Августа касания

      На руках у Тэхена такая непривычно-горячая, словно бы ей можно ошпариться, густая кровь. Чужая кровь. Тэхену подсознательно до судорог и слез страшно, а внешне — ничего, только маска бесстрастия, из-под которой стыдливо падают на лацкан слезы, смывая пыль. Парень падает на усыпанную пеплом жухлую траву, прикрывая голову руками, но в ушах все равно звенит взрыв, а на зубах хрустит что-то. Не то песок, не то само зубное крошево, потому что челюсти приходится стискивать до упора, чтобы не закричать. Рядом кричит кто-то истошно и затихающе, оглушительно пахнет кровью, к горлу катит тошнота. Неумолимо, а когда, повернув голову чуть вправо, взгляд натыкается на совсем юного паренька с кишками наружу, то все, что было съедено раньше, оказывается на земле. Не заботясь о чистоте одежды, Тэхен утирает подранным рукавом рот. На щеке рдяным мазком красуется кровь того, кого Тэхен даже не знал, чьего лица не успел разглядеть. Это даже не суматоха, а агония.       Дрожащей рукой загружая патроны в автомат, парень принимает уже привычное положение на земле, а потом целится. Бах! — и человек в нескольких метрах впереди падает безвольным мешком. Больно, должно быть. Бах! — и еще один на землю оседает, только кричит еще и так удивленно, словно не думал, что так случится, озирается по сторонам. Бах! — и в стреляющем умирает еще частичка человека.       Он не может глядеть на еду — мгновенно рвет, только уже нечем. Только пена, да слюна. Тогда ему дают флягу, — «Выпей» — и он, не глядя, делает несколько крупных глотков. Язык, кажется, вырвали живьем, а в глотку залили раскаленное масло, но разум остреет. Та дымка, которая цепко охватывала мозг, обволакивала полностью плотной поволокой, начала рассеиваться. В тот день парню дадут его первую награду, которую он спрячет, потому что не должен. Он убил человека, за такое не причитается награждать. Не медалями, а виселицей, нарядным таким галстуком из грубой веревки и помостом с опрокинутым стулом.       Тэхен глядит в мутное зеркало, которое стоит прислоненное к стене барака, в котором спит еще с десяток таких же, как он, солдат, всё сколотое по краям и испачканное, но видит в отражении не себя — Юнги. Его впалые от хронического недоедания и сильного стресса щеки, его темные тени под глазами, словно вырисованные углем, его торчащие в разные стороны, словно птичьи перья, испачканные в пыли светлые волосы. Парень садится перед зеркалом и грубо изучает нового (убийцу) себя. Проводит влажной тряпкой по лицу, стирая потемневшую и присохшую полоску крови, так же протирает лопнувшую и надувшуюся губу, а потом переводит взгляд на свои руки со въевшейся грязью, короткими наспех обкусанными ногтями и судорожно трясущиеся. Как у старика.       С силой парень отталкивается спиной на каркас кровати, и боль — единственное, что еще подтверждает то, что он жив. Ничего больше парень не чувствует, поэтому запрокидывает голову и, запустив пятерню в волосы, оттягивает пряди. Трезвит? Нет, но вой, рвущийся из глотки, делает немного легче, и рука сама тянется к бумаге с карандашом.       Тэхен закашливается, когда просыпается, но долго не понимает, что сделал это, только бесцельно лежит с приоткрытыми глазами, чтобы видеть расплывчивый мир вокруг, и вслушивается в клавишную музыку. Ею, точно запахом, тянет с первого этажа, и порой звуки настолько настойчивы, что хочется подняться и опустить крышку пианино, чтобы не разрывалась больше так мучительно и пронзительно голова. Глаза щиплет.       