Кроме пыли и пепла

Смысл слов, которые доносились до Феанаро сквозь сон, по-прежнему ускользал полностью. Но голоса сыновей Феанаро узнал. И худшие его страхи возвратились к нему, потому что эти голоса были заполнены страданием и гневом, слова прерывались рыданиями... Нет! Нет... Они не могут быть в Ангамандо! Феанаро заметался отчаянно... И вдруг... чьи-то осторожные пальцы погладили его волосы. Раз, другой и третий. Потом это движение стало повторяться в неспешном, но устойчивом ритме. Такого просто не могло случиться в крепости Моринготто. Феанаро неожиданно отчетливо вспомнил: он больше не в Ангамандо. Но где или почему... Пытаться думать об этом было изнурительно. А непривычная ласка оказалась слишком приятной, слишком уютной, чтобы бороться со сном... И Феанаро заснул глубоко и спокойно. Когда он в следующий раз смог что-то услышать, голосов сыновей уже не было, доносились только женские голоса: — Смотри, прядь надо лбом стала черной! — Вижу. Помоги мне его перевернуть, надо обработать спину. А потом дадим ему еще укрепляющего отвара, того же, что утром. Хотя я не думаю, что дело в отваре, — голос на миг прервался, потом продолжал. — Готовься снова петь песню избавления от боли. Или все-таки используем обезболивающее снадобье? — Нет, я лучше еще спою. Так проще, чем лишний раз поить его. Разговор целителей коснулся сознания Феанаро не больше, чем все, слышанное перед тем. Однако прикосновения он чувствовал. Не грубые, не причиняющие боли. Деловитые. Так мастер мог бы трогать заготовку, над которой работал. Феанаро уложили на живот, аккуратно повернув голову на бок. Обтерли прохладной жидкостью: аромат пихты, который и так уже витал в воздухе, усилился. Потом на раны, начиная от тех, что были на шее сзади и на плечах, и заканчивая теми, что на лодыжках, наложили мазь. К пихте добавилась мята и лист жизни. Боли не было. Только холод от мази. Когда мазь перестала ощущаться на коже, Феанаро перевернули обратно на спину, подсунули под ноги валик из мягкой ткани и накрыли одеялом. После всего этого он почувствовал себя очень усталым, словно проделал долгую и тяжелую работу. Так что провалился в глубокий сон даже прежде, чем ему в рот медленно, по каплям, стали вливать укрепляющий отвар. С этого времени ощущения из внешнего мира сделались для Феанаро ярче и вроде бы чаще могли достигнуть его. Но первыми словами, которые он не только услышал, но и понял, стали слова его сына Карнистира. Вернее, сначала было прикосновение. Легкое прикосновение к его руке. Настолько легкое, что оно могло показаться просто дуновением ветра. Но почти сразу повторилось уже с большей силой. И наконец, руку Феанаро накрыла другая рука. А потом уже зазвучал голос. — Здравствуй, отец. Сердце Феанаро сразу же встрепенулось, радостно и болезненно. "Карнистир!" Если бы только можно было сбросить с себя сон и ответить. Или хотя бы пошевелиться, чтобы Карнистир знал, что его слышат. Но Феанаро мог только лежать и слушать. Хотя бы лежать и слушать. Это намного больше, чем совсем ничего. И Феанаро жадно впитывал каждое слово, вылетавшее из уст Карнистира. — Тьелко говорит, мы должны разговаривать с тобой и касаться тебя, обязательно, даже если мы все — эпитеты, которыми он нас наградил, я лучше опущу — думаем, что это бессмысленно... Тьелко с такой силой об этом твердит, что, наверное, не просто так. Знаешь, так странно его слушать. Я хочу сказать, не только слушать, а быть готовым сделать что-то, просто потому, что он сказал. Как в детстве. Очень странно. Не считая всего остального, еще более странного. Курво нелегко приходится с этим. Со всем. "Мальчики! Курво..." Сердце сжалось. Еще больнее. Но от этой боли Феанаро никогда не хотел бы избавиться. Не променял бы ее ни на что. Послышался вздох. Карнистир на какое-то время замолчал, потом заговорил опять. — Это из-за него я сегодня здесь. Сначала предполагалось, что первым поедет Майтимо, потом Макалаурэ, ну, я думаю, ты уловил смысл последовательности, — в голосе Карнистира послышался намек на усмешку. — Но Курво заявил, что это несправедливо, и прежде чем кто-нибудь успел предложить ему умолкнуть, Майтимо — как неожиданно! — почувствовал себя виноватым и предложил бросить жребий. И вот я тут. Курво, конечно, не этого добивался. Он хотел вынудить Майтимо уступить место ему. Но Майтимо никогда бы не пустил его сюда первым. Слишком боится, что Курво скажет или сделает что-то такое, после чего остальные приехать уже не смогут. Даже интересно, что предпринял бы Майтимо, если бы первый жребий все-таки вытянул Курво... Он и меня-то не хотел пускать, по той же причине. Только напрасