Кроме пыли и пепла

Желанное освобождение все не наступало. То ли Мандос так не хотел видеть Феанаро в своих Чертогах, что изменил ради этого естественный ход вещей, то ли Моринготто всерьез намеревался вечно не выпускать его из своей хватки, но каким-то непостижимым образом Феанаро продолжал жить. Хотя его теперешнее состояние вряд ли заслуживало того, чтобы называться жизнью, ведь в нем не было ничего, кроме неподвижности, темноты и боли. Исчезли даже моринготтовы вороны, по-видимому, отчаявшись дождаться своей добычи. А потом по небу разлился серебряный свет. То есть, должно быть, свет появлялся медленно и постепенно, но это Феанаро пропустил в очередном приступе беспамятства. Он заметил серебряную ладью уже высоко в небе, где она плыла, огромная и сияющая, почти мучительно прекрасная. На глаза Феанаро навернулись слезы. Он нетерпеливо сморгнул их, потому что они мешали видеть, и смотрел, ни на миг не отрывая взгляда от нового светила, и боль как будто отступила на время, и разум прояснился. Феанаро даже начал следить за временем, считая, сколько раз серебряная ладья пролетала над Ангамандо. Когда ладья появилась в четвертый раз, навстречу ей в воздух поднялись огромные летучие мыши с железными когтями. Они бросились на ладью, подгоняемые волей Моринготто и собственным ужасом перед светом. Феанаро крикнул изо всех сил, стремясь предупредить того, кто правил ладьей, хотя горло его было повреждено, а голос слишком слаб для этого. Но летучих мышей, скребущих когтями серебряные борта, пытаясь стащить ладью с неба, и без предупреждений невозможно было не заметить. Так что они представляли собой хорошие мишени для серебряных стрел, которые дух в ладье выпускал из своего серебряного лука. Глядя, как стрелы одна за другой находят цель, Феанаро подумал, что знает лучника. Но мысль эта мелькнула скорее, чем блик света, и пропала, поглощенная тревогой. Лучник был один, а летучих мышей много, и как ни метко он стрелял, в какой-то момент враги начали брать верх. Казалось, они вот-вот добьются своего: серебряная ладья упадет и разобьется о пики Железных гор, свет снова исчезнет, а лучник окажется во власти Моринготто. — Нет, нет, нет, — твердил Феанаро, сам не замечая этого. Левая рука непроизвольно сжалась в кулак. Если бы только он был снова свободен! Если бы мог сражаться! Но он был беспомощным пленником и мог только наблюдать, как на этот раз кто-то другой в одиночку борется за остаток Предначального света и собственную свободу. Наблюдать и всей душой желать ему большей удачи, чем та, которая когда-то выпала самому Феанаро. И пожелание это, против всяких ожиданий, осуществилось. Лучник все-таки одолел всех своих противников, хотя не всех их он подстрелил. Некоторых ему пришлось с силой отрывать от себя и оглушать ударом, а потом уже сбрасывать вниз. Избавившись таким образом от последней летучий мыши, Тилион — Феанаро наконец удалось вспомнить имя этого майя Оромэ, с которым он действительно был знаком в прежние дни, — поднял свою ладью еще выше в небо и повел ее прочь от Ангамандо, на Запад. Феанаро смотрел, как он отплывает и видел, что светлые одежды запятнаны кровью, а борта серебряной ладьи покрыты вмятинами и черными царапинами там, где летучие мыши цеплялись за них с особым остервенением. Феанаро с сожалением подумал, что после такого серебряная ладья больше на станет пролетать над Ангамандо. Но она вернулась! В прежнем блеске и силе, и никакие злобные духи не дерзнули больше вылететь ей навстречу. Так что Феанаро снова мог любовался ее сиянием. Золотое светило, которое появилось после того как серебряное семь раз прошло по небу между западом и востоком, куда меньше пришлось по нраву узнику. Очень уж оно оказалось горячо. Или, скорее, он оказался чересчур близко. Трудно было выносить этот жар. И забытье Феанаро, бывшее прежде липкой тьмой, теперь заполнилось памятью о его сражении с балрогами, и этот бой он вел день за днем без надежд на победу. Только однажды в своих тяжких грезах услышал Феанаро звуки эльфийских труб и подумал: "Подмога!" Но никакое войско не пришло. А по ночам ему было холодно. То есть, холодно ему было всегда, с тех пор как в начале орки отобрали у него одежду. Но он привык к холоду, как привык к боли, голоду и жажде, и только иногда вяло удивлялся, как же это все до сих пор не убило его. А теперь жар дня делал холод ночи новым, беспокоящим ощущением. Это ощущение напомнило Феанаро об Арамане. О плавании через море. О страхе и отчаянии, о желании вырваться, убежать, скрыться, которые он узнал раньше, чем плен. А теперь они возвращались к нему с тысячекратной силой. Только бежать каждый раз оказывалось некуда — одно видение не лучше другого, а реальность — страшнее их всех. И в этой реальности ничего не менялось. Во всяком случае, не для Феанаро, и вообще не в Ангамандо. Мир за пределами крепости Моринготто стал другим, все вошло в пору бурного, кипучего роста. Феанаро мог видеть это, изредка, если ветер разгонял моринготтову мглу, которой тот пытался скрыть свои владения от света, именно в те моменты, когда Феанаро ясно осознавал действительность. Но Ангамандо оставался прежним: пустота, пыль и пепел, ничего кроме. Пока однажды Феанаро не увидел своего отца, стоящего посреди пыли и пепла у подножия скалы, к которой был прикован Феанаро. Это случилось днем, в самое жаркое время, и Феанаро, как всегда, сражался с балрогами, когда кто-то крикнул: — Феанаро! Ты слышишь меня?! Феанаро!!! Этот голос разорвал болезненную пелену грез, Феанаро открыл глаза и увидел с высоты своей скалы пустыню Ангамандо. И отца, тот, запрокинув голову, смотрел снизу вверх прямо на Феанаро. — Да!!! — крикнул Феанаро изо всех сил. Хотя сомневался, что этот хрип можно расслышать внизу. Все его существо заполнила одна мысль: "Отец! Жив!!!" Сердце чуть не разорвалось от чего-то огромного и странного. От счастья. Большего счастья, чем Феанаро мог выдержать. И свет померк у него перед глазами.