Роза ветров

~~~^~~~       Качнув головой и еле удержавшись от того, чтобы не опасть на каменные плиты арены окончательно, Локи вскидывает взгляд вперёд. Он сдувает прядь собственных волос в сторону обозлённым, резким движением, подхватывает с пола оброненный меч. Сиф старается не выглядеть самодовольной, потому что с каждой новой неделей все лучше запоминает — на любую ее гордыню у него найдется жесткое, твердое обвинение; только все равно кратко, слишком многозначительно хмыкает. Этот спарринг для нее первый в этом вечере, для него же — третий; но поблажки не имеют места независимо от обстоятельств. Ни они, ни любые, оскорбительные послабления…       Где-то на нижних ступенях, правее его плеча, достаточно громко вздыхает Тор и Локи тут же перекидывает к нему собственный взгляд, будто поддавшись движением глаз прикосновению весеннего вечернего ветерка, что задевает его щеку. И предупреждает лишь взглядом, без единого слова. Он обещает Тору кровавую расправу и бесконечный век ругани, если тот только посмеет прямо сейчас предложить ему передышку, если только попытается отозвать почти настолько же запыхавшуюся Сиф… Лишь почти, потому что этот спарринг для нее все ещё первый.       Мелочно и кратко Локи хочется даже, чтобы он стал и последним тоже, но подобное неосуществимо точно. Его руки уже в крови и так, в крови слишком многих, чтобы ему хватило всех чисел, что он знает, чтобы их сосчитать. И новой Сиф не станет — лишь сегодня.       Лишь пока и до момента, в котором предаст. До момента, в котором вернётся к той себе, которой является.       Тор глядит на него в ответ, смотрит прямо в глаза, однако, головой качает отнюдь не он — это делает Огун, сидящий подле его плеча. Слушаться воина Локи не желает. Не станет никогда, кем бы Огун себя ни мнил, как бы себя ни вел и какое бы сплетение из доверия и уважения ни вызывал глубоко внутри. Сейчас не слушает тоже. Широко, почти плотоядно скалит собственный рот, а после подрывается на ноги резким, быстрым броском. И взгляд переводит, конечно же, тоже: прямо на Сиф, глаза в глаза и с молчаливым требованием защищаться.       Прямо сейчас и всегда. Прямо среди той беседы, что случается меж ними с Тором несколько дней назад: Локи просто спросил у него, так же, как спрашивал уже множество раз до этого все важное, все иное, но глубинно одинаковое. Тогда, несколько дней назад, спросил твердо и без дрожи интонации, что была истинно взволнована биением его собственного сердца:       — Тот поцелуй, с Сиф. Ты был влюблен в нее, не так ли?       Это было его победой над самим собой и это же было его поражением пред Тором. В миг, когда зазвучал вопрос, кажется, смолкли даже распевшиеся по началу весны, сидящие на ветвях зацветающих деревьев птицы — каждая из них, верно, вывалилась из собственного гнезда, из собственного насеста, и замертво рухнула в лесную траву, собирающуюся в скором времени взрасти вновь всей собственной сочностью и зеленью. Так Локи казалось тогда, сейчас же не казалось ничего вовсе. Сиф была прямо напротив него и не было уже ни единого смысла в том, о чем она могла мыслить или на что могла рассчитывать. В тот миг, когда подвернув лодыжку на предыдущем спарринге Фандрал отказался принимать бой, в тот миг, когда она вызвалась, когда поднялась со ступеней, ведущих к арене… Все было решено.       И на все то, решенное, она согласилась.       Сейчас же удивленной не выглядела, стоило ему подорваться с одного колена на ноги и метнуться вперёд резко, быстро, неумолимо. Мышцы приятной тяжестью ныли от натуги ещё когда они с Вольтшаггом только закончили, к нынешнему же моменту ничего приятного в их вое не осталось. Как и в нем самом, впрочем… Вся ее доброта, все ее спокойствие и вся ее твердость. Было бы легче ему пережить это, если бы он знал, что Тор хотя бы любил ее? Отнюдь нет. Ему не было бы легче ни в едином ином случае. И быть уже не могло точно. Потому что тогда, во время неспешной конной прогулки — на которую Локи согласился так же, как согласился ещё на две за все прошедшие недели, — по пробуждающемуся весеннему лесу, Тор ответил ему спокойно и без единого намёка на ложь:       — Нет. Никогда.       И Локи верил ему. Хель бы его подрала, а после скормила цвергам, будто крайнее, стухшее дерьмо, Локи верил ему. Чем больше дней проходило, чем больше недель пролетало мимо его взора… Лето было неумолимо в собственном движении им навстречу. Среди его горизонта Тора ждало сватовство. Забыл ли Локи все его обещания, никогда не связывать своей жизни с Гертрудой? Забыл ли Локи все ее слова о том же?! Он не посмел бы забыть их, даже оглупев до самого основания собственного сознания. Он помнил. Он знал. Он мыслил об этом ежесекундно — обо всем этом.       Тор должен был умереть, Тор должен был посвататься с Гертрудой, а ещё отъехать в Альфхейм добровольно и по собственному желанию, пока Локи верил ему. Все больше, и больше, и больше. Он рассчитывал время внутри собственной головы, будто безумный ученый, ежедневно и внимательно следил за тем, чтобы не давать себе спуску. Прийти на ужин, но отказаться от тренировки, забрести на тренировку лишь только ради Лии, но отказаться приходить в постель… Тор, вероятно, должен был возненавидеть его за это, но отчего-то был все тем же. Таким же, как в далеком прошлом. Таким же, как последние месяцы. Только каждый раз еле заметно, печально вздрагивал уголком губ при очередном отказе — если бы Локи мог сказать ему, как сильно желает не отказывать, он закричал бы прямо ему в лицо.       То было невозможно. Ни крик, ни рассказ, ни объяснение. Тор настаивал на том, что им нужны были союзники, так, будто был истинно глух, слеп и поражен болезнью разума одновременно — сколько бы Локи ни повторял, сколько бы раз ни произносил собственной правды вслух, Тор был все столь же убежден. И не согласиться с ним было все же невозможно теперь: у Локи не было ни единого аргумента, ни единой иной идеи, что могла бы быть лучше цели Тора, разыскать им помощи. Пред ними высилась тень Одина. Пред ним высилась угрожающая вершина предначертанности чужой смерти. Внутри же жила великая сила.       Бесполезная, пустая водица — вот чем была его кровь теперь. Он мог заселить целый мир, превратить весь Свартальфхейм в единый оаз, вырастить лес среди Дальних земель, победить и кочевника, и даже йотуна в схватке один на один, его сила была мощна, неистова и напротив этого ее бесполезность была буквально кощунственна. Она злила. Она низвергала его в самые глубины душной, жаркой ненависти. Пока Сиф глядела внимательно и пристально. Сегодня, вчера, последние недели… Для Локи не было тайны в том, что она — все они, вся троица воинов и поганая, пытающаяся заручиться его доверием девка, — знала о реальности, о том, как обстояли дела, о том, кто поднял шум в Железном лесу, о том, кто ослепил Царицу-мать. Ни о том, ни о другом Один у Тора, правда, так и не выспросил и Локи отметил это ещё во время их самого первого обсуждения: Тор только нахмурился и смолк. Отвернулся. Поджал губы.       Он мыслил, вероятно, о том, интересовала ли Одина болезнь Фригги, а может обдумывал, что все это чужое молчание могло значить. Локи хотел бы строить догадки, только каждая новая мысль о Торе приводила его ко всем тем ответом, что он получал вновь и вновь. Об оскорблениях, об издевательствах, о поцелуе с Сиф… Тор больше не рыдал и больше не плакал, а ещё не проливал на них дождя. Он сделал, что должен был, и Локи не мог ненавидеть его за это. Но согласиться, но подойти, подкрасться, подобраться к нему так, как того хотелось — было слишком немыслимо.       Он не мог решиться на подобное быстро и не имел ни единого права себя к этому принуждать.       За два шага до Сиф он заносит меч, намереваясь ударить так сильно, как только получится, и воительница реагирует незамедлительно. Она вскидывает собственный меч, а ещё замечает — как его правая нога отступает назад. Удара так и не случается. Локи разворачивается вокруг своей оси, продолжая двигаться, уходит в сторону, собираясь вспороть ей поясницу. Сиф успевает миг в миг, разворачиваясь тоже и опуская меч наперекрест его собственному. Сталь звенит, сталкиваясь, и на единое мгновение их лица оказываются очень близко. Локи смотрит ей в глаза, скалит собственный рот, тяжелым дыханием открывая правду о том, что его силы на исходе. То было ещё после тяжеловесного Вольштагга, потому что бой с ним был труден и против него двигаться нужно было быстро. Как бы вежлив он ни был и как бы честно ни бился, каждый удар его топора сам с собой отказавшийся использовать магию Локи встречал с усилием, чувствуя, как подгибаются колени от чужого натиска.       Напротив Вольштагга он не упал ни единожды, чтобы, видимо, упасть уже напротив Сиф.       Пытаясь продавить ее, он давит острием своего меча, выкованного дворфами, лучшими кузнецами во всех девяти мирах, на ее меч, добиваясь разве что металлического скрежета и еле заметного отступления. Сиф делает шаг назад, сжимает зубы. Чего она желает? Локи не знает, все ещё видя в ней ту, кто врывается в его жизнь и забирает то дорогое, что может принадлежать лишь ему. Безраздельно, неистово и полностью. Вот кого он видит в ней, вместе с этим замечая — полотно этого гобелена меняется. Сиф не проявляет интереса. Не касается Тора, не вздыхает по нему сладострастно и не пытается урвать большего мгновения с ним наедине. Локи не желает верить и все ещё ждёт, когда раскроется правда, пока ожидание то затягивается.       И не оправдывается вовсе.       Быстрым рывком она отскакивает назад и тут же прокручивает в ладони рукоять собственного меча, а после кидается на него уже сама. Она сильна и выдержана, будто лучшее альфхеймское вино, жаль, просчитывается — против его силы и всей его мощи ее сколотый на острие тренировочный меч ничего не значит. Локи отбивает несколько ее ударов, сменяет ноги, не останавливая собственных движений и не забывая, чему Тор учил его. Тот самый Тор, что продолжал, и продолжал, и продолжал объясняться пред ним за каждое оскорбление, за каждое унижение и каждое мгновение жестокости. Его твердость вызывала злость, а ещё уважение и никакая злость не могла то перебить так, как сам Локи перебивает новый удар Сиф и наносит собственный. Он вкладывает в него все метания собственного сердца, он сменяет ноги так быстро, как только может, и первый чужой бой становится последним среди всей его яростности, которая не дает ни забыть, ни отвернуться.       Среди зала сокровищницы Тор смотрит на взрослую его версию ровно так же, как глядит на него самого, но, впрочем, вовсе не так. С обожанием, с твердостью уважения. Тор смотрит и Локи замечает, но тогда он слишком занят, чтобы уделить этому внимание. Прямо сейчас и все последние недели, долгие, продолжительные, набирающие в собственной плоти один месяц и стремясь набрать новый — у него нет больше ни дел, ни занятий. Теперь он придумывает их, высчитывая подобно великому ученому, как много времени он может позволить себе истратить на Тора, чтобы то не было опасно для него самого, только все потраченное время опасным так и не оказывается.       Локи говорит сам — привыкает. И эта правда претит ему ровно так же, как Тору претит вся та ложь, которой он откармливает и Золотой дворец, и всю плоскость Асгарда. Неприглядная, жестокая… Как много он готов изменить в себе во имя чужого слово и чужого решения? Сколь на многое он готов решиться? Разделить с Тором постель не составляет сложности, но ведет за собой следом сотни сомнений и страхов. Для Тора это не имеет значимости, он делит собственную постель с кем придется и с кем захочется, пока сам Локи не имеет внутри себя ни единого шанса на расточительность. Его йотунская кровь, его ладное, поджарое тело — все это охраняет и бережет ледяную глыбу его сердца. Она же никогда не растает, не будет такого, но покрывается все новыми трещинами, когда Тор отвечает за собственные дела, когда вновь целует его так, будто то самое правильное из всего, что он мог бы делать, из всего чем мог бы заниматься. Верить ему слишком опасно. Привыкать к нему… Чтобы после его потерять?! Нелепость, только Тор действительно мыслит, и верит, и говорит: им нужны союзники, они нуждаются в армии. А ещё спрашивает о пророчестве и Локи прячет то от него, забирая безраздельно себе.       