Роза ветров

~~~^~~~       — Слушайся Огуна, хорошо? Я приду за тобой через несколько дней и мы пойдем назад… Пойдем домой, — мягко, почти полюбовно почесывая Фенрира по голове и между ушами, Локи улыбается ему через силу, заглядывает в его разноцветные, возбужденные новым путешествием глаза. Фенрир точно оказывается единственным, кому происходящее двух последних недель нравится безраздельно и полностью. Падающий со свинцовых небес снег, который можно ловить собственной пастью, прогулки до етунского волчьего леса с позволения Локи, общение с вожаком, что остается в стенах замка даже после того, как получает для своей стаи разрешение на любую миграцию… Последнее занимает Фенрира в особенности и Локи вновь и вновь на протяжении обеих недель замечает его то в беготне за чужим хвостом на призамковой территории, то в играх с вожаком. Та самая цель или тот самый таинственный результат — Локи не мыслит об этом вовсе, мыслить даже не собирается, слишком занятый собственной игрой с Гейрредом, но возвращаясь среди прошедшего вечера в собственные покои, так и являющиеся каморкой, случайно натыкается на вожака, что ждёт его у двери.       Разговора не случается. Вожак говорит негромко, с шорохом привычного его голосу рычания:       — Он будет следующим. Позаботься о нем до того момента, — он не отдает Локи благодарности за исполненные обещания, что не являлись клятвами. Он же ни у кого не спрашивает разрешения остаться среди коридоров етунхеймского замка. И любой милости не спрашивает тоже — дикий, не прирученный зверь теперь водится здесь и будто бы даже заводит дружбу с Гейрредом. По крайней мере Локи видит, как он сопровождает его время от времени. Говорят ли они? У самого Локи не находится для вожака слов ответа, потому как кислый, прогорклый ком рождается среди его горла, перетягивая собой слизистую от края до края. Локи теряет возможность вдохнуть. Локи теряет право на любые слова.       Этого ведь не случится в действительности? Вожак говорит, потому как видит, потому как находит в Фенрире и всей его сути нечто, что привлечёт всю волчью магию после его смерти — Фенрир станет будущим вожаком. Когда нынешний сгинет, изъятый из миров рукой старости, дланью гибели среди войны или среди мира, необходимость вести волчью стаю и заботится о ней настигнет Фенрира, наделит его голосом и десятками различных размеров той волчьей формы, что есть у него уже.       И Фенрир отправится туда, где всегда было его место — к заснеженным полянам и голым стволам леса Етунхейма.       Удавшаяся затея, зародившаяся мыслью Тора о союзниках, или громогласное, пьяное пиршество, устроенное Гейрредом в прошедшей ночи? Первое вызывает гордость, со второго же Локи уходит прочь, так и не находя за часы пустого празднования для себя ни единого места, но уходит — ничуть не разбитым. Он приходит в Етунхейм, чтобы забрать себе власть, и забирает ее, забирает голову Лафея, забирает правление Гейрреда. Ещё, конечно же, именно ему отдает.       Важное, вековое знание — ровно так, как пришел и принёс их снегам мир, Локи сможет забрать его в единый миг.       И ошибиться в разуме Гейрреда, что впитывает то знание, не получается так же, как сбросить все вкусное, дразнящее кожу мурашками переживание. Гейрред глядит на него позабавлено, но словно на равного себе. Не боится его. Не боится случайно разрушить его тем напором, с которым шествует и вышагивает каждое их обсуждение. Ткани или семена, оборудование для каменоломен, а все же дерево, дерево, дерево… Локи выстилает коридоры его замка шкурами ковров, защищает пустые проемы его каменных окон магией и лишает все леденелые углы мелких сугробов снега. Локи открывает для его етунов восток руками не разумной и поистине бешеной временами Сигюн, Локи дает ему пропитание и тепло. Локи же — ставит собственную подпись под соглашением о союзе и будущим торговым договором.       Его подпись является подписью Тора.       Гейрред все же глядит с многозначительным прищуром — будто его, Локи, подпись является лишь его собственной.       Быть может, не вера, а все же восхищенное, смиренное уважение, вот что переливается в его алом глазу забавой, когда Гейрред обращает к Локи собственное внимание. Вот что звучит в его крепкой, не сомневающейся интонации, когда он говорит иными словами — Локи может больше, Локи силён и может выдержать, может биться яростнее, пускай является равным ему уже. И Локи вовсе не желает сравнивать, а все равно то сравнение прорастает в нем. Не привлекательная, редкая зверушка, не военный трофей и отнюдь не пустое развлечение — Гейрред глядит на него, видя словно бы всю ледяную, но двойственную суть.       Без страха.       Без упреков и требований.       Но — предложением.       Может ли Тор похвастать чем-то подобным? В нем присутствует твердость. В нем живо пламя крепкого духа и он может быть напористым тоже, только весь тот его напор обращается нежностью достигая зыбкой границы — все дальнейшее, что будет тронуто, разрушится. Знает ли Тор об этом, догадывается ли или действует по наитию, против него Гейрред собственным словом и всем собственным давлением пробивает ограничивающую, невидимую черту и проходит вперёд отнюдь не по праву сильного. Он смотрит, он говорит и в прошедшем вечере пиршества он же поднимает собственный кубок, глядя Локи прямо в глаза, так, будто бы имеет реальную, подкрепленную фактами убежденность.       Локи может выдержать больше.       Много больше чем вера, лишь острое, вечное в собственной жизни знание. Оно провоцирует азарт где-то у Локи внутри. Оно провоцирует, провоцирует, провоцирует и точно отдает ему — предложение. Остаться среди снегов? Править здесь? Локи не совершает ошибки почти или не совершает ее будто бы, а, впрочем, является ли что-то из происходящего ошибкой. Старый Етунхейм умирает, вместе с собой забирает все отжившее, все бесполезное и не нужное. И истина открывается, истина откроется вот-вот… Среди громкого, завывающего песнями пиршества он поднимает собственный бокал Гейрреду в ответ, точно не собираясь пить больше единого глотка.       И не успевая выпить даже того.       Пока каждая мысль, пока каждое новое воспоминание… Среди вечера конца первой недели в етунхеймском замке ему удается разыскать для себя времени на отдых и первой же мыслью, что касается его разума, первой же мыслью, что не является тоской по Тору или провоцируемым Гейрредом азартом, становится важное переживание разыскать среди коридоров и галерей двери библиотеки. В то, что она действительно есть в этом доме войны и смерти, в доме взращенных Лафеем берсерков, Локи, конечно же, чрезвычайно сомневается. Однако — находит. И случайно успевает потеряться среди высоких каменных стеллажей, среди сотен кожаных томов, исписанных вдоль корешков позолотой названий, среди множества книг, некоторые, из которых к его удивлению оказываются ему незнакомы. В той библиотеке он проводит единый шаг скатившегося к горизонту солнца за другим, когда случайно откуда-то из-за спины звучит все с той же затаенной забавой:       — Если ты ищешь историю Етунхейма, тебе нужен второй ряд, начиная от стены входа. Если же тебе нужно что-то иное, это могу дать тебе я, — его интонация, объявившаяся бесшумно, заставляет Локи вздрогнуть больше от неожиданности, чем от испуга, и в том явно содержится определенный смысл: он не боится Гейрреда. Он всматривается в него изо дня в день среди стен его кабинета. Он вслушивается в его слова, изучая те пути, которыми бежит его рассудительная, умная мысль. И этот алый, ничуть не озлобленный, а все же позабавленный взгляд… Тот миг, в котором Локи понимает, что он может обращаться не только к Сигюн, вероятно, становится его погибелью.       Именно он. Или первая встреча среди той библиотеки, где Гейрред проводит некоторые ночи, как признается сам. Или долгий разговор, тот долгий рассказ, в котором Король Етунхейма действительно отдает — то, в чем Локи нуждается. Он отвечает на его вопросы, он ведет повествование длинной, крепкой нитью от самых истоков и до начала правления Лафея. О традициях или быте, о етунхеймских кочевниках или особенностях военного дела. Они усаживаются в широкие, удобные кресла подле белого, запетого в каменной чаше пламени по предложению Гейрреда, но отнюдь не с ним под руку в собственное Локи забирается с ногами.       Гейрреда то явно забавляет ничуть не меньше, чем все остальное.       Кем Локи является и что он может. Отнюдь не вера, но крепкая убежденность без насмешливости. Веселье с привкусом гордости, которая будет бессмертна. Гейрред глядит на него именно так, Гейрред говорит с ним этой интонацией, и все, что есть в нем, пробуждает азарт, переполненный удовольствием. Бежать от него — вовсе не хочется. И на исходе второй недели, после всех обсуждений, являющихся ни чем иным, кроме как игрой словами, после тех нескольких полуночных разговоров среди библиотеки… В одну из ночей они почти ругаются, перебирая собственными словами всю нужду ванов в союзе с темными альвами. И Локи говорит, что, даже при том, ваны не заслуживают истребления, пока Гейрред дразнит его каверзными, трудными на любой ответ вопросами.       