, пусть Тор и красив, и мужественен, и широк в плечах. Теперь он выглядит совершенно иным и Локи всматривается в него вновь и вновь, когда оказывается подле него, будто пытаясь выискать взглядом какую-то тайну, которой ему не хватает столь сильно, чтобы остудить метания собственного волнующегося сердца. Тор любит его, только умрет все равно и убийцей его станет Локи, даже если клинок занесет кто-то другой. Убийцей его станет именно он, потому как с него начинается и разлом, и иной ход времени, что возвращается на круги своя вновь и вновь под его руками, не желающими видеть столь уродливую жестокость. Не думать об этом не получается в то утро, посреди дождя, пока он целует Тора, пытаясь каждым движением губ, каждым прикосновением рук передать ему слова, что невозможно высказать. Как он будет жить без него? Как он осмелиться не попытаться вернуть его вновь? Думать не получается и каждый новый, следующий за предыдущим день, пока посреди его головы царит голос:       — Мне не нужно напиваться, чтобы чувствовать счастье от того, как сильно я влюблен в тебя, — и интонация его смущена, но тверда. И он говорит это, он повторяет это вновь и вновь. Локи видит теперь. Всматривается, ищя отнюдь не это, но на каждом завтраке, на каждом ужине среди обеденной залы встречая ответный взгляд замечает: Тор улыбается ему мелкой, незаметной ни для кого дрожью уголков собственных губ, а после почти незначительно приподнимает кубок. Он видит его. Он здоровается с ним. И дрожь его губ повторяет вновь и вновь все заверения в любви, пока Локи не задается даже вопросом, как мог не видеть этого раньше. То было невозможно и заперто от него. Сейчас же открылось, только смысла в том не было пред пророчеством и ошибкой, исправить которую не было ни единой возможности.       И потому на Лию было смотреть много приятнее, только глядя на нее, не думать было невозможно тоже. Не думать, не вспоминать… Как он покидает двери библиотеки первым и находит ее у подоконника напротив входа. Тор собирается уходить прочь, — Один ждёт его, Один жаждет его присутствия, — только задерживается. Быть может, чувствует, быть может, его привлекает голос. Когда Локи говорит:       — Тебя не должно быть здесь, — и вспомнить не удается, когда в последний раз он говорил с кем-то столь жестко и твердо. Лия оборачивается на звук открывающейся двери, приседает приветственно, но это не спасает ее от его гнева. Того самого гнева, от которого она не вздрагивает вовсе. Лишь почтительно и полностью лживо улыбается ему, лишь говорит:       — Я ощутила необходимость убедиться, что вы в порядке, ваше высочество, — в ответ ее улыбке Локи кривит губы, дергает головой резким, почти жестоким движением. Его рука вскидывается, мысленным словом заклинания запирая их в плотном, еле заметном изнутри кольце заклинания. Оно прячет их от чужих глаз и ушей, случайно захватывая с собой и Тора, что должен бы уйти. Но остается.       Он точно желает спросить, без этого не обходится. И даже руку успевает положить ему на плечо. Локи глядит лишь на лживую, почти жестокую улыбку служанки и скидывает чужую ладонь, делая твердый шаг вперёд. Лия не отступает, словно позабыв — весь ее магический потенциал является почти полностью бесполезной песчинкой среди плоти мироздания. Она не является ему ни ровней, ни соперницей. И когда он велит ей уходить прочь, после того как она приведет Тора… Она остается. Она нарушает это его слово так же, как почти все предыдущие, но именно с этим Локи мириться не собирается вовсе. Он подступает к ней, глядит именно в глаза и никуда больше, пока Лия не двигается, пока она все также крепко держит пальцы ладоней сплетенными в замок. Непослушание грозит ей уродством и болезнью, проклятьем — ради того он оставляет в собственном кабинете, среди хаоса перевернутых шкафов и кресел лечебную мазь. Ради того отдает ей приказ. В том мгновении только рявкает, почти оскалившись:       — Руки. Живо! — и улыбка пропадает с ее лица. Спокойно и твердо она протягивает ему свои ладони, еле отдирая друг от друга слипшуюся сукровицей плоть. Ее взгляд не вздрагивает, только Тор где-то сбоку от них взывает к тем богам, что давным-давно мертвы и не желают возрождаться вновь. Обе руки Лии покрыты уродливыми глубокими ожогами плоти. Алая, раскалённая кожа пузырится кровавыми наростами, что ширятся медленно, но неумолимо к запястьям и дальше. Он предупреждает ее, он приказывает ее — при ее уровне магии содрать с пространства наложенную им иллюзии не будет легко и принесёт повреждения. И она обещает ему позаботиться об этом, воспользоваться мазью, что он оставляет для нее. В тот миг, когда он берет ее ладони в собственные руки, перебирая в сознании лечебные заклинания одно за другим и останавливая расползающиеся все выше и выше по предплечьям ожоги, ее поведение является для него вопиюще глупым и по собственной глупости оно оказывается недостойным даже Тора, бога глупцов и дуралеев. Зло скрипя зубами, он говорит: — Если я приказываю, ты должна…       — Боюсь, здесь это невозможно, ваше высочество. Моя необходимость знать, что вы в порядке, стоит выше этого вашего слова. И я не пожелаю изменить этого, даже если вы пожелаете изгнать меня прочь, — она перебивает его с твердостью, подобной королевским особам, но не пытается покуситься ни на его несуществующую власть, ни на его убеждения, ни на его жизнь. Она отвечает ему, не морщась вовсе, пока ее руки очищаются от болезни под его светящимися зеленым светом ладонями. То болезненно для нее и иначе быть не может, но она все также стоит, все так же держит голову… Выглядеть и вести себя в соответствии с тем, кто носит имя ее хозяина, не так ли? Вот что она сказал Фригге по прибытию, когда та пыталась отчитать ее за ее одежды и манеры. Фригга пригрозила ей испытательным сроком, и та угроза не возымела успеха. Лия не могла быть глупа лишь по единой, абсурдной причине — она была слишком умна. И если до того утра Локи казалось, что он выбрал ее, в единый миг он понял то, что вовсе не разглядел.       Она выбрала его сама. Задолго даже до того, как представилась ему. Задолго даже до того, как он выразил Фригге просьбу отправить его на обучение. Она выбрала его и она желала быть ему верной даже тогда, когда от того зависела ее красота и ее здравие. И, как бы Локи ни хотелось в том обвинить ее, в ней не было глупости так же, как не было и послушания. Она вела собственную игру, что разложила поверх его, и вела ее с удивительной, временами возмутительной твердостью собственных слов и решений.       В чем был мотив ее желания? Она дорожила своей семьей, но то не требовало от нее верности ему. И все же она была верна много больше, чем он был в праве требовать от нее.       