Асгардский царь должен будет сгинуть среди широкой асгардской равнины под звуки горнов чужеземцев и соратников, что его предадут. До того он уедет в Альфхейм, только ведь…       Тор ещё не царь. И царем не станет, пока Один не умрет.       Незаметная смена его ног поверх каменных плит арены остается для Сиф именно таковой, когда она вздрагивает от силы нового и последнего его удара. Локи подбивает ей лодыжки резким движением собственного сапога, держа ее меч в противостоянии собственному, и движется, движется, движется вместе с тем, как острая мысль прорезает его разум насквозь: пока Один будет жив, Тор останется старшим принцем, потому как никогда Один не согласится сойти с трона и растерять всю собственную власть добровольно. Сиф же валится на арену навзничь, роняет собственный меч, чтобы не пораниться об него при падении, а после стремится откатиться прочь, потому что она знает, потому что она уже чувствует… Ни быстрота ее движений, ни все ее чувства не спасают ее, когда Локи жестким движение собственного сапога заступает ей между лопаток. Он придавливает ее к полу, перехватывает меч обеими руками и заносит его острием прямо над ее затылком. Без магии, лишь собственной голой ладонью он побеждает ее подобно истинному воину.       И всё замирает.       Сиф пытается дёрнуться под его подошвой, но только кратко, еле слышно вскрикивает — Локи давит слишком сильно и ей уже не выкрутиться. Ей уже некуда бежать. Хвост ее черных волос, соскользнувший с шеи, стелется по плитам пола, напоминая: однажды, Локи уже отрезал их. В этот раз мог бы с легкостью перерубить ей шею. Просто так. За все, что было, за все, что случиться ещё должно было. Быстро, с легкими хрипами дыша, он глядит на нее, сжимает зубы. А после вскидывается весь, но лишь единым взглядом.       Он смотрит прямо на Тора.       И Тор улыбается. И Тор смотрит ему в ответ с гордостью и обожанием. Тор смотрит прямо в упор и он все ещё сидит, он не подрывается с места, он не пытается подойти, он не пытается никого спасти. На мгновение Локи видит в его глазах тот самый взгляд, которым Тор смотрел на ту, взрослую его версию. И резким порывом неощутимого весеннего ветра это успокаивает его до самого глубинного основания всей той злости, что бурлит в нем, пытаясь спрятать великий страх.       У них ещё есть время. Один ещё жив и они не смогут убить его быстро. Они не смогут отравить его, они не смогут победить его вскоре. И Тор — не царь. Он не станет царем, пока Один не умрет, а значит время ещё есть. Тор считает, что им нужны союзники? Локи не спросит у него с сарказмом, те ли самые, что в итоге его предадут, но все равно опускает к Сиф собственный взгляд. И медленно отступает на шаг назад, давая ей свободу. Рукоять меча отдается единой ладони, пока воительница переворачивается на спину, другая же его рука тянется вперёд. Раскрытая ладонь, что больше любит ложь, чем правду — Локи протягивает ее воительнице и вместе с этим движением отдает все то, что отдавать не обещал и не собирался. Это не прощение. Это не освобождение от прошлого.       Лишь шанс. И Сиф глядит на него, приподнявшись на локтях, а после переводит взгляд к глазам Локи. Она спрашивает без единого слова, внимательно, но слишком пораженно, чтобы то можно было скрыть или спрятать. Она спрашивает, она не верит и собственным неверием отдает ему правду: знает, что сделала ему зло. Этого достаточно, конечно, не будет, но все же присутствие этого знания в ней дает ему силы на то, чтобы не отступить, не забрать руки и не рассмеяться надменно. Так и не ответив ей, Локи видит, как она тянет руку вверх, а после хватает его крепким, теплым прикосновением собственной ладони.       И он поднимает ее на ноги, не ошибаясь вовсе — если она станет одной из тех, кто Тора предаст, в нем не будет ни сомнений, ни жалости. Когда он жестоко и кровожадно будет ее убивать. ~~~^~~~       Он просыпается с рассветом, ощущая, как первый луч солнечного света проскальзывает над кромкой горизонта и касается листьев травы, что растут у самого края плоскости Асгарда. В тишине ночной тьмы и еле слышных песен весенних птиц, он открывает глаза, заспано промаргивается и тянется взглядом в сторону окна. Обе непрозрачные, задернутые гардины не дают его взгляду увидеть, как это происходит в действительности — солнечный свет крадется, будто вор, перебирается через край плоскости земли, перебирает траву собственными пальцами, целует лепестки цветов, пробуждая их раскрыться ему навстречу.       Это ощущается все равно. Неразрывная, божественная связь с солнечным светом, с каждым солнечным шагом… И с дыханием сердца Асгарда. То расслабленно дрожит где-то под его ладонью, тревожит щеку собственным теплом. Локи прикрывает глаза, вслушиваясь в такт биения спящего сердца, в то время как мысль напоминает — он уже принял решение. Отнюдь не прошедшим вечером, но в глубокой ночи пробравшись к Тору в покои и забравшись под простынь, он почувствовал, как крепкая, сонная, но неумолимая ладонь подтаскивает его ближе за бок, а после в волосах путается негромкий шепот:       — Если ты продолжишь… Я могу случайно привыкнуть к тому, что ты всегда приходишь, — Тор не делает над собой ни единого усилия, чтобы проснуться, Локи же даже не пытается замереть. Лишь смешливо, лживо и колко усмехается, целует его в щеку, слыша в ответ довольное, удовлетворенное мычание. Заснуть получается почти сразу, но, впрочем, засыпает он с той же мыслью, с которой просыпается — решение уже принято. Отнюдь не одно из тех, что бывают простыми. Но, быть может, одно из тех, что не принесёт ему вреда…       Передумать хочется сразу же по пробуждению. Потянуться прочь из-под чужой руки, выбраться из постели, неощутимо стряхнув прочь и простынь, и шкуры. После, конечно, поправить их, только Тора ни в коем случае не будить. Пусть себе спит, они свидятся позже под полуденным солнцем, а может и дальше, в следующем дне или через несколько, чтобы только не рушилось хрупкое равновесие меж тем временем, что они вместе, и тем, что проводят порознь. За это равновесие хочется держаться, в него хочется впиваться пальцами и вгрызаться зубами, только единая неделя следует за другой — Тор тоскует по нему, вряд ли подозревая, с какой яростностью Локи бьется с самим собой, заставляя себя вновь и вновь уходить. Не верить до конца. Не оставаться впритык надолго. И, конечно же, не позволять ледяной глыбе собственного сердца взять верх — над действием, мыслью, решением; только она берет его все равно. Выигрывает и побеждает, преодолевая рубикон однажды, но слишком случайно и слишком незаметно, чтобы у него получилось то заметить.       Это, верно, происходит на их новой прогулке по лесу — пока Фенрир резвится, гоняя среди кустов иллюзорных белок, Тор глядит на него и признается в любви. Локи не смеется слишком открыто, чтобы не показать, как судорожно заходится сердце, а ещё отворачивается. И мелким, незаметным движением руки нарочно натравливает на Тора иллюзорную белку, что приводит за собой вместо зловещего хвоста слишком довольного Фенрира. Тор, конечно же, валится в траву. А ещё смеется.       В его смехе звучит отзвук первого солнечного луча, что озаряет собой листья травы у края асгардской плоскости.       Но Локи не смотрит. Или почти.       То случается точно где-то среди одной из проходящих тренировок — Фандрал хорохорится, но отлично держит удар, а ещё больше почти не блестит полным ненависти глазом. За день до этого Локи случайно видит, как Огун говорит с ним в саду Фригги. Конечно же, не подходит, конечно же, не здоровается, только увиденного не забывает. Этот раз становится отнюдь не первым — ни когда Огун становится на его защиту, ни когда говорит с Фандралом. Локи не обращает на это собственного внимания, не обращается к этому собственной мыслью, но все равно надменно, самодовольно усмехается, когда в момент тренировочного боя Фандрал роняет собственный меч и, не собираясь сдаваться, подбивает ему лодыжки. Откуда-то со ступеней смеется Сиф и улюлюкает Тор — Локи не падает лишь потому что там, где он был, его вмиг не оказывается. Фандрал, потеряв равновесие, лишь попусту проезжается задницей по каменным плитам пола.       Бранью, правда, так и не сыплет. Только морщится кисло, качает головой разочаровано.       Он принимает поражение с пылью чести, пока Локи принимает решение… Ему хочется передумать и выбраться из чужой постели, как только он просыпается в ней. Тяжелая, спящая рука Тора обнимает его за бок, теплый лоб успевает уткнуться куда-то ему в шею за те мгновения, которые Локи тратит на то, чтобы обернуться к окну. Тор просыпаться даже не собирается, и сколь легко прямо сейчас оставить его… Так же, как в каждом другом раннем утре. Уйти с рассветом — вернуться в ночи. Держать дистанцию, держать баланс и не отдавать все свои действия на откуп то ли ледяной глыбе сердца, то ли желаниям плоти.       То ли желаниям собственным?       Определенно не желанию случайно увидеть после, как в двери этих покоев входит кто-то иной, а после остается до середины ночи или до самого утра. Тор ведь славится собственной разнузданностью на весь Золотой дворец. Девы и юноши, фрейлины, стражи… Почему прекращает? Нелепая, глупая мысль, полная страха предательства ледяной глыбы его сердца, звучит в его голове, понукая двинуться в сторону и подняться на ноги. Оставить Тора здесь, но самому не оставаться и будущего этим решением не предсказывать — однажды Тору надоест, однажды захочется больше, однажды захочется просто-напросто сделать ему больно. Закусив губу задумчиво и напряженно, Локи вздыхает, а после тянется к его лицу. Во тьме спальни ему видны лишь очертания закрытых глаз, колких от щетины щек и мягких губ, но уже сколько дней кряду ясно видно иное: если он и правда останется, если он и правда согласится с тем решением, что уже будто бы было принято, будет иначе. Будет отнюдь не так, как было с Бейлой, не зависимо даже от того, сколь заботлив будет Тор.       Будет иначе просто потому что это он. И это не забудется. И каждый новый человек или бог, что возляжет на эту постель… С мелкой тоской и болью пред будущим, избавиться от мыслей о котором вряд ли когда-нибудь получится, Локи осторожно вытаскивает ладонь из-под простыни и самыми кончиками пальцев прикасается к щеке Тора. Тот сонно вздыхает в ответ, крепче жмётся ладонью к его спине поверх рубахи. Собственное почти что не обещание сдерживает — ни единожды не ложиться спать ни в брюках, ни в рубахе, чтобы только его не оскорбить. Забавная глупость, которую не пристало хранить в себе ни богу, ни будущему царю. Локи не скажет ему и даже мыслить не станет, как много в ней удовольствия. Чувствовать в ночи, как его собственные руки натыкаются на теплую плоть живота или груди, чувствовать, как Тор закидывает на его бедра голую ногу, обнимая крепко и вряд ли собираясь когда-нибудь отпускать. Кожа у него теплая, будто нагретая асгардским солнцем лишь мгновения назад и все не желающая остывать — ее хочется выгладить ладонью, прижаться губами, чтобы испробовать на вкус, чтобы просто узнать какой будет реакция. Тор скажет что-нибудь? Он приглашает его к себе не единожды, а ещё вновь и вновь повторяет: желает, и любит, и будет беречь, что Локи, что свою верность ему. Пока сам Локи только и может — держать баланс меж собственным присутствием и отсутствием подле него. Не поддаваться, не совершать ошибки и не позволять глупеющей ледяной глыбе собственного сердца решать.       Жить ему неблизко и подле.       Или все-таки от предательства умирать.       