Если ваны желают истребить етунов, разве же не будет равноценным, если етуны истребят ванов во имя защиты?       Они так и не ругаются, но лишь потому что Гейрред неожиданно после очередного ответа Локи заходится грудным, развеселым смехом — это ощущается слишком красиво и необременительно, чтобы Локи мог отвернуться, чтобы Локи запретил себе мелочно усмехнуться в ответ.       И это же находит собственный исход среди того вчерашнего пиршества, когда Локи тянет наполненный вином кубок вверх Гейрреду в ответ.       Отпить даже единый раз, конечно, не успевает. Хохочущая и уже точно вдрызг опьяневшая Сигюн, что сидит подле него, резким движением дергает рукой, подбивает ему локоть и Локи от неожиданности проливает вино на собственную рубаху. Но происходит ли то по случайности? Насколько вино действительно Сигюн пьянит? Насколько много видит она и сколь многое различает? Локи отдает ей всю правду и всю собственную память, и потому, вероятно, Сигюн точно знает, сколь плохо любая выпивка может отразиться на его разуме, но верить в то, что эта резкость, этот тычок ему под руку и эта ее неаккуратность является определенным замыслом — у Локи так и не получается поверить в это.       И места среди пиршества ему все же не находится. Конечно, он покидает его, оправдываясь перед самим собой за испорченную рубаху, и подле двери собственных покоев, являющихся каморкой, разыскивает отнюдь не то, что желает, только ведь — настойчивое, отдающееся зудом поверх рёбер отсутствие Тора подпитывает тоску даже против, что позабавленных, внимательных глаз Гейрреда, что поднятого самим Локи кубка с вином. Если бы Тор был здесь, был бы он горд? Если бы он присутствовал, пел бы вместе с Сигюн да иными етунами и девами етунского рода все те бранныею дурные песенки? Или, быть может, стал бы выплясывать на каменном полу пиршественной залы?       Вероятно, когда Локи вернётся, Тор будет чрезвычайно зол, Огун же спрашивает: сколь многое? Тор должен знать, Тор должен услышать, Тор должен принять к сведению… Сравнение не является желанным и вряд ли является позволительным, только не сравнить все же не получается: Тор отступает, подгадывая границу разрушения, Гейрред же пересекает ее жестким и неумолимым шагом, потому что в крепкой руке держит вековое знание.       Локи может выдержать это.       Локи силён и умен. Локи может больше. Локи может много больше, чем, вероятно, мыслит и сам. Будто упрямый комплимент, что не является желанием выторговать за него хоть что-либо — Гейрред не позволяет себе вольностей ни единожды, пускай успевает высказаться о сути слухов. Кто Локи люб и кто может быть вхож в его постель, за ту реальность Гейрред не пытается осудить его или высмеять. Он лишь играется. Вновь, и вновь, и вновь, пока азарт, отвлекающий и от внутренней пустоты, и от тоски, неспешно ширится во все четыре стороны у Локи в груди.       Но, уйдя прочь по велению перепачканной рубахи, в пиршественную залу он, правда, так и не возвращается.       Сейчас же лишь через силу улыбается Фенриру. Заглядывает ему в глаза, притискивает к себе напоследок покрепче. Все его важные дела в Етунхейме, что являются по сути своей единым делом, завершаются и подписью соглашения о союзе, и устроенным Королем пиршеством, но Локи решает ещё где-то среди вчерашнего вечера — он может задержаться. На день. Или, быть может, на два. Подарить Сигюн ещё пару спаррингов с презираемыми ею етунами. Провести ещё вечер-другой среди чужой библиотеки и за полной азарта, полной удовольствия и мурашек поверх кожи плеч беседой. Он решает то вчера, а после находит собственную боль в словах волчьего вожака, что не нуждается в его ответе.       Когда он сгинет, Фенрир станет новым вожаком и займёт его место в землях Етунхейма.       — Тебе нужно будет встретиться с Гертрудой, — с тяжелым выдохом отстранившись от волчьей морды, Локи выпускает возбужденного, радостного волка из собственных рук и медленно распрямляется. Чужой разноцветный взгляд сменяется видом етунхеймской равнины, что тянется под тяжелым небом до самого утеса, обросшего сверху и по бокам лысыми деревьями леса, и Локи смаргивает кратко и быстро. Задумчивость, переживание боли отсроченной в будущее разлуки или все же вопрос — сколь о многом должен будет вызнать Тор? Локи ведь нечего прятать от него. Ничего не случается. Ничего не происходит. Теперь у них есть союзники! Повернув голову к Огуну, что так и продолжает поправлять плащ на собственных плечах, Локи добавляет: — Один на один. Передашь ей информацию о союзе Тора с Етунхеймом.       Огун выглядит задумчивым и чрезвычайно сосредоточенным, а ещё в который раз будоражит не надетый капюшон прикосновением собственных рук. Когда в последний раз он ощущается столь суетливым? На самом деле — Локи не собирается покидать Етунхейм в прошедшей ночи, пускай тоска изо дня в день становится лишь объемнее. Свидеться с Тором. Говорить с ним, прикасаться к нему, его целовать… Локи отказывается выставлять себя слабым глупцом или поистине признаваться собственным приходом, что был бы рад не уходить от него никогда.       Ровно так же, как был рад никогда к нему не возвращаться.       Только любой отказ, как и любой запрет, как и любое вето — среди рычащего слова волчьего вожака что-то ломается изнутри важным обещанием предназначения: прощание неизбежно. Локи обретает Фенрира единожды, и тот становится ему любовью, тот становится ему и теплом, и счастьем, и большой защитой, что его тела, что его духа. Как сможет он отпустить его? Когда день придет и старый волчий вожак сгинет прочь, Фенрир вернётся туда, где всегда ему было место, Локи же потеряет. Его присутствие подле себя, его непосредственную, щенячью преданность и тот самый, виляющий из стороны с великой радостью черный хвост. Они будут знаться и дальше, конечно, будут встречаться время от времени, но расставание… Оно является неизбежным.       И ответить что-либо волчьему вожаку Локи так и не удается. Он глядит ему вслед, пока зверь не исчезает за углом коридора. Он проходит в собственную каморку, прикрывает дверь. Нужда в том, чтобы переодеться и вернуться на пир… Ему не находится места там. Те песни, что горланят етуны да Сигюн. Бесчисленные кубки с вином. Шум и гам самого празднества. Бессмысленная, пустая чепуха, что поджирает запасы еды да выпивки, против лица будущей войны или всех будущих дел выглядит презренно и дико, а ещё чрезвычайно скучно. Даже при виде Гейрреда, что поднимает собственный кубок за него и глядя ему прямо в глаза? Локи зачем-то попусту лжет себе, что вернётся, только переодевшись, пока вся магия его рук точно желала смеяться над ним, если бы только умела нечто подобное.       Он может убрать дурное, широкое пятно от вина легким движением кисти.       Но он уходит — вовсе не за тем, чтобы обрести дополнительный осколок будущего, что уже предначертано. Вовсе не за тем, чтобы разыскать сердечную боль. Вовсе не за тем, чтобы по итогу рассказать то, что уже успел произнести с месяц назад: сколь бы великой силой Тор ни был для него, он все же навсегда останется его слабостью. И Локи не удается даже заприметить — вот он проходит в собственную каморку, вот усаживается на постель тяжелым движением, позабыв и о шкафе с одеждами, и о лживом, мысленном обещании вернуться к пирушке… В единый миг он просто моргает, находя себя на краю мягкого кресла в чужой темной спальне. Там пахнет плавленным свечным воском и истлевшими огарками. Там пахнет Тором, асгардским солнцем и теплой, нежной тишиной, что собирает иней с его кистей, очищает от него его лицо и ноги. Ни единой мысли о том, чтобы уйти незамеченным, ни единого размышления о том, чтобы все же сбежать так, как и должно, не появляется. Тяжело поднявшись с кресла, Локи сбрасывает одежду на его поверхность, а после забирается в чужую постель, оставаясь способным ни на встречу, ни на разговор и ни на что угодно иное, кроме мелкого знакомого заклинания сна.       Сколь о многом Тор должен будет вызнать?       Фенрир покинет их. Фенрир покинет Локи однажды. Им будет подарено несколько лет или веков, но это случится все равно — оно все же ломает его, разрушает его. Спасительная мысль уводить к Тору спасительной рукой, чьего колдовства Локи даже не замечает. Не помнит, как перемещается, запоминая лишь, как Тор целует его лицо и волосы, обнимает, выглаживая его спину и бедра собственными руками. Его недовольство холодными руками Локи звучит то ли наигранно, то ли искренне, но он так и не отстраняется.       И засыпает почти сразу, ведомый магией, Локи же остается. Подле него, прямо в его руках и с звуком его сердцебиения под ухом, но мыслью — среди головы.       