Роза ветров

~~~^~~~       Крепче скрутив тряпицу над миской, Локи выжимает ее почти досуха, а после расправляет и осторожно укладывает Лие на лоб. Та вздрагивает крупной, тяжелой дрожью, пытается дернуть прикованными магией к постели руками, что желают вновь устремится к кровотоками и изодрать их, но глаз так и не открывает. Отстранившись от нее, Локи с напряженным выдохом трет лицо ладонью и прикрывает глаза, но вовсе не ради того, чтобы скрыть от себя чужую, прикрытую простыней наготу. Вся та ночь, что уже стремится к собственному завершению, сливается перед его жмурящимися глазами чередой склянок с кровью и криками Сигюн, требующими от него той разумности, которой в нем будто бы нет и будто бы никогда не было. И сейчас уже, когда жар спал и Лия в много большем порядке, ему стоит даже посмеяться, ведь Сигюн не знает ни про уничтоженный Золотой Грааль, ни про освободившихся темных альвов — кричит на него все равно громко и зло.       Ее крик начинается отнюдь не сразу. Локи завершает соляной круг и Лия подходит к столу, в центре которого ярко горит пламя Бранна, а после протягивает ему собственные нагие запястья. Она не задаёт и единого вопроса, а ещё не произносит того, которым волнуется за собственную безопасность. Потому что не волнуется? Локи не верит в это, но надрезает ее запястья все равно. Кровь из глубоких порезов стекает по ее рукам в огонь, и Бранн собирает собственным языком каждую каплю, очищая чужое тело медленно и неторопливо. Ему, конечно же, хочется большего, в том вся его огненная, необузданная суть, Локи же на всю долгую ночь становится наблюдателем.       Как Бранн нервно покачивается в границах вычерченного для него круга.       А ещё как Лия выпивает с его рук единую склянку с черной, густой кровью Илвы за другой.       Ее тошнит после первой же. Тело отторгает магию и сама магия не желает приживаться в том теле, что для нее приспособленно, но отнюдь не в подобных объемах. Локи шепчет, Локи следит и внимательно всматривается то в Бранна, то в Лию, на мгновения даже забывая, что о Сигюн, что о Фенрире, что обо всех мирах. Он остается один на один с магическим обрядом, наблюдая за тем, как Лию выворачивает прямо в тот же огонь, куда принадлежащая ей кровь стекает из перерезанных запястий. Сам по себе ритуал не составляет особой сложности — все, что им нужно, так это заменить кровь Лии новой, переполненной истинной магией. Но без проблем все же не получается. Лию тошнит после каждой новой склянки. Она сплевывает черную кровь в огонь, она пачкает в ней подбородок и шею, и Локи желал бы ждать, что она потребует его остановиться хотя бы к середине ночи, но этого так и не происходит.       Лишь когда у них остается два последних пузырька, подает голос Сигюн. Она вовсе не звучит пьяной или насмешливой, а ещё кричит, призывая его к ответу за все то, что он творит. Жестокость или предначертанность? Сигюн требует от него остановиться и дать Лие передышку, не убивать ее собственной дуростью, а ещё чуть ли не проклинает словами о том, что у него нет и единого права обходиться с другими так, как ему вздумается. Она бранится на Асгард, она подрывается со своего бревна и в единый миг даже уходит в дом, но возвращается на задний двор сразу же — ее левая ладонь в крепкой хватке сжимает меч валькирий, пока зубы скрежещут злобой чуть ли не громче, чем потрескивает пламя Бранна и каждый из тех факелов, которыми Локи заселяет траву тут и там.       Помешать им Сигюн так и не успевает. Только заносит меч, желая разрубить магический барьер, взрастающий из соляного круга, как Лия сама быстрым движением тянется к последней склянке. Локи лишь наблюдает — все первые склянке Лие спаивает сам, подхватывая их твердой рукой вначале сквозь молчание, а после сквозь уже звучащий крик Сигюн. Она думает, что среди тьмы ночи и огня факелов царствует принуждение, или обман, или жестокость, но Локи смотрит Лие прямо в глаза.       Та лжет ему, что не боится предстоящей войны, что не боится возможной смерти, сплевывая все новую и новую черную кровь в распахнутую пасть Бранна. Она глядит ему в глаза твердо и напряженно. И она, конечно же, прячет все собственные мысли за тем дурным фасадом — ей удается спрятать их от Сигюн. И поэтому в единый миг Сигюн начинает ругаться на него, начинает обвинять его в бесчеловечности, не подозревая вовсе.       Золотого Грааля больше не существует. Он раскалывается, он разламывается и теряет всю собственную магию под его руками, отдавая ему мощь и силу, которые на поверку оказываются бесполезны. Предупреждает ли его Илва, что это освободит темных альвов? Говорит она об этом хотя бы единое слово? Она продолжает издеваться над ним даже после собственной смерти. Она, все его преподаватели, все те, кто исписывают листы пергамента историческими событиями, а после собирают их все в твердую, обтянутую кожей обложку — Золотой Грааль, как главный охранник и оберег от пробуждения темных альвов, упоминается разве что в тех историях, где его хотят использовать во имя обретения власти. Но отнюдь не там, где с его помощью темных запирают в Нидавеллире. Отнюдь не там, где его разрушение, где единый факт его использования может просто освободить все то зло, которое побеждают силами всех миров в самую первую великую битву.       Локи не позволяет себе запаниковать лишь потому что все еще остается, что младшим принцем, что великим магом с оборванной судебной нитью, в то время, как Сигюн кричит, в то время, как Лия очень успешно притворяется, будто не ее руки дрожат. Она выпивает последнюю склянку сама и это ее действие отнюдь не становится решающим или хоть сколько-нибудь магическим, но вопреки всем предыдущим попыткам ей удается проглотить кровь Илвы, а после не вытошнить ее последние капли. Она идет у нее носом, набирается в нижних веках и стекает по мочкам ушей, не желая приживаться в теле, что не может вместить в себе столь великую мощь, но, как бы ни кричала и ни ругалась на него Сигюн, Локи не позволяет обряду оборваться. Он околдовывает Лию, заговаривая всю ту кровь, что продолжает течь по ее рукам в огонь Бранна, и всем этим не добивается почти ничего.       С неистовой дрожью собственного тела Лия рушится в траву будто подкошенная и просто теряет сознание.       Но самого главного вслух так и не произносит — Золотого Грааля больше не существует. В то время как Сигюн держит в руках меч валькирий, и Локи никогда не посмеет преуменьшить их вклад в победу в первой великой битве. Он, конечно, не успевает спросить о ее прошлой жизни, да к тому же валькирии, насколько ему известно, никогда не обладали божественностью, однако, если ее мать, или ее бабушка, или ее прабабушка были одной из валькирий, ей не стоило узнавать о реальности происходящего так резко, неожиданно и из его уст.       В особенности и при всем ее недружелюбии — из его уст.       Потянувшись к лицу второй ладонью, Локи трет его уже обеими и вдыхает поглубже. Необходимость увидеться с Тором, необходимость увидеться и с ним, и обязательно с Гертрудой выходит на первый план, не оборачиваясь на его реальные желания и банальную неподготовленность, что говорить со старшим, что извиняться перед Королевой Альфхейма.       С негромким стоном боли Лия вновь дергается на поверхности постели, но Локи уже не поднимает к ней глаз. Луна успевает сделать не единый шаг по небосклону с момента, как Сигюн прекращает ругаться на него под светом ярко-горящих факелов и соглашается помочь перенести Лию в дом, и ее состояние волнует Локи уже не столь сильно. Черное, густое кровотечение прекращается, резко настигший фрейлину жар отпускает ее почти полностью, прекращается жестокая дрожь. Лия так и не просыпается, время от времени лишь пытаясь дотянуться ногтями до собственной кожи, чтобы освободить тело от боли, причиняемой магией, но пройдёт день, или два, или несколько и постепенно кровь Илвы приживется в ней.       Поможет ли им это в новой битве против темных?       