В то утро, залечив ее ладони, Локи сказал ей — он лишит ее жалования, если она повторит нечто подобное; однако, Лия лишь кивнула ему, улыбнулась уже честнее и ответила, что у нее в достатке дорогих платьев. Но не заметить у него не получилось: как взволнованно она потянула руки к себе, как сложила ладони вновь, почти невидимо ощупав кожу и плоть кончиками пальцев. Какой бы величественной временами она ни казалась, она все же была обычной простолюдинкой. Боялась боли, как и все остальные, притворялась, что ее руки не вздрагивают страхом и слабостью, когда во время спаррингов ей приходится отбиваться от него… И за это, и за то, как она вела себя все остальное время — смотреть на нее было намного приятнее, чем на Тора. И уважать ее становилось всё менее сложно. Особенно по истечении того месяца, что Фригга дала ей на изначально бессмысленный испытательный срок.       И к нынешнему моменту времени прошло даже больше. Лия же стояла пред ним. С ровной, прямой спиной, спокойно повисшими вдоль тела руками и лаконичным, не выражающим ничего, кроме почтения взглядом. Все в том же, пускай в ином возмутительном платье. Все в тех же сапогах, виднеющихся из-под подола. Она несла ему добро, а ещё несла плохие новости, у Локи же не было ни единой раздраженной мысли о том, что подобных гонцов нельзя было лишать головы. Ему не хотелось этого. А после она сказала:       — Я сдружилось с одной фрейлиной из Альфхеймского дворца. Мы учились вместе с ней и я в достаточной степени могу доверять ей, чтобы попросить о помощи с теми книгами, которые вы ищите. Если в этом есть необходимость, — и Локи оставалось лишь отрицательно качнуть головой. Он не знал ни названия нужной книги, ни ее местоположения, ни того, существовала ли она вовсе.       Та самая книга, что направила бы его и помогла ему уберечь Тора от жестокой участи.       — В этом нет необходимости, раз все книги есть в дворцовой библиотеке. Если это все, ты можешь идти, — без тяжелого вздоха он опускает глаза назад к открытым страницам бесполезного тома и не отдает Лие лживой одобрительной улыбки. Она, впрочем, ее и не просит. Ни ее, ни новых платьев, ни украшений, ни обуви. Стоит ей только там, по утру и в галерее Золотого дворца, убедиться, что он в порядке, как уже в его покоях она просит у него позволения отлучиться к семье до вечера. Локи позволяет ей вернуться к утру, пропуская будто бы мимо ушей: Лия уже озаботилась тем, чтобы ему к полудню доставили новую постель, но предлагать помощи с уборкой в кабинете не стала, прекрасно помня границы его покоев и отсутствие всех тех, кто был в них вхож.       Не медля дольше положенного, Лия разворачивается и неторопливо уходит прочь с поляны. Локи провожает взглядом багряный подол ее платья, уже почти не ожидая от нее предательства. То приходит все равно, только вряд ли с ее помощью. У самой границы поляны она говорит почтительно:       — Ваше высочество старший принц, — и шорохом собственной юбки знаменует тот миг, в котором ему вновь предстоит и бежать, и избегать того, что столь сильно пугает его, того, чего столь же сильно он жаждет. Тор не отдает ей собственного слова, но, вероятно, кивает. Им удается сдружиться, случайно или намеренно, Локи же подозревает, что в том есть заслуга Лии. Ее разума, ее игры… Но все же глаз от страниц не поднимает. Слышит и шепот травы, мнущейся под подошвами чужих сапог, и легкий, прячущий внутри себя всю тяжесть, вздох.       Теперь они с Тором видятся чаще, чем ещё с год назад, только частотой той Локи жонглирует с умелой осторожностью. Соглашается на ужин, не приходя в постель, а через день приходит на спарринг, но после уходит, ссылаясь на важные дела. Необходимость этого возводится в абсолют — быть близко, но быть на расстоянии достаточном, чтобы была возможность бежать в случае опасности. Чтобы была возможность все-таки свыкнуться? У него получается и не получается вовсе одновременно. Тор выглядит иным, оставаясь все тем же. Крепким, мужественным, красивым и… Его смерть страшит, нашептывая о горечи, что настигнет Локи точно, если он привяжется к нему, новому и иному, ещё сильнее, только кроме этого глаголет и о другом — как может он посметь упустить каждый момент подле него. Как мог бы он посметь упустить их теперь, даже если бы не знал о предначертанном?       Тор определенно обладает манерами, но пользуется ими ровно с той же частотой, с какой они видятся в последние недели. Без приветствия и единого слова он заваливается на траву подле Локи, подминает под себя край его плаща, руки закладывает за голову. Тронуть его сейчас ничего не стоит — лишь пальцы отцепить от края твердого переплета книги, потянуться рукой, а после задеть самыми кончиками пальцев ничуть не самодовольный, нахмуренный лоб. Что-то тревожит его вновь и то начинает тревожить Локи сразу же, но он не отводит от книги взгляда. Читает и прячется среди того чтения, только вероятнее среди всей собственной лжи.       Тор ложь не любит. Она ему претит, встает поперек горла, а ещё вовсе не подходит по цвету его глазам. И потому, пожалуй, он спрашивает кратко и твердо:       — Ты избегаешь меня? — но факта не констатирует, пускай факт именно таков. Прошедшую ночь Локи проводит в собственных покоях и долго не может уснуть в них, так же, как и все ночи до этого. Все дело, вероятно, в матрасе, или в новых простынях, а ещё точно в поющих за окном птицах, что вежливо молчат в ночи, и каждое это утверждение отговорка, жестокая и почти даже мелочная. Во тьме собственной спальни и в шорохе дыхания Фенрира он глядит в потолок, желая всем собственным сердцем найти где-то ту храбрость, что позволит ему просто двинуть рукой и переместиться в те покои, что прямо за стеной. Переместиться, укрыться чужой простынью, подвинуться ближе. Тор ведь обнимет, даже сквозь беспробудный сон, пробурчит что-то в дреме, то ли полюбовное, то ли бранное, а после вздохнет с каким-то странным, но теперь уже будто бы слишком понятным облегчением. Заснуть быстро у Локи все равно не получится среди мыслей о том, что он мог бы остаться до утра, а там уже… Не мог бы. Не может. Не может даже прийти к нему чуть чаще, чем приходит теперь.       Тор же спрашивает и собственным вопросом заставляет его замереть. Тот вопрос порождает хмурую складку меж его бровей, но глаза старший закрывает. Он не желает видеть его или боится? Ни во что из этого теперь уже поверить не получается. Так и не потянув к нему руки, Локи сжимает края книги крепче, а после говорит:       — Я… Привыкаю, — правда претит ему так же, как Тору претит ложь. По плечам пробегают ледяные мурашки предчувствия. Они не принесут ему ничего хорошего, ничего хорошего уже не случится, пускай даже интонация его и остается выдержанной, чуть отстраненной. Сердце принимается гулко биться в груди, страшась неистово — произнести, и признаться, и повторять, повторять, повторять, как суматошно он повторял тогда, среди той пьяной ночи. Объяснить этот страх у Локи не получается даже себе самому. И тронуть его, разрушить его… Тор только кивает кратко, так и не открывая глаз, будто зимнее солнце правда может слепить его сквозь серые тучи собственным теплом. А после тянется ладонью в сторону и опускает ее Локи на колено. Горячее, плотное прикосновение, большой палец поглаживает сквозь ткань брючины. И голос, что говорит:       — Хорошо.       