Коснувшись костяшками пальцев его щеки, Локи тянется вперёд и мягко, еле ощутимо целует Тора в подбородок. Короткая щетина колет губы, только Тор так и не просыпается. Локи чувствует — решение было дурное, неверное и слишком опасное. Чувствует и укладывается головой назад на подушку, вместо того, чтобы отстраниться, выбраться из-под теплой, сильной руки, а после просто вернуться к себе в покои. Для него подобное теперь уже не составит труда. Весь неиссякаемый запас мощи и магии не растратит и десятую собственную часть от мелкого перемещения, Тор же не проснется и не услышит. Лишь поздним утром откроет глаза… Это опечалит его? Локи не желает знать ответа на этот вопрос и не станет его задавать. И сам, конечно же, не расскажет то, что уже произнёс и так с неделю назад — среди ночной бессонницы суетных, горячных мыслей его тоска провоцирует прикосновения и задушенные, шепчущие чужое имя выдохи. Удовольствие переливается в ладонях и оно приятно, оно безопасно, но его не хватает. После каждого их поцелуя, после каждого бархатного шепота, перекатывающегося тлеющими хрипами поверх языка Тора… Весь этот шепот забирается ему под кожу, вместе с собой поселяя там каждое приглашение, каждый полные желания взгляд и каждое прикосновение рук, чтобы после в ночи заразить его лихорадкой.       Чувствует ли Тор себя так же? Локи не спросит. Уж лучше отдаст норнам всё желаемое, но вопрос умолчит. И сейчас не останется — вот о чем он думает, медленно спускаясь щекотный прикосновением собственной руки к Тору на шею. Страх пред будущей болью, которую ему клянутся не вершить, поражает его разум так, как не поражал ни в единое утро до этого. Там, в тех утрах, не было решений и не было необходимости следовать им. Все, что ему было нужно — проснуться пораньше и уйти. Не оставаться, не оборачиваться и не всматриваться в темный, почти полностью нагой силуэт, спящий на постели под простыней и шкурами.       Новым утром меняется все, в ночи же решение оказывается принято — Локи никому ничего не обещает и никому ничего не задалживает, а ещё точно знает, что с Тором будет иначе. Не так, как с Бейлой, не так, как с кем угодно другим. Остаться подле него дольше, чем до рассвета, значит признаться и все-все признать. Согласиться. Выразить симпатию. И сообщить о доверии — которое Тору всегда было столь просто разрушить. Вынужденно и нарочно, вот как это было тогда. Он получил разрешение. Локи поклялся ему, что со всем справится и все необходимое выдержит.       Но что будет делать, если новый раз жестокости будет умышленным?       Он не делает ничего. Лишь обнимает ладонью Тора за шею сбоку, поглаживает большим пальцем кадык. Чужой крепкий сон не рвётся и даже не истончается, оставляя Локи десятки возможностей и мыслей — чем дольше он не уходит, пытаясь найти единую, мелочную истину среди всех своих сомнений, тем быстрее каждая его мысль заполняется желанием. Потянуться вперёд, прижаться губами к этому возмутительному, самонадеянному кадыку… Поднимающееся над горизонтом солнце не должно обнажить всех тех мыслей, что посещают его время от времени среди бессонницы ночи, но оно делает это — оно обнажает, оно обещает вскоре засеять всю торову спальню сумраком собственного света. Среди света спрятаться не уже не получится. И как бы ему ни хотелось верить, Тор вряд ли будет столь глуп, чтобы не догадаться.       Как много значения его, Локи, присутствие имеет.       Под прикосновением большого пальца Тор сглатывает, поводит носом, вздыхает вновь; Локи же очень нужно и буквально необходимо уйти, но все, что он может, лишь прикрыть глаза. Его ладонь выглаживает чужое плечо, давит на кожу кончиками пальцев, а после спускается к груди, минуя крепкую, костяную ключицу. Та выступает собственной твердостью вперёд и предлагая прижаться губами к ней тоже — Локи отказывается. У него ещё есть время, ещё есть возможность уйти, и сбежать, и не отдавать всю ледяную глыбу собственного сердца на откуп… Чему только? Желанию чувствовать, как Тор обнимает его, как он выглаживает собственными наглыми ладонями его тело, а ещё как целует его. Как желает видеть в собственной постели лишь его и никого больше.       Ладонь спускается ниже, оставляя ключицу и желая мелочно поклясться ей никогда вовсе не возвращаться. Удержать и баланс, и дистанцию, и себя самого, чтобы после не чувствовать боли. И чтобы в моменте — не ощутить ее тоже. Так, как было в иной жизни, — насильственно, кроваво и безжалостно, — конечно, не будет, и в это теперь уже верится даже больше, чем в Тора, а только страхи все равно нашептывают где-то у затылка. Локи не знает, получится ли у него избавиться от них, вместо этого чувствуя, как сильная грудь покрывается мелкими мурашками и дрожью под его ладонью, стоит ему задеть парой пальцев сосок. Тор сдвигается. Тор ерзает, обнимает его крепче за спину, а ещё выдыхает — в том выдохе Локи слышит шаг подступающего удовольствия. Пока собственный побег отстрачивает в не столь далекое будущее. Он сможет уйти в любой момент — вот что ему шепчет его коварный разум и его колкое, мерзлое сердце. За такую ложь точно нужно казнить. Нужно пытать, истязать и мучить, потому что уйти не получится. Потому что ещё немного и уходить просто не захочется, и покориться будет легче.       Желанию. Нужде. Слепой потребности, которая не желает видеть всю ту боль, что будет ждать их в будущем, когда Тор… Он получит все, чего хочет, и ему надоест. Он сможет сравнить, он не пожелает выбрать, а все свои слова с легкостью заберёт назад. Локи знает это, потому что он зряч и глядит в самый глубинный корень сути вещей, но вместе с этим лишь вновь задевает нежный сосок пальцами. Накрывает его большим, выглаживая по кругу и чувствуя, как твердеет плоть. Никто не останавливает его и просыпаться вовсе не стремится — эта вседозволенность дразнит Локи где-то между лопаток, вздрагивает уголками его губ в мелкой усмешке. Тор реагирует, вдыхает вновь, шумно и слышно, и Локи чувствует, как мышцы его груди напрягаются, откликаясь на ласку. Откликается он весь, весь приходит в неспешное, размеренное движение. И открывать глаза не хочется, притвориться, что нет и не было ничего вовсе, ощущается самым необходимым.       Локи слышит, как с шорохом сдвигается по подушке голова Тора. Локи чувствует, как пальцы вжимаются в кожу где-то у него на пояснице. Тор не просыпается и это, пожалуй, выглядит уже окончательной глупостью — но Локи открывает глаза. Но Локи мыслит о том, насколько действительно хватит глубины чужого сна.       Вся стойкость его сознания оказывается побеждена много раньше, чем он все же никуда не уходит или безрассудно подвигается ближе. От принятого решения хочется отступиться и отказаться, но много больше хочется просто — вернутся на берег озера в Альфхейме и не испугаться, не попросить останавливаться, а ещё не прекращать целовать. Приоткрыв один глаз и закусив губу, чтобы не выдать себя мелкой, хитрой усмешкой, Локи еле заметно перебирает пальцами другой руки складки простыни и несколько свечей, что стоят в высоких ножках подсвечников у Тора за спиной, загораются размеренным светом. Тот свет разгоняет тьму, давая ему увидеть, а ещё давая увидеть его, но ни единого повода для побега так и не находится.       Тор дрыхнет, почти возмутительно не собираясь просыпаться.       И это вовсе не удивляет. Среди всей сложности и насыщенности его дней, заполненных тренировками с воинами и решением политических вопросов, он нуждается во сне, он нуждается в отдыхе. Локи — нуждается в безопасности и в доверии, вместо любого стоящего, необходимого действия сползая чуть ниже по постели. Его ладонь спускается ниже, кончики пальцев лаской проходятся по мышцам чужого пресса, нога же поднимается и обнимает голенью Тора за бедро. Будто тот может сбежать или может на что-то подобное согласиться — Локи не знает, пытаясь подумать о чем-то рациональном, пытаясь подумать о собственном будущем. Каждая новая его мысль заполняется фантазией и жаром. Ночная лихорадка бессонницы, что не должна бы преследовать его среди дня, нарушает все важные правила и следует, следует, следует, пока сам он прижимается губами к шее Тора. Целомудренный поцелуй полнится отсутствием благодарности и желанием изучить, познакомиться, разбудить… В ответ на каждый собственный страх, в ответ каждому биению собственного сердца, что ждёт то ли смерти, то ли предательства, то ли и того, и другого одновременно.       Но сердце тоже лжет, уже разгоняя кровь и заводя несуществующие металлические механизмы где-то в его груди. Локи чувствует, как его руки наполняются движением, разводя прочь и в стороны всю собственную сонливость, а ещё чувствует, как сладко, предвкушающе тянет в паху. Эта слабость погубит его, но в моменте ощущается слишком заманчивой, чтобы теперь от нее можно было отказаться. Мышцы живота Тора напрягаются под его рукой и пальцами, что дразняще задевают пупок, горло исходит дрожью вздоха под его языком, что уже вылизывает кадык. У его кожи легкий, еле ощутимый соленый привкус солнечного тепла — Локи хочется укусить. Оставить след. Присвоить. Завоевать. После каждого признания ему в любви, после каждого комплимента и каждого, полного желанием слова, ему хочется заявить права, но решиться на это будто немыслимо совершенно. Тор согласится на подобную мелочь или сочтет ее незначительной?       Локи никогда не согласится неволить его так же, как не сможет вынудить себя любовь к нему отпустить.       Не касаться его, не целовать теперь и дальше, после того, как узнаёт — это приятно, и вкусно, и сердце будто бы сходит с ума. Ему хочется двинуть бедрами, хоть немного облегчить закручивающееся внутри желание плоти, и он воюет с собой разве что миг, пока не находит кончиками пальцев край исподнего Тора. Мягкий хлопок под пальцами ощущается незнакомо и знакомо одновременно, и Локи запускает под него ладонь, новым движением губ целуя Тора где-то под подбородком. Подушечки пальцев нащупывают жесткие волоски и от мысли о том, что они светлые, они не могут быть иными, его бедра все же двигаются сами собой. Шов брюк давит куда-то в бедро с внутренней стороны, а следом, поддавшись новому, сонному выдоху, сдвигается чужая ладонь. Тор перебирает пальцами складки его рубахи, бестактно и совершенно не вежливо накрывает ладонью ягодицу — Локи ему бы сказал за подобное многое, но лишь смешливо растягивает губы в оскале, видя, как привычно и быстро теряются в их движениях все приличия. Совсем как тогда, в Йотунхейме… Он вспоминает об этом случайно и жмурится, прикрывает глаза. Баланс собственного присутствия и дистанция — вот в чем он нуждался тогда, вот в чем нуждается сейчас, только вновь и вновь все то летит в жерло гномьей печи. Иначе просто не получается. Потому что это Тор, потому что это определенно точно его вина, только Локи ему об этом никогда уже не скажет. Или хотя бы не сейчас…       Вся медлительность принадлежит лишь ему, пока Тор накрывает его ягодицы ладонью, подтаскивает ближе к себе. Где-то у живота другая его рука забирается под ткань рубахи Локи, ладонь тянет вдоль бока собственное прикосновение, вынуждая изогнуться, приподняться и позволить… Все то, что вряд ли можно. Все то, что вообще-то точно нельзя. Если бы у кого другого был подобный шанс, Локи не сомневался — отказа бы не последовало. Тор был красив, широк в плечах и о его силе, о всей его божественной мощи было впору слагать раза в три больше легенд. Он нравился девам, вызывал частое уважение и редкую похоть у мужей. Оправдываться пред самим собой о том, что Локи и так держался столь долго, сколь мог, было бессмысленно. Дело было отнюдь не в сдержанности, как, впрочем, и его бы здесь не было, если бы Тор не был таким до неприличия самоуверенным, прущим напролом глупцом.       Но он был. И глуп, и уже немного возбужден — стоило Локи скользнуть ладонью под его исподнее глубже, как под пальцами оказалось основание твердеющего члена. А после где-то у макушки послышалось хрипящее спросонья и чрезвычайно осуждающее:       — Если ты подослал ко мне собственную иллюзию, я никогда тебя не прощу… — вот что он говорит ему вместо приветствия, не делая ни единого движения собственными бедрами в ответ. Только ладонью — на несколько мгновений сжав его ягодицу, Тор спускается ею ниже и обнимает его бедро с обратной стороны, утягивая ближе к себе. Прикосновение отдает теплом, но отнюдь не так, как было бы кожей к коже, и Локи чуть недовольно морщит нос. Беззвучно смешливо фыркает все равно, потому что Тор глупит, не изменяя себе ни на миг.       Глупит, а ещё явно не осознает до конца, что именно уже началось и уже происходит.       — Я возьму эту идею на вооружение на будущее, Торр, — подняв голову чуть выше, Локи шепчет ему свой ответ куда-то в челюсть, а после вылизывает ту, дразня язык колючей щетиной. Тор же ему в ответ замирает. Останавливаются его руки, останавливается его дыхание и, кажется, даже сердце, пока член мягко, чувственно вздрагивает у Локи под пальцами. Это честно, но, впрочем, ничуть не меньше, чем все остальное. Медленный, глубокий вдох, что звучит подле его головы. Крепкое прикосновение сжимающихся на бедре пальцев. Локи и хочет удержаться, но все равно негромко, взволнованно и самодовольно смеется, играючи проводя большим пальцем по нежной коже головки.       Тор, кажется, бранится, а ещё ерзает, сдвигается и поднимает ладонь по его спине. Она опускается Локи на шею, путаясь пальцами в волосах, после трогает щеку и подбородок. Она дразнит его кожу напряженными пальцами, что хранят в себе обещание, больше похожее на рык, когда Тор шепчет:       — Я же тебя теперь не выпущу… — такая наглая ложь разве что смешит, не меньше. Локи может уйти в любой момент, может сбежать, Тор не посмеет удерживать его, и от того, насколько каждая эта мысль тверда, от того, насколько твердо отзывающееся ей чувство, он лишь взволнованно выдыхает. Тор не причинит вреда и верить в это головой ничуть не менее опасно, чем верить телом. Тор говорит, и в его голосе Локи не слышит угрозы, чувствуя лишь желание, горячную похоть, а ещё давление куда-то под подбородком. Локи не слышит, но голову все равно поднимает — слов для ответа просто не находится. И Тор говорит за него: — Но если что-то будет не так, ты скажешь мне, хорошо?       Тор желает его тело, вместе с этим желая дух и не забывая вовсе о том, сколь сильно тот был ранен в прошлом. Тор заботится, пускай уже вновь облапывает его ягодицу самым непристойным образом. Отсутствие приличий с его стороны дразнит удовольствием, похотью и вседозволенностью, которая не может иметь границ, но имея их, оказывается лишь более восхитительной. И вкусной, как негромкое «хорошо», вкусной, как новая брань, которую Тор бормочет ему прямо в рот, а после то ли мычит, то ли стонет, целуя его. Горячий рот пытается двигаться медленно, но в каждом его движении Локи чувствует еле сдерживаемую потребность — целовать, вылизывать его губы, а ещё язык. Отвергнуть ее невозможно и просто немыслимо, среди каждого накатывающего изнутри удовольствием ощущения. Как жарко и душно становится под простыней и шкурами, как под его неспешными пальцами член Тора распрямляется и твердеет, а после вздрагивает вновь и вновь, когда Тор несдержанно дергает бедрами ему навстречу. Он целует его, не отпуская и не собираясь отпускать, а разрешения не спрашивает — когда забирается ладонью под его брюки и исподнее, когда проходится плотным прикосновением пальцев от копчика до ягодиц и сминает их в ладони обе, парой пальцев протискиваясь меж ними. Сдержаться не получается и Локи давится выдохом, слишком остро чувствуя власть чужих рук, их вульгарность и самоуверенность. Он поводит плечами, изгибается в пояснице, жмуря собственные глаза и не имея ни единой возможности сравнивать. С Бейлой, с кем угодно иным, с кем он мог бы пожелать делить постель…       Все, что было в Торе, в его силе, в его характере, в каждой мысли его глупого и чувственного разума — никто не мог быть похожим на него. Прикасаться так, как это делал он сейчас, еле касаясь его губ приоткрытым ртом и уверенными движениями руки стаскивая с Локи брюки вниз. Брюки, исподнее, кожу и каждый хранящийся прямо под ней страх — Локи не собирался рассказывать ему, каким облегчением было наблюдать за тем, как все они, один за другим, умирают внутри во время их поцелуев. Локи не собирался говорить ему ничего, но промолчать было много больше того, на что он был способен:       — Я пытался в ночи заменить твои руки своими, — не открыться, но атаковать. Заразить в ответ жаром похоти, покрывающим кожу влагой пота и заставляющим двинуться ближе, обнять голенью чужое бедро и потянуть на себя. Тор выдыхает шумно ему в ответ, облизывает собственными губы, задевая его языком. А ещё раздевает, чуть дёргано, чуть суматошно, но совершенно неумолимо. Локи же лишь обнимает пальцами его член и медленно выглаживает его от основания до головки. То ли не желая дослушивать, то ли не ожидая новых слов, Тор шепчет ему в губы:       — Не желаешь помочь мне со всеми слоями твоей бесконечной одежды? — его недовольство порождает желание и Локи не может сдержать смеха, которым давится слишком быстро, когда Тор целует его, проталкивает собственный язык ему в рот влажным движением. И толкается бедрами ему в ладонь со сдавленным, раздразненным стоном. Это его движение ощущается требованием без возможности к неподчинению. Он здесь и наследник, и будущий царь, и бог грома и молний, и он целует, приказывая, пока Локи лишь шепчет ему в губы весь свой ответ и каждое собственное признание:       — Я желаю тебя, — и Тор точно рычит ему в ответ, сжимает пальцами его бедро, вплавляясь кожей в кожу, а ещё толкается в его ладонь вновь. Под выделанными шкурами настоящей шерсти распространяется жар и Локи добавляет ему собственного, перебирая кончиками пальцев увлажняющуюся головку члена Тора. Его руку пачкает предсемя, собственным запахом помечая кожу — он вымоет руки после, он вымоется весь, но вряд ли когда-нибудь перестанет принадлежать. Вся эта правда, столь долго хранимая внутри под десятком засовов и сотней неприступных дверей, раскрывается настежь, вздрагивая в клетке ребер в такт биения его бегущего сердца — от ощущения чужой беспомощной ладони, что не может стянуть прочь его брюки, от ощущения пальцев другой руки, что перебирают его бок, выглаживают костяшками ребра и мышцы. Его возбуждения Тор не касается, но поверить в его страх Локи не сможет, даже если ему скажут об этом прямо в лицо.       Еще — не сможет отказать. Не сейчас. Не теперь. Не подле этого ощущения чужой влаги на кончиках пальцах, не с привкусом жадности поцелуя на губах и на кончике языка. Тор желает сожрать его, разместить в себе и никогда больше не отпускать, пока Локи забывается — вся эта искренность после точно обернётся против него и молотом, и острием меча. Сейчас, правда, кажется самой верной и самой правильной, уподобляясь движению его пальцев. Те щекочет и колет собою магия, что стягивает его одежды много быстрее чужих жадных, суетливых ладоней, а ещё убирает прочь исподнее самого Тора, будто его не было никогда. Прижавшийся к ребру его запястья край хлопковой ткани исчезает прочь, только вряд ли именно он заставляет Тора замереть. Быть может, все разом, быть может, что-то иное — Локи чувствует, как останавливаются его руки и губы, Локи открывает глаза.       — Самое невозможное, что есть в тебе… — в свете горящих за его широкой спиной свечей, лицо Тора выглядит окутанным сумраком. Только глаза ярко горят и вглядываются, всматриваются в него. Его шепот дразнит губы и он отстраняется головой, будто нарочно желая не допустить этого. Локи забывает вдохнуть и просто смотрит, ощущая, как его нагое бедро прижимается к бедру Тора. Кожа к коже, тепло к теплу. Тор тянет его на себя, с мучительным, полным нужды переживанием вглядывается в его лицо. Что он желает сказать? О чем он думает? Локи прижимается второй ладонью к его груди, не сопротивляясь и подвигаясь почти впритык. У запястья другой ощущается прикосновение его собственного твердого члена, заставляя все же кратко, взволнованно вдохнуть. И выдохнуть не получается. И Тор шепчет, глядя ему прямо в глаза: — Я могу ждать твоего прихода веками, но все равно буду чувствовать удивление каждый раз, когда ты будешь приходить ко мне…       Не о постели и не о жажде. Не о похоти, не о владении и отнюдь не о власти. Он говорит о великой, долгой тоске и Локи видит, как его губы печально вздрагивают в мелко улыбке, что полна любовью и верностью. Не поверить ему сейчас — слишком жестокая пытка; но признаться, что он будет приходить всегда, непозволительная роскошь и попустительство. Реальная правда, самая плотная и настоящая — Локи не скажет ее после и сейчас не говорит. Только тянется ладонью по крепкой, горячей груди, трогает плечо, задевает шею, а после обнимает за щеку. Он желает молчать, он сказал уже достаточно, но все равно тянется к Тору слишком громко и слишком многозначительно. За каждое признание, за каждый миг ожидания и каждое мгновение уважение, с которым Тор оборачивается к нему, когда Локи признается — он привыкает. Он уже знает все, но ему необходимо это. Ему нужно и он правда нуждается в том, чтобы не торопиться, чтобы все взвесить, чтобы так и не прийти ни к единому плану, ни к единой стратегии, чтобы после просто сорваться будто случайно, но до этого все же успеть увидеть: как Тор принимает каждый новый его шаг навстречу или прочь, как он ждёт его, как он не пытается защитить от его значимой злости ни Сиф, ни Фандрала, ни все девять миров.       В этом верности много больше, чем в любых заверениях то ли умереть за него, то ли жить во имя него, и Локи тянется к нему, а после целует и двигает бедрами сам, признаваясь — он возбужден, его кровь тоже плавится жаром и он желает разделить этот жар вместе с Тором. Влагу пота и предсемени, каждый хриплый, дрожащий выдох, а ещё удовольствие — вне плоскости страха и подозрений. Тор так ничего и не отвечает. Крепкой ладонью обхватывает его ягодицу, затаскивая на себя много больше, чем положено по этикету. Его рот признается в любви вновь и вновь каждым новым движением поцелуя. Локи чувствует и еле успевает следить за каждым новым ударом собственного сердца. Держать то под контролем почти не получается, но его реакция не возрождает в сознании ни единого застарелого больного воспоминания из прошлой жизни. Крови нет и боли нет тоже. Тор тянет его на себя, не отрывая рта от его губ, не отрывая рта от его шеи, а ещё переворачивается на спину. Его вторая ладонь выглаживает Локи бок и спину, собирая кончиками пальцев влагу испарины, что укрывает позвонки тонкой, еле заметной сетью. Придумать и вообразить себе эти руки среди душной от бессонницы ночи у Локи никогда уже не получится — точно так же, как не получалось до этого. Догадаться, как Тор двигается, или создать иллюзию, увидеть на обратной стороне сомкнутых век, как его ладонь давит на поясницу, вжимая в себя, пока бедра толкаются навстречу.       Локи чувствует, как простынь съезжает с его плеча, а ещё ощущает как разъезжаются колени — каждое касание чужих рук загорается все новыми очагами жара, которые ему никогда уже не удастся с себя ни содрать, ни смыть. Тор же целует и дразнит шепотом кожу. Вылизывает нижнюю челюсть и шею, кусает ключицы почти без боли, но точно без жестокой ее версии. Прикасаться к нему получается, правда, вовсе не так, как хочется. Локи желает сосредоточиться, собрать все свои мысли, все свои планы и желания — все, что есть, собираться отказываются, оставляя ему лишь шум дыхания, пересыхающий рот и движения бедер. Между их животами становится влажно слишком быстро и он ненароком размазывает всю ту влагу бокам и груди Тора. Мышцы откликаются, приветствуют его дрожью, а ещё перекатываются под пальцами и отнюдь не рычат в ответ мелким росчеркам остриженных ногтей.       Тор рычит сам. Шумно дышит ему в шею, дразнит кожу языком, целует и кусает в плечи, а ещё рычит, обхватывая его бедра крепкими, требовательными ладонями, когда Локи опускает собственные ему на грудь. Пальцы впиваются в мышцы, затвердевшие соски упираются в основания ладоней. Прикасаться к нему вот так и чувствовать собственное право, собственную привилегию, а ещё слышать, как он сдавленно стонет куда-то в кожу — Локи прикрывает глаза, желая видеть, и опускает голову, желая держать ее высоко и гордо. Все наносное рушиться, оставляя его голяком ничуть не физически. Защищаться больше нечем и будто бы даже незачем. У поясницы покусывает жар, бедра подаются назад, чтобы крепче прижаться к чужим рукам ягодицами, оставить себе и следы, и отпечатки, и отметины. Тор ему, конечно же, не позволит — Локи чувствует, как он держит и его, и себя, и всю свою бережность на границе непозволительной жестокости, а ещё чувствует его. Дыхание теряется быстро и много быстрее, чем звучит шепот желания, когда он склоняет голову, почти прижимаясь подбородком к груди. Тор его точно слышит, а ещё вовсе не спрашивает и потому отвечать не приходится.       