Качнув головой от слишком резкого, слишком жестокого и неожиданного последствия его собственных действий, Локи поднимается с табурета и под отзвук новой, влажной от холодного пота дрожи Лии выходит их комнаты. Его шаг беззвучно переступает порог, взгляд задевает спящего в ногах постели Фенрира. Слишком занятый спокойствием Слейпнира, волк прибегает к ним только под конец и то лишь из-за криков Сигюн, что бранится на Локи, будто имеет подобное право или, как минимум, хранит в сердце родственную связь с Лией. Усмирить Сигюн Фенрир, конечно же, не пытается, но все же скулит подле упавшей замертво фрейлины достаточно громко. И в конце концов так от нее и не отходит: пока Локи с Сигюн заносят ее в дом, пока Сигюн раздевает ее и пока Локи всеми силами пытается помочь ее духу впитать всю кровь Илвы в ее тело.       Вздохнув вновь — и чуть поморщившись следом за тем вздохом, — Локи оставляет небольшую щелку меж порогом спальни и дверью, а после распрямляет спину. При всей проницательности Сигюн, при всем ее сомнительном прошлом и при всех ее навыках обращения с оружием, последнее, что ему нужно, так это дать ей хотя бы единую возможность разыскать среди его движений, что слабость в отношении состояния Лии, что ложь о той безопасности, в которой они все находятся уже целый век. Миновав кухню, он поводит плечами, разминает шею и прочесывает кончиками пальцев пряди собственных, немного всклокоченных волос. Ему хочется задаться вопросом, знает ли о происходящем Тор и насколько сведущ Один в отношении всей этой ситуации, но много раньше, ещё в первые мгновения их встречи, Сигюн говорит — торговки в Золотом городе болтают. Это все сплетни. Это все домыслы.       И все же Золотого Грааля у них больше нет. Как нет у самого Локи и единой причины, чтобы не доверять Сигюн, будь та хоть трижды пьяна или вовсе трезва.       Мотнув головой, Локи стряхивает каждую подобную мысль и позволяет себе позабыть их на все то время до момента пробуждения Лии. Потому что темные не торопятся. Они ждут. Они набираются сил, они выискивают для себя союзников и от того, что он узнает в начале ночи, ничего не меняется. Неделя или две… Если наступление готовится уже, если оно случится прямо сейчас, он не успеет ни проверить реальности очевидной угрозы, ни предупредить кого-либо. Если же время ещё есть — то лишь отговорка. Что угодно. Любая его мысль и любое его размышление. Тор добровольно едет в Альфхейм, и сколько бы времени ни проходило, Локи помнит пророчество Илвы так, будто прочел его только вчера. Малодушие, недостойное и трусливое, все же трогает ледяную глыбу его сердца, привлекая следом за собой неверие. Не может ведь конец приблизиться столь быстро? И как мог сам он, против того приближения, потратить злой век столь бездарно? Он не нашел и единого способа, он не нашел даже тех самых союзников, о которых Тор болтал почти не без умолку в их последние месяцы друг подле друга.       И он упустил… Время? Все то время, что мог быть подле Тора, он просто… Сморщившись, Локи сжимает зубы и заступает на порог распахнутой настежь двери. Под отзвук натачиваемого лезвия меча валькирий он валится на деревянное крыльцо, раздраженно и утомленно, притаптывает подошвами сапог траву. Его плечо случайно задевает плечо Сигюн, но она почему-то не отстраняется. Лишь новым движением ведет точильным камнем вдоль лезвия, и Локи не вспомнить точно, когда бы он видел, как она ухаживает за собственным оружием. Будь то принадлежащим ее матери, ее бабушке или прабабушке, будь то не ее вовсе, его сознание порождает мысль и не согласиться не получается — в ладони Сигюн меч выглядит будто живой. Признанный и признавший свою хозяйку. Имеющий кровную принадлежность, что вовсе не походит на родственную связь. Локи стоит спросить? Он горбит собственные плечи, так и не разжимая крепко стиснутых зубов.       Ему не стоит ничего вовсе тронуть собственной мыслью сознание Тора и просто рассказать — у них есть проблема. Над ними нависла угроза, что много страшнее Одина, пускай и вряд ли страшнее предназначения. Если Локи скажет об этом, Тор точно спросит, где он был и где есть сейчас, а ещё спросит многое-многое иное. Локи не сможет ему ответить. Локи не сможет ему рассказать, Локи не станет заниматься чем-то подобным. И не посмеет оставить Лию, что сделать точно придется, если Тор пожелает прийти за ним, чтобы расквитаться, чтобы заставить ответить на все собственные вопросы. Или же, чтобы обнять? С рычанием выдохнув, он дергает головой вновь и слышит, как тут же смолкает скрежет точильного камня. Без тяжелого вздоха, но с кратким, будто понимающим хныканьем, Сигюн неожиданно говорит:       — Допустим, я имею некоторый интерес к твоей истории. Расскажи мне ее, — вся ее надменность, вся ее наглость и всё, что есть в ней, вызывают в Локи лишь отторжение в этот миг. Его губы кривятся раздраженно, острая мысль уже порывается высказать ей: будет ли она также язвительна, если узнает, что темные альвы свободны теперь? Он отмалчивается. Он помнит, что спешка ему не спутница жизни и отнюдь не возлюбленная. Темные точно выжидают, темные точно копят силы, а ещё априори вольны теперь и ошибки здесь быть не может так же, как не нужны любые перепроверки. Всякая война всегда начинается с поиска союзников и, как бы ни был силён эфир, темные альвы отнюдь не являются теми, кто будет использовать его глупо или позволит себе проиграть во второй раз. Вероятно, ваны согласятся помочь им вновь, в собственном неутомимом желании изжить всех йотунов со свету, однако, ни асы, ни дворфы, ни светлые альвы не примут их сторону.       Если, конечно, Один не пожелает оставить собственный след в десятке новых баллад о великих завоеваниях…       Медленно подняв голову, Локи поворачивает ту к Сигюн и оглядывает ее. Пара росчерков черной, иссохшей крови на скуле, несколько капель на воротнике рубахи… До спальни Сигюн несёт Лию на руках и продолжает браниться на него, пока не переступает порога и не укладывает ее в постель. Она раздевает Лию суетливо, напряженно, Локи же не смотрит, только не заметить у него все равно не получается — руки Сигюн дрожат, как никогда прежде. Знакома ли она с Лией или то истории ее личного прошлого, Локи не спрашивает об этом сейчас, говоря иное:       — Если я молчу о том, насколько обширна твоя наглость и надменность, это отнюдь не значит, что я не замечаю их, Сигюн. Попроси вежливее, будь добра, — его интонация меняется, напряженной стальной нитью протягиваясь сквозь сумеречную предрассветную тьму. У самого горизонта вскоре начнёт всходить солнце. Появится первый луч, после второй. Будет ли это рассвет последним, что он увидит? Будет ли он последним, что повстречает пробуждение Тора, где бы тот ни был сейчас? Сигюн ведет себя непотребно изо дня в день, и Локи позволяет ей то, потому что помнит ее иную, потому что любит ее ничуть не меньше, чем прежде, а ещё не желает ранить. Локи относится ко всей ее враждебности с уважением в каждый предыдущий шаг, что солнца, что луны по небосводу, сейчас же не удерживается. Жестко поджимает губы. Поднимает суровые, злые глаза к ее лицу.       Сигюн не тушуется вовсе. Лишь вскидывает бровь не столько желая задать вопрос, сколько желая, чтобы он поумерил собственный пыл, пока острие ее меча не прогрызло ему гортань. Сжав в кулаке точильный камень, она склоняется немного в его сторону, задевает плечом в ответ и указывает на него тем кулаком. А после говорит чётко, твердо и вдумчиво:       — Я долгий век терпела твое конское брюхо в своих владениях, теперь же я терплю здесь тебя самого. Всю ту вежливость, которой ты заслуживаешь, я тебе уже отдала. Говори, — что-то немыслимое, кровожадное и раскаленно злое мелькает в ее глазах, Локи же видит в них то, чего не ждал последние десятилетия. Проблеск великой, бесконечной милости, вот как он выглядит и вот как звучит — Сигюн ругается на него, Сигюн берет в руки собственный меч, чтобы отсечь ему голову за всю жестокость по отношению к той деве, что подобного не заслуживает, а ещё бранит так, как ни в единой из жизней не позволял себе даже Тор. Не то чтобы он был особенным, но в отношении любой брани его словарный запас всегда был невообразимо богат. В то время как Сигюн была сильна, умна и чрезвычайно предприимчива.       И она собиралась убить его за весь тот магический обряд, который он решил провести с Лией. Но ее милосердие было много больше, вероятно, даже ее самой — и потому она сказала ему говорить. Потому дала ему возможность объясниться.       Вдохнув без облегчения и потянувшись ладонью к ее руке, Локи чувствует пока что мелкий, только нарастающий зуд в кончиках пальцев. Он прикрывает глаза. Он соглашается. И, конечно же, прячет от нее среди собственной памяти каждый след Золотого Грааля, а ещё не забывается — как только Сигюн получит собственные ответы, он заберёт те, что принадлежат ему. Он заберёт их, а после заберёт и ее.       Из этого иллюзорного, запертого мирка. И прочь от темного, жестокого одиночества, в котором Сигюн когда-то заперли или в котором она заперлась сама. ~~~^~~~       — Все остальное… Все остальное ты наблюдала последний век, — он встряхивает рукой, забирая прикосновение от ладони Сигюн, и открывает глаза. Каждое из тех видений, что идут чередой друг за другом с самого его рождения в этой жизни, обрывается на крайнем — Номад приходит за ним. Номад заклинает его смириться, излечивает его и забирает с собой… Пустым, безликим взглядом Сигюн смотрит на него, смаргивая отнюдь не сразу все то, что узнала. По желанию? Локи желал прятать от нее собственную магию и прятал ту до прошедшего дня, а ещё не желал отдавать ей знания, что касалось Тора, но и его отдал тоже — он вовсе не знал, как обходиться с ней. Как с ней говорить. Как с ней себя вести. Каждый раз глядя на нее, видел лишь двойственность той прошлой картинки, что была недоступна ему больше, а ещё нынешней и, при всей красоте Сигюн, картинка та была все же была уродлива. Злая, жесткая, непримиримая и не содержащая в себе и единой капли радушия или банальной радости — вот кем была эта Сигюн.       И она была нужна ему настолько же, насколько он не был нужен ей вовсе.       Сигюн отдергивает руку, в которой все ещё держит точильный камень, так резко, что Локи вздрагивает. Он ждёт отнюдь не совета и вовсе не ждёт ее мнения, однако, дает ей время — понять, кем является, узнать, что ведет его на самом деле и сколь малую роль в его сути играет весь его статус младшего принца. Когда то время истечет, он задаст ей свои вопросы и… Он не догадывается вовсе, что в этот предрассветный час ничего подобного не случится. Сигюн смаргивает пустоту собственного взгляда, оглядывает его надменно и остро, а после кривит губы со столь выразительной жестокости, что Локи просто замирает. Он не успевает сказать ей и единого слова, прежде чем она бьет его много сильнее, чем он заслуживает.       — Забавно. И ты действительно мыслишь, что любишь его? — насмешка звучит слишком громким шепотом, в то время как невидимый яд уже каплет меж ее губ. Он шипит, раня всю свежесть и все тепло альфхеймского воздуха. Он прожигает саму суть пространства будто до дыр, но в реальности лишь прожигает самого Локи. Этот удар случается неожиданно, и защититься о него просто не получается. Локи не предполагает вовсе, что из всего показанного, из всего сокровенного Сигюн тронет самое-самое… Уязвимое? Ледяная корка покрывает его плоть изнутри, распространяясь прочь от самой глыбы его сердца, пока рот приоткрывается — ни единого слова не звучит. Лишь растерянность выдоха и удивление вдоха. Пускай они не друзья, пускай она и правда терпит его, но столь жестоко глядит, а ещё столь жестоко кривится, презирая всё его объемное чувство, презирая всё, что есть в нем. Качнув головой с враждебным оскалом, Сигюн говорит: — Каждая твоя мысль, каждый день твоей памяти заполнен им… Если он действительно таков, каким ты описываешь его, если он действительно таков, каким описывают его и легенды, и баллады, и все россказни о его победах, ты не отдаешь ему и песчинки того уважения, которого он заслуживает. Вся твоя любовь не больше, чем иллюзия. Ты…       Он не показывает ей, вот в чем правда. Он не показывает ей ничего из того, что нарекается личным и тайным ещё давным-давно, но все же она делает собственные выводы — те ранят. И предвещают. И смердят уже — ещё большей угрозой новых жестоких слов, что никогда не будут заслужены. Он приходит к ней в зверином обличье не по собственной воле и отнюдь не по ней остается. Он просит ее не гнать себя, только вернув себе истинный облик, а ещё блюдет каждое ее слово, что походит на приказ. Разгребать конское дерьмо или спать снаружи, на земле. Не дразнить ее враждебность, готовить ужин, а ещё ни в коем случае не трогать дров, чтобы те, Суртур бы их сжег, не обратились в щепки. Локи отказывает ей лишь единожды — он не подойдет к жеребенку. Он не станет следить за ним. Он не станет прикасаться и единым пальцем к тому собственному жестокому прошлому, что желает выдрать с мясом из собственной памяти.       И все же он следит — за тем, чтобы быть покладистым гостем, чтобы не докучать, чтобы не говорить лишнего. Будучи хозяйкой этих, запертых магией земель, Сигюн является худшей из любых подобных. Ей не ведом этикет, либо же она отвергает саму его концепцию. Все дружелюбие в ней мертво. Пока глаз ее жесток, но так и хранит в себе цвет его великой, важной любви… Локи поднимается на ноги резко и мысленной рукой перечеркивает невидимыми чернилами все, что было, и все, что ещё быть могло. Хватит с него этих бесконечных упреков, хватит с него этой злобы и этой жестокости. Делает ли он нечто злое или не делает ничего, он остается первой же мишенью для подобных ударов. Но быть ей и дальше не собирается точно.       Не тогда, когда Сигюн озлобленно блестит глазами в сумеречной тьме и отнюдь не мечом вспарывает его грудину.       — Я не собираюсь слушать нечто подобное от трусливой девки, вроде тебя, — слово вырывается меж его губ само, но голова отворачивается раньше. Он делает твердый, больной и гневный, шаг прочь. Следом за ним делает второй. Он не будет, не будет, не будет ругаться с ней, но он же на третьем шаге оборачивается рывком и указывает на нее дрожащим от агонии ярости пальцем: — Думаешь, я не вижу, как дрожит твоя рука каждый раз, когда ты смотришь на свой меч?       Вот в чем правда и она попадает прямо в цель. Сигюн дергается, будто от настоящего удара, хватает крепче за рукоять собственного меча. Что она прячет? Локи уже даже не желает спрашивать. Он был готов узнать ее, он был готов подружиться с ней, но она не желает этого, она ненавидит все, что есть или может быть подле нее. Она сама гонит его прочь, отнюдь не случайно выжигая его внутренности своими злыми словами. Против всех тех его воспоминаний, которые дают ей знание — Тор умрет и Локи не верит, не верит, не верит, что сможет пережить подобное хоть через тысячу лет, хоть через тысячу жизней. Как может не любить его? Он разрушает миры, он разрушает само мироздание, чтобы не потерять его, и этого Сигюн не показывает, только имеет ли это значение?       Дернув головой, Сигюн позволяет себе жестокий смешок:       — Ха! Уж лучше пусть будут дрожать мои руки, чем мое сердце будет трусливо подобно твоему. Ты глупец всех глупцов, если действительно именуешь любовью все собственные попытки сбежать от одиночества и своего пустого холодного етунского нутра, полукровка, — вот что она говорит ему, не ведая вовсе, как этими словами раскалывает его сердце. Это чувствуется так же, как тот день… Прибегает Фенрир, а следом за ним едет Тор, и он ищет, и он стремится, и он зовёт. Локи выходит следом за ним на дорогу, взбивая пыль копытами, которые ненавидит больше чего-либо иного, и лишь единая мысль бьется в его голове рыданием.       Только бы Тор вернулся, вернулся, вернулся и никогда больше не уходил.       Но Тор не возвращается. Тор не приходит за ним. Тор не находит его. Сейчас же Сигюн уже бьется с ним, не желая видеть — Локи никогда не был ей врагом. Локи не собирался им быть. Но не почувствовать было невозможно, как всей той изморозью уже обрастает его нутро. Защититься. Спастись. И не верить, не верить, не верить ее словам. Она ведь даже не альвка! Грязная кровь, паршивая помесь. Она скалится ему, она поднимается на ноги и поднимает свой меч, он же не позволяет ей увидеть — как злая гримаса его лица обращается отчаянием боли и разочарования.       Без единого звука или вспышки света Локи просто сбегает прочь из Альфхейма. Потому что Сигюн говорит ту правду, от которой сбежать ему никогда, никогда, никогда не удастся. За все собственное зло и за всю собственную жестокость она разрушает его, лишь единое делая крепче.       Он никогда, никогда, никогда не бросит Тора и не отправит его на верную смерть. Даже если он не сможет найти для себя спасения от сердечной пустоты, которую способен на время излечить лишь Тор, Локи сможет заботиться о нем до конца. Сможет и точно будет. ~~~^~~~       И вновь он здесь. Выбеленный снегом берег и мерзлые воды альфхеймского озера. Невидимый и неслышимый ветер, что проникает в легкие на каждом вдохе, а после возвращается во вне облачками пара. Это ведь уже не случайность? Тор не верит. Успевает насладиться прошлым разом, чтобы после очнуться от сна рывком и упасть в самые глубины жестокой сердечной боли, но по итогу ни единый росток веры так и не пробивается на поверхность его души. Локи жив, Локи в порядке, Локи в безопасности — Локи в беде, Локи скован, Локи ранен. Но все же Локи определенно жив, потому как и Тор живет все еще, пускай просто влачит собственное существование в ожидании.       После прошлого пробуждения с рассветом уезжает в патруль по границе Дальних земель и правда желает наткнуться на кочевничий табор, правда желает найти его, столкнуться с ним, а после биться, пока каждый из злых, жестоких кочевников не падет вместе с самим Номадом. Будто в издёвке, табор просто пропадает. Граница горизонта пустеет, ему же не удается найти даже след от пылающего в ночи костра — это, вероятно, очень радует Фандрала, который срывается с места их привала следом, стоит ему только заслышать от иных воинов, что Тор уехал в патруль. Это, вероятно, очень радует их всех, и троицу воинов, и даже саму Сиф, что возвращается из Свартальфхейма.       Мыслят ли они, что он ищет смерти? В то утро Тор ищет возмездия за века ожидания собственной смерти от руки Номада, в каждое иное Тор просто ждёт. Он позволяет собственному сознанию оскалиться в сторону Локи так, как того желают Один, Фригга и каждый житель всех девяти миров, а еще он позволяет себе позабыть и позволяет себе принять — Локи просто уходит, потому что желает путешествовать. Локи просто уходит, потому что не любит его. Локи просто уходит и он в полном порядке. Все это позволение становится единственным его спасением против всех слов матери, против всех указов отца и против всех новых, что делегаций, что поездок в Дальние земли, которые больше вовсе не внушают ужаса.       Тор тонет стремительно и быстро.       Но самой дальней и темной частью собственного разума отнюдь не позволяет себе забыться — с чего все начинается и кто становится во главе жестокого угла всех приказов.       Это не наделяет его той верой, что является якобы необходимой среди всех бесконечных сказок о любви. Локи в порядке? Тор возвращается в Золотой дворец из поездки в Дальние земли, отнюдь не ради того, чтобы встретить Сиф или обнаружить пропажу Лии, но сталкивается именно с этим. И Сиф отчитывает пред ним, и Сиф говорит ему — она не нашла. В Свартальфхейме Локи нет, а еще там нет Фенрира. Ровно как не было их ни в Альфхейме, ни в Мульспельхейме, ни в иных мирах. Они то ли прячутся, то ли просто бегут бесконечным бегом прочь от любого преследования, но они определенно живы. Или по крайней мере жив Локи, потому как сам Тор еще имеет возможность дышать.       Чтобы вдыхать медленно, а выдыхать тихо и не позволять, не позволять, не позволять себе разъяренного, жестокого рычания — он возвращается в Золотой дворец отнюдь не ради того, что встретить Сиф, но даже встретив ее, не слышит самого важного: Лия уходит прочь за хозяином. Лия пропадает без вести. Почему только сейчас? Злой век проходит и либо она решает сбежать, либо Локи забирает ее, но вся ее семья так и остается в Золотом городе. Тор проверяет это в первый же день собственного возвращения. Тор вламывается в ее покои силой. Тор вновь обходит весь дворец и все прилежащие к нему территории, пока Сиф глядит на него, все собственные силы прикладывая, чтобы не пустить в собственный взгляд жалости. Она беспокоится за его сердце, не представляя вовсе, насколько то очерствело за прошедший век. Она беспокоится за его жизнь, не догадываясь — он ищет битвы с кочевниками в Дальних землях не потому вовсе, что желает умереть.       Он ищет битвы, потому что Локи приходит к нему, Локи вламывается в его жизнь век спустя, будто не было ни разлуки меж ними, ни всей прошлой и последней ссоры. И злость просыпается в Торе отнюдь не сразу, но захватывает его быстро и устремленно с первым же рассветным лучем. Потому что Тор не верит! И потому что правды ему искать вовсе негде. Насылает на него тот сон сама Фригга или один из магов Одина, насылает на него тот сон его собственное сознание или же он видит дальнее будущее… Единым созданием, что сведуще в магии много больше других, является Локи, и Тор может доверить ему все, что у него есть, но задать ни единого вопроса ему он просто не в силах теперь.       И Сиф оказывается чрезвычайно удачливой на всю свою силу, потому что слыша от нее новость об исчезновении Лии, Тор чувствует — как близко подбирается к тому, чтобы призвать собственный молот и сорваться на жестокую бойню. Со всеми и с каждым. С любым, кто решит стать ему врагом.       Уж в этом они все преуспевают за прошедший век и даже более чем, но суть всего прошедшего дня так и не меняется — Лия уходит прочь от него, не оставаясь даже из вежливости. Не оставляя и единого письма. Не оставляя ему и единого сообщения. Она поистине бросает его ничуть не меньше, чем бросает все новые поколения собственной семьи, и к ночи в голове Тора не остается мыслей вовсе. Каждый вопрос остается без ответа ровно как и все предыдущие, каждое восклицание просто гаснет в топке той злости, что держит его, не отпуская, на протяжении всего пути из Дальних земель назад в Золотой дворец, на протяжении всего разговора с Сиф и всех поисков Лии — Тор засыпает с ними и чего ради?       Он вновь здесь. В своих церемониальных доспехах, со складками плаща, стелящимися по снегу за его спиной, с хрустом того же снега под подошвами сапог… И с облачками пара, вырывающимися меж его приоткрытых губ.       — Чтоб тебя… — скрипнув зубами, Тор дергает головой и пытается обернуться, глянуть в сторону, но сделать этого у него просто не получается. Та самая дрянная магия, за которую он столь сильно Локи уважает, становится ненавистна ему еще после прошлого сна, теперь же лишь злит еще сильнее. Локи не желает смотреть ему в глаза? Что ж, ему все равно придется ответить. За все его неуважение. И за всю его ядовитую любовь, что оставляет Тора раненным на век. Та рана так и не заживает. Тор вовсе не верит, что она способна зажить еще хоть когда-нибудь. И сейчас, вглядываясь ледяную гладь озера, всматриваясь в иной берег, лишенный любых лошадей, он отказывается медлить и давать чужому призраку любое слово. Он говорит сам: — Пришел еще поиздеваться надо мной, не так ли?       Его голосом говорит злоба, но именно боль прячется за ее широкой, неприступной спиной. Откуда-то сбоку звучит поистине удивленный вдох, и Тор жестко смеется ему в ответ. Вся эта бесконечная ложь, вся эта непомерная жестокость… Локи обманывает его веселья ради или же Локи мстит ему за то предательство, что является вынужденным в далеком прошлом — Тор не желает разбираться, Тор не желает знать, а ещё вовсе не верит больше, но забыться себе так и не позволяет.       Однажды придет той знаменательный, важный день, когда он опустит собственный молот на голову Одина и окропит его кровью земли Асгарда. И тогда воцарится великий мир. Но тогда же — его боль от всего яда чужой любви, что поражает его, ничуть не утихнет.       — Ну же, не будь столь удивленным, брат! Хватит прятать от меня все собственное презрение! — дернув головой вновь, Тор морщится и кривит губы. На протяжении всей метки он представляет себе их встречу отнюдь не так и, пускай даже не верит, что тот Локи, находящийся подле него сейчас, является истинным, встреча все равно оказывается иной. Он злится много больше, чем бьется в агонии боли. Он злится и та злость застилает ему глаза, вместе с этим искрясь юркими молниями где-то на кончиках пальцев. Вначале сбегает Фенрир, теперь же уходит Лия… Не Локи ли заклинает его, что желает ему и жизни, и блага?! Он лжет ему. Он лжет ему много больше, чем всем остальным, и много больше, чем Тор сможет когда-либо заслужить. — Я знаю теперь, кем ты считаешь меня. Недостойным, беспомощным слабаком, что без чужой указки и единого верного решения принять не в силах!       Локи ли позволяет ему или же Тор пробивается сам? Этот вопрос является лишь очередным из тех, на которые Тор не получит ответа. Тот Локи, что сидит подле него на снегу, является тем, в чье присутствие Тор вовсе не верит. Но все же ему удается — повернуть голову, перехватить собственным, обозлённым глазом чужой. Растерянность и боль, вот с чем Локи встречает его, только выглядит все тем же, что и век назад. Горящий яркими изумрудами взгляд, черные волосы до плеч и тонкие, но крепкие запястья рук. Тор замечает черную высохшую кровь на его предплечьях, Тор видит ее росчерк на острой скуле, и волнение дергается в его груди запертой птицей — он не совратится на него и не посмеет поверить ему. Локи в опасности? Локи в порядке? Тор скалит собственный рот в ответ на всю его растерянность и почти рычит:       — Ты сказал мне это тогда, в нашу последнюю встречу, так ответь же теперь за все свои слова! За все свои отказы в признаниях в любви. За все свои поступки, цверги тебя подери, — Локи сидит достаточно близко к нему, чтобы хватануть его за плечо и повалить на снег. Локи сидит и не двигается вовсе, будто окаменевший, а ещё пытается произнести, но Тор не слышит и единого звука его голоса. Только видит, как губы пытаются выразить оправдание — он бы никогда… Тор не верит, не верит, не верит больше и ничего совершенно не ждёт, но та пытка, что настигает его век боли и ее отупения спустя, оказывается ничуть не менее жестокой, чем все его попытки разыскать Фенрира. Ради Лии ничего подобного он делать не станет. Она отнюдь не глупа и она просто уходит от него прочь. Тору стоит помыслить, что Один просто убивает ее, но нет, определенно нет, ведь Лия встречает Сиф, ведь именно Лия отправляет им в Дальние земли весть, что Сиф вернулась в Золотой дворец. А после пропадает, но все же много раньше Локи показывается весь — именно в тот миг, когда Тор ждёт этого меньше всего. Когда Тор вовсе прекращает чего-то подобного ждать. — Ты думаешь, я не знал, что его дрянной мерин, что этот мерзкий Свальдифари быстр? Ты думаешь, у меня не было плана, как я мог бы его обогнать?! У меня был ты, у меня были троица воинов, у меня была Сиф и я никогда бы не посмел поставить себя под удар, что Одина, что любого иного идиота! — он срывается на крик, сдергивая собственные руки вниз и впиваясь злыми пальцами в колючий, толстый слой ледяного снега. Это не отрезвляет вовсе, пока Тор не пытается солгать и себе самому, что не собирался кричать. Что еще было доступно ему теперь? Тот Локи, что был напротив него, не был настоящим вовсе. А все же прийдя в прошлый раз спросил… Тор не собирался верить до момента, пока не увидел бы его в реальности. Тор не собирался верить, пока не услышал бы звук его голоса, пока не выслушал бы всю ту правду или лишь новую ловкую ложь о том, где Локи пропадал последний век. Сейчас Локи глядел на него и все еще был растерян, но вместе с тем выглядел разочаровано и больно. Но он молчал, и его молчание было истинно всем тем кровавым золотом стен Золотого дворца. Тор рявкнул: — Тебе хватило единого повода, единого слова Одина, чтобы усомниться во мне? Не смей даже пытаться скармливать мне эту ложь! Если бы ты любил меня, если бы желал уважать меня, ты никогда не посмел бы усомниться во мне! Но в этом ведь правда, не так ли? Ты сомневался всегда. Ты всегда считал меня недостойным.       Злоба, жестокость интонации, но все же боль. Она режет ему глаза, она кривит его губы и она же ранит его сердце вновь, будто то лгало ему последние десятки лет о собственной бесчувственности и каменности. И все возвращается вспять, но больше без страха, что Локи уйдёт, больше без тревоги, что однажды он оставит его в одиночку против Одина, против всех миров и всех битв, в которых Тор и сможет участвовать один — он вовсе не желает этого. А Локи уходит. И методично, выверено воплощает в жизнь каждый его кошмар. Ко всему прочему ему остается разве что умереть.       Но он лишь печально улыбается ему в ответ.       Тор не верит в его присутствие. Тор не верит в эту поганую искренность. Когда он видывал нечто подобное в последний раз? Это точно случалось, но ему хотелось отказаться и отвернуться — никогда, никогда, никогда подобного не было. Локи лгал ему. Локи его не любил. И что бы ни сказал прямо сейчас, это не могло вовсе отменить ни века их разлуки, ни столетия всей уже отупевшей боли, в которой Тор жил, в которой Тор тонул и в которой было невозможно сделать и единый вдох.       А после Локи сказал:       — Ты сильнее всех, кого я знавал в этой жизни или любых других… — и он не смеялся над Тором, он точно не смеялся, но злого, жестокого смеха самому Тору удержать не удалось. Очередная иллюзия, очередная ложь и новая капля яда, впитывающаяся в его кровь. Дернув головой, Тор крепче впивается мерзлыми пальцами в снег — тот тает подле тепла его рук, обращаясь влагой воды и просачиваясь прочь из кулаков. Подобно каждому несуществующему признанию самого Локи, подобно всей его искренности, подобно всей его жестокой любви. Она никогда не стоила дешево, но прямо здесь и прямо сейчас стоит слишком дорого, чтобы Тор посмел на нее совратиться.       — Ох, избавь меня от этой возмутительной лжи! — выплюнув эти слова сквозь стиснутые зубы Локи прямо в лицо, Тор отворачивается в омерзении. Ему больше не мил ни единый мир, ему больше не мил тот трон, которого он столь долго желал, и Мьельнир выглядит не меньшей насмешкой, чем все остальное. Быть достойным его лишь по божественной прихоти и оказаться недостойным любви? Тор разжимает кулак, даже не пытаясь стряхнуть влагу с пальцев, а после щипает себя за предплечье, желая пробудить и вырваться из этого жестокого сна. Не дразнить собственную злобу. Следовать всем несуществующим планам и ждать. Не торопиться. Не спешить и не беспокоиться — наступит тот день, когда он исполнит собственный долг и обретет возмездие. Один сгинет прочь и как только то случится, все остальное потеряет свой крайний смысл.       Но Тор останется все равно. Он будет править, он будет заботиться о своем народе, а ещё озаботится наследниками. Он вырастит их, будут они детьми Гертруды или любой иной девы. Он передаст и трон, и власть.       Он сделает все это в одиночку, но точно знает — пройдёт хоть ещё один век, хоть десяток ему подобных, забыть никогда, никогда, никогда не получится, как непомерна была жестокость чужой любви и с какой легкостью ей удалось его обмануть.       — Тор… — Локи зовёт его и звучит расстроенно, но это не Локи. Этого просто не может быть и Тор не собирается верить в это. Он лишь моргает, и вид дальнего берега мерзлого озера оказывается закрыт для него — Локи перемещается бесшумно и тихо, оказываясь прямо перед ним на коленях. Он тянет к нему собственные руки, почти вынуждая Тора презрительно и злобно дернуть головой в сторону. Это, конечно же, не помогает, и вот ведь она, новая жестокость — наглец приходит к нему, сковывает его и не выпускает прочь. Наглец обнимает его лицо собственными прохладными ладонями. Наглец говорит: — Я усомнился в тебе не от того, что сомневался всегда. Я усомнился, потому что слишком сильно боялся тебя потерять, — и Тор не желает слышать этого, Тор не желает слушать его вовсе, пока его нутро вздрагивает резко и болезненно. Беспомощность, вот чем Локи награждает его за всё прошлое агонии и всё будущее страданий. Обнимает его лицо, выглаживает большими пальцами скулы и щеки. Вся та печаль, что Тор читает в его увлажняющихся глазах выглядит столь уязвимой, что не поверить ей оказывается так же сложно, как довериться вновь. Чувствуя, как его поджатые губы вздрагивают, Тор сжимает зубы лишь крепче и не позволяет, не позволяет, не позволяет себе сломаться против чужой правды — она уничтожит его вновь. Она не оставит от него даже пепла, когда решит опять обнажить весь собственный яд. Сейчас правда вовсе не ранит. Прохладным, мягким прикосновением рук к его лицу, болезненной и печальной улыбкой, а ещё прогорклым смешком. Локи качает головой, говоря: — Какая глупость… Он сделал именно то, чего желал. Один, он… — он разделил их, он рассорил их и он вряд ли приложил для этого хотя бы единое усилие, вот что Локи желает сказать, и Тор не может желать согласиться с ним, но все же соглашается. Главного, правда, так и не звучит. Подтверждения. Самой слабой и уязвимой правды. Ждать ее от Локи немыслимо, требовать же — слишком глупо. Тор не опустится до подобного. У него есть честь, у него есть гордость и века напролет он делал все, что мог, чтобы только сохранить жизнь собственной любви. Вымаливать у Локи хоть что-то прямо сейчас он не согласится даже под угрозой смерти. Локи, правда, уже стоит перед ним на коленях, а ещё вновь смотрит на него. Влажный блеск делает его глаза ярче самого выбеленного снега. И неприкрытое, истинно уязвимое слово звучит: — Ты силён, Тор. Ты умен, и я знаю это, какие бы глупости ты ни творил и каким бы глупцом я сам тебя ни звал. Ты восхитительный воин. Но ты навсегда останешься моей слабостью, потому что я…       Тор дергается вперёд даже раньше, чем успевает осознать это. Его влажные от талого снега пальцы вплетаются Локи в волосы, тело тянется вперёд, прижимаясь грудью в его собственным коленям. Лоб же прижимается ко лбу того, в чье присутствие у него не получается поверить. И в такт чьим словам его сердце словно бы начинает биться вновь. Тор желает рявкнуть, но может лишь сипло, сдавленно прошептать, жмуря глаза и всю ту резь соли, что ранит их:       — Не смей. Не смей, слышишь? Я не желаю слышать этого здесь, не веря даже, что ты — это действительно ты, — боль захлестывает его вместе с тем облегчением, которого он не ищет, потому что не верит, что действительно сможет найти. Локи уходит сам или Локи уводят силой? Локи в порядке? Локи в безопасности? Локи определенно жив, но он ли это и являются ли правдой те слова, что он говорит — Тор не знает. Тор не верит ему, веря его нежным, мягким рукам, что обнимают его за шею, гладят по затылку и уже вплетаются пальцами в волосы. За весь прошедший век ему так и не удается сосчитать, как много раз он ждёт и как много дней проводит в тоске по этим прикосновениям. Каждый шаг солнца по небосводу, каждый день и каждый год, и в том ожидании не находится и единого облегчения — тогда Тор притворяется, что ничего уже не ждёт. И от той боли не находится для него спасения — тогда Тор притворяется, что вовсе уже ее не чувствует. Но прямо здесь и прямо сейчас Локи поднимает голову, а после целует его в лоб влажными от слез губами. Тор шепчет, не веря вовсе, что это действительно он, но почти заклиная его: — Скажи мне это в лицо. Вернись ко мне, наконец.       Знать, что он в порядке, не то же самое, что знать — Локи любит его. Он уважает его. Он ценит его и он считает его достойным, он считает его равным себе. Он не оставит его, даже когда не будет больше нуждаться в его защите, потому что будет нуждаться всегда — именно в нем. Сердце Тора надрывно, тяжело бьется в его груди, и требует, требует, требует вызнать все, выспросить все, а после пойти туда, куда бы пойти ни пришлось, чтобы только его разыскать. Прижавшись щекой к его лбу, Локи говорит:       — Я… Скоро. Мне нужно закончить ещё единое дело и я… — и Тор слышит его слова, Тор касается его щек, стирая с них соленую влагу, касается его подбородка и шеи. Мягкая, нежная и прохладная кожа ощущается настоящей, ничуть не иллюзорной, голос же звучит ничуть не иначе. Это действительно он? Тор говорит и не лжет — пусть Локи вернётся. Пусть придет, пусть покажется, пусть даст ему реальный повод поверить. Только врать себе самому уже вовсе не получается. Он тоскует весь злой век, и он не ждёт, и бесконечная боль тупеет в его груди, но все же сердце уже откликается, желая то ли вновь попасться в ловушку, то ли не имея в собственной плоти и единого сомнения. Как Локи может не любить его? Тор не знает, Тор ни в чем больше не разбирается и всё равно шепчет, перебивая любое обещание, перебивая любую из тех клятв, которые Локи никогда не исполняет:       — Что случилось с тобой? Что случилось… — он успевает отстраниться на жалкое, крохотное расстояние и даже успевает открыть глаза, но глотку сдавливает болью собственных слов. Что озеро и все его мерзлые воды, что изумрудный ответный взгляд, что даже прикосновения — все пропадает прочь, будто ничего из этого не было. Среди влаги собственных слез Тор видит предрассветную тьму собственных покоев Золотого дворца, смятый край простыни и пустую вторую подушку. Поверх нее нет следа чужой головы. В воздухе не чувствуется чужого запаха. И он договаривает еле слышно, вовсе не контролируя дрожь собственного голоса: — …с нами?       Никто ему, конечно же, не отвечает. Новый день грядет, новый день желает принести ему вместе с собственным приходом новую же поездку, только уже не в Дальние земли. Его ждёт Альфхейм и Королева Гертруда, которой он все же отправляет собственное согласие ещё среди пустыни с призрачным кочевничьим следом. И Тор, конечно, поедет. Тор не верит этому сну так же, как не поверил и прошлому, только все равно тяжелым движением подгребает вторую подушку к себе, а после обнимает ее, не надеясь погрузиться в сбежавший сон, не надеясь вновь свидеться то ли с настоящим, то ли с вовсе больше не существующим подле него Локи.       И заснуть ему, впрочем, вновь так и не удается. ~~~^~~~       — Вы тоскуете, ваше высочество? — по левую руку от него неожиданно звучит внимательный, спокойный женский голос и Тор вздрагивает, моментально смаргивая мутную, густую пелену, что заволакивает его взгляд уже третий день кряду. Образ Локи, тот самый, последний, пускай и столь знакомый, испаряется прочь с его глаз, возвращая его, что в Альфхейм, что в тренировочный зал дворца. Несколько пар воинов все так же дерутся на арене перед ним, теплый, августовский ветерок все так же прорывается меж колонн, за которыми виднеется небольшая равнина, протягивающаяся до самой дворцовой стены. Чуть раздраженно поджав губы, Тор поворачивает голову в ту сторону, откуда только что прозвучал вопрос, и сразу же натыкается на внимательный женский взгляд. Карий глаз не пророчит ему дружелюбия или милой беседы. Вопрос же, тот самый, что Тор вновь прокручивает в собственной голове, мгновенно претит ему, прокатываясь по поверхности кожи неприятными мурашками.       — Хульга, не так ли? — он вспоминает не столько ее, сколько бежевое, плотной хлопковой ткани платье без изысков. Мысленное сравнение с дочерью кочевников находит его само сразу же, утягивая, впрочем, весь разум в их прошлую встречу, что была знакомством. Тогда он посещал Альфхейм вместе с Локи. Подле него был и Фенрир, и Лия, позднее приехала вся троица воинов и даже Сигюн. Тогда он ещё даже страшился — смуглая кожа и крупные плечи Хульги напоминали кочевников из Дальних земель, чей предводитель, Номад, ещё давным-давно избрал его в качестве платы за дурное перемирие. Мог ведь сам убить Одина с легкостью… Выдавив вовсе не убедительную, вежливую улыбку в ответ кивку Хульги, Тор все же отвечает на ее вопрос: — Отнюдь нет, среди этих стен мне скучать вовсе не приходится, не беспокойтесь.       Она, конечно же, имеет в виду не его скуку и даже не ту свободу, среди которой он оказывается приезжая ко дворцу Гертруды. Многозначительный изгиб ее губ, не сильно схожий с любой улыбкой, бьет Тора куда-то в грудь. Хульга обладает магией и не вызывает у него должного доверия ещё при первой встрече, теперь же явно пытается провоцировать то ли его злость, то ли боль, используя собственную магию не по назначению. Либо же используя проницательность? Тор не станет давать вопроса, мелочно рассчитывая на ее здравомыслие, а следом слышит очевидно насмешливое:       — Что ж, раз так, я не буду уличать вас во лжи, ваше высочество, — Хульга поводит плечом и отворачивается в сторону арены, где тренируют воины, почти сразу, а все же не дает ему обмануться уголками собственных губ, что изгибаются надменно и с непомерным величием. Тор и не желал бы причислять подобную, крайне бестактную, черту всем магом, но единая попытка вспомнить о добродушии той же Фригги оказывается чрезвычайно провальной и пагубной. Фригга действительно является душевной и сердечной, однако, за тем фасадом кроется не меньше жестокости и властности, чем все те, что он встречает в почившей Королеве, в Хульге и даже в Локи. В Локи — в особенности. Сжав ладонь в кулак, Тор вдыхает поглубже и становится ровнее, даже не пытаясь мысленно проститься с той колонной, подпирающей балкон, на которую опирался последние мгновения. Надежда на то, что Хульга уйдёт сама и не станет доводить собственные игры до беды, рассеивается среди полуденного солнечного света, пригревающего траву где-то снаружи дворца, даже до того, как она вновь открывает рот. Тор же старается не мыслить, Тор старается не размышлять, и все равно чувствует — Гертруда рада ему в этот раз, но будто бы не желает видеть его. Позавчера не встречает по приезде у главных дверей, отправляя ему Бейлу, то ли в насмешку, то ли в назидание. Может ли Гертруда не знать, в чьих покоях бывала однажды эта фрейлина и сколь многое собственным присутствием там у Тора украла? Тор доверяет слишком сильно, чтобы усомниться ещё и в ней, да к тому же Бейла оказывается мила и приветлива. Она проводит его до покоев, скрашивает собственным присутствием его путь до обеденной залы и предупреждает без затаенного зла на глубине зрачка: как только ее величество Гертруда освободится, она будет рада переговорить с ним. Но ни в первый день, ни во второй, ни сегодня Гертруда освобождаться вовсе не торопится. Пока Хульга говорит: — До меня дошли слухи о цели вашего визита. Пожалуй, ваша настойчивость в завоевании новых территорий вызывает у меня уважение к вашей глупости.       Какое зло Тор сделал ей? Пожалуй, ни единого. Он всегда был дружелюбен в отношении светлых, он всегда был только рад помочь королевский воинам в боевом искусстве, а ещё злой век назад провел подле Гертруды недели, вместе с ней разбирая дела Альфхейма. Он был вежлив, он никому не грозил и он определенно не заслуживал подобного пренебрежения — даже без благодарности к собственному статусу. Однако, Хульга не желала ни дружить с ним, ни спускать ему с рук нахождение в границах этого мира, и для подобной интонации, для подобных колючих и затаенно враждебных взглядов могла быть лишь одна-единая причина, недостойная ни ее статуса главного придворного мага, ни всей ее близости к Гертруде.       Мелочно и бездарно Хульга просто боялась его.       Но, как бы зол Тор ни был последние дни, как бы вновь и вновь его взор не затягивала болезненная пелена тоски по Локи, он не собирался выказывать и единую песчинку неуважения к Гертруде.       — Я гость вашей Королевы, Хульга. И лишь к вашему счастью это не дает мне права лишить вас вашего острого языка за подобное неуважение. Однако, вести этот разговор и дальше я не намерен, — внимательно, напряженно сощурившись, Тор дожидается, пока Хульга вновь тронет его собственным взглядом, а после кивает, заменяя этим движением любую просьбу о том, чтобы откланяться и больше не возвращаться к ней никогда. Вся его учтивость завершается еще в этом мгновении, Хульга же не выглядит удивленной вовсе. Лишь оглядывает его вновь, с головы до ног. А после говорит:       — Я лишь хотела напомнить вам об указе почившей Королевы, ваше высочество. Если когда-нибудь вам потребуется помощь мага… — Тор успевает отвернуться. Тор успевает даже сделать единый шаг прочь. Но слух дразнят ее слова, что не имеют под собой и единого иного чувства, кроме очевидного нежелания исполнять волю почившей Королевы. Хульга действительно исполнит ее? Что ж. Тор с радостью освободит ее от подобной незавидной участи. Где бы ни был Локи, где бы он ни прятался и сколько бы еще раз ни подсылал ему кошмарные, тяжелые сны, даже если был в них не повинен, Тор мог справиться со всеми своими делами и без него, и без любого иного мага. В особенности — без кого-то подобного Хульге.       — Я найду любого, даже самого бедного шарлатана, но вашей помощью не воспользуюсь уж точно. Потому что не я выбрал быть угрозой для вас. Именно вы выбрали бояться меня, — обернувшись кратко и резко, он поднимает голову выше и последним собственным словом ставит твердую точку. Хульга не отворачивается. Хульга продолжает глядеть на него, а еще продолжает глядеть ему вслед, когда Тор уходит к арене и громким окриком привлекает внимание спаррингующихся воинов. Поглядеть на его тренировку она, конечно, не остается. Пускай Тор и тренируется отнюдь не ради нее.       Что сегодня.       Что весь утопающий в прошлом подобно его собственному сознанию злой-злой век тоски и агонии. ~~~^~~~       Гертруда не желает видеть его.       Тор верит ей и определенно верит в нее, но двух будущих дней ему оказывается более чем достаточно, чтобы понять — ему нет места здесь. Пускай Бейла остается все так же приветлива, как в самый первый день. Пускай она бережет порядок в его покоях и не пытается ни заигрывать с ним, ни говорить с ним с очевидной затаенной злобой. Гертруда просит ее позаботиться о Торе и несколько дней спустя Тор даже почти не чувствует злости.       Но лишь почти.       Лишь в отношении Бейлы? Она мила и добродушна, а ещё позавчера приносит ему книгу и та оказывается не только не романтической историей, но и не книгой о магии. Ведет ли ее мудрость или же она просто оказывается достаточно умна — она приносит ему книгу о воинском искусстве. В руки ее Тор, конечно, так и не берет, но вся его застарелая злость сходит прочь при виде ее мягкой и спокойной улыбки. Эта улыбка говорит ему то же, что сказала однажды Лия: она ему не враг. В подобное не верится, конечно, вовсе, потому что от Хульги ощущается все та же враждебность, когда они пересекаются в галереях дворца, в то время как Гертруда просто не желает видеть его.       Тор пытается зайти к ней в кабинет позавчера, к вечеру после того злополучного и полуденного разговора с Хульгой, и Хульга же не пускает его дальше первой ступени лестницы, бегущей вокруг одной из самых высоких башень. Она не говорит с ним, она не предлагает ему зайти позже и, впрочем, не смотрит на него дольше нескольких мгновений. Беззвучный, плотный магический барьер вырастает перед ним, вынуждая отступить на шаг назад, чтобы только увидеть — как Хульга обращается в белокрылую орлицу и просто улетает на верхушку башни.       В новый день, буквально вчера, Тор пытается вновь и, конечно же, приходит. Он поднимается по винтовой лестнице, он просит разрешения войти в круглый кабинет Гертруды ещё на пороге, только разрешения так и не получает. В кабинете Гертруды просто не оказывается и уже много позже, под вечер, Бейла между делом рассказывает ему о срочной поездке в соседний город.       Гертруда уезжает туда ещё за пару дней до того, в котором он приходит к ней и натыкается на магический барьер Хульги. Быть может, она тянет время, быть может, она зла на него за что-то невообразимое или очередное, но так или иначе все, что ему остается — догадки, домыслы и раздражение. То нарастает постепенно, неторопливо и крайне медленно лишь по единой причине всей той тоски, что будто бы обретает новое дыхание после второго сна… Слишком искреннего. Слишком правдивого, чтобы в него можно было не поверить.       