Вот что приносят Локи все его мурашки плохого предчувствия. Лишь это да мелкую, чуть самодовольную улыбку Тора, за которую его хочется стукнуть по лбу.       Локи правда так и не стукает. ~~~^~~~       — Тебе не кажется, что нам стоит обсудить… Наше будущее? — потянувшись кубком вперёд, Тор ставит его на стол и откидывается в своем мягком, обитом бархатом кресле. Его руки опускаются на деревянные подлокотники, только на губах не видно ни единой улыбки. Локи, впрочем, на них, на его губы, и не смотрит вовсе. Только неспешно покачивает апельсиновый сок в собственном кубке, чувствуя, как живой цитрусовых запах набивается куда-то в нос.       Стоит зимнему солнцу устремиться к горизонту, как Тор приглашает его поужинать вместе в его покоях прямо вслух и прямо посреди их поляны. Локи определенно не собирается соглашаться, но факт того, что они не виделись в достаточной степени долго, перевешивает весь его крепкий, расчётливый разум. Даже слова о том, что он не сможет задержаться надолго, — из-за своих чрезвычайно важных дел, конечно же, — не помогают ему и совершенно его не спасают. Только получив собственное согласие, Тор улыбается, жмурится на солнце, что вовсе не греет ни его, ни земли, ни даже сада Фригги. В том достаточно тепло все равно благодаря магии и сильным заклинаниям, но мурашки все равно бегут у Локи по плечам. Он лжет себе, что это именно от холода, не от волнения вовсе. До Тора, правда, с этой ложью так и не добирается.       И сам Тор ни о чем больше его не спрашивает.       — Мне казалось ситуация с твоей помолвкой с Гертрудой достаточно прозрачна, чтобы у нас была необходимость ещё что-либо обсуждать, — качнув кубком вновь, Локи вальяжно склоняет голову к плечу и обращает собственный взгляд к Тору. Кресла в его кабинете на удивление удобны, пускай Локи восседает в одном из них уже не в первый раз. В его кабинете стоят точно такие же, только бархатная обивка другого цвета. А все же у Тора удобнее. Сиденье мягче, в спинке будто бы больше гордости, не поддаться которой слишком кощунственно.       Локи поддается и совершенно бессовестно. Покинув сад вместе, они преодолевают галерею, поднимаются на собственный уровень. Все дело определенно в креслах, вот для чего Локи приходит сюда и на всю эту чушь соглашается — эта ложь является необходимой, важной почти что до выживания. Но все же является ложью, пока чушь обращается удовольствием. Тот самый глупец и неразумный боров без манер усаживается напротив него за стол и он ест, и он говорит с ним, и Локи все ещё смотрит… Смотреть на Тора теперь слишком трудно, потому что слишком же хочется. На то, как он улыбается или хмурится, на выражение его лица и глаз. Тор рассказывает ему о прошедшей днем тренировке с троицей воинов, передает слова Сиф, что спрашивала, когда к ним придет Локи. Не закатить ему в ответ глаза не получается, но его улыбка заставляет все защищающие Локи бастионы сарказма покрыться трещинами, потому что за последние недели в его памяти набирается три спарринга с Вольштаггом и семь разговоров с Сиф. Она спрашивает его о магии, задаёт самые глупые в мире вопросы, а ещё вновь и вновь всматривается в него, будто в поисках чего-то, пока Локи кривит губы, не прикладывая ни единого усилия, чтобы не звучать надменно ей в ответ. То чрезвычайно бесит Фандрала: и его присутствие, и то, как он общается с воинами и воительницей; а все же теперь Фандрал бьется честнее. Его непомерная ярость отмирает постепенно, с пару дней назад на тренировке, на которую Локи соблаговоляет прийти, он даже сам вызывает его на арену. Дерется он в итоге, конечно же, не с ним — Локи насмешливо дает ему в пару Лию, которую берет с собой в тренировочный зал тем вечером.       Фандрал собственного недовольства не скрывает, но на Лие так и не срывается. Вместо этого показывает ей новое движение атаки. Показывает его так долго, пока у нее не начинает хоть сколько-нибудь получаться.       — Ты желаешь, что я вновь и с самого начала объяснил тебе эту ситуацию? — кратко вскинув бровь, Тор улыбается уголком губ до того даже, как Локи весь морщится и кривит губы в очевидном отказе. Теперь Тор делает это каждый раз стоит Локи задеть хоть единым словом и чужое сватовство, и поездку в Альфхейм, и саму Гертруду. Теперь он объясняется снова и снова, пока его слово, спокойное и ровное, звучит так, будто Локи неразумный глупец, которому нужно повторять прописные истины по несколько раз. Заткнуть его, перебить его никогда не получается и всегда остается слушать. Либо — целовать.       — Ох, избавь меня от этой утомительной повести, которую я слышал уже сотню раз, — вскинув ладонь, Локи отмахивается от него и отводит взгляд в сторону. Тот пробегается по пустующим тарелкам из-под ужина, трогает кубок Тора за золотую широкую ножку. В том кубке тоже сок, но лишь вероятно, потому что Локи не всматривался, Локи не вглядывался и в общем и целом ему не было до этого никакого дела. Кресло же располагало — к тому, чтобы вальяжно закинуть ногу на ногу, преувеличенно расслабленно, не без надменности откинуться на спинку. Была бы его воля, он бы и не вставал с него в ближайшие часы: в животе было тепло и полно от съеденного, на кончике языка пощипывал цитрусовый привкус, а напротив него сидел Тор. Он смотрел, он говорил, он… Он был чрезвычайно красив и это определенно не было чем-то удивительным никогда. Могучий, великий бог грома и молний — было бы нелепо, если бы чужое желание породило его в теле низкорослого, крайне уродливого тощего дурня. Нет, конечно, дурнем он был и так, но вот все остальное… К счастью, у Локи все ещё были чрезвычайно важные, неотложные дела, по которым ему стоило уйти в ближайшие мгновения. Радости только это не вызывало вовсе. Помедлив, Локи хмыкает себе под нос и с насмешкой говорит именно о том, о чем Тор очевидно спрашивает: — Я не стану делить с тобой постель, пока не пожелаю того сам. Здесь нам нечего обсуждать.       Огладив чашу кубка большим пальцем, Локи вновь глядит на Тора и еле заметно поднимает голову чуть выше. Ни объясняться, ни вступать в любого рода полемику он не станет точно, только Тор крайней начать не стремится. Он медленно, широко и самовлюбленно улыбается, подается вперёд, ближе к небольшому круглому столу, что стоит между ними. Его улыбка не несёт Локи ничего хорошего вовсе, заставляя внутренне напрячься. Мелькает даже скорая мысль о том, что Тор сейчас станет шантажировать его. Она так и не получает для себя жизни. Тор говорит:       — Для меня большой комплимент, ваше высочество, что вы думаете об этом так часто, что это приходит вам на ум первым, когда я говорю о нашем с вами будущем, — и Локи чувствует, как его затылок исходит мурашками. От неспешной, глубокой интонации Тора, от его внимательного насмешливого, но жаркого взгляда. Острота его разума, что Локи столь часто принижает в собственной голове забавы и необходимости ради, поражает его остро и быстро. Тор же смотрит. Тор ждёт. Очевидно его отступления, его поражения — этого не случится. Не здесь и не прямо сейчас. Потому что если Локи скажет, что все это — ошибка да глупость; это будет звучать жалким оправданием и попыткой выпутаться из собственного слова. Потому что отказываться от того слова уже поздно и было поздно ещё до того даже, как прозвучал ответ на вопроса Тора. У них за спинами были десятки поцелуев и прикосновений теперь и отнюдь не половина их была перетянута жаром страсти и желания. Таких было больше. В то время как прятаться и скрываться… Прямо сейчас это было ниже его достоинства.       — Если бы вы, ваше высочество, знали, насколько часто я думаю об этом, — потянувшись вперёд тоже, Локи упирается локтями в стол и легким, не обремененным движением покачивает свой сок в кубке. Уважительное обращение смешивается с высокомерным, наглым тоном голоса, что стекает в пространство прохладной, неспешной рекой меж его губ. Локи выдерживает паузу, оглядывает мощную, сильную шею Тора, его плечи, прячущиеся под тканью рубахи, и торс, а после вновь поднимает взгляд к его глазам. Договаривает легко и чуть насмешливо: — Вы сожрали бы и собственным молот от досады, что вас нет подле меня ночами.       Качнув головой в лживом сожалении, Локи отпивает немного сока из кубка. Он не пытается спрятать ни ухмылки, ни блестящего в глазах вызова, потому что знает: Тор ему не соперник. Он может играть с ним. Он может подлавливать его здесь, в поле недомолвок, недосказанностей и великой правды, произносимой быстро и незаметно, но играть с ним, играть против него… У Тора не получится. И, впрочем, не получается. Зацепившись взглядом за его губы, он медленно вдыхает, а после отстраняется. Руки даже поднимает, принимая поражение. Но довольным Локи оставляет ненадолго.       — Так или иначе… Нам нужно обсудить план. Что мы будем делать дальше с тем, что у нас есть, — его взгляд так и остается у Локи на губах. В глазах мелькает легкая, искренняя досада, и Локи отворачивается, быть может, слишком поспешно. Отворачивается, веря, что Тор спишет это движение на собственное слово, на собственное заявление, пока в реальности оно не касается того вовсе. Локи же совершенно не лжет: он мыслит. Он думает о Торе ночами и днями, он размышляет о его словах, о его чувствах и его смерти. И, быть может, временами даже прячется среди всех тех мыслей от совершенно иных. Опаляющих изнутри тоской и желанием нового прикосновения. Желанием услышать сиплый от похоти шепот, почувствовать, как крепкие пальцы теплом обнимают плоть бедра или бока… Тор желает его и Локи почти верит ему, пока все то е «почти» гнусно измельчается в его сознании с каждым новым днем. Оно прощается с ним, оставляя его без защиты вовсе, и не интересуясь, осилит ли Локи один все это. Целовать Тора теперь уже вовсе не страшно и он целует. Вновь и вновь, слыша бесконечные объяснение за Гертруду, Альфхейм, за все будущие поручения Одина. Прикасаться к нему, опускать ладони на его мощные, твердые плечи. Их ширина горделиво распрямляется под его руками каждый раз, Локи же пытается отказать себе и в малости — не вспоминать то, сколь нагло Тор раздевается у озера, чтобы опробовать воду и всех тех чудищ, что в ней точно не водятся.       Отказ почти не срабатывает. Он мыслит все равно и среди дня к собственной радости много меньше, чем среди ночи. А Тору не врет совершенно — бессонница нынче мучает его, нашептывая и предлагая переместиться в чужую постель, только не оставаться до утра. Пробудить среди ночи, прижаться жарко и требовательно. Тор ведь желает именно этого, верно? Возмутиться вопросом не получается даже в собственных мыслях, потому что Локи желает тоже. Но ни единого раза за прошедшие недели к нему так и не приходит, скрывая в ночи в собственных покоях и себя, и собственное суетное, дрожащее в кончиках пальцев и в бедрах удовольствие. Оно приносит наслаждение. Но издевается ничуть не меньше, чем коварно ускользающее «почти», принося за собой следом лишь больше тоски.       Будто, будь ее очень много, это поможет Локи хоть сколько-нибудь справиться с собственным страхом: разделить с Тором сокровенное, а после увидеть прямо пред собой его новое, жестокое предательство, перечеркивающее все его слова и каждое из его признаний.       — Ты говорил с Фриггой? — не собираясь поддаваться и говорить новую правду о том, что у него нет ни единой идеи, Локи отдает Тору краткий, сухой выпад. Видит краем глаза тут же, как Тор прикрывает глаза и отворачивается уже сам, прекращая, наконец, всматриваться в его рот и в его всего. И пока непрозрачная, светлая штора мерно покачивается поверх запечатанного магией Локи окна чужого кабинета, Тор молчит. Тор вздыхает тяжело и медленно.       Его рот поджимается прямой, упрямой рукоятью его собственного молота, одна из ладоней, что лежит поверх подлокотника, сжимается в кулак. До нынешнего момента они ещё не обсуждали этого, но догадаться было не столь сложно — вероятно, Фригга просила и его внимания тоже. Сам Локи говорить с ней не желал, потому что говорить им больше было не о чем. Фригга была рада его смерти среди всей собственной жажды обрести спасение для своего истинного дитя и в той радости для Локи не было места. Пускай он и видел, как внимательно пыталась вглядываться в него ослепшая провидица из-под собственной повязки, когда им удавалось оказаться в одно время в пиршественной зале, пускай Лия вновь и вновь приносила ему ее бесконечные просьбы… Одаривать их собственной милостью Локи не собирался.       В том не было ни единого смысла, потому что его милость не смогла бы ни избавить его от боли, ни изменить разума Фригги. В ее разуме, как и в ее сердце, никогда не было к нему любви. И, пусть в кончиках его зудящих пальцев, во всем его существе теперь жила великая сила, он отнюдь не был властен над тем, чтобы даровать любовь тем, кто ее не желал и не чувствовал.       — Обещал зайти к ней пару недель назад. И случайно забыл, — задумчиво пожевав собственные губы, Тор отвечает его достаточно сухо и достаточно твердо, чтобы Локи, быть может, не задавал новых вопросов. Он и хотел бы, он хочет, пожалуй, и прямо сейчас, только на все те свои вопросы Тор уже давал ему ответы. Слушать его выверенную, спокойную интонацию вновь и чувствовать себя последний глупцом Локи отнюдь не желал. А после услышал все столь же сухой, лишь малость требовательное: — А ты?       