Локи может справиться сам, но желает чужой руки. И руки, и рта, и каждого прикосновения, и каждого шепота комплимента, которым Тор одаривает его, бесстыдно вознося на пьедестал, который вряд ли когда-нибудь станет хоть для кого-нибудь достижим. Посмеяться над ним не получается вовсе — Локи опускает голову и находит вслепую его губы, выстанывая ему в рот собственное истинное откровение, когда крепкая, горячая ладонь обнимает его член. Вся кожа уже влажная и горячая, край простыни липнет к пояснице, оголяя его и отнюдь не зная о понятии совести. В этом, впрочем, они с Тором явно похожи — он выглаживает его по длине, дразнит влажную головку основанием ладони, заставляя вздрагивать вновь и вновь. Поторопить его не получится, теперь Локи весь в его власти, и вся она чувствуется лучшей удобнейшей клеткой, чьи границы никогда не были столь безграничны. Торопить его к тому же вовсе не хочется. Только быть с ним, быть на нем и двигаться, и плавиться под его руками, вылизывая его пересохший рот собственным языком. Дразнить его грудь, собирать пальцами влагу пота с крепкой шеи, а ещё царапать плечи, обещанием следов, которых он не оставит. Тор чувствует это, Тор, может быть, знает, но Локи не спрашивает и спрашивать не собирается. Все, на что его хватает, упереться ладонью Тору в грудь, накрыть большим пальцем затвердевший от удовольствия и влажный от пота сосок, а после прикусить губу, теряясь в ощущении ладони, что обнимает оба их члена. Она двигается, скользя по влаге предсемени, она ласкает обе головки, смешивая их запах и вкус. Локи желает удержаться, но свернувшееся в клубок удовольствие требует освобождения, прокатываясь вдоль позвонков обещающей дрожью, пока где-то под ним раздается шепот мольбы и потребности:       — Посмотри на меня, — Тор желает видеть его, а ещё признается в любви и чем дольше Локи следит за ним, чем дольше вслушивается в его голос недели напролет, чем больше поцелуев делит с ним, тем страшнее и легче одновременно ему становится. Момент кульминации обещает приблизится через время, но настигает его много раньше любых обещаний, потому что Тор уже шепчет, потому что Тор под ним быстро и шумно дышит, а ещё задыхается в удовольствии, когда Локи двигает бедрами, толкаясь глубже в его кулак. Нежная плоть трется о другую, дразня будто бы настоящим электричеством кожу и мышцы, и, сделав первое движение, отказать себе уже не получается. Ни в том, чтобы остановиться, ни в том, чтобы все же открыть глаза и увидеть.       Тор смотрит лишь на него, хмурясь и пытаясь не жмурится. Тор смотрит, но запрокидывает голову все равно, облизывает алые от поцелуев губы, а ещё блестит глазами. Локи не помнит вовсе, когда видел его настолько всклокоченным, и сомневается, что сам выглядит иначе. Влага пота стекает по позвонкам и бедрам, чтобы после собраться где-то в коленях, темные, жесткие волоски влажно липнут к низу живота, а ещё горло дерёт каждым новым вдохом. Ему нужна вода, но это лишь ложь и очередная иллюзия, потому что Тор смотрит на него, потому что Тор касается его, дразнит головку вновь и толкается бедрами ему навстречу. Его плечи перекатываются напряжением, твердеют грудные мышцы под ладонями Локи, в глазах же мелькает искра чистейшей, белой молнии — это оказывается много больше того, на что Локи может смотреть и подле чего может присутствовать. Его рушит вперёд, пока сам он голодным ртом впивается в тот, что оказывается не менее голодным ему в ответ.       Необузданная, яростная стихия заполняет чужую спальню запахом будущего дождя и бури. У окна покрываются дрожью шторы и, кажется, где-то вдалеке смолкают даже птицы, но Локи больше не слышит и больше вовсе не думает. Все его существо концентрируется в крепком прикосновении чужой руки, а еще в дрожи, что зарождается где-то у Тора внутри. Он всплескивается собственным семенем себе на живот и пачкает пальцы — Локи целует его, пряча меж его губ слова о том, что желает зацеловать его, желает вылизать его и вобрать в собственный рот. Для него это ново и сам факт желания требует привыкания тоже, но вряд ли оно, новое и слишком знакомое, займёт слишком уж много времени. Подле этого Тора, подле его дрожи удовольствия, и поклонения, и признания — каждое из уже произнесенных, каждое из ещё не родившихся прячется в ней, пахнет его потом и звучит его шумными вдохами. Весь он, живой и настоящий, самый желанный, оказывается в его руках и под его руками, и Локи жмурит глаза, не желая показывать ещё больше, не желая вовсе показывать все и полностью, но не ощутить не получается: вместе со стекающей по виску каплей соленного пота из уголка глаз стекает несдержавшаяся слеза. А после Тор прикасается к нему вновь, дразнит, выглаживает прикосновениями собственных пальцев с такой безжалостной нежностью, что Локи остается только дрожащий, сиплый стон и краткий миг чёрной мглы перед зажмуренными глазами. Свернувшееся в ком возбуждение рассыпается в дребезги, покрывая его плечи и все его тело крупной дрожью, в которой вовсе не остается столь важной и безопасной лжи.       Его руки вздрагивают, желая подогнуться. Глаза жмурятся, переживая проносящееся сквозь позвонки возбуждение. Локи почти заваливается вперёд, уже собирается отклониться в сторону, чтобы просто не рухнуть на Тора сверху всем собственным весом. Эта его невысказанной идея, что полнится заботой, Тору не нравится вовсе. Он перехватывает его за бок и под плечо, прижимает к себе, обнимая крепким движением все ещё подрагивающих мышц. Открывать глаза не хочется, не хочется ни двигаться, ни говорить, но выключить ощущения не получается. Его кожа липнет к коже Тора, бедра влажно скользят по чужим, пока взмокшие лопатки выглаживают теплые ладони. Тор целует его в лоб, трогает губами щеки и нос, все ещё пытаясь отдышаться приоткрытым ртом. Локи пытается сдержать улыбку, а ещё нуждается в том, чтобы потянуться рукой к лицу и вытереть щеку, но ничего вовсе сделать у него так и не получается.       Тор просто ничего не спрашивает. И, найдя его губы, целует вновь. Медленно, вдумчиво и неспешно, без прошедшей торопливости страсти и похоти. В этом поцелуе хочется задержаться, но есть ощущение много честнее — в нем хочется остаться навсегда.       И никогда, никогда, никогда его не терять. ~~~^~~~       — Никогда не видел никого красивее тебя, — перебирая пальцами влажные пряди его волос у затылка, Тор улыбается куда-то ему в шею и целует вновь где-то под челюстью. Час проходит следом за каждым прошлым и Локи покрывается весь, изнутри и снаружи, — поцелуями, прикосновениями, тонкими, филигранными признаниями и комплиментами, что не походят на Тора вовсе, одновременно с этим походя слишком сильно. Локи притворяется, что не слушает, пока изгибает губы в усмешке, гладя его по плечам и лопаткам собственной теплой ладонью.       Теперь она именно такая, как, впрочем, и он весь, не нуждающийся ни в привычной горячей утренней купели, ни в том, чтобы прятать собственное недовольство от холода, от пустоты, от чего угодно иного. Каждая часть его тела, его кожа и все его внутренности согреваются подле Тора ожидаемо быстро и оставляют ему лишь единую, первозданную защиту — ледяная глыба сердца не тает и вовсе не крошится. Она лишь стесывает собственные острые углы, больше почти не раня его легкие и мягкую изнанку мышц.       Ответить не получается. Да и Тор вряд ли вообще нуждается в его ответе. За каждым новым его словом следует очередное, только каждое же движение рук говорит много громче. Как он прикасается, как выцеловывает его грудь и живот. Он смотрит ему в глаза не отрываясь, даже когда с наносным раздражением и угрозой шепчет после того, как Локи использует заклинание очищения и наколдовывает скользкое, терпко пахнущее травами масло, увлажняющее его собственно чувствительное, растянутое магией нутро:       — В следующий раз я хочу сделать это сам… — ему бы стоит ответить, что это вульгарно и вовсе не подобает, но каждое новое слово встает Локи поперек горла под тем взглядом, которым Тор смотрит на него. Он не предлагает и обсуждать не стремится. Он говорит, определяя их будущее утро или будущую ночь, а ещё отказывается советоваться. И все же, если Локи откажет, Тор согласится — и это чувствуется в его взгляде тоже, и от этого становится вовсе не страшно, лишь спокойно и хорошо.       От всего, что случается и происходит — становится именно так. От каждого комплимента и каждого прикосновения рук. Тор любит его? Определенно делит с ним постель, но вряд ли делит хоть что-то в реальности. Его теплая, нагретая солнечным светом кожа в свете нескольких десятков зажженных магией свечей выглядит чужеродной и огненной. Она покрывается отблесками пламени, она несёт ему то же зло, которое Муспельхейм несёт любому йотуну, и Локи желает поверить, только вовсе не находит хотя бы единой мысли для этого. Все они покидают его, сбегают и предают, оставляя то ли шторм, то ли штиль, и единство главенствующего желания: прикасаться, целовать, шептать и любить. За все это Тор над ним не смеется, а ещё не роняет ни единого слова о том, как временами начинают дрожать его руки. В те моменты, когда Тор нависает сверху, выглаживая ладонями его бедра с внутренней стороны, в те моменты, когда прикасается к нему, входя пальцем внутрь по скользкому, горячему маслу. Его движения приносят удовольствие, которому не удается разыскать ни единого сравнения. Хочется лишь прикрыть глаза, будто заспанно, погрузиться в него и еле слышно выдыхать в попытке сдержать новый рвущийся стон.       Сдержать так и не получается. Тор же одаривает его комплиментами собственных слов и нежных, неспешных рук. Среди всей той мощи, что прячется в его теле, эта нежность выглядит непропорциональной, только вовсе не новой. Локи желает закрыть глаза, а ещё желает смотреть, но выбрать у него так и не получается — Тор просит смотреть на него, не имея возможности приказать.       И Локи соглашается, не имея возможности отказаться.       — Среди всех фрейлин Золотого дворца… Или среди всех мужей? — чуть смешливо качнув головой, Локи трется щекой о чужие пряди цвета потемневшего золота, а ещё улыбается и не пытается спрятать ту улыбку за усмешкой. Сладкая нега шепота сходящего удовольствия не позволяет ему двинуть ни рукой, ни ногой, ни даже тревожной мыслью о том, что Тор отстранится прямо сейчас и без предупреждения, а после уйдёт, как ни в чем не бывало, даже не попрощавшись. Локи просто не думает. И всё же дразнит — определенно в любимой собственной традиции, без которой вся его жизнь ничего не стоит.       Тор не ведется вовсе. Лишь проводит ладонью по его боку, дразня в ответ щекоткой поверх ребер. Она ощущается слишком ярко, чувствительно и Локи тут же пытается закрыть бок локтем, а ещё опускает голову на собственную беду — Тор целует его поверх влажной простыни и всей пленки прохладного пота, что медленно остывает поверх его кожи. Тот пот пахнет семенем, удовольствием и новым переживанием исключительной заполненности, от которой хочется разве что прижаться щекой к плечу, зажмуриться, закусить щеку изнутри и притянуть ближе к себе, а после то ли попросить, то ли потребовать без единого слова. Вот как случается все то самое страшное, чего он опасается, в чью искренность не верит и в чем сомневается долгие месяцы. Тор желает его тела? Тор желает его всего и обвинить его в чем-то обратном не получается вовсе. За каждое движение его бедер, за каждый его взгляд и каждую дрожь его рук, которые то ли не могут поверить, то ли просто не могут сдержать собственного восторга.       С него такого, уязвимого, и бережного, и страстного до какой-то исключительной хрупкости, не хочется даже смеяться. Его хочется только целовать, принимать и отдавать ему каждый стон сладкого, требовательного удовольствия, который не удается сдержать. Пока солнце поднимается над горизонтом все выше и выше, обещая очередной день, заполненный отсутствием дел и обязательств, Локи совершенно точно не верит в обещания, а ещё вряд ли верит Тору полностью, от верхушки и до основания, но вверяет ему в руки свое тело и себя всего. Без должного уважения ко всему собственному варварству и бестактному высокомерию, Тор берет его в собственные руки, и целует, и дразнит тоже кружа пальцами по растянутым, раскрытым вокруг его члена мышцам. В те мгновения Локи не желает смотреть на него и не собирается замечать, как стыдливо загорается его лицо, но глядит все равно, рушась под чужим, полным желания взглядом вновь и вновь и, кажется, до самого собственного основания.       — Что бы ты ни сказал, моей правды тебе не подвинуть, — улыбаясь ему прямо в лицо, Тор целует его в подбородок, крепким движением рук обнимает, прижимая крепче к своей груди. Быть с ним и быть подле него тепло так, как никогда не будет даже в самой раскалённой воде самой богатой купели. Локи хочет рассмеяться и правда смеется, пока Тор крадет тот его смех, крадет его всего новым собственным поцелуем. Защищаться от него сейчас кажется возмутительной глупостью, но впрочем то пройдёт и развеется по ветру. Все вернётся назад, в новом дне новый список отсутствующих дел призовет его не возвращаться в чужую постель в ночи, чтобы прийти к ней лишь будущим вечером. И от этого ощущения, что невозможно облечь в мысль, становится спокойно тоже. Они все же делят постель, только глядя в будущее Локи чувствует — ничего будто уже и не изменится. Позволит ли Тор ему ускользать, но, впрочем, как может не позволить, если прямо сейчас вновь целует чуть саднящие, чувствительные губы так же, как каждый раз до этого. С почтением и уважением — Локи не уверен даже, что Тор знает такие слова. Но все же знает чувство. А ещё теперь знает его. Знает, как ему нравится, знает, как двигаться с ним в унисон, как к нему прикасаться и как его обнимать.       Локи обещает себе помыслить о том, как много зла это ещё ему принесёт, чуть позже и желательно после полудня. Не сейчас. Не здесь. Не среди поцелуя, который прикосновения дополняют вновь, собираясь выполнить иное обещание, что Локи вовсе не принадлежит. Не выпускать его из постели и из покоев? Подобная возможность отсутствует точно, потому что ему нужно смыть с себя пот, а ещё необходимо вымыть себя изнутри. Будто слыша его мысль, Тор бормочет ему в рот, щекоча звуками собственных слов его губы:       — Я наполню купальню. Останься со мной навсегда, — не рассмеяться, легко, с перезвоном отсроченной в будущее колкости собственного слова, не получается и Локи смеется. Дразнит чужой рот, прощально вылизывая губы, а после отстраняется. Ладонь Тора смещается ему на живот, внимательный, самодовольный и сытый взгляд проходится по лицу и шее. Смотреть на него, привлекать его взгляд к себе, а ещё красоваться — забываемое временами, но определенно знакомое ощущение удовольствия. Оно посещает его где-то там, посреди осени, а ещё посреди начала зимы, пробиваясь сквозь весь страх, приносимый воспоминаниями прошлых жизней. В этом же утре оно остается, заполняя его кровь тягучей патокой жара, когда Тор оказывается меж его бедер. И он прикасается и от каждого этого его прикосновения хочется прикрыть глаза, но он же смотрит и на него хочется смотреть в ответ, чтобы просто видеть. Как темнеют его глаза, как кадык двигается под кожей, когда он сглатывает сухую жаркую слюну, и как перекатываются напряжением мышцы его живота, когда он двигает бедрами… Когда Локи изгибается в пояснице, вжимаясь пятками в его ягодицы и вынуждая прижаться теснее и ближе, а после выглаживает пальцами собственную шею и плечи, будто безуспешно пытаясь стереть каждую каплю соленого пота, что поселяется на коже.       То с каким желанием Тор глядит на него, вызывает почти физическую дрожь удовольствия — в том желании нет лжи и нет подоплеки. Чистая, горячая похоть и неразбавленное восхищение, вот как он смотрит, накрывая его собой, чтобы после пройтись губами по каждому следу его рук, вжаться приоткрытым ртом в шею и на новом движении бедер застонать вместе с ним в унисон.       — Не дождёшься. У меня сегодня множество дел… — очевидная, чрезвычайно наглая ложь, вот что Локи отдает ему, блестя хитростью глаз и самодовольно усмехаясь. Тор ему в ответ, лишь закатывает собственные, лишь хмыкает — он ведет себя так, будто точно знает, что Локи вернётся, что Локи придет вновь, и на единый миг всю эту его уверенность Локи хочется разрушить резким, жестким словом. Он не делает этого, все равно замечая: все то, что покинуло его в ночи, все то, что прекратило терзать его мысли и сердце, возвращается к нему вновь, почти не изменившись. Накатывает медленно, располагается внутри по единому шагу. Тор же откидывается на спину, потягивается всем телом, нарочно поигрывая мышцами и бесполезно пиная сбившуюся им в ноги простынь ещё дальше по постели. Локи мог бы многое сказать и о его силе, и о возмутительной красоте, столь желанной многими иными существами, но и здесь отмалчивается тоже, потому как страшнее царя-глупца может быть лишь царь глупец и гордец.       Тор, впрочем, таковым является уже, пусть и остается наследником. Но комплимента для себя не требует. Перевернувшись на бок прочь от него, он садится на постели, свешивает с нее обе ноги. Его нагота привлекает внимание шириной спины и ровной линией позвоночника, только Локи вздрагивает всем собой, вздрагивает в такт собственному сердцу, поднимая к той красоте глаза.       И в тот же миг замечая смертельное уродство оставленной Одином метки поверх торова плеча.       — То, что я сказал про иллюзии, — Тор вовсе не замечает, потому как не оборачивается к нему. Он поводит плечами, склоняет голову то к одному, то к другому. И уже ведет собственную речь о чем-то чрезвычайно важном — Локи слышит, как серьезность звучит в его интонации. Локи слышит даже слова. Но чувствует много сильнее: как резко и быстро холодеет в его груди от вида сереющего смертью пятна, что расползается пеплом поверх кожи правой лопатки Тора. В самом центре вырезана руна имени Одина, и она воспалена пораженной болезнью мышцей, лихорадкой и явной даже со стороны болью, что не проходит и не пройдёт никогда. В стороны от нее расползаются паутинкой черные нити капилляров и вен — их еле заметное движение у Тора под самой кожей сворачивает где-то внутри Локи тошнотный ком омерзения. Тор говорит: — Я не шутил. Мне не нужна твоя ложь и твои иллюзии ни в моей постели, ни в моей жизни.       Его плечи горбятся, голова же поворачивается назад медленно, давая Локи столь важные мгновения на то, чтобы обрести власть над выражением собственного лица и напряженными до боли пальцами, впившимися во влажную простынь. Он использует их, эти быстрые, важные мгновения. Чуть прищуривается на один глаз, поджимает губы, но тут же выдавливает почти искреннюю, высокомерную усмешку. В груди холодеет все крепче, поперек горла становится скрежет слов, которые не получится произнести — он видит руну Одина и он может ее убрать.       И эта его способность, эта его возможность, вся эта его мощь, пришедшая к нему явно вместе с магической силой, не принесёт им никакого добра. Локи вспоминается тот отдалившийся день почти двухмесячной давности и в дне том Тор оголяется перед ним, собираясь без страха искупаться в озере, что пусто и на хищных рыб, и на иных чудовищ. Тор снимает рубаху, красуется точно нарочно и смотреть на него не хочется, чтобы не дразнить смущения, но не смотреть не получается ровно так же, как не получается и увидеть — ровная, нагретая солнцем, золотистая кожа спины, крепкие, твердые мышцы, что перекатываются под ней от каждого нового движения. Поверх правой лопатки нет ни проклятья, ни метки, ни выжинающей жизнь болезни. У Локи же просто нет силы.       Есть великий страх и пророчество Илвы. Есть ожидание, неизвестность и предначертанность. Теперь же есть ещё и важная мысль — пока Один будет жить, Тор не сможет взойти на трон. Он останется наследником, он не посмеет умчать в Альфхейм, чтобы поселиться там вместе с Гертрудой, будучи правителем Асгарда и всех девяти миров. Пока Один будет жить, можно будто бы не бояться, только вся жизнь Одина держится на жизни Тора и подтверждение этому выглядит уродливо и омерзительно, а ещё чрезвычайно больно. Тор оборачивается к нему, внимательно и спокойно глядит на него, не смущаясь собственной правды. Локи говорит:       — Если я не желаю быть с тобой, меня с тобой нет. В твоем случае, мальчик с молотом, мои иллюзии слишком дороги и, к тому же, чрезвычайно глупы, — и это отнюдь не то, что сказать он должен. Усмешка, поверх его губ, отнюдь не то выражение лица, которое ему необходимо. Вся золотистая, горячая кожа, поцелованная солнцем в каждой собственной части, сереет прямо перед его глазами уродливым пятном болезни — Локи может ее излечить. В его мыслях есть знания, в его руках теплеет и зудит магическая мощь, а ещё у него есть нож и он истинно может хоть прямо сейчас вырезать из чужой спины проклятый кусок плоти. Раскромсать его, сжечь, но лучше бы выслать Одину вместе с мертвой иллюзией птицы и предупредить ничуть не тише, чем уже предупредил норн — во вмешательстве отказано. Любая попытка нападения будет воспринята приглашением к войне, в которой выиграть Одину не удастся. Любая попытка новой манипуляции получит себе в ответ его оскал и каждое жестокое заклинание, что хранится в его голове.       Локи может сделать это и, пожалуй, сделать должен, пускай вовсе и не ради Одина, не ради кого угодно иного. Тору больно, вот что важнее, и та боль трепет его уже долгие метки, не желая окончить свой век и уйти на покой. Она забирает его силу, она сковывает его буйство, отгрызая от того по куску вновь и вновь. Каждое новое утро, каждый новый вечер — этим днем Локи остается в его постели после рассвета и будит его, но Тор просыпается отнюдь не сразу. Он утомлен, он нуждается в отдыхе, будто обычный смертный, и почему-то лишь сейчас это привлекает к себе все необходимое внимание. Смертным Тор не является. Он наследник и старший принц, он истинный бог, он достоин и его честь чрезвычайно тверда.       Один же проклинает его — то начинается задолго до смерти Андвари или прихода Илвы. То начинается в единый миг, где Один находит его слабость и берет ее в оборот. Вся мощь Тора питает его жизнью, позволяя пробуждаться утрами и проводить новый день в подготовке к необходимой лишь ему одному войне. Это кощунственно и совершенно не справедливо, но прямо сейчас Локи лишь смотрит Тору в глаза. А ещё говорит. А ещё дожидается краткой, удовлетворённый усмешки, не замечая вовсе уже сколь громадное признание произносит сам. О присутствии, о каждой их встрече и каждом их поцелуе… Тор счастливо жмурится на мгновение и выглядит так, будто солнце целует его вот прямо сейчас то ли в лоб, то ли в щеку. И пока он жмурится, Локи видит, как воспалённой болью пульсирует вырезанная Одином руна.       Она забирает чужую силу, невидимым мостом отдавая ее жестокому богу. Она забирает чужое счастье, расширяя по мелкому шагу серый пепел болезни отмирающей плоти.       Глядеть на это невыносимо, но, впрочем, скрывать собственные закрывшиеся глаза не приходится. Тор кратко дергает пораженным смертью плечом, после поднимается на ноги. Он красив и могуч, только Локи теряет каждую подобную мысль, среди поднимающей голову собственной трусости: он может вылечить его прямо сейчас, все, что нужно ему для этого, так это собственные руки и достаточно острый нож. И он же прикрывает глаза, понимая — если Один останется без источника жизни, он может умереть очень быстро, не найдя себе новый в кратчайшие сроки, и тогда трон придется занять самому Тору.       Если Один почувствует, как обрывается и рушится мост, соединяющий его с Тором, его понимание будет вопросом лишь нескольких мгновений — Тор больше не находится под его властью. Тором больше невозможно манипулировать. И Локи… Больше некому защитить? Крайняя мысль заставляет его сжать руку в кулак и презрительно скривить собственный рот, потому что она — последнее о чем ему стоит думать прямо сейчас. Если уж сами норны не смогли тронуть его, Одину это не под силу и подавно, будь он хоть трижды богом войны и Всеотцом.       