Тор не верит. Тор сопротивляется всеми силам, Тор занимает себя тренировками и ни единожды не берет в руки ту книгу, что приносит ему Бейла, а ещё спит, ест и не мыслит. Это вовсе ему не помогает, потому что он видит то ли Локи, то его иллюзию впервые за весь век и это видение не отпускает его. Услышанные слова пленяют его сознание, взгляд глаза в глаза неволит разум, боль же усмиряется той собственной частью, что больше не взвывает так громко — любовь Локи ядовита. Тор не верит, не верит, не верит, но каждое воспоминание, каждый отзвук чужих слов… Тор слышит их эхо средь тьмы собственных снов в первую ночь и в каждую новую, снова и снова, пока не просыпается в предрассветном сумраке. Сердечная агония, неизвестность и бесчисленное количество тайн, что опережают, но и идут следом за каждым новым, лживо не жалостливым взглядом троицы воинов и Сиф. Он запрещает им сопровождать себя в Альфхейм, в то время как Лие запрещать не приходится вовсе — Лия пропадает следом за Фенриром.       Фенрир же уходит прочь — следом за Локи.       И Гертруда — не желает видеть его.       Тор просыпает с предрассветным лучом сумрака и поднимается с постели сразу же. Он одевается в торопливости злости, ведомый лишь желанием уберечь Альфхейм от ее грома и ее молний. Его согласие, его ложь о готовности к сватовству ничего не решают. Вся его храбрость, вся его твердость, все, что есть в нем, на поверку оказывается бесполезным даже в большей степени, чем все бесчисленные метки. В них он ждёт, в них он действует с осторожностью. Сейчас же нутро требует — срыва, битвы и жестокости бойни. И жестокости просто. Той самой, что не вернёт ему Локи. Той самой, что не принесёт ему ничего вовсе. Он может убить Одина и после совет казнит его. Он может поднять бунт и тот будет подавлен войсками Всеотца. С век назад говорит Локи, что им необходимы союзники, но время идет — все, что есть, оказывается неизменным. У него не находится шанса переговорить с Гертрудой о союзе, что не является связанным со сватовством. У него не находится возможности принести свежесть новых слов, отвергающих правление Одина, потому что никто не желает слушает его.       Никто вовсе не задается вопросом, куда подевались иные боги и почему сгинули ещё давным-давно.       Тор просыпается, поднимается с постели и одевается. Он покидает собственные покои с тем самым сумеречным предрассветным лучем и первым делом направляется в ту башню, где расположился кабинет Гертруды. Круглая, светлая комната пустует, не предлагая ему ни вежливости, ни обсуждения о тех делах, что являются неотложными, но откладываются вновь, и вновь, и вновь. Разыскав в чужом столе чистый кусок пергамента, Тор оставляет краткую записку — если Гертруда вернётся сегодня, она сможет найти его у озера. В то, что это действительно случится, Тор не верит, марая чернилами лист все равно, потому что не желает играть в игры молчания и отчуждения, как не желал подобного никогда.       Его выезд из дворца случается в тишине и среди рассветного солнца, что трогает его щеки и лоб, хлопковую ткань рубахи на груди, обещая лживую удачу, которая никогда не свершится. Ничуть не сонный конь вывозит его прочь за стены дворца, а после позволяет покинуть и нижний город. Стоящие у ворот стражи дозора кивают ему, приветствуя его статус и все его боевые заслуги — они никогда не узнают. Тор никому никогда не расскажет. То самое озеро, что помнится ему теперь обледенелым и мерзлым много больше, чем иным другим, притягивает к себе всю его тоску и всю его усмиряющуюся боль. Но смирение злит и отнюдь не потому что последний век его злит все, что попадается под руку. Смирение злит, потому что Тор все же верит, как ни пытается отворачиваться — Локи приходит к нему, Локи награждает его собственной любовью без единой просьбы или мольбы со стороны Тора, Локи говорит, что вскоре вернётся.       Локи почти даже говорит — что любит его.       Тор обманывается, не имея возможности прекратить даже против угрозы в виде магии Фригги, ворожбы магов Одина и той же Хульги. Та ведь является магом, верно? Тор обманывается, чувствуя, как семя ненависти к любой магии уже проваливается куда-то в его кишки. Оно приживается там, пока не прорастая. Оно находит там дом для себя. И Тор не позволит ему прорасти, Тор будет честен с самим собой, только то смирение, вся та вера в то, что Локи действительно был в обоих его снах, обживается среди его сознания много быстрее. Он говорит именно то, что Тор желает слышать. Он говорит, но смог бы сказать нечто подобное в реальности? Ему никогда не было присуще это.       Но он же всегда был — слабостью Тора. И верная смерть уже искала тех, кто решил воспользоваться этим.       Стоит ему выехать за крайние внешние ворота, как его конь срывается в быстрый, слишком радостный бег. Вести его Тору почти не приходится, будто конь знает и сам, куда они мчатся и куда им нужно дойти. Озеро, озеро, озеро — оно ничего Тору не отдаст и ничего ему не поведает. И, впрочем, ему не удается до него даже доехать. В единый миг равнина впереди, у самого горизонта, поддается дрожи вязкого, алого света, и Тор замечает то быстро, но тормозит собственного коня много медленнее. Травы под его копытами скручиваются крепкими жгутами, а следом те жгуты обращаются десятком черных, горящих алыми глазами змей. Его конь встает на дыбы, даже не останавливаясь в собственном беге — удержаться на нем не столь трудная задача. Удержаться, остаться в седле, развернуться и скакать назад… Тор тянется одной рукой к собственному бедру, за Мьельниром, пока иная мысль разрубает его сознание надвое.       Как бы плох он ни был в магии и как бы пусто на нее ни было его тело, не узнать эфира, переливающегося в глазах и чешуе черных змей у него просто не получается.       И конь его встает на дыбы, желая уберечь себя от единого укуса — Тор удерживается в седле единой рукой до того, как ядовитый укус случается. И Тор же вместе с конем валится в траву, стоит порче эфира заразить звериную кровь. Массивная конская туша прибивает его ногу к земле, заставляя зарычать от боли. Конь дергается единожды, после дергается вновь. Тор надеется, что эфир возьмет верх над зверем и принудит его биться, тем самым дав Тору подняться — удача покидает его много раньше, чем он выезжает за крайние внешние ворота. Удача отворачивается от него, пока тот враг, что нападает, ловит его в ловушку удивления и невозможной беспечности.       Хорошим царем является тот, кто не ищет битвы, но всегда к ней готов — вот что говорит ему Один множество раз, и Тор не забывает подобного так же, как не забывает иного: весь эфир и все темные альвы заточены в Нидавелире. И их охраняют дворфы. И никогда они не посмеют освободить их, потому как не желают войны, даже против всех собственной завидной боевой мощи. В реальности эфирные черные змеи, что переливаются алым, густым светом подползают к нему со всех сторон, пока Тор пытается сбросить с себя мертвую конскую тушу и выбраться из-под нее. Не отвлекаться на змей, чьи головы вновь и вновь встречаются с его молотом, не получается, а все же Тор справляется. Он изживает со свету оба десятка юрких ядовитых змей, обозленно сталкивает с себя уже гниющего от проблесков эфира в шкуре коня. Когда поднимается на ноги, тяжело, гневно дыша, ни единая травинка на всей равнине не переливается эфирным светом и каждый след змеиной шкуры пропадает из-под его ног. Оглядевшись, Тор оборачивается к башням дворца, виднеющимся слишком далеко, и, помедлив, уже поднимает собственный молот, чтобы долететь до него назад, чтобы предупредить Гертруду, только сделать этого так и не успевает.       Негромкое, сдержанное шипение звучит из-за его спины, заставляя обернуться в резвой готовности отбиваться. Прямо перед ним, высотой не меньшей, чем с половину башни альфхеймского дворца, громадная черная змея распахивает собственную пасть и алыми эфирными глазами предвещает ему краткую, жестокую смерть. С ее острых, выбеленных клыков каплет эфирный яд. И Тор успевает дернуть рукой, но лишь миг в миг, как зверюга бросается в его сторону, смыкая собственную пасть вокруг него.       Тор успевает помыслить: о Локи. И о том, что эфирная змея не выкладывает на травах равнины собственную тень. Она точно является иллюзией. Но так или иначе правды вовсе не прячет.       Темные альвы вновь пробудились. И та самая война, которой Один так ждал, вновь грядет. ~~~•~~~