И его пальцы откликаются сами, крепче сжимая ножку кубка. Губы поджимаются тоже, жаль, они, кажется, уже не подчиняются ему вовсе. Их верно портят все новые поцелуи с Тором, а ещё точно портит тот сиплый шепот, который Локи давит в собственных подушках в ночи, ублажая себя и обманывая, что все то лишь ради последующей попытки уснуть, но не ради удовольствия, не ради удовольствия, не ради… Сморгнув резвое наваждение, почти без злости Локи отпускает первые слова, что покидают его рот:       — Она просит моей аудиенции последние дни, но я… — новые же удерживает. И обдумывает. Сколь жестоко и эгоистично внутри него выглядит то желание жить подле Тора вместо того, чтобы за него умирать? Он не знает этого. Он обдумывает и это тоже, уже предполагая, что вскоре его голова, верно, начнёт пухнуть от всех тех бесконечных мыслей, только истины для себя так и не открывает. Любой его поход к Фригге принесёт ему ее слова: о необходимости извиниться пред норнами и пойти к ним на поклон, об обязательстве исполнить свой долг и исправить ошибку. Проклянет ли Фригга его, если Локи посмеет предположить: как бы страшно ему ни было и как бы отчаянно в его груди ни билось сердце при взгляде на Тора, чья жизнь была предрешена, теперь он лишь с трудом мог назвать все сделанное ошибкой. Ни в единой другой жизни он не знал вкуса чужих губ. Ни в единой другой жизни он не слышал, как Тор бы клялся ему в любви, заклиная его, умоляя его, требуя от него веры вновь, и вновь, и столь долго, что оборвать те слова было невозможно, даже лишив этого дурня сознания. Ни в единой другой жизни он не знавал этих неспешных, чрезвычайно культурных ужинов, каждый миг который предлагал ему повод для улыбки. Ни в единое другой жизни… Теперь то было у него. И вместе с тем было и промедление, но Локи, к собственному стыду, пожалуй, говорил правду: он привыкал. Он выдерживал баланс, подобно умелому кузнецу, приходя и уходя с частотой достаточной, чтобы его можно было заподозрить в холодности, но чтобы та частота обещала ему безопасность. Не физическую правда. Сердечную и только… Отведя взгляд от светлой ткани шторы, он опускает его к собственной ладони, а после отдает новую правду так, будто он богач, каких поискать: — Обстоятельства изменились. То единственная, что она может мне предложить для исправления ситуации, не является более возможным к осуществлению.       И в ответ ему звучит самодовольный, слишком уж бахвальный хмык — он привлекает внимание Локи, чтобы тут же одарить его ложью. На лице Тора не мелькает и тени улыбки. Он точно доволен и точно рад, только взгляд его трогает взгляд Локи и их сознания, вероятно, посещает единая на двоих мысль: в собственном желании спасти своего истинного сына Фригга теряет обоих последних своих детей. Она никого не спасает и каждого же предаёт. И пускай Тор хмыкает многозначительно, Локи видит в его глазах кратко ту же жестокую боль, что чувствует и сам.       Локи видит и знает: столько, сколько Фригга будет жить, он будет ощущать ее, а после она сгинет в вечности, но вместе с ней боль не уйдёт. Боль того предательства, что она осуществляет, улыбаясь ему на протяжении долгих меток.       — Нам нужны союзники, — помедлив, Тор смаргивает прикосновение их взглядов и собственный отводит прочь. Локи тут же морщится, тянется к кубку, в надежде перебить цитрусовым вкусом тот тошнотный и раздраженный, что уже комкается поверх его языка. Все, конечно же, приходит сюда, к этому их разговору, что случается уже не в первый раз, и лучше бы Тор действительно говорил о постельных утехах, Хель бы подрала его и его желание заиметь себе побольше воинственных друзей. Только Тор вовсе не собирался: ни слышать его мыслей, ни сменять тему. Он продолжил ещё недолго: — Нам нужна армия, потому что…       Уже сглотнув отпитый из кубка сок, Локи не находит в нем своего спасения и раздраженно щелкает кончиком языка о верхнее небо. Это — на удивление и правда, ему стоило воспользоваться этим выражением собственного недовольства много раньше, — прерывает всю только набирающую обороты речь старшего. Тот поднимает к нему собственный взгляд, поджимает губы сосредоточенно. Та рубаха, на которую он сменяет свой доспех по их приходу в его покои, ему несравненно идет, Локи же ему так и не рассказывает: Лия заканчивает свою работу. Лия возвращает ему его собственную рубаху. И ничего не просит: ни благодарности, ни оплаты, ни даже похвалы. Она вышивает спину его рубахи грозой, что низвергает дождь и молнии диссера из переполненных водой туч. Локи принимает все это из ее рук, мимоходом обещая примерить как-нибудь позже, а после, когда она уходит прочь из его покоев, сидит и просто держит ткань в руках. Бисер чуть ли не искрится всем тем, что является сутью Тора, его мощью, его яростностью, и в груди ширится удовольствие, а ещё болезненно щемит. Локи не наденет ее никогда, но будет хранить среди собственных вещей вечно. Сейчас же мыслит: Тор его рубаха чрезвычайно идет. Она обычна, насыщенный, темно-синий цвет ощущается глубокими, таинственными водами мирового океана, шнуровка и горловины, вальяжная, ненавязанная, в свои очередь предлагает просто расслабиться, просто позволить случиться всему, что случится может.       Ни на Тора, ни на его рубаху он, конечно же, не смотрит, все равно подмечая. Каждую деталь, каждую мелочь в том Торе, на которого глядеть ему столь тяжело, но не глядеть на которого невозможно.       Подмечает и говорит:       — Я работаю один, — интонация разбавляется скукой и очевидной, прописной истинной, которую Тор позабыл, так же, как вкус на его языке ничуть не разбавляется цитрусом. В нос все ещё набивает запах, сквозь заброшенное окно в чужой кабинет пробивается сумеречный свет, слишком хорошо разбавляемый вездесущими свечами. Те не волнуются вовсе. Локи же — не мыслит. Ни о том, как отворачивается прочь от двери, ведущей в чужие покои, когда Тор говорит, что ему нужно переодеться к ужину, ни о том, как он вообще может позабыть столь вопиющую банальность.       Возмущения она в Торе не вызывает. Он прищуривается немного — будто он уже и Царь, и Король всех девяти миров, и трон принадлежит ему безраздельно, а вместе с троном и сам Локи. От этого взгляда по плечам Локи бегут мурашки, но вместе с собой они не приносят предчувствия зла. Спокойствие и твердость Тора вызывают в нем желание усмехнуться, самодовольно поднять голову выше. Всего этого Локи, конечно же, не делает. Он не желает биться с ним так же, как не станет проверять твердость собственного слова — он уверен в нем достаточно. Он чувствует это именно так. И отнюдь не Тору…       — Но прямо сейчас ты сидишь здесь, со мной, — позабывший манеры и все правила общения, Тор перебивает его мысль собственным словом, а после откидывается в собственном кресле расслабленнее. Он выглядит победителем. Он выглядит так, будто бы точно знает, что Локи не сможет противопоставить ему ничего совершенно. И это действительно так: Локи остается разве что кратко, незаметно скрипнуть зубами. А уже в следующий миг он тянется вперёд и ставит кубок на поверхность стола, собираясь подняться. Пусть никакие слова не поддержат его здесь, пусть он не желает уходить, только соглашаться с Тором не станет. Тот не знает и не ведает, какого это — существовать в отчуждении изоляции не единый день и не месяц. Столетия, одно за другим. Просыпаться, встречаться с матерью, посещать уроки, наблюдать из окон галерей, как веселятся и радуются другие, имеющие невозможное, недоступное для него, и каждый раз отворачиваться прочь, а к ночи засыпать с великим, важным знанием — новый день ничего не изменит. Он услышит новую мерзкую шутку быть может или переберет мысленными пальцами три