Однако, умереть для него не столь сложно. И исполниться предназначению — вовсе не затруднительно. Тору же больно и та боль не заканчивается, уж в этом Локи не сомневается вовсе. Он раскрывает глаза, бросает новый взгляд к его плечу и сжимает зубы, чтобы случайно не выпустить тошноты. Уродство предстаёт его глазу, до этого вовсе не даваясь рукам ни в единый из тех моментов, что они делят постель в это утро. Качественная иллюзия и табу на чужое вмешательство укрывают выжирающую его плоть болезнь от рук Локи, но укрыть от взгляда не получается. Быть может, в этом повинна магия Фригги, быть может, то простая случайность. Локи открывает глаза и видит, как Тор делает шаг в сторону, прочь от постели. Он желает набрать им воды в купель, желает, чтобы Локи не уходил, а ещё точно собирается поцеловать его хоть единожды вновь. И каждое это его желание трогает собственной дланью боль, что убивает его, и Локи впивается в него собственным взглядом, будто клыками Фенрира.       Тор умирает и Один может убить его в какой-то миг, в то время, как смерть самого Одина расчистит место для исполнения предназначения. Ни о каких сроках до осени или дальше не идет больше речи вовсе. Пока его собственное желание продлить чужую жизнь, дать время себе хоть на что-нибудь и дать время Тору на все, что угодно — оно нашептывает у затылка гнилые, жестокие слова о том, что вся та боль Тора не столь уж сильна, если он может столь просто притворяться о ее отсутствии. Вся та боль не должна волновать Локи столь сильно, ведь Тор терпит ее уже долгие метки, ведь она для него уже привычна и обыденна. И узнать Тору неоткуда, что Локи все уже видел и все уже знает сам — если Локи не произнесет этого вслух, он сможет оставить все, как есть.       Один будет и дальше какое-то время восседать на троне. Тор будет наследником, не будучи новым царем. Они будут искать союзников, они будут проводить вместе ночи и ужины, а потом…       — Тор… — его губы вздрагивают сами собой, выдавая шершавый звук больного, нежеланного шепота, пока мысль уносится прочь и назад, в недалекое, уязвимое прошлое. Там Тор шепчет ему признания и целует его среди прогулки в весеннем лесу, пока часы назад признает: он будет ждать его всегда и всегда же будет удивляться его приходу. Его благосклонности. Его чувству, его прикосновению и каждому его ответному поцелую. До момента, как Локи возвращает себе каждое, принадлежащее ему по праву воспоминание, и в каждом моменте после — он не произносит ни единого открытого и искреннего признания. Он говорит недомолвками, оставляя за собой след из загадок, и домыслов, и присутствия. Тор признается просто и честно: он будет ждать.       Вчера и завтра. Прямо сейчас. Сквозь всю боль и даже сквозь то жестокое вето, что Локи накладывает на него сам среди прошлого лета. Оно ему не мешает вовсе, только обмануться не получается — болит. В каждом новом дне, от каждой новой мысли и каждого не случайного прикосновения. Болит, и скулит, и ноет, и запрещает, пытаясь отбросить Тора прочь и дальше, на иной край всей асгардской плоскости. Тор, конечно же, не отбрасывается — он силён, он решителен, он очень тверд и он платит ту цену, о которой тогда Локи не знает вовсе, потому что просто не помнит. Тор платит и делает то, что должно.       Сейчас останавливается уже на пороге, опускает ладонь на край дверного проема. Его голова поворачивается, взгляд ожидания и вопроса обращается к Локи. Не заметить, как он вновь, мелко и бесшумно, поводит плечом вовсе не получается. Ему больно прямо сейчас ровно так же, как было больно на рассвете и где-то в ночи. И нет ни единой сложности, а ещё есть важные смыслы — оставить его так, промолчать, отшутиться и пойти следом в купальню. Целовать, и не думать, и не бояться всего неизбежного и самого страшного.       Не запирать себя в ожидании ответного хода Одина или его банальной смерти, банального исполнения предназначения среди конца лета или начала осени.       Просто запереть Тора — среди убивающей боли и собственного бездействия. Просто оставить Тора. И бросить его. И забрать себе каждый возможный миг подле него. Не говорить, промолчать, отшутиться…       Локи приоткрывает рот, теряя контроль и чувствуя, как растерянность поселяется в его глазах. Тор замечает мгновенно, потому что смотрит лишь на него. Тор замечает, хмурится напряженно и уже будто взволнованно, пока мысль Локи мечется среди стенок его сознания, запертая, сумбурная, сходящая с ума от вопиющей жестокости, которая необходима ему здесь и которая не имеет право на существование вовсе. Если он произнесет сейчас, Тор не сможет объяснить или согласиться, но точно спросит — может ли Локи сделать с этим что-нибудь. Ему можно будет солгать, рассказать о сотнях книг, хранящихся на полках библиотечных стеллажей, рассказать о том, что Локи нужно разыскать способ и метод ему помочь, и, конечно, солгать, а после растягивать время собственными руками, будто липкое, лишенное муки тесто.       И каждый раз глядя ему в глаза, чувствовать это — он мог бы его спасти, но выбрал оставить среди боли ещё на какое-то время.       — Я… — его голос опускается до шепота, попытка сглотнуть ком слюны не удается вовсе. Той слюной Локи почти давится и она точно встает ему поперек горла ничуть не мягче уже вставшего там кома. Тор все ещё смотрит, переступает на место, оборачиваясь к нему почти что лицом. Он наг, он красив и он умирает, и он все же умрет. Локи никогда не скажет ему всех тех признаний, что сам Тор говорит ежедневно и говорил бы каждый новый миг, если бы у него была такая возможность. Локи никогда не сможет расхрабриться и произнести подобного вслух. Сейчас же лишь глядит ему в лицо, но так и не принимает решения. Не выбирает. Отказывается мыслить о будущем и о всех тех последствиях, что будут ждать его за ближайшим углом. Чужая боль, уродливая, тошнотная и гниющая вместе с теплой, поцелованной солнцем кожей, становится посреди его сознания, и ее присутствия оказывается достаточно для того, чтобы согласиться спасти Тора и после этим же спасением точно добить. Чувствуя, как вздрагивает его горло новым звуком слишком жестокого, слишком трудного слова, Локи говорит еле слышно: — Я вижу его метку.       И Тор замирает весь на единый миг, а после крепче хватается за угол стены, нуждаясь в опоре и в твердости. То облегчение, больное и утомленное, что появляется в выражении его лица, дает Локи ответ на вопрос, который он не задавал и задавать никогда не станет.              Потому что Тор делает то, что должно. И за каждое собственное дело платит тройную цену всем тем, что только имеет.       Но чрезвычайно желает — разыскать тот миг, когда ему больше не придется платить по всем несуществующим долгам и за всю чужую жестокость. ~~~^~~~       Чистая, нагретая солнцем кожа обагряться кровью стоит ему только сделать первый надрез. Лежащий под ним Тор не вздрагивает и вовсе не подает признаков жизни, пока сам Локи поднимает к нему глаза вновь и вновь, каждые несколько мгновений. Он убеждается, что Тор держит глаза открытыми и не проваливается в забытье, только легче от этого вовсе не становится.       Его собственные руки обагряются горячей влагой чужой крови.       Соврать о том, сможет ли он убрать руну Одина с чужого плеча, так и не получается. Не то чтобы, впрочем, Локи прикладывает для чего-то подобного достаточно усилий — забравшись в горячие воды наполненной каменной купели, Тор просто спрашивает, осторожно подбирая не дающиеся его рукам слова. Он не умоляет и даже не просит, а ещё смотрит неожиданно твердо и собранно, не оставляя на собственном лице ни единого следа от болезненного, отчаянного облегчения. Его присутствие, правда, остается все равно — в мыслях Локи, в его воспоминаниях и в его выхоложенной клетке ребер, что заполняется безмолвным криком.       Этот крик требует не допустить и не позволить, пока чужая вековая боль обретает наивысший приоритет. Тор же просто спрашивает и Локи просто отвечает — у него достаточно сил, чтобы вырезать метку Одина, а после исцелить его. Разорвать связь. Разрушить тот магический канал, по которому его сила будет и дальше перетекать в жилы Одина, продлевая его жизнь. В первый миг Тор лишь кивает ему в ответ, во второй же не просит, лишь задумчиво откидывается на выступ купели спиной и откидывает голову на ее край. Пока Локи сидит напротив него, неспешно перебирая кончиками пальцев теплые, прозрачные воды и вымывая собственные руки и плечи, пока Локи глядит на него с пристальным вниманием, не желая выдавать собственного удивления чужому промедлению, Тор молчит и думает.       А после начинает говорить.       Вся та ложь и вся та несуществующая верность, которые он скармливает Одину понемногу последние метки, дают собственные результаты, но быть уверенным в реальности этих результатов слишком глупо. Один может врать Тору, врать им обоим, так же, как они лгут ему. Проверить этой лжи не получится, потому что любая устроенная ими провокация лишь выдаст Одину знание об их союзе, а ещё заставит предпринять действия, чтобы тот союз разрушить. Избавление от метки будет провокацией тоже — Локи понимает это ещё даже до того, как сообщает Тору, что видит ее, но все равно не может не почувствовать, как прямо сейчас вздрагивает его окровавленная рука. О собственном освобождении Тор говорит той же интонацией, которой говорит с воинами в тренировочном зале.       О том самом освобождении, в котором точно нуждается, он говорит с рассудительностью стратега и военачальника, который распоряжается собой так же, как и другими собственными подчиненными.       Это вовсе не ужасает, да к тому же оказывается чрезвычайно удобно — Тор буквально предлагает Локи безграничное пространство для того, чтобы убедить его не избавляться от руны и оставить связь с Одином еще на какое-то время. Оставить Одину жизнь, которая ему не принадлежит и принадлежать не будет. Оставить Одину его трон, его власть и всю его жажду воевать и побеждать. Тор рассуждает вслух и вряд ли замечает, как сидя среди горячих вод купели Локи проверяет магическую защиту его покоев парой легких движений пальцев. Он устанавливает ее ещё месяцы назад, после того, как Тор приносит ему то ли благую, то ли жестокую весть: Один приказал ему сблизиться, втереться в доверие и пристально следить. С того момента чужие стены принимаются в себя переливающееся, еле различимое изумрудное сияние, охраняя происходящее внутри покоев от чужих глаз и ушей. Лишь поэтому Тор может себе позволить звучное, неспешное рассуждение.       Пускай магическая защита его покоев и не защищает его вовсе — от всех тех мыслей, что шершнями жужжат у Локи в голове.       Запретить, не позволить, обмануть и стереть память в конце концов. Оставить метку, оставить это злобное, ядовитое тавро и просто не смотреть — на то, как медленно отмирает все больше и больше поцелованной солнцем плоти. Тор то ли не замечает его мыслей и выражения его напряженного лица, то ли отлично притворяется, глядя в потолок на протяжении всего собственного рассуждения. Он сетует на то, что у них нет армии, говорит о том, что в случае восстания, все советники и высокопоставленные асы будут на стороне Одина. Потому что боятся его или потому что действительно верят в ту угрозу, которая якобы висит над Асгардом уже долгие-долгие метки — они займут сторону Всеотца и драться с ними не получится, как бы много воинов ни было под рукой у самого Тора. Гертруда вмешиваться скорее всего откажется, ваны не станут даже отвечать на прошение, только зазнав, что в происходящем замешана йотунская кровь. Можно обратиться к дворфам, но те все ещё уважают Одина слишком сильно, — даже после отказа помогать им в поисках обокравшего их мага, — чтобы поднимать собственные секиры и топоры в его сторону. О йотунах и Лафейе можно даже не думать — уже это Локи добавляет сам; Тор же замирает, поднимает к нему голову, обращает к нему свой взгляд. За несколько мгновений до того, как просьба избавить его от руны Одина все же звучит, Тор говорит:       — Йотуны хорошие, сильные воины…       Это не имеет смысла и ничего вовсе не значит, но то его слово Локи сохраняет на краю собственного сознания. И соглашается на просьбу. И они возвращаются в спальню… И он оказывается здесь — светлая кожа его рук, самые кончики пальцев и ладони, запястья с мелкими голубыми венами, все это обагряется кровью Тора, который лежит под ним на животе и внимательно вглядывается куда-то в сторону зашторенного окна. Ему нельзя засыпать и нельзя терять сознание — Локи повторяет это вслух трижды до того, как они начинают, а ещё повторяет вновь и вновь, уже сделав первый надрез. Мелкий, изогнутый ножичек он крадет из собственной спальни, вместе с ним не забирая ни единого зелья. Ему они не нужны, Тор же произносит достаточно ясно: он выдержит и вытерпит, ему не требуются послабления.       