Однажды, Тору придется уйти тоже, но, в отличие от Фенрира, они никогда уже не смогут свидеться. Сможет ли Локи спасти его в будущем, а все же именно сейчас — сколь многое Тору нужно будет вызнать? Ничего не происходит. Ничего не случается. Все определенно точно в полном порядке, Огун, правда, выглядит много более суетливым, чем обычно. Все присущее ему спокойствие. Все, что всегда было столь привычным в нем. Он оправляет капюшон на плечах и Локи не собирается вглядываться, все же замечая яркий, налитой след чужого рта у воина под самым ухом. Есть ли он среди вчерашнего дня или любого из предыдущих, бывали ли поверх его смуглой кожи похожие хоть когда-нибудь… Повернувшись к нему лицом неожиданно быстро, Огун притворяется, что не оглядывается по сторонам вовсе. Бросает с очевидной ложью не заинтересованности:       — Сигюн не подойдет…? — но в глаза Локи так и не смотрит. Опустив руку вниз, трогает ею голову того Фенрира, что крутится у его ног настоящим волчком. Вся его радость, всё его возбуждение пред новым поход или, быть может, перед встречей со Слейпниром… Суета Огуна выглядит напряженной ничуть не меньше, чем натянутая улыбка самого Локи. И стоило бы помыслить, как тот след на чужой шее вообще рождается, стоило бы посмеяться, быть может, стоило бы занять тем смехом все собственное сознание и весь собственный день — Локи смотрит Огуну в глаза, пока его взгляд сбегает прочь, вновь оправляя полы плаща кистями рук, и ни единое усилие так и не помогает.       Фенрир покинет его однажды. И сколь о многом, что произошло уже среди етунхеймских земель, стоит знать Тору? Не вера и вряд ли комплимент, а все же крепко удерживаемое в руке Гейрреда знание, что дразнит, провоцирует азарт, и требует больше сил, больше мощи, больше разума — это привлекает. И ради этого, ради удовольствие от пары новых бесед, ради удовольствия просто, Локи принимает решение остаться, по итогу же будущие день или два будет занят вовсе не этим.       Но попыткой сжиться с тем будущим, что ему предстоит.       Без присутствия Фенрира, что теперь дразнит глаз болью. Без всего его виляющего из стороны в сторону хвоста. Без его рычания или тявканья. Локи и стоит, быть может, отвлечься на Огуна и его явную, единую интрижку с Сигюн, но, пускай даже той никогда не повторится, пускай даже чрезвычайно зря этот дурень решает вверить Сигюн нечто вроде собственного сердца или тела, отвлечься так и не получается. Острая, выламывающая боль от расставания… Вначале его покинет Фенрир, но кто станет следующим? Или все же, кто уйдёт раньше него?       Качнув головой, Локи откликается спокойно и ровно:       — У нее тренировка, — новым же движением глаз он опускает взгляд к Фенриру, улыбается ему ещё раз лживо и через силу. На замирающего в миг Огуна не смотрит. Тот вдыхает коротко, чётко. В последний раз одергивает плащ и кивает. Разумный, статный и выхолощенный — он делает глупость, как и многие другие, являющиеся что сильнее, что слабее него, Локи же лишь кратко вздрагивает уголком губ. Желать Огуну страданий? Он никогда бы не пожелал ему нынешнюю Сигюн так же, как не пожелал бы ее никому иному, потому как нынешняя Сигюн вряд ли была создана для любви, подобно той, что осталась где-то среди далёкой первой жизни.       Именно нынешняя была создана для войны.       Махнув рукой в движении прощания, Огун подзывает к себе Фенрира тихим, чуть побитым свистом, и Локи переносит их легким движением руки в Альфхейм. Без прикосновения. Без лишнего нового слова. День или два, ему лишь нужно осмыслить, ему, вероятно, нужно потребовать от Сигюн спарринга, чтобы взбередить собственную, замерзшую кровь, ему нужно просто смириться и сжиться, ведь это… Просто щенок? Фенрир становится его другом, становится частью его мира и приносит ему бесконечное, столь хрупкое и столь полюбовное благо. Фенрир же будет новым вожаком етунхеймских волков.       Тяжело вздохнув, Локи прикрывает глаза, потирает их инеистыми пальцами. Стоит ему отступить на шаг назад обернуться, как среди колон он сразу же замечает Гейрреда. Тот не подходит. Лишь с усмешкой приветствует его кивком собственной головы, а после скрывается где-то в тени, в глубине замка.       Не улыбнуться на уголок губ с мелким выдохом лживого облегчения у Локи не получается. ~~~^~~~       День или два — Локи изымает у времени целых три, вновь и вновь оглядываясь на тоску по Тору, что так и не исчезает. Или все же на боль в груди, что существует с именем Фенрира? Локи принимаете решение задержаться в Етунхейме отнюдь не потому что желает убежать прочь от будущего, но то желание приобретает собственную значимость.       Второе предназначение, вторая ветвь будущего, что точно принесёт ему сердечную боль, становится костью поперек горла — отвлечься от нее уже не получается. И все же насладиться — удается. Теми несколькими спаррингами с Сигюн, что радуется его появлению на тренировочной арене, будто малое дитя, а ещё глаголет поистине громогласно: сейчас-то они увидят! Все те презираемые ею етуны и даже сам Гейрред, все снега Етунхейма и сама плоть воздуха! Спарринги с ней действительно будят его от мирной, почти мертвой тишина да глади мерзлого мира, и в первый раз Локи остается подле Сигюн на арене почти до вечера. Будто два неистовых, голодных койота, они носятся друг подле друга, скрещивая мечи и роняя на укрытый их следами снег капли что алой, что темно-бурой крови. Сигюн ухмыляется ему тем самым оскалом войны и битвы, которому неведомо ничто иное.       Локи просто не рассказывает ей — ни о суетливости Огуна, ни о его сердечном ожидании.       Что Сигюн действительно выйдет его проводит или станет ждать их новой встречи? Огун отказывается биться с ней на арене, Огун же соглашается делить с ней постель, и это становится его ошибкой, но волноваться за него — это является последним, что Локи собирается делать. У него на руках отсроченная в будущее боль разлуки, что собственным зарождением в ночи пиршества напоминает о предназначенной смерти Тора. У него на руках вся забава, вся твердость и весь напор Гейрреда, что остается поистине доволен той задержкой, которую Локи себе позволяет. Они встречаются в библиотеке среди ночи ещё единожды. Они же встречаются там вновь в прошедшей ночи. Пока шорох слухов о ярмарочном караване фокусников уже разносится по мирам, не посещая ни единый, пока Локи готовится к отъезду и лжет себе же, что не мыслит ни единожды…       Пока темные медлят и раз уж его единое дело завершено, он ведь может позволить себе задержаться? Он ведь может позволить себе просто спрятаться от каждого из существующих предназначений?!       Во вчерашнем, втором вечере Гейрред приносит вместе с собой в библиотеку аккуратно сложенную, тяжелую черную медвежью шкуру из собственных покоев. Он дарит ее Локи ради тепла и комфорта, добавляя твердо и негромко:       — Твои годовые метки ярче, потому как твоя кожа тоньше моей. Я не желают, чтобы мой холод пожрал тебя со временем.       Много больше, чем комплимент. Замершее на собственном пороге предложение. В свете выбеленного пламени Локи глядит ему в глаза долгие-долгие мгновения, а после делает ровно то же, что делает и среди пиршества — просто принимает. Как дань уважения, а, впрочем, сколь о многом действительно должен будет прознать Тор? Гейрред ничего не требует и не пересекает границ дозволенного, пускай и перешагивает каждую из границ возможных разрушений.       Ничто так и не рушится. В прошедшей ночи Локи спит или притворяется спящим под простыней и дарованной ему шкурой, но все же то и дело просыпается, пытаясь нащупать среди постели. Именно теплую, родную руку или все тело? Он остается во имя удовольствия и во имя спасения от той участи, что сделает Фенрира сильным, придаст ему чести и статуса — самого Локи ранит.       Ничуть не больше, чем Тора ранят те знания, которые он получит или которые никто ему не сообщит? Ничего не происходит. Ничего не случается. У них есть союзники теперь! Эта мысль, важная, дразнящая сознание ничуть не радостью, посещает его прошедшим утром, вряд ли требуя, но предлагая, подобно Гейрреду — в этом мире и среди этих молчаливых снегов Локи может не задерживаться. В этом мире неспешных, забавных и умных бесед среди библиотеки и чужой уважительной гордости Локи может просто остаться.       Зачем?       Гейрред оказывается наиболее удивительным из всего того, что Локи разыскивает здесь. Он привлекает взгляд звуком собственного голоса. Он привлекает мысль рассудительностью и твердостью слов. И никогда, никогда, никогда не показывает страха перед тем, чтобы случайно Локи сломать — он не боится этого вовсе. Лишь глядит и во взгляде его, алом, ничуть не озлобленном, Локи видит забаву. Как будто бы Гейрред знает, на что он способен. Как будто бы Гейрред знает, сколь много собственной силы Локи скрывает.       — Уезжаешь значит… — голос звучит из-за его плеча, но прежде звучит краткий стук в дверь каморки, но прежде та дверь открывается и Локи все же не вздрагивает. Расправив рубаху на деревянных плечиках бесполезными движениями промедления, он вешает ее в шкаф с одеждой. Бросает в ответ, не оборачиваясь:       — Иные дела не терпят отлагательств, — и будто бы лжет, и будто бы говорит правду. Темные медлят и, пускай даже кочевники в их рядах являются случайностью, само их присутствие отдает достаточное знание — прежде чем случится нападение, что-то должно измениться. Что-то, ведомое лишь ими, самими детьми норн. Что-то, что видят лишь они, позволяя себе медлить. Чем именно это будет, Локи знать не дано, а все равно и он мыслит тоже, и он тоже поддается ему — великому, важному промедлению.       