Тэхен, уже точно будучи уверенным в том, что он — это он, раскрывает рот, облизывая пересохшие губы, и на ощупь тянется к стакану с водой на прикроватной тумбочке. Спросонья, содержимое стакана кажется сладким. Холодит желудок. Подняться на ноги после такой мучительной ночи, испещрённой сновидениями, как небо звёздами — тот ещё подвиг, поэтому Тэхён ещё долго сидит на краю кровати, покачиваясь в такт играющей музыке. Юнги играет красиво, будто проживает каждую ноту, как отдельную жизнь, но не много ли их для одного уставшего духа? Сотни, даже тысячи отдельных вселенных в каждом нажатии клавиш, в каждом мелодичном звуке. И Тэхён не знает, хочет ли он, чтобы эта пытка закончилась, или напротив — чтобы продолжалась, мучая, терзая мелодией самую душу. Наконец Тэхён не выдерживает — поднимается на ноги и выходит к лестнице с резными перилами. Проводит по тем пальцем, перескакивает с точки на точку и наконец останавливается, решаясь подглядеть то, что видеть Киму не позволено.       Юнги за пианино сидит с удивительно прямой спиной, буквально до боли выгнутой, лаская пальцами инструмент. Те пляшут по клавишам свой причудливый танец, отскакивают от тех, будто бы обжёгшись, но возвращаются опять. Музыка не знакома Тэхёну, но он и не берётся звать себя великим знатоком классики, а это, вероятно, она и есть. Как прозаично, да настолько, что рассмеяться впору, запрокинув голову, каркая, чтобы из горла рвались хрипы вместо смеха, но Тэ просто стоит. Слушает. Так правильней будет, так верней, и он не сомневается в этом ни капли.       Юнги и сам живёт перед инструментом. То надавливает на клавиши всем своим весом, подаваясь вперёд, то отскакивает, будто уколовши палец, но после вновь льнёт к фортепиано. Тэхёну кажется кощунством то, что некогда он хотел отвезти на помойку этот инструмент, так глупо лишив себя возможности насладиться моментами, когда Юнги почти что жив. Совсем невовремя скрипит половица под босой ногой Тэхёна, и музыка в момент обрывается. Гневный взгляд жжёт кожу, и юноша невольно передёргивает плечами, стремясь сбросить с себя это неприятное ощущение. Однако, выходит так себе, только хуже становится. — Красиво. Зря перестал, — тихо заявляет Тэ, спускаясь по лестнице. Он устал, никак не может выспаться, потому что эта музыка терзает его из ночи в ночь, показывая картины прошлой, не его жизни, но такой тяжёлой и кроваво-душной, что поутру парень едва ли не подскакивает на постели, жадно хватая ртом воздух.       Противореча Юнги, мелодия возобновляется, но уже намного тише и как-то совсем рассержено, словно нотами призрак пытается передать Тэхёну всё, что тот о нём думает. Выходит, к слову сказать, весьма красноречиво. Сперва Тэ даже кажется, что он ослышался, но, стоит только бросить взгляд за плечо, как он действительно обнаруживает Юнги, вновь колдующим за пианино. Он пальцами там вырисовывает причудливые узоры на клавишах, кричит буквально. Создаётся такое впечатление, что Юнги и сам проживал заново все моменты своего персонального ада, когда невольно одаривал теми своего новоявленного соседа, потому что ну просто не может человек играть так, не чувствуя адской боли там, за грудиной, где сердце уже не бьётся. А оно, кажется, не то, что бьётся — грозится выломать рёбра, пробить грудь и вырваться наконец наружу, истомлённое долгим ожиданием, уставшее жить в своей персональной клети.       В такие моменты Тэхёну кажется, что Юнги живой.       Но всё хорошее рано или поздно заканчивается и, стоит только единственному зрителю покинуть зал и пройти на кухню, залитую солнечным светом, как музыка постепенно сходит на нет, стихая. На подоконнике вылизывается Шуга, и Тэ радостно треплет того по голове, пока не добивается урчания хитрого животного. Временами Тэхёну даже кажется, что Шуга — самое, что ни на есть воплощение Юнги. Такой же неприлично красивый и грациозный, но решительно непредсказуемый, а оттого лишь более опасный, потому что в одно мгновение кот льнёт к ласкающей руке, а в другое — уже норовит оцарапать. Не решая испытывать судьбу и прочность собственной кожи под натиском острых когтей, Тэхён насыпает Шуге немного корма в голубую миску, что стоит на подоконнике, и отправляется жарить себе омлет, что-то тихо нашёптывая себе под нос. — Знаешь, Шуга, а я его почти понимаю, — можно разобрать среди монотонной речи. — Всё же после всего пережитого можно и с ума сойти. Только вот… он людей убивал, понимаешь?.. Убивал. Я не то, чтобы осуждаю, но это сущее безумие.       Тэхён бы так не смог. Ему проще отшутиться, спрятаться, убежать, чем пройти через весь этот ад или взглянуть в лицо своему самому потаённому, жестокому страху.       Только вот не это ли ты делаешь, Ким Тэхён, раз за разом бросая вызов опасному призраку? Он усмехается сам себе под нос, усыпанный веснушками от яркого летнего солнца так отчётливо проступившими на смуглой коже. В такие моменты Юнги нравится наблюдать за этим странным человеком. Может, он считает Тэхёна сумасшедшим, потому что иной попросту не мог бы выдержать всего того, что свалилось Тэ на голову, а может — просто отбитым жизнью человеком, однако некая крупица уважения где-то внутри ворочается, подавляемая, забитая другими чувствами. А их в Юнги — через край. Он захлёбывается ими, не находя возможности выплыть из своего личного омута, с ума сходит от перенасыщения ощущениями. А ведь казалось, что после смерти проще будет, что не станет этого калейдоскопа чувств, однако сейчас Юнги как никогда ощущает себя живым. Не за пианино, вовсе нет, а вот так, воровато и исподволь наблюдая за человеком на его кухне, который стряпает что-то так буднично, да с котом перемаргивается время от времени. — Осуждаешь? — голос — сталь, в ней звенит металл тысячи орудий, и Тэхён едва не роняет сковороду с готовым завтраком, когда слышит чужой голос за спиной. Всё ещё не привык, да и как привыкнуть к подобному? Только безумец бы смирился, а Тэхён пока в больницу сведения не подавал и не планировал подобного в ближайшие никогда лет. — Поражаюсь, — искренне отвечает Тэ, перекладывая омлет на тарелку. И делает он это так буднично, что Юнги лишь сильнее раздражается от этого. Где крики? Где страх и ужас перед неизведанным? Перед настоящей смертью, что сейчас так красноречиво в лицо дышит прохладным воздухом с оттенками подвальной сырости, и глазами стальными сияет. — Полагаю, что среди своих ты редкий идиот. — Эй, я тебя не оскорблял между прочим, — почти обиженно заявляет Тэхён, глядя на Юнги открыто и честно. Солнце бьёт в глаза, слепит и режет, сужая зрачки, и Тэ щурится, однако взгляда всё ещё не отводит. Сквозь призрака свет проходит лучами, как через туман или сигаретный дым, который Тэхён так не переносит и за который Юнги готов убить. Он так давно не держал в руках простую сигарету, что совсем позабыл, какой на вкус вообще табак. Даже самый плохой и захудалый сойдёт, просто дайте.       Дайте себя живым почувствовать. — Одно твоё существование здесь — уже как оскорбление, — бурчит Юнги, по-хозяйски усаживаясь на стул и закидывая ноги на соседний. Тэхён бормочет под нос что-то о том, что он вообще-то здесь ест, но Юнги благодушно оставляет это без своего внимания. Да и вообще он как-то не особо стремится проявлять хоть какое-то участие относительно Тэхёна, только всячески пытается выжить того из дома. Так, чтобы поскорей и наверняка, чтобы Тэ наконец уяснил урок и сбежал, в страхе ёжась и путаясь в ногах. — Можно вопрос? — разрезает тишину, точно нож — масло. Юнги моментально обращает внимание на невольного собеседника, отвлекаясь от созерцания людей за окном. Те вечно спешат куда-то, даже не подозревая о том, насколько всё же скоротечна жизнь и как следует ту ценить. Все материальные блага, все заработки на самом деле — пустое. Они исчезнут, и останется лишь тире между двумя датами, выбитое на каменном надгробии. И лишь фотография, да заросшая могилка будут свидетелями того, что здесь лежит некогда живой, возможно даже успешный человек. Только тогда поздно будет вспоминать