Оспорить его слово Локи правда пытается, тут же впервые чувствуя на себе ту жесткость чужого взгляда, что не доставалась ему ни последние месяцы, ни, быть может, последний год. Тор отказывается от возможности усмирить часть той боли, которую ему придется пережить, так, будто все это — не больше, не меньше, чем крайняя, важная для него битва.       Битва со Всеотцом.       — Не засыпай, — мазнув большим пальцем по чужому, перепачканному текущей кровью плечу, Локи пытается удерживать ладонью часть плоти, но напряженная, чуть подрагивающая и влажная рука предательски соскальзывает. Плоть надрезается неохотно, а ещё хранит в себе тайну, которую не получится разгадать — излечится ли Тор после того, как Локи вырежет саму руну, или ему придется вырезать все, чего коснулась больная серость мертвячины. Он не рассказывает об этом Тору заранее и старается не думать об этом сам, но все же предупреждает: смерть притворится сном и попытается забрать Тора себе по прихоти Одина. Она попытается забрать его жизнь, его силу, его мощь, его божественность…       — Я не сплю. Я думаю, — поведя носом, Тор задумчиво прищуривается и вдыхает чуть глубже, когда Локи давит на рукоять ножичка. Мясо пульсирует недовольством, но все же режется, а ещё ощущается прохладнее остальной кожи под прямым прикосновением и даже среди всех влажных разводов горячей крови. Будто заветрившееся без должного надзора и хранения, оно заставляет Локи прикладывать усилие на каждом новом движении. На висках и затылке Тора выступает больной пот, но он не кричит и ни единого раза не вздрагивает. Локи не ждёт от него этого. С момента, как делает надрез — он не ждёт уже ничего вовсе. Тор спрашивает негромко: — Как долго будут активны магические тропы?       Побег или тактическое отступление — он точно планирует что-то, но Локи лишь упирается ладонью ему в плечо и с напряжением выдыхает, останавливаясь в собственных движениях. Его взгляд со злобной, беспомощной болью перебирает алые простыни, прослеживают кровавые капли, стекающие по позвонкам Тора вниз, к пояснице. Глупая мысль вопрошает уже раз во второй, быть может, для чего Локи надевал исподнее — теперь оно, белое, цвета чужой крови тоже. На бедрах и у промежности, там, где ткань соприкасается с теплой, поцелованной солнцем поясницей, ткань пропитывается, увлажняется позволяет крови оставить собственные следы.       Тор всего этого не видит, но ждать от него любой реакции, если вдруг он заметит обилие крови, в любом случае не приходится. Он терпит боль, он позволяет… Локи смаргивает вновь и вновь наваждение из первой жизни и из каждой последующей — там всегда тоже много крови, а ещё Тор умирает у него на руках снова, и снова, и снова. Только отказаться уже не получится. Острие лезвия обходит руну Одина почти завершая полный круг, а ещё вгрызается в мясо, подрезая изнутри, чтобы можно было с легкостью вытащить кусок плоти. Ему остается не столь много, Тор же задаёт собственный вопрос и отвечать на него прямо Локи не собирается. Вместо этого говорит:       — Даже не рассчитывай, что тебе удастся прогнать меня, если Один решится на прямое нападение, — качнув головой в попытке сбросить прочь прилипшую к виску влажную прядь волос, Локи раздраженно морщится и трется щекой о собственное нагое плечо. Тор же лишь хмыкает кратко. Говорит:       — Ему нужен ты. Твоя кровь. Без тебя я в безопасности рядом с ним, потому что ему нужен наследник. Без наследника он окажется в крайне шатком положении, — сухо, собранно и рассудительно, вот как звучит его голос, взгляд же так и не отрывается от той единой точки, которую наметил себе где-то поверх стены. Локи желает возмутиться ему в ответ так же сильно, как громко и вслух желает потребовать с себя самого ответа, для чего вообще делает все это, лишь приближая исполнение предназначения. Второго сделать сейчас, конечно, не может, а в будущем — просто не посмеет. Боль Тора становится приоритетом, стоит Локи только увидеть насколько велика зона поражения, и приоритет тот оказывается много больше и выше всего преследующего его страха. Однако, запретить ему возмутиться никто не посмеет и потому Локи тянется вперёд, склоняется, упираясь в чужие плечи уже обеими руками, а после чуть ли не шипит:       — Не смей мне говорить о своей безопасности, пока я вырезают из тебя проклятую плоть, заливая всю постель твоей кровью, Тор, — еле подавив в себе раздраженный порыв ударить его за столь вопиющую глупость, Локи шумно выдыхает и ждёт несколько мгновений. Тор на него в ответ так и не косится. Лишь глаза прикрывает, вздыхает вновь. Сев поверх его поясницы ровно, Локи обхватывает пальцами рукоять ножа и напоминает больше требованием, чем просьбой: — Не засыпай.       Тор лишь угукает ему в ответ, медленным движением разлепляет явно тяжелые веки. Убедившись, что он ещё держится, Локи с еле слышным скрежетом собственных зубов давит на рукоять ножичка вновь. Плоть сопротивляется, пульсирует болью и магией под его руками, пока незаживающий шрам руны Одина сочится сукровицей. Та смешивается в кровью до неразделимого, все новыми слоями подсыхая на его пальцах и забиваясь кровяной крошкой под ногтевые пластины. Каждая мысль о возможном завтраке, отсроченном в будущее этого утра, умирает внутри него, придавленная тяжеловесной тошнотой, но рука дрожит отнюдь не от душевной слабости. Перед глазами вновь и вновь проносятся картинки… Тор не умирает! Вот что ему хочется воскликнуть, только то будет правдой лишь на половину. Тор не умирает сейчас, Локи следит, чтобы он не умирал, чтобы он не погружался в сон, но ему суждено умереть незадолго после коронации.       Именно так сказали норны, а после и пророчество Илвы: ему суждено.       — Он поймёт, что это был ты. Может, не сразу, но он догадается… И как только это случится, он так же поймёт, что ты обокрал Свартальфхейм, — моргнув заспанным движением, Тор вдыхает глубже, а после выдыхает, но ни в тот миг, ни в единый другой так и не произносит слов о боли. Локи старается не думать о ней тоже, лишь зубы сжимает. И дергает головой, случайно дергая рукоять ножичка резче, чем стоило бы. Это, конечно же, помогает сдвинуть лезвие, нити окаменевших, отмерших мышц разрываются под натиском остро заточенного металла, только Тор морщится и крупно вздрагивает. Говорит, чуть помедлив: — Он не станет нападать в открытую. Но у него все ещё есть рычаги давления… Нам нужно быть осторожнее.       Тор не произносит ни единого слова о боли, а ещё говорит «нам», но не говорит о себе. Локи лишь крепче сжимает его бока собственными коленями, разъезжающимися поверх пропитанной кровью простыни, а после с хорошо игнорируемой тошнотой приподнимает край отрезанной кожи вместе с плотью. Ему остается лишь единый мелкий надрез и он делает его, сразу же выпуская на ладонь Бранна, что нетерпеливо переливается рунной вязью на его запястье ещё с того момента, как была пролита первая капля крови. Он не успевает даже сформировать огненный ком, сразу обхватывая пламенем проклятую плоть под отзвук тяжелого выдоха Тора. Напряженная до этого спина обмякает, заставляя Локи качнуться поверх поясницы, на которой он сидит, Тор поводит здоровым плечом, трется щекой о простынь. Лишь пачкает кожу в собственной крови, но это вовсе и не проблема, ткань можно вычистить, все следы случившегося можно убрать.       Жизнь? Здесь и сейчас — ещё можно сохранить.       — Не засыпай, мне нужно ещё несколько мгновений… Не засыпай, слышишь? — отбросив ножичек на постель, Локи магией стряхивает с ладони всю кровь, а после прикасается ею ко лбу Тора. Тот влажен и покрыт плотной пленкой холодного пота. И Тор все ещё слышит его, Тор даже кивает ему… Стоит Локи убедиться, что гнилая, пораженная плоть в его ладони пожрана огнём полностью, как он переворачивает руку и прижимает ее в самый центр серой, гнилой и перемазанной кровью кожи чужой лопатки. Брану не приходится даже приказывать: он пробирается внутрь плоти, сливаясь с ней, а после ярким, плотным комом пламени проходится по мышцам и кровотокам. Тор будто уже не замечает этого. Он моргает осоловело, давит широкий зевок еле-еле. Тот магический канал, по которому долгие метки Один питался его силой, уже разрублен и восстановиться сам по себе, без новой проклятой руны, не сможет, а значит Тор может уснуть, Тор может поспать и отдохнуть столько, сколько ему понадобится, но Локи все равно с опаской медлит. Лежащая на лбу Тора ладонь исходит изумрудным светом, кончики пальцев покалывает от применяемой лечебной магии. Глядя одновременно и Тору в лицо, и на его спину, Локи напряженно, обездвиженно ждёт, когда же она в связке с Бранном уже подействует…       Этого не происходит. Ком пламени перекатывается у Тора под кожей, на месте вырезанного куска плоти мышцы даже не думают восстанавливаться. И серость гнили не уходит. Не желая ошибиться, не собираясь ошибаться вовсе, Локи ведет второй рукой по крепкой, сильной спине в попытке ощутить отклик чужеродной магии в ответ на собственную — он не находит ничего. Ни единого следа Одина. Ни единого намёка на его присутствие, ни единого ощущения его влияния. Задать вслух вопроса, важного и требовательного, есть ли ещё что-то, от чего регенерация Тора может не сработать, Локи так и не успевает.       Прямо на его глазах тонкая нить черной, будто забитой копотью печи, вены светлеет, а следом пропадает и вовсе. С задержкой, но все же Тор начинает исцеляться так, как положено богу, так, как положено тому, кто лежит под сильными целебными заклинаниями, мысленно произносить которые Локи не прекращает ни на миг. Вся пролитая кровь, конечно, никуда не исчезает, только по мелкому, жалкому шагу аккуратная яма, оставшаяся на месте вырезанной плоти, начинает затягиваться. Новые мышечные волокна связываются друг с другом крепко и прочно, обрастают новой же кожей и зарождают внутри себя новые же трубки кровотоков. Лишь в этот миг Локи позволяет себе расслабиться. Уже спокойнее его взгляд устремляется к Тору — тот больше не пытается держать глаза открытыми и, кажется, тонет в накрывающем его сне.       Мягко, через силу улыбнувшись, Локи выдыхает и прикрывает глаза. Он лишает его боли, предрекая ему смерть, будто ни единая из прошлых жизней ничему его так и не научила. Он спасает его. И убивает… Потянувшись корпусом назад, Локи стряхивает магией кровь со второй ладони, а после трет обеими собственное лицо. Его пальцы кружат по вискам, плечи утомленно горбятся. После тех нескольких часов сна, что он успевает раздобыть для себя в ночи, и после обряда, проведённого только что, отнюдь не становится удивительным то, как все его мысли устремляются в сторону отдыха тоже. Не имея ни малейшего желания слишком быстро сталкиваться с последствия собственных, уже свершенных действий, Локи даже соглашается — и поспать ещё немного, и все же никуда не уходить.       Он в любом случае должен будет убедиться в том, как хорошо сработала регенерация, после того, как Тор проснется — вот как Локи оправдывается пред самим собой, неспешными движениями рук очищая от крови все простыни, кожу Тора и собственное, перепачканное исподнее. В тишине давно нагрянувшего утра он вновь проверяет магические защиты на стенах и окне, тушит ещё недогоревшие свечи, погружая чужую спальню в серый сумрак. Лишь в самом конец он медленно сползает с Тора на постель, но устроиться удобнее на подушках так и не успевает.       Не просыпаясь вовсе, Тор чувствует его движения, переворачивается на бок и обнимает его всего, руками и ногами. Он, кажется, бормочет что-то ему то ли в шею, то ли под подбородок, но расслышать у Локи не получается. Обняв Тора в ответ, он печально и без единой лжи в выражении собственного лица гладит Тора по голове и просто прикрывает глаза.       Но заснуть у него так и не получается. ~~~•~~~