Во имя выбора? Гейрред привлекает разумом и рассудительностью. Гейрред привлекает тем уважением и той гордостью за него, которую выдает — когда не отступается. И продавливает. И вовсе не желает видеть его ни дорогим, единственным в своем роде зверьком, ни замковым развлечением. Но Тор все же является и остается тем, кто был выбран до начала нынешних времен, до начала любых прошлых и в самом истоке самой первой жизни. Предавать его или лгать ему? Локи не умеет больше второго, Локи не является способным на первое, и все же поделать что-либо с удовольствием, с этим настойчивым азартом… Он вовсе не пытается. Ему нравится это. Ему приходится это по вкусу.       И вся та настойчивость… Коснувшись кончиками пальцев ткани рукава, он притворяется, что вовсе не слышит, как кратко, надсадно скрипит накрепко закрытая Гейрредом дверь — является ли именно это истинной? Старый Етунхейм умирает и собственной смертью собирается забрать, собирается изъять из чужих рук все отжившее, все то, то более не является нужным. Гейрред же становится единственным самым удивительным из всего, что попадается Локи на глаза.       Отчего получает эту привилегию перед лицом мерзлого, молчаливого и озлобленного мира?       Или все-таки — как быстро Локи действительно замечает всю его ложь? Не полостью сознания. Быть может, его глубиной или самим дном. Быть может, не замечает и вовсе, только дверь уже надсадно скрипит, и его сердце отзывается дрожью на тот тупой, запертый скрип изношенного дерева, а мгновением позже на него отзывается и Бранн, мелкой пульсацией тепла заселяя запястье. Он предчувствует и готовится. Качнув головой без выражения, Локи отступает от шкафа на мелкий, медленный шаг, прикрывает створку дверцы спокойной рукой. И оборачивается слыша то, что Гейрред произносит все той же интонацией. Давление и позабавленность. Уважение к силе. Великое знание — Локи может выдержать много больше.       Насколько в реальности это все, удивительное и порождающее в нем азарт, является привлекательным против лица того Тора, что отступает, только ощутив границу разрушений?       Гейрред говорит:       — Ты мог бы остаться, — и перехватывает его взгляд собственным, стоит Локи только развернуться к нему лицом. Стойкий Король. Сильный Король. Король, что имеет и гордость, и разум, но все же не позволяет первому перевесить второе. Он усмехается мягкой, дразнящей улыбкой, что слишком походит на тот его смех, который Локи уже успел услышать. И он же оглядывает его — парадный доспех, изумрудный плащ и всю голову, поднятую статно и величественно. То, что он видит, ему приходится по вкусу точно, но Локи вскидывает бровь кратким движением лживого насквозь непонимания ему в ответ. Для чего бы ему оставаться? И от чего все же Гейрред оказывается — столь удивительным. Он говорит, преодолевая единый шаг за другим: — Мы могли бы править вместе… Только помысли. Столь великая, заманчивая возможность… Ты да я и все девять миров у наших ног, — его голос перекатывается в его груди урчанием, открывая все существовавшие тайны, все замыслы и все те комплименты, что являлись определенным флиртом в каждый миг собственного существования. И он подступает. Шаг, другой… Локи глядит на него, отчего-то вовсе не расстраиваясь, как только ощущение расцветает внутри. Оно звенит тихим, назойливым смехом разочарования. Оно перекатывается с боку на бок, покрывая собственным хохотом его кости и внутренности. В этом ведь все дело? Ледяная глыба его сердца не вздрагивает ни единожды за все прошедшие две с половиной недели. Наслаждается игрой, впитывает в себя все бесконечное удовольствие от каждого разговора на равных… Гейрред ведь не лжет ему ни единожды собственным взглядом? Гейрред подступает к нему, оставляя меж ними меньше любого собственного шага, а после склоняется. И медленно поднимает руку, добавляя с многозначительной, жадной усмешкой: — Ты жаждешь этого, я вижу в тебе эту нужду, этот голод, и я могу насытить тебя, Локи.       От того, как он произносит его имя, все крайние мурашки заселяют Локи плечо. Его лицо приобретает растерянное, словно взволнованное выражение. Глаза открываются шире, приоткрываются губы. Сколь многое нужно, чтобы завлечь красотой? Гейрред не повелся бы на подобное никогда, потому что его привлекает сила. И поэтому он приходит, но не провожать — предложить уже вслух, звучно и однозначно.       Остаться.       Делит с ним дни. Делить с ним вино и власть. Делить с ним, быть может, постель? Локи не мыслит об этом ни единожды на пересчет всех дней, слишком увлеченный азартом, игрой и всем впитываемым удовольствием. Локи же не мыслит об этом и сейчас, лишь поднимая собственную руку спокойным, словно бы вдохновленным движением. Гейрред успевает почти коснуться его щеки самыми кончиками инеистых пальцев, когда Локи выглаживает его запястье собственным прикосновением, когда Локи откликается:       — Действительно… — власть, или правление, или трон. Скупое, скупое, скупое предложение, что является великим обещанием — Локи будет принадлежать все, чего он пожелает! И он касается ладони Гейрреда собственной, медленным, внимательным движением сплетается с его пальцами, вжимая центр ладони в чужой. Для его етунской кожи плоть Гейрреда оказывается теплой, по-настоящему теплой, пускай его рука и в полтора раза больше руки самого Локи. Но все же — они равны! Локи смотрит ему в глаза, улыбается медленно, будто смущённо, и получает ответную, самодовольную улыбку победителя. Ведь именно так нужно отвечать на завоевание нового трофея, не так ли? Понизив собственный голос до шёпота, он тянется вперёд, тянется и говорит почти с предыханием: — Только вначале ответь же мне, отчего я, тот, кто уже правит над тем, кто будет правителем всех миров и так, должен якшаться с кем-то вроде тебя, зарывающимся на величие вместо того, чтобы позаботиться о своем народе голодранцев и берсерков, что умеют лишь воевать да скалить собственные рты подобно зверью? — что-то мелкое, неуловимое вздрагивает у Гейрреда в глазах, пускай Локи даже не изменяет собственной интонации. Или не изменяет Тору? Эта мысль, странная, не способная прижиться в его теле, не посещает его ни единожды за все прошедшие дни ровно так, как не посещает и размышление о чужой постели. Сколь о много в действительности должен будет узнать Тор? Огун спрашивает это у Локи, точно спрашивая много большее, сокрытое им среди слов, но им же увиденное, и Локи существует, возвращаясь к этой мысли вновь и вновь все прошедшие три дня. Уж подобное, что симпатия, что азарт, что все немыслимое удовольствие, разозлит Тора явно сильнее, чем весь поход в Етунхейм… Разозлит всю его ревность, разозлит его всего, но лгать ему — Локи вряд ли отказывается. Локи больше просто не умеет. Увиливать или недоговаривать? Где-то там, среди утеса Мидгарда, он рыдает на его груди в неистовом переживании тот жестокости, которую вершит во имя его спасения — попусту, попусту, попусту. Эта жестокость не приводит его к цели. Эта жестокость наделяет его бессмысленной мощью. Эта жестокость открывает двери для войны. И все же Тор утешает его там, и все же Тор не единожды после не обвиняет его в тех обстоятельствах, что настигают их. От него хочется уйти на века и к нему же хочется на века вернуться. Ледяная глыба сердца откликается на него вновь и вновь. Но Гейрред — предлагает. И Локи улыбается ему сейчас, глядя в те его глаза, что больше отчего-то совершенно не веселятся. Локи сгибает пальцы, крепче сжимая его ладонь. Говорит той улыбкой, которая обращается оскалом: — Я был достаточно зорок, чтобы разглядеть твое предложение, но я же разглядел и иное. И если однажды, в любой миг, в любой день и через тысячи лет, я прослышу, что ты обратился вторым Лафеем для моего мира, я приду за тобой не с меньшей настойчивостью, чем пришел за ним. Твоя жадность падет, как только посмеет перекрыть твой взор. И твое предложение мне останется подле моего тебе отказа сейчас, завтра и послезавтра так же, как осталось в каждом из прошлых дней. Но за игру я все же выражу тебе благодарность, — ответная улыбка Гейрреда истаивает быстро и обращается жёстким оскалом той злобы, что уже скручивает ему нутро. Он отстраняется лишь немного, дёргает головой, выдыхая с рычанием. Но вперёд дернуться не пытается — будто текучая, раскалённая смола, Бранн перетекает от запястья Локи к самому центру его ладони, а следом выбирается на ее поверхность теплом и жаром истинного, пульсирующего Пламени. Гейрред точно желает напасть, потому что как вот ведь, вот ведь оно — будучи частью этого мира он является удивительным в собственных проявлениях, потому как лжет. И та ложь его искусна. И та ложь его хороша. Но рычание рвется меж зубов все равно, когда кожу его ладони выжирает огонь, когда трогает его плоть, просачиваясь сквозь нее. И когда Локи говорит с оскалом ничуть не доброй усмешки: — За ту игру, в которой ты проиграл, как только я оставил свой первый след поверх снегов своего мира.       Дернув рукой резче, Гейрред, наконец, отдирает ее от ладони Локи, отшатывается на несколько шагов. И тут же хлопает ею по плоти обшитых металлом брюк, только бы сбить тлеющее в выжигаемой плоти пламя. Истина открывается искрометно и резво — етунская кровь ходить под руку с кровью то ли асов, то ли, теперь уже, не понять кого, пока божественность вылизывает у затылка и магия обнимает ладони. Его разум остер. Его нрав холоден и оттого лишь более привлекателен. Недоступная твердыня, что одарит дарами? Тор носится с его болью, будто с собственным молотом, и никак не желает с ней расставаться, убаюкивая ее, защищая ее, оберегая ее от любой немыслимой угрозы — то делает ему честь. Без осмеяния или принижения. Без осуждения или презрения. Гейрред, конечно же, поступает много умнее Бейлы, когда произносит свое предложение забавой, настойчивостью да флиртом изо дня в день, но, впрочем, и в более многом нуждается. Для чего же ему единая ночь, если он может забрать себе всё? Напором и уважением. Ответной остротой разума, крепостью и той дикой, выбеленной, что живущее по углам этого замка пламя, яростью, с которой он наказывает единого планировщика и предупреждает других — его гости, гости его мира находятся под его королевской протекцией.       Локи ведь нравится, когда его защищают?       Гейрред оказывается самым удивительным и привлекательным из всего, чего глаз Локи успевает коснуться за прошедшие две с половиной недели в Етунхейме. Единый разговор за другим, обсуждение соглашения, что больше похоже на ловкую, юркую игру, беседы среди сумеречной тьмы библиотеки… Все то вряд ли оказывается правдой, только под ней, что под мерзлыми снегами этого мира, прячутся — жажда владения, не имеющая ничего общего со свободой. Жажда господства, что не является присущей Локи уже которую жизнь подряд. И каждый миг, каждая песчинка истинного, совершенно честного равенства вовсе забывает упомянуть.       С дорогим, единым в собственном роде зверем тоже можно быть на равных, при том оставляя ему не произнесенное звание — трофей. Имеющий место на полке. С уважением и гордостью обтираемый тряпицей от пыли. Вечный. Бессмертный. Принадлежащий.       И пока Тор отступается вновь и вновь, не дразня шагами границу разрушения, Гейрред прорывает ее, точно считая, что подобное может быть более привлекательным. Однако — есть те, кого выбирают для любви.       А есть те, кого выбирают для войны.       И чем больше шагов солнце делает по небосводу, чем больше проходит дней и безумных, дурных то ли ссор, то ли рыданий, все меньше сложностей остается тот выбор делать, даже против лица желания — не уходить от Тора иногда и никогда же к фтору не возвращаться. Без отказа от привлекательности и без отказа от удовольствия азарта, которым напитывается его нутро за все прошедшие недели подле Гейрреда, но — с отказом просто. То ли добив тлеющее пламя, то ли добившись, чтобы оно потухло, Гейрред вскидывает к нему собственный взгляд и рычит самым истинным, острым льдом:       — Ты не посмеешь отказать мне! Ты…! — его глаза, алые и внимательные, наливаются не яростью, но жестокой, взбешенной злобой, равняя его со всеми остальными в единый миг. Удивительный? Обыденный лжец. Голодный. Вряд ли имеющий возможность насытиться хоть когда-нибудь. Поведя кончиками пальцев, Локи прогоняет Бранна с ладони назад в плоть запястья и слышит миг в миг, как у Гейрред за спиной что-то кратко стукается об дверь. По ту ее сторону, по ту сторону той самой границы, которую Гейрред выставляет сам, звучит отборная брань Сигюн. Уйдёт ли она прочь или выбьет дверь? Локи не отводит собственного взгляда от чужого лица, произнося с почти звучащей в интонации надменной жалостью:       — Ты не будешь первым подобным, Гейрред. И последним отнюдь не окажешься, — и следом другая его рука касается пространства самыми кончиками пальцев. Шкаф исчезает из-за его спины первым, забирая следом и постель, и ту медвежью шкуру, что лежит на полу и принадлежит Локи будто бы с начала времен. Другая, покоившаяся на кровати и укрывавшая его всю прошедшую ночь, с шорохом валится на каменный пол. Гейрред дергается вперёд почти рывком, уже заполняя всю мелочную, вовсе не являющуюся покоями каморку собственным остервенелым рычанием.       Но единый шаг остается единым.       Локи просто не успевает остановить его, когда с резким ударом ноги, Сигюн выносит дверь. Та бьется об стены собственной плотью, разлетается щепками в стороны на уровне ручки. Гейрред оборачивается к ее яростному оскалу и тут же звучит:       — Ох, ну, конечно! — ядовитое, переполненное трупным запахом разложения и уже зародившихся в потрохах червей, вот как звучит ее презрение. Она сплевывает на пол, предупреждающе открывая движением руки тот меч валькирии, что висит на поясе под ее плащом. Посмеет ли Гейрред кинуться хоть на единого из них, а, впрочем — посмеет ли продать весь собственный мир за требование гордыни и голода? Локи не собирается искать ответа на этот вопрос, точно зная: его собственное предупреждение было четким и достаточно понятным. Без союза с будущим правителем Асгарда Етунхейму не то что было не выжить — ему было просто не жить. Метнувшись взглядом к нему на быстрое, краткое мгновение, Сигюн бросает и слово: — Слыш, полукровка, я готова!       В следующий же миг Локи забирает и ее, и себя, перенося их обоих в Альфхейм. А Гейрреда оставляя — с исписанными шансами соглашением союза и торговым договором, но, впрочем, почти ни с чем. ~~~^~~~       — Король богов и его жена ждут вас в тронном зале вместе с остальными подданными, ваше высочество, — голос Лии появляется за его спиной столь же бесшумно, как и она сама, но вначале, конечно же, отзывается собственным тяжелым шорохом ее новое, темно-зеленое платье. Теперь, в несколько из прошедших дней и на долгие будущие века, она заявляется к нему именно так. Не в свете чужого внимания, но находя его в одиночестве в саду или в тренировочном зале, находя его среди рассветных лучей в спальне или купели, она приходит к нему, появляясь из неоткуда и следом говорит. Временами сообщает новости, временами рассказывает, что Фригга ждёт его в своих покоях или Один желает, чтобы он провел показательную тренировку со своими воинами. Иногда, точно нарочно, заявляется в момент острой уязвимости тонкого сна, чтобы перебрать его вещи и отобрать те, что требуют стирки.       Злиться на нее, правда, вовсе не получается. И хочется, вчерашним утром, когда он подхватывает простынь среди купели, чтобы обтереть ею влажное от воды тело, хочется разозлиться в особенности — Тор все же не успевает. Лия передает ему весть об устраиваемой Одином ярмарке длинной в месяц, и против чужой жестокости оказывается почти незначительна всем собственным присутствием в стенах его купели. То самое новое устремление отправить Тора в Ванахейм находит для себя отсрочку ещё пять дней назад, когда голова Лафея валится на стол Короля богов — он так и не заговаривает с Тором об очередной попытке сосватать его уже хоть с кем-нибудь.       Тор в ответ так и не призывает его биться за власть и до первой смерти.       Нелепая, навеянная его немыслимой, острой злобой глупость, вот от чего Локи спасает его, вряд ли даже подозревая, что ему удается приложить к этому руку. Или одну лишь мысль? Как идея завоевать Етунхейм вообще приходит ему в голову, Тор не имеет ни малейшего понятия и вряд ли желает знать, а все же наблюдать за тем, как итог доводит Одина до багрового лица и бешенства, оказывается чрезвычайно уморительно. Перестать хохотать Тору не удается даже после того, как Один выгоняет его прочь из собственного кабинета жестоким, стальным окриком.       Перестать посмеиваться где-то внутри, среди клетки рёбер или всего сердца его любви, не удается и сейчас.       Пронырливый, лживый до основания и точно безумный плут говорит о едином деле, а по итогу забирает себе Етунхейм… Лишь единожды за прошедшие несколько дней Тор просыпается среди ночи с плотным, четким ощущением наложенного морока и невозможности всего происходящего, но среди бодрствования верить оказывается не столь уж сложно. Это ведь в стиле Локи, не так ли? Взять на поруки етунхеймского волчонка или переиграть норн. Обокрасть тех же дворфов, что собственные горы охраняют даже сильнее, чем Один все свои тайны и планы. Отнюдь не будет удивительным, если и сам Бранн является истинным Пламенем, которое Локи удается приручить.       С мелкой, быстрой усмешкой Тор качает головой, но к Лие не оборачивается и локтей с перил балкона собственных покоев не убирает. Весь его смех или большая его часть истаивает ещё в прошедшем утре, отдавая собственное место в его теле легкому, назойливому отвращению. Теперь Один зол неистово, теперь Один зол постоянно, потому как место его становится ещё более шатким, чем было до — только бы спрятаться на виду и отвести чужое внимание от реальных проблем Асгарда, он приглашает в их мир ярмарочный караван фокусников да шарлатанов. Отдает приказание подготовиться к пиру. Рассылает гонцов в Золотой город и по округе.       Ровно так же, как сам он лишает Тора почти всех его привилегий чести и достоинства, собственной мелкой проказой Локи лишает Всеотца статуса победителя етунов и сильнейшего варвара Етунхейма. И перед лицом будущей битвы с темными, в которой, вероятно, Один рассчитывал, что етуны не примут никакого участия из-за собственной слабости, это доводит его до багрового лица и яростного, раскалённого бешенства.       