о заработанных миллионах, ведь карман к гробу не пришьёшь, и всё это — ни что иное, как фарс. Фикция, призванная для того, чтобы скрасить и без того короткий человеческий век. И Юнги откровенно смеётся над этими опаздывающими жителями большого муравейника, который вечно жив и прекрасен. Когда-то и Юнги был его частью, сражался за правое, как ему тогда казалось, дело, только вот какое же оно правое, если приносит лишь боль, скорбь и смерть? Ложь, да и только. Юнги кривит бровь, рассматривая наглеца перед собой, и только после этого понимает, почему ещё терпит этого мальца.       Он не такой.       Не стремится к материальному, а проживает свою жизнь так, как хочет лишь он один и никто больше. Живёт в своё удовольствие и не будет испытывать горьких чувств потери и сожаления, когда наконец его счётчик жизни подойдёт к концу. Отгремят купола над его могилой, упадёт прах на чёрную землю, и только Юнги будет знать, что там — самый честный и правильный человек в этом мире, потому что он ничего не брал, а только отдавал, и это — лучше всего, что есть в мире. Тэхён ведь просто жил. — Удиви, — наконец выговаривает призрак после долгой паузы. Взгляд скачет по чертам лица Тэ, таким неправильным и верным одновременно, зацепляется то за торчащие в разные стороны волосы, то за россыпь веснушек на курносом носу. — Почему твой дух здесь? Ты же умер на корабле.       Нет. Всё-таки он бесит.       Тэхён уже сжимается в комок, готовый к разносу, к тому, что в него вот-вот прилетит что-нибудь обязательно тяжёлое и бьющееся, однако этого не происходит. Юнги просто молчит, тихо проигрывая в голове последние мгновения своей жизни. Дикий необузданный страх перед торпедой, которую было так отчётливо видно под чёрной взбесившейся водой. Та заливалась на борт, сметая на своём пути незадачливых моряков, которые успели зазеваться на месте этой кровавой бани, она лизала карму корабля, словно пыталась поглотить тот со всеми потрохами, и поглотила же. Юнги помнит, какой обжигающе-холодной до боли она была, как жгло лёгкие при последнем вдохе. Адская, ни с чем не сравнимая боль заполняла всё естество Юнги, погружая его всё ниже и ниже на самое дно. Только вот тело всплыло, но сделало это, когда было уже решительно поздно и всё равно. Тогда его и нашли — раздувшегося от воды, с высунутым языком-устрицей и глазами навыкате. Должно быть, Ёрин ужаснулась, когда ту вызвали на опознание и, наверное, долго плакала. Но этого Юнги не видел. И был рад этому безмерно. Юнги помнит звук, с которым торпеда вгрызлась в бок корабля, будто переломали кому-то оглушительно и резко все рёбра, будто выкорчевали те, сделав из бедного настоящего орла, как то было принято множество веков назад у племён, что в духов леса верили. — Мой прах, — голос треснул на половине слова, сломался, как сломался в тот день и сам Юнги. — Развеяли здесь, в саду. Мы прикреплены не к месту смерти, а к своей плоти.       Тэхён кивнул и боязливо поёжился. — Буду обходить кладбища стороной. — Только не надо, — прошипел Юнги, нависнув над юношей. Слишком уж красноречивый взгляд у него был, точно у прибитой псины, которая виновато и осоловело смотрит на своего хозяина. — Меня жалеть. — И в планах не было, — прошептал Тэхён севшим от испуга голосом. Рассматривая глаза Юнги, он видел в них целую вселенную со своими созвездиями, сверхновыми и светилами, что сейчас так терпеливо и бессовестно забирались прямо в душу парню. Он глядел на Юнги в ответ, но собственного отражения не видел. Только темнота, да такая непроглядная, что испугаться в пору, но отчего-то вся оторопь делась куда-то, буквально исчезла и сейчас на её место пришёл привычный Тэхёну задор. Юноша подскочил с места и был готов уже уйти, как вдруг опомнился. — Юнги… — он чуть замялся, разглядывая призрака. — Спасибо за ответ. — Иди к чёрту, — было ему ответом.