старых, уже знакомых ему оскорбления, только никто вовсе не пригласит его к игре, никто не разделит с ним новую прочитанную им историю и не будет с ним, если он, случайно споткнувшись, ссадит себе колени. И его слово, что лишь пытается вести игру, проигрывает быстро — Локи действительно собирается подняться и никого больше здесь совершенно не обманывает. Напротив Тора он, кажется, вовсе теряет это свое качество. Хорошо то или плохо, распознать столь быстро не удается. Потянувшись вперёд быстро, неумолимо, Тор хватает его за запястье нежным теплом ладони, а после говорит: — Если ты можешь предложить что-либо иное, я буду рад выслушать. Но и ты, и я прекрасно пониманием, что спрятать убийство Одина не получится. За него кому-то придется расплачиваться. Не говоря уже о том предназначении, которое…       Локи замирает, только ощутив прикосновение, на очередном же слове и вовсе вскидывает к Тору глаза. Их взгляды пересекаются, Тор спотыкается среди собственной речи, но в его взгляде Локи не видит самого главного — страха. Тор спотыкается, чуть морщится, будто все предназначение для него не больше чем неудобство, а следом осторожно поглаживает его по запястью большим пальцем. Бранн реагирует теплом на такую ласку, поверх собственной рунной вязи, разгорается ярче, привлекая к себе внимание Тора. Переведя взгляд, тот рассматривает его несколько мгновений, поглаживает вновь, Локи же смотрит лишь на него и чувствует, как в груди заходится сердце. От глупости, от самоотверженности, от всей этой бесхитростной, бесконечной бравады — вот ведь он, Тор Одинсон, будущий Царь и наследник престола, и он не боится умереть. И в собственном отсутствии страха он совершенно не лжет.       Локи и желает спросить у него, все ли дело в столь желанной Вальгалле или, быть может, в его собственном, столь утомительном обществе, но вместо этого просто скидывает ладонь Тора и вальяжно валится назад в кресло. Интересуется скептично:       — Что ты предлагаешь? — укладывая одну ногу на другую, он вновь подхватывает кубок ладонью. Плащ неудобно морщится складкой где-то под бедром. Тор же вряд ли считает его общество утомительным, и Локи стискивает в пальцах ножку кубка крепче, пока внутренности его переполняются возмущением: вот уже он сам себе пытается быть соперником, сам себя пытается убедить в том, что он Тону чрезвычайно по нраву, и что же ждёт его дальше?! Возмутительное, пугающее будущее, что близится с каждым новым днем, пока ни в едином Локи так и не задаёт вопроса — был ли тот, иной Локи, которого они встретили в сокровищницах, Тору по нраву больше? Статный, неспешный, выверенный и без единого слабого места… Локи желал бы быть им, но не заметить не смог. Ни того, как Тор распрямил спину, ни того, как чуть иначе звучали интонации его голоса. И все эти взгляды… Все то, вероятно, было неважно, а дело то вовсе было и не в ином Локи, не в чем-либо ином вовсе.       Тор, который не страшился смерти — это, пожалуй и точно, было проблемой, потому как от его безрассудной бравады, от его искренней храбрости, не поверить которым было бы истинно глупо, у Локи дрожало сердце. Пока сам он всеми силами пытался мыслить и не мыслить одновременно, вмесим силами пытался не поддаться ужасу, Тор жил и дышал как истинный воин. Без страха. И без сомнения.       — Ты мог бы наделить Лию магией, — сжав ладонь в кулак, Тор забирает ее назад быстро и не задавая вопросов. Не отдавая взамен ни единого извинения, будто он прав, будто присутствие Локи здесь имеет какое-то большее, чуть ли не сакральное значения для всего происходящего. Даже если это и так, Локи никогда не произнесет этого вслух, но любой факт так или иначе останется самим собой — если он выбирает Тора сейчас, это отнюдь не значит, что он выбирает и всё Тору сопутствующее. Потому что Тор будущий царь и такие как он не правят в одиночку. Локи же царем не станет и становиться не желает. Оторвав взгляд от собственной, сжатой в кулак ладони, Тор говорит: — И дать ей свою божью благосклонность. Она умна и она на твоей стороне.       — Нет никаких сторон, Тор, — качнув головой резко, неуступчиво, Локи впивается пальцами свободной руки в подлокотник и поднимает к Тору ответный взгляд. Сжимает зубы почти безжалостно. Чужая суровость не пугает его, как, впрочем, не страшит и серьёзность. Тор прищуривается, медленно качает головой, только слова Локи остановить не может, когда тот чеканит: — Есть только я. И все остальные.       Противостояния их взглядов Тор не выдерживает — Локи не собирается давать слабину. Что бы ни происходило. Что бы ни творилось вокруг. Эта правда останется неизменной и будет таковой так долго, как будет жива. Фандрал теперь бьется честнее, Сиф продолжает задавать свои глупейшие вопросы и Вольштагг вновь и вновь кивает таким движением, будто склоняет голову. Их отношение меняется, а, быть может, они просто лгут — Локи всматривается, не собираясь давать им спуску так же, как они никогда не давали того ему самому. За всю жестокость и за все насилие они ответят. Купить его доверия, как бы много они ни желали заплатить, у них не получится.       — Тогда, что ты делаешь здесь… — качнув головой, Тор вздыхает и шепчет еле слышно все то же, будто вопросом, но лишь утомленным шорохом собственного голоса. Его желание изменить самое глубинное, самое главное режет Локи по сердцу, будто Тор вовсе не понимает его, вовсе понимать его не желает. Пройдёт пара дней и на новом спарринге, который Локи будет вести против одного из его излюбленных тупоголовых животных, Тор поднимется точно, но окрикнуть его у него не хватит смелости. Запретить ответное насилие, оградить от него весь свой бездумный скот, притворяющийся одаренными честью воинами. Тор не сделает этого.       Он желает, чтобы все было иным, прекрасно зная — оно таковым не является и не будет. Локи же только хмыкает надменно и величественно, но больше не поднимается. Что он делает здесь действительно? Он утешает каждое собственное желание быть ближе, говорить с ним, видеть его, слышать его голос. Тор заручается, заручается, заручается его доверием по капле в несколько месяцев, но его бахвальство, его лицемерие, конечно же, требуют большего.       Но не получат его. Пока Локи не пожелает сам его им отдать.       — Я думал об этом, — глядя на чужое тяжелое переживание, Локи кривит губы презрительно и отворачивается, заклиная себя: ещё хотя бы одно, хотя бы единое слово о том сакральном, чего в реальности нет, и он уйдёт. Поднимется с кресла, выйдет через главную дверь чужих покоев, а возвращаться не станет. Он проведет множество дней в размышлениях, действительно ли стоит ему возвращаться, если Тор… Он желает обманываться, потому что он бог глупцов и дуралеев. Локи такой привилегии не имеет. И, качнув собственным кубком в дрожащей от напряжения ладони, говорит: — Но ещё рано. Я не желаю действовать из страха. Я должен быть уверен в ней.       Подняв ладони к лицу, Тор трет то, попутно кивает ему пару неспешных раз. Его предложение содержит в себе важную долю смысла, потому как до сих пор и все ещё Лия является человеком, а век их, как известно, чрезвычайно краток. Пройдет десятилетие и старость потянется к ней собственной дланью, пройдёт ещё одно и случится объятие, а после… Лия будет хорошим другом для малышки-Хеллы, однако, ей явно не стоит торопиться к ней, пока она может быть полезна ему здесь. И все же божья благосклонность слишком дорогого стоит. Она даруется единожды и возвратить ее вспять не получится, даже приложив усилие — того, кто получает вечную божественную жизнь в подарок, можно только убить, однако, обратить его человеком вновь уже не получится. И спешка здесь вряд ли имеет место.       Пускай Лия умна и храбра… Его собственный испытательный срок для нее будет длиться много дольше, чем тот насмешливый, предложенный Фриггой.       Опустив руки назад, Тор откидывает голову на подголовник кресла, неспешно рассматривает его из-под полуприкрытый век. На мгновение Локи замечает серую тень утомленности на его лице, но стоит ему моргнуть, как видение пропадает из вида, оставляя за собой лишь мелкое, тревожное ощущение где-то меж ключиц. Каждое слово Тора, каждое его предложение и каждая мысль — ничто из этого не включает в себя даже единого намёка на избавление от той договорённости, что есть меж ним и Одином. Оно и понятно, о подобном Тор говорить не может, только много больше Локи волнует его смирение. Его согласие, его поражение, принимаемое Тором будто должное. Все то столь любимое Локи буйство…       Оно умирает прямо у него на глазах, пока Тор спрашивает негромко:       — Твоя магия… В ней есть провидение теперь? Нам бы не помещало какое-нибудь пророчество или иное преимущество, — он задаёт важный вопрос, на который в ответ, конечно же, получит лишь ложь, пока Локи отводит собственный взгляд прочь к одной из горящих свеч. Выражение его лица не меняется, зубы, что желают сжаться в раздражении, остаются недвижимы. Он весь на обозрении сейчас и вместе с этим не готов вовсе ни к единому обсуждению. Как была заключена договоренность? Как сплелась кровная связь? И как он мог бы… Он ведь был силён теперь, в нем была великая магия, только Тор не смог бы ответить ни на единый этот его вопрос, а на другой ответил бы чрезвычайно просто и кратко: ради его, Локи, защиты.       И тот факт, что Локи знал это, даже не задав вопроса, тот факт, что Локи почти верил в это… Он мог бы бы самым пугающим, но был просто таким же, как и все остальные. Страшным. Неумолимым. Предрешенным.       — Нет. Я пробовал, но я не могу… Не могу так, как это делала она, — вдохнув поглубже, он позволяет лжи сорваться с кончика своего языка и медленно качает головой. Знать о том, что до исполнения пророчества остается разве что несколько месяцев или, при большой удаче, половина года, Тору нельзя. Из этого не выйдет ничего хорошего. Локи не желает видеть, что могло бы выйти из этого! Что разговора, что знания, что объяснения… Он силён и он властен, но отнюдь не над тем, чтобы выносить столь жестокий и неточный, к тому же, приговор. Кратко, печально искривившись от мыслей о Фригге, о Торе, о всем этом темном, жестоком царстве его разума, нить его губ поджимается сдержанно и спокойно. Тор все ещё глядит на него, все ещё смотрит, пускай и выглядит так, будто вот-вот заснет. Его явная усталость ощущается неверной, неправильной, и Локи возвращается к тому, с чего они будто бы начали, чтобы только не становится свидетелем того, как Тор быстро и незаметно отходит ко сну: — Тебе стоит обсудить с Гертрудой заключение союза. Она точно не будет рада той войне, которую Один желает развязать с кем бы то ни было.       Тор хмыкает ему в ответ, но не кивает. Задумчиво покусывает щеку изнутри, а после, будто очнувшись, будто заметив, что происходит, садится в кресле равнее. Он потягивается, давая Локи увидеть, как рукава рубахи соскальзывают по крепким, сильным предплечьями, а следом открывает глаза. Говорит столь обыденно, столь свойственно именно себе самому, что Локи хочется дернуться вперёд и закричать. Не на него вовсе и на него же одновременно с этим. За всю эту усталость, за все смирение, за умирающее в чужом сердце буйство… Он даже не вздрагивает. Лишь ждёт и дожидается. Тор говорит:       — До лета три месяца. Это долгий срок. Раньше Один меня не выпустит и к тому же любой мой отъезд будет выглядеть подозрительно. Ты мог бы использовать тайную тропу и поговорить с ней сам… — уперевшись локтями в стол, Тор делает медленный, мощный вдох, склоняет голову на бок задумчиво. Его предложение — как, впрочем, и любое иное, вот ведь дворфье дерьмо, — Локи по вкусу не приходится вовсе. Он желает уже даже заподозрить Тора в не случайности, намеренности того диалога, что он ведет, но в чужих глазах не замечает вовсе ни злого умысла, ни насмешки.       Тор обдумывает, взвешивает чужие и свои силы на мысленных ладонях, а ещё планирует. Он выстраивает стратегию, рассматривает варианты шагов и движений. И не знает ведь вовсе, будто бы не догадывается даже — в каждом первом его рассуждении присутствует то, что из собственных Локи первым же исключает.       Чужая помощь.       — Я… Я не могу, — его голос вздрагивает на первом же слове и потому Локи вначале прочищает горло. Отпивает немного сока, лишь после договаривая. Слово его вызывает у Тора неподдельное, искреннее удивление, а ещё быстро мелькающее в глазах волнение. Локи видит, как напрягаются его плечи, видит, как корпус тела подбирает всю собственную мощь. И все его раздражение, так и плещущееся внутри, все же смягчается от почти полноценной веры — Тор волнуется за него. И решая, как им будет лучше поступить, все же мыслит так, как привык. Союзники, друзья, армия… Опустив глаза к собственным рукам с мелким, еле ощутимым вдохом, Локи говорит почти не выдавая собственных чувств: — Мы видели с ней в ту ночь, когда… Умерла Королева. Гертруда забрала у меня право на пересечение границ ее мира. До момента, пока она сама не пожелает меня видеть.       Доверие… Было ли оно и здесь тоже, было ли оно изломано теперь между ним и принцессой — знать этого было ему не дано. Он больше не был вхож в Альфхейм и много раньше то вряд ли смогло бы остановить его, однако, Гертруда была его важной, мудрой подругой. Она не дала ему и единого повода, чтобы он мог возжелать ей зла.       Медленно, очень осторожно подняв взгляд к Тору, Локи ожидает увидеть так многое, разное, страшное, но видит лишь болезненно искревленные уголки губ. Тайна смерти Илвы для Тора таковой не является ещё с момента, как Локи рассказал ему, что потребуется ее кровь, однако, вновь и вновь удивительным становится самое банальное: Тор не меняется тоже. Он качает головой, вздыхает и не отдает ему ни единого взгляда осуждения. Вместо этого спокойно и согласно говорит, откидываясь в собственной кресле вновь:       — Хорошо. Значит будем ждать, — вот и всё, что он говорит. Пока Локи ожидает от него зла, пока Локи ожидает от него злого слова, злого умысла и злого движения, Тор все продолжает, и продолжает, и продолжает делать то, что должно. Никто не заплатит ему за это и кто-то вряд ли даже поблагодарит. За каждое его твердое слово о том, что поездка в Альфхейм вынуждена. За каждое новое его объяснение, прерываемое будто вынужденным поцелуем. За каждое его признание… Локи хмыкает кратко, а после тянется к столу и ставит на него собственный кубок. Ему нельзя задерживаться здесь, это опасно и пророчит ему то ли разрастающийся в ширь глупый страх, то ли жестокое зло. И пускай у него нет столь важных, неотложных дел, какими он вновь и вновь пытается осадить Тора со всеми его просьбами, Локи все же поднимается со своего кресла.       