Тора же смешит. Чужим плутовством, чужой ложью и этим острым, будоражащим ему кровь разумом… Как Локи только смеет, а, впрочем — Тор не пытается даже выдумать той ситуации, где кто-либо мог бы подобное ему запретить, потому как она является не осуществимой. Медленно, тяжело вдохнув, Тор в который раз пробегается взглядом по пересекающему Биврест каравану. Пара десятков лошадей, нагруженные мешками и тканями для шатров телеги. Светлокожие, похожие на альвов фокусники или смуглокожие, будто дворфы, шарлатаны. Тут и там прочь от каравана к небу взвиваются магические искры, веселящие детвору Золотого города, собравшуюся поглядеть на гостей перед самым порогом моста.       Отвращение, зудящее и назойливое, трогает внутренности Тора ещё во вчерашнем дне, когда он только слышит новости о ярмарке от Лии, и оно знатно уменьшает все его веселье, только сейчас пропадают уже оба этих переживания. Он выходит на балкон с половину шага солнца по небосводу назад, чтобы просушить ещё чуть влажные от воды волосы на лёгком, теплом ветру, и вовсе не является одним из тех ребятишек в поношенных одеждах, что собираются у моста, только становится все равно — одним из тех, кто встречает их. Фокусников или шарлатанов? Среди них, вероятно, не найдется и единого, достаточно сильного мага, потому как подобное является большой редкостью для любых ярмарочных караванов, а все же взгляд они привлекают. То ли магическими всполохами, взрывающимися под небесным куполом яркими исками тут и там. То ли диковинными, звенящими металлом украшениями да одеждами, больше похожими на опоясывающие их тряпки.       А все же — под какой из игольчатых спин кроется змеиная шкура и какой из углей является камнем?       Он отъезжает из Альфхейма с неделю назад с пустыми руками и словами Хульги о том результате, что будет виден, если был добыт, успевая за все прошедшие дни опуститься на самое дно болезненного разочарования. Столь много усилий, что были приложены… Столь много увечий, что потребовали выдержки и стойкости… У любой войны обязан быть итог, потому как в нем его суть, Тор же собственный так и не находит. В войне против магии, против собственного магического потенциала, что будто бы действительно есть у него, он не оказывается ни победителем, ни истинно проигравшим. Просто уходит ни с чем.       Сейчас же не видит, но ощущает — ни тряпки чужих одежд, ни звон металлических браслетов, ни все всполохи магии, ничто из этого будто бы не имеет плотности. И все это будто бы является очень опасной ложью.       — Скажи-ка мне, что ты видишь? — не оборачиваясь к Лие, он поводит покрытым доспехом плечом, покачивает головой. Видение или морок? Лишь отвлекающий маневр, что вряд ли может быть хоть единой малостью связан, что с Локи, что с Етунхеймом, потому что тот никогда не стал бы оставлять Тора без предупреждения, если бы решил захватить Золотой дворец или весь Асгард. А значит, то мог быть кто-то иной. Норны? Или, быть может, те кочевники, которым Тор все ещё был должен собственную жизнь? С шорохом юбки подступив к балкону сбоку от него, Лия задевает кончика пальцев мрамор перил. Недолго всматривается в распахнутые ворота Бивреста, через которые уже проходит караван. И откликается со звучным вопросом интонации:       — Ярмарочный караван? — то ли врет ему, то ли и правда не видит. Локи ведь дарует ей магию? Тор не желает ошибаться ни в той пустоте, что высматривает сам, ни в том ощущении, что откликается изнутри… Этого нет. Его зоркий глаз внимает, его слух дразнят звуки, но на самом деле ничего из этого нет. Единая телега за другой, кони и лошади, караван людей, что восседают на них или ведут их под узцы. Разодетые в ткани, что больше похожи на лоскутное тряпьё с такого расстояния, а все же с запахом кочевничества, таинственности и той магии, которой нет ни в единой паре их рук. Шарлатаны да фокусники? Диверсия. Точно та же, которую он встречает в вечере самого первого своего занятия с Хульгой. И сотни ее одинаковых лиц, обращаются лицами Локи, только ни единое не является настоящим и все, кроме одного, в миг ощущаются пустыми. В их будто бы настоящей, теплой плоти нет ни духа, ни сердца. В их будто бы настоящих черепах нет разума. Обернувшись к нему, Лия задевает его лицо собственным взглядом, тут же поднимая ладонь с перил. Ее кисть покачивается в воздухе и Тор чувствует, как его сухие волосы приглаживаются, сплетаясь прядями в несколько светлых кос. А все равно, сквозь всю заботу, сквозь всю неугомонность и беззвучные появления подле него, Лия спрашивает: — Что-то не так, ваше высочество?       То ли врет, то ли действительно не наблюдает. Медленно, глубоко вдохнув, Тор покачивает головой, поджимает губы напряженно. Тот ярмарочный караван приглашает Один и вся эта диверсия может быть его затеей настолько же, насколько может стать для них всех погибелью. Сплюнув краткое, твердое:       — Пиршество среди дури… — Тор прочесывает всех людей и телеги крайним взглядом, а после отталкивается крепкой рукой прочь от перил. Отступает на шаг, разворачивается, чувствуя, как покачивающийся у бедра молот задевает плоть его ноги. То не может быть затеей Локи, потому что, будь именно так, он никогда не оставил бы Тора на произвол и без предупреждения. То, конечно, может быть обманкой, сам Тор может обманываться, потому как Хульга является худшей — что из дев, что из учителей. Но ровно так, как хороший царь всегда должен быть готов к войне и не должен стремиться к ней, сам Тор не имеет права на любую надежду прямо сейчас. Сделав первый жесткий шаг прочь с балкона, зазывает Лию с собой единым словом: — Пойдем.       Спуститься в тронную залу им удается много раньше, чем караван достигает дворца, только там их уже поджидают. Как и должно? Один восседает на троне, слева от негою на ступень ниже, спокойно и умиротворенно стоит Фригга с парой собственных фрейлин. И десятки придворных негромко переговариваются, выстроившись подле стен — стоит Тору переступит порог залы, стоит ему только войти в широко распахнутые двери, как кожа у затылка покрывается истинной дрожью слишком объемного ощущения. Это уже отнюдь не угли и не ежи, это даже не скрытый под шкурой зайца вепрь, это вовсе не тренировочный зал альфхеймского дворца, переполненный одинаковыми девами с лицами Хульги. Все тронная зала полнится пустотой. Стражи патруля на входе и придворные подле стен. Те несколько стражей, что стоят внизу лестницы, перед троном Всеотца. Тор спотыкается на новом же шаге, только переступив порог, и кратким, быстрым движением оборачивается себе за плечо, но Лия исчезает, будто ее вовсе и не была.       Она ведь звала его сюда? Она ведь пришла к нему, чтобы напомнить, что он должен здесь быть? Встряхнув головой, Тор оглядывается по сторонам быстрым движением, коротко и болезненно щипает себя за запястье, там, где кожа тонкая и чувствительная. Оправиться от этого, больше похожего то ли на сон, то ли на истинный магический морок, боль ему вовсе не помогает, и все, что остается, так это широким, твердым шагом пересечь всю залу, взбежать по ступеням, в торопливом, суровом приветствии кивнуть матери… Ни она, ни ее служанки, как, впрочем, и Всеотец, не походят на весь остальной сброд, собравшийся поглядеть на фокусников да обманщиков. Они ощущаются Тором настоящими, плотными и хранящими в собственных телах живой дух.       И Фригга поворачивает голову следом за ним… Лия ведь просто лжет? Тор знает о ней многое, Тор точно знает, что она умна, но будучи тем, кто даже Локи с трудом уличает во лжи, при том что растет подле него из метки в метку, разглядеть в ней вранья не удается. И Лия уходит прочь раньше, чем он даже мыслит спросить пустыми словами. О лжи или все же о возвращении Локи? Все это домыслы, домыслы, домыслы, и они остаются с ним, когда он переступает порог залы. Они остаются с ним, пока он пересекает ее, игнорируя каждый новый кивок знакомой, но иллюзорной головы. Если все это не является сном, значит результат действительно был добыт, значит результат показывается ему глаза уже, только домыслы тревожат сердце напряжением и заставляют его подобраться. Ладонь сама собой опускает на рукоять молота, когда он становится справа от трона Всеотца.       На одной из ступеней, там, где стоит Фригга с обеими ее фрейлинами, не остается нарочно, заявляя без лишних слов — если обстоятельства мешают ему и все же спасают его от ошибочного требования смертельного боя, это вовсе не значит, что он не готов его провести. Это вовсе не значит, что он Одину ещё не ровня.       Замерев каменным, отвердевшим до суровости изваянием, Тор истрачивает пустые мгновения до чужого прихода на все то внимание, что отдает толпе. Иллюзия ощущается, ощущается, ощущается пустотой. Ее удастся коснуться. Она может говорить и говорит уже, десятками чужих голосов. Только духа в ней нет и под кожей, что держится на костях, полое пространство без сердца и без сознания. Ничто не будоражит его наносного спокойствия, за которым скрывается готовность и биться, и отражать любую неожиданную атаку, только в единый миг в зал вбегает мелкая стая переливающихся искрами, наколдованных гончих. Их полупрозрачная шерсть серебрится искрами ворожбы, пасти раскрываются, свисая будто голодными языками меж клыков. Они успевают достичь разве что середины залы, когда взвиваются под потолок сизым, клубящимся дымом — лишь отвлекают от тех фокусников, что уже проходят в двери. Впереди других идет низкорослый альв, что прокручивает в собственных руках обвязанную разноцветными лентами трость. Его голова покачивается, лицо скалится кривозубой улыбкой и вновь и вновь он снимает собственный черный цилиндр, раскланиваясь тем придворным, что рукоплещут ему.       Лишь отвлекает.       Ничуть не менее пустой, чем все остальные.       Ничуть не менее иллюзорный.       Тор покачивает головой с напряженным скрипом зубов, оглядывает дев и мужей, что следуют за альвом. То и дело кто-то из них подбрасывает в воздух переливающуюся блеском пыль — она обращается стайками мелких птиц чудного, яркого оперения. Иные же подбрасывают мячи и жонглируют короткими, острыми клинками. Кто-то пробегается быстрым шагом широкой улыбки, одаривая придворных дам, стоящих в первом ряду, свежими алыми розами. Тор не узнает их, потому как пробегается взглядам по лепесткам слишком уж быстро, лишь колкая мысль жалит сознание — если сегодня Асгард сгинет из-за чужого недосмотра, из-за всей той диверсии, которой Один вовсе не различает, те яркие, сочные и алые розы, что Тор просить Лию поставить в вазе в покоях Локи, сгинут, так его и не дождавшись. Девять ровных ножек. Бархатистые с обратной стороны листки. Не тронутые, раскрывшиеся бутоны и все срезанные шипы.       Поганец ведь завоевывает Етунхейм? Тор намеревается воздать ему должные почести вместе со всем негодованием в каждом из прошедших дней, Тор намеревается сделать это и сейчас, жаль, вместе с этим мыслит, мыслит, мыслит — ничто из происходящего не является настоящим. Девы в длинных юбках с краями разной длины и оголенными, сочными бедрами. Рослые мужи, с поджарыми накачанными телами и выразительными грудными мышцами. И ловкие акробаты обоих полов со звенящими на лодыжках тонкими ободами браслетов. Шум и истинный балаган — им рукоплескают на каждом их шагу, пока вся процессия, сбросившая коней да телеги у входа во дворец, продвигается к трону Всеотца.       И только низкорослый альв останавливается перед нижней ступенью из всех тех, что ведут к торну, как тут же звучит его голос:       — Доброго дня вам, Всеотец и Царица мать! Доброго дня всем вашим подданным! Мы проделали долгий путь, теперь же пришли к вам с благодарностью, — Тор, что так и продолжает перебирать постепенно темнеющим от напряжения взглядом толпу иллюзий, ожидает, что голос тот будет писклявым или хотя бы тонким, но слышит медленный, величественный тембр. Несколько жутковатых, обещающих жестокую расправу нот. Вновь прокручивающаяся в чужой ладони трость. И, конечно же, медленный, с широко разведенными в стороны руками поклон. Скрипнув зубами, Тор успевает разве что кратко дернуть подбородком, уже намереваясь отступить прочь и выйти из залы через неприметную, боковую дверь, находящуюся сбоку от него. Ничто из происходящего ему не нравится. Один же отвлекается то ли по глупости, то ли потому что теряет хватку с годами. Но иллюзии — уже здесь. И они отвлекают их внимание. И они забирают то себе безраздельно, склоняясь следом за низкорослым альвом, будто по команде. Кроме единой фигуры, стоящей в самом конце процессии и объятой черным, плотным плащом и низко накинутым капюшоном. Тор не узнает ее, но прознает в ней и плоть, и дух — те истинные, которыми никто и никогда не сможет наделить иллюзии. Лишь это вынуждает его остаться. Это да Слепйнир, что перетаптывается с ноги на ногу подле скрытого за плащом человека. Резко вскинув голову, вскинувшись всем телом, альв всплескивает руками, бросая с придыханием: — Спасибо, что отдали нам ваш мир, дабы украсить его весельем и празднеством!       Его голос, тягучий, будто мед, и угрожающий, будто вязкая, поглощающая все, что в нее попадает, смола, поднимается к высоким потолкам тронной залы и все, кто есть в процессии, распрямляются тоже. Никто будто и не замечает… Тор цепляется за произнесённые слова, будто за шипастый, толстый стебель, не слыша ни единого из тех, что звучат после. Альв представляет вниманию Одина акробатов, что скручиваются в жгуты, словно давно лишены костей, представляет ему звенящих браслетами дев, что дышат пламенем. Процессия продвигается к трону постепенно, так и оставаясь иллюзорной почти до самого собственного основания — Тор вовсе не смотрит. Глядит, не видя. Слышит гомон голосов, слыша, впрочем, лишь отзвук слов среди собственного сознания.       — Спасибо, что отдали нам ваш мир, — вот что произносит альв, Один же не замечает. Всматривается в ярмарочных балаганщиков, хохочет в ответ тому пареньку, которому не удается подбросить магическую пыль и который закашливается ею же, разыгрывая ненастоящую смерть прямо перед ступенями, ведущими к трону. Это истинно забавляет его, не так ли? Тор переводит собственный взор к тому или той, что остается скрыт под плотной тканью плаща. Разглядеть лица не получается так же, как и рук. Лишь стопы Тор видит, ровные, голые на любые метки альвов и объятые звенящими браслетами.       Слишком похожими на те, что носят кочевники?       В тот миг, когда он все же решает уйти и разыскать хотя бы Лию, а лучше бы приказать воинам занять оборонительные позиции, уходить оказывается поздно. Балаганщики завершают собственные выступления один за другим, смешиваются с толпой придворных подле боковых стен. И закутанная в плащ фигура остается посреди залы единой вместе с собственным конем да низкорослым, так и крутящим в ладони трость альвом. Он приподнимает собственный цилиндр вновь, говоря:       — И, наконец, желаю представить вам нашего чудного зверя! Именуют его… — договорить ему так и не удается. Восьминогий, смирный конь привлекает внимание Одина, вероятно, ещё за нескольких фокусников до этого, ведущего своего зверя на тонкой, хлипкой веревке, чей конец скрывается под полой плаща. А все то, что привлекает внимание Одина… Либо умирает в мучениях, либо становится принадлежащим ему тут же. Тор смаргивает все собственные размышления миг в миг, как Один величественно вскидывает ладонь обрывая речь жутких нот и тягучего тембра. Спрашивает, не предлагая ни приветствия, ни вопроса об имени:       — За сколько продаётся твой конь, странник? — и Тор переводит к нему собственный взгляд медленно. Моргает не остолбеневше, но в попытке усмирить себя. Того черного, восьминогого коня, что смирно стоит подле фигуры в плаще, зовут Слейпниром и ездить на нем Один не будет никогда уж точно. Даже если купит его сейчас. Даже если тот самый близкий друг Гертруды окажется столь жесток, чтобы его продать. Тор — не позволит этому свершиться. Не для того он обучал Слейпнира ходить. Не для того же он обучал ходить и Локи, чтобы Один смел хоть когда-нибудь присвоить его шаг себе! Впрочем, никто ему так и не откликается. Низкорослый альв улыбается широким, ехидным оскалом, отступая назад, чужому плащу за спину. Плащ же молчит, будто мертв, только ведь нет, вовсе нет. Он является, пожалуй, единым не иллюзорным, кто есть среди всего сброда, наполняющего тронную залу. Дернув головой, Один требует громче уже от альва: — Твой всадник нем? Я задал вопрос.       Альв ехидно, негромко посмеивается. Выглядывает из-за чужого плаща, снимая цилиндр в шутливом поклоне. Откликается, вряд ли переживая вину:       — Ох, боюсь, его конь не продаётся, ваше величество, — и это определенно становится ошибкой для него, только любая его ошибка является такой же пустой, как весь этот зал, переполненный мороком магии. Что-то происходит уже. Что-то начинает происходит в тот миг, когда Один решает скрыть все политически проблемы и весь собственный гнев за пустым празднеством. Он рассчитывает, что это отвлечет внимание народа, не замечая, как его самого отвлекают уже. Оскалив собственный рот, Король богов требует:       — Что ты сказал? — и его озлобленный голос взвивается под потолок. Но смех альва — раздается ему в ответ с грохотом резко закрывшихся входных дверей, что звучит много громче. Не дернуться от неожиданности у Тора не получается. И пальцы его крепче впиваются в рукоять молота, почти снимая его с пояса. Напасть раньше? Ударить? Сразу убить без расспросов? Что-то происходит прямо перед его глазами и фигура, закутанная в плащ, приходит в движение. Медленно поднимается голова. Тонкая, увитая нарисованными хной стеблями кисть показывается из-под полы плаща. Вначале пальцы выпускают край веревки. Следом звучит:       — Он сказал, что этот конь не продаётся, но, впрочем, тебе ведь неведомы такие слова, не так ли? — и Тору бы рассмеяться от звука родного голоса, Тору захохотать бы вновь, как хохотал он уже среди кабинета Одина несколько дней назад, только ладонь его вздрагивает на рукояти молота и в груди что-то вздрагивает тоже. Поднявшись к фибуле, тонкие, искусные пальцы расстегивают ее и плащ соскальзывает на плиты пола с зловещим шорохом. Среди почти звенящей тишины острым звуком металлическая фибула падает на пол тоже. Но Локи — остается. Босой, разодетый в широкие, собранные складками чуть выше лодыжек штаны и со сборками ткани, пересекающими его грудь крест-накрест. Его волосы сплетены в десятки мелких кос, каждая из которых содержит в собственной плоти металлическую бусину, и все они, разных форм и размеров, сталкиваются друг с другом, когда его голова покачивается и сам он с широкой усмешкой обращает собственный взгляд к Одину. Вероятно, Тору все же стоило уйти ещё в самом начале, вот о чем он мыслит, трогая взглядом нагой, крепкий живот Локи и низко сидящую резинку коричневых брюк, пока его собственный затылок мурашками трогает тягучий и вязкий жар. После всех его нарядов, после того изумрудного плаща, нет в мирах которому соперника среди мыслей самого Тора… Локи выглядит непозволительно нагим, пускай и остается одетым. Локи выглядит просто восхитительно. И лишь лучше становится, когда его голос звучит с легким, но слишком отчетливым пренебрежением: — Всеотец. Королева мать, — пробежавшись взглядом ярких, изумрудных и подведенных у нижнего века черным углем глаз по ничуть не родным лицам, он обращает собственный взгляд к Тору, и, быть может, тот все же принимает верное решение, когда не уходит — чужая усмешка дразнит его взгляд, дразнит его всего и словно выглаживает весь тот жар, что медленно сползает по позвонкам Тора к самой пояснице. Раздается уважительное и лживо смиренное: — Тор.       И Тор почти клянётся себе, что никогда не поддастся на любую провокацию, что не станет отвечать на любой его вопрос о том, отчего в миг сбегает собственным взглядом к морде Слейпнира. Выдержать этого, властного и спокойного взгляда Локи у него не получается. Пальцы сами собой обхватывают рукоять молота, но отнюдь не ради битвы или драки, лишь в попытке удержаться хоть за что-нибудь они делают это, пока ноги его наливаются устремленной, резвой кровью, что предлагает слишком заманчиво просто перекинуть Локи через плечо и унести его в любые из их покоев прямо сейчас.       Один говорит:       — Я разрешаю тебе назвать крайнюю цену, Локи, если не желаешь быть взятым под стражу сейчас же, — все тот же жесткий тембр. Все та же сталь голоса. Случающееся не удивляет его и даже не заставляет потерять самообладания, Тор же поджимает губы так и всматриваясь в Слейпнира. То помогает ему удержать медленно ускользающее самообладание. То же — приносит ему погибель. Чью-то определенную? Черная, черная, черная шерсть и внимательные глаза. Вся его магия. Восемь необычных копыт. Да узнавание… Обратив к нему собственный взгляд, Слейпнир покачивает головой приветственно, но так и не ржет. Вместо него говорит сам Локи:       — Под стражу? — говорит сейчас, а больше века назад приходит ко дверям Золотого дворца в конской ипостаси. И Тор теряет весь свой пыл, теряет весь жар и каждое устремление, медленно переводя к нему все свое внимание. В том голосе, что является ему родным и возлюбленным, звучит удивление, а ещё насмешка, и оба они истекают ядом под отзвук сталкивающихся друг с другом бусин. Тонкая, увитая нарисованными хной стеблями рука покачивается, поднимается, выглаживая воздух самыми кончиками пальцев. Вся смолкшая толпа истаивает, как и низкорослый альв, все ещё стоящий у Локи за спиной, как и все стражники, что есть в тронной зале. Один точно дергается, Тор видит, как это случается, самым краем собственного внимания, пока весь остальной его взгляд касается, почти облапывая… Покрытая годовыми метками правая рука. Окропленный в крови Андвари браслет на запястье и кольцо, подаренное Тором, на одном из пальцев. Коричневые широкие брюки, звенящие браслеты на щиколотках и тот самый поджарый живот, что Тор не единожды покрывал собственными поцелуями. Широкие, крепкие плечи и все же лицо… Что случается с ним? И где он, близкий друг самой Гертруды, что с век назад не может обратиться прочь из лошадиной ипостаси, выискивает такого чудного коня? Тор сглатывает почти болезненно от догадки, что ранит и кромсает все его мысли одну за другой, Локи же говорит, так и продолжая забавляться: — Не вижу здесь и единого стража, отец. Разве же не рад ты видеть меня? Своего родного, горячо любимого сына…       По глазам Локи истины увидеть не удается. В движениях рук все тайны прячутся среди костного мозга. И дурная-дурная голова, чье бедро Тор уродует ударом собственного молота, покачивается с перезвоном металлических бусин… Тору удается сдержать суровое выражение на лице. Тору удается распрямить спину. И Один глаголет требовательно:       — Чего ради ты вернулся? — он не звучит радостным так же, как не звучит добродушным, к Фригге же Тор так и не оборачивается. Его глаз заполняет боль. Его мысль стремится туда, где ее быть не должно. Хульга сможет ведь дать ему ответ? Хульга сможет ведь опровергнуть его догадку? Не потребовать ответов хоть с кого-нибудь Тор не посмеет, Локи же ему не ответит никогда, а все же — вначале он разыщет Лию. И если она не даст ему то, в чем он нуждается, если она не назовет ему имени, Тор пойдет хоть к Хульге, хоть к самим норнам.       Но догадку собственную из хватки пальцев не выпустит — пока не убедится, что насилия не было. Или пока не получит на руки необходимость укрыть Локи в их объятьях и никогда больше не выпускать.       — Мои покои. Мой статус. Мое золото, — с усмешкой качнув головой, Локи не берет себе ни единого мгновения времени на раздумья. Вновь задевает Тора взглядом. И миг в миг замечает то ли его глаза, то ли саму его мысль. Напряжённо поджимает губы, отворачиваясь и говоря Одину вновь: — И я желаю занять место в совете, если, конечно же, ты не желаешь, чтобы все миры прознали…       Все его требования, все его условия и все Тора к нему восхищение — прочувствовать момента вовсе не удается. Отсроченная в будущее боль дразнит ему внутренности, пока Хульга говорит ещё за несколько дней до нынешнего — магическое вмешательство да грязная кровь.       Грязная кровь. Да магическое вмешательство.       Выдохнув с рыком, Один поднимается с трона резко, бьёт Гунгниром об камень пола. Чужое желание обличить все его тайны, он пресекает тем ударом, пресекает жёстким окриком:       — Довольно! — а после указывает на Локи навершием посоха. Тор бы и обернулся, Тор бы и отвёл глаза прочь от Локи, только сделать этого так и не получается. Не мог ведь он… Что случилось с ним тогда, больше века назад? Один выплёвывает ему ответ много с большим ядом, чем даже сам Локи говорит с ним уже: — Ты получишь место в совете. А теперь выметайся с глаз моих вместе со своим уродцем.       И Локи, конечно, усмехается. Склоняет голову лживым движением покорности. Склоняется лживо весь, откликаясь:       — Как прикажешь, отец.       Поглядеть на то, как он распрямится, или подойти к нему — Тор не остаётся на месте ни единым мгновением дольше. Развернувшись на пятках к боковой двери, он пересекает расстояние до нее почти бегом, вламывается через порог, тут же оказываясь в оживленной дворцовой галерее. Его сердце торопливо ускоряет собственный бег, не столько пытаясь догнать отсроченную в будущее боль, сколько желая сбежать от нее. Разыскать опровержение собственной догадке. Разыскать Лию! На то ему требуется двое стражей, непонятливо качающих головами, и проходящая мимо его торопливых шагов фрейлина, что указывает ему путь в сторону одного из тех коридоров, где она видела Лию только что. Тор срывается на быстрый, почти яростный бег, только получив направление, и с Лией сталкивается чуть ли не лицом к лицу, вылетая из-за угла одного из коридоров, но, впрочем, сталкивается к счастью.       И великой, тяжёлой боли сердца своей любви.       — Лия, иди-ка сюда, — схватив Лию за плечи, он оттаскивает ее, вздрогнувшую, к коридорной стене, почти прижимает к ней. И с тяжёлым выдохом быстрого дыхания спрашивает: — Скажи мне, по какой причине маг, сменяющий ипостась, может потерять возможность вернуть себе истинную?       Его голос не дрожит. Только сердце бьётся так, будто вскоре найдет для себя и конец, и вечное безмолвие стука. Непонятливо моргнув, Лия чуть хмурится, задумчиво покусывает щеку изнутри. Она точно пытается вспомнить, пока Тор еле держится, чтобы среди всей собственной нужды не встряхнуть ее покрепче и не поторопить. Сдержаться ему удаётся. Но не отшатнуться прочь — так и не получается.       Когда Лия говорит:       — Для того может быть множество причин. Колдовство, быть может. Сильное проклятье иного мага. То может быть дитя, зародившееся в чреве, или…       И все его сердце покрывается зудом больной, полной печали агонии. Он отступает на шаг, отскакивая от нее, будто от великого зла. Откликается быстро:       — Достаточно. Я узнал то, что хотел, — и тут же разворачивается прочь. Но отнюдь не потому что знает, куда ему теперь идти. Лишь потому что не желает позволять Лие видеть, как где-то среди его глаза зрачок раскалывается подобно его собственному сердцу.       Тот самый близкий друг Королевы Альфхейма, что владеет восьминогим конем, является зверенышу родителем. Являясь так же и самим Локи. ~~~•~~~