Он начинает тосковать по нему сразу же. По удобству, по горделивости мягкой обивки бархатной спинки. Почти трон, почти привилегия… Он не спрашивает о том, сколько многие удостаивались чести ужинать в этих покоях вместе со старшим принцем, пока почти доверяющее нутро шепчет — никто. Здесь никого никогда не было. В этом кресле, за этим круглым, будто уравнивающим их друг к другу, столом. Локи не верит, не желает верить собственному нутру, поднимаясь со своего места под внимательным, чуть горчащим где-то у корня его языка взглядом Тора. Только ноги его предают его же и вместо того, чтобы сделать безмолвный шаг прочь, шагают вокруг. Стол не столь велик, чтобы ему требовались годы и столетия, чтобы его обойти. А Тор все же не столь глуп. На втором его шаге он спрашивает негромко:       — Что, скажи мне, ты делаешь?       Локи ничего не делает. Кончики его пальцев бегут по краю деревянного стола слишком возмутительной, насмешливой лаской. Уголок губ вздрагивает, дразня рот еле заметно улыбкой. Тор все ещё глядит на него, поворачивая голову следом за ним, но подняться ему навстречу не пытается, даже когда Локи говорит величественно:       — Думаю, это сложно растолковать двояко. Даже для тебя, Торр, — удержаться от крайнего, рычащего звука не получается. Он достигает Тора, он укладывает ладонь на спинку его кресла. За все самое злое и самое крепкое, за все отсутствие чего-либо хорошего, чего-либо, стоящего доверия — Локи достигает его и замирает подле, а после склоняется. Иная его рука подхватывает голову Тора под подбородком, поднимая ее выше. Поверить в то, что Тор не двинется ему навстречу не получается. Потому что это Тор, потому что Локи знает его, потому что почти верит ему…       Теплая, крепкая ладонь опускается на его бедро сбоку, большой палец прощупывает твердость мышцы спереди. За подобную наглость должны бы лететь головы, но Локи лишь усмехается кратко, а после, склонившись, целует Тора нарочно медленным, почти дразнящим движением губ, находя от на тот вопрос, который не задавал. У Тора рот с привкусом цитруса, его сока, его сладости, его желания. И нет в мире ничего упоительнее, чем целовать его. Чем слышать, как он вдыхает, слышать, как скрежещут ножки его кресла по полу. Тор отодвигается, а после обнимает его бедро крепче сзади, притягивает его к себе и Локи не отказывает — в удовольствии. Он упирается коленом в край обитого бархатом, горделивого сиденья меж чужих бедер. Он приоткрывает рот, предлагая и разрешая. Тор же тянется к нему и тянет его на себя. Опускает вторую ладонь ему на бок, запуская собственный язык меж его губ. Медленно, но жарко, расплавляющим, горячим огнём он целует его, и Локи чувствует кончиками пальцев, как двигается его челюсть, как вздрагивает его кадык, когда Тор сглатывает. Его язык влажный, требовательный, но осторожный, и Локи сплетается с ним собственным — за все плохое, за то, чему довериться невозможно и смертельно, за все то, чему он почти доверяет… Плечи сковывает жар, стекающий по его позвонкам расплавленным золотом, что вовсе не ранит. Тор запрокидывает голову тем же уверенным, спокойным движением, каким мог бы опуститься пред ним на колени, вот о чем Локи думает мимолетно, сразу же видя то пред собственными закрытыми глазами. Он желал бы видеть то в реальности, пожалуй. Он желал бы почувствовать, он желал бы… Но время утекает меж пальцев, пока Тор обнимает его ладонью, что полна бравады и наглости, где-то под ягодицей. Тепло его руки оставляет след, вынуждая не думать, не мыслить, не размышлять во имя спасения сердца: за последние недели Локи успевает покрыться ими чуть ли не весь. Каждый новый их поцелуй, каждый новый их разговор. Тор метит его и руками, и взглядами, и внимательно всматривается в него каждый раз, как Сиф пытается увлечь его собственными глупыми вопросами. В ее интерес мог бы поверить только глупец, и Тор будто бы верит. Локи видит мелькающую в его глазах ревность временами. Локи чувствует ее в его ладони, что обнимает его бок крепче поверх кирасы сейчас. Не усмехнуться Тору в рот не получается и тот чувствует, тот слышит это, а после отрывается от него, тут же касаясь влажными от слюны губами челюсти. Его жадный, горячный рот задевает шею Локи, приоткрытыми губами путаясь в прядях волос. А после слышится шепот, что вовсе не требователен — он лишь предлагает и потому, пожалуй, все отсутствующее доверие Локи обращается мелочным, жестоким «почти».       Тор желает его тела, его духа и его всего, признаваясь в этом иными словами, что уже звучат:       — Останешься на ночь? Я хочу быть рядом, пока ты думаешь обо мне в ночи… — и Локи не обманывается, точно зная, как это будет. В каждой новой ночи, где он соглашается смириться с бессонницей, где он соглашается и скользит ладонями по собственному телу — то могли бы быть руки Тора. Его губы, его жадный, неистовый рот, что шепчет ему прямо сейчас еле слышно на ухо предложение, от которого чрезвычайно сложно отказаться. Злобливое «почти» обещает много больше удовольствия, чем насилия, напоминая будто в издёвке: Тор желает его всего много больше, чем желает утолить собственный голод. В том нет лицемерия. В том нет желания новой победы. И среди ночи поверить в это оказывается все проще и проще. Когда собственная ладонь обнимает твердую, нагую и влажную плоть, пока иная сжимает бок, а после задевает пальцами затвердевшие от желании соски и все же тянется к горлу. Принадлежать ему, оставаясь свободным — вот чего Локи мог бы желать. И вот какое обещание он слышит в шуршащем от желания голосе Тора. И отступить много сложнее того, что он мог бы сделать, но все же он отступает.       Он бережет свой страх и относится к нему с должным, с обязательным уважением. Прощально коснувшись пальцами теплого, крепкого горла, Локи распрямляется. Бросает насмешливое:       — Даже не надейся, — а после отступает. Он оборачивается, не заглядывая Тору в глаза, и покидает его покои неспешной, величественный походкой. Только не почувствовать не получается — Тор глядит ему вслед, глядит ему в спину так, будто бы будет ждать столь, сколько понадобится. Так, будто бы уважает его самого и его страх тоже.       И, пожалуй, лишь по этой причине Локи все ещё никуда от него не бежит. Наблюдает только, как медленно-медленно зловещее «почти» растворяется в его разуме с каждой новой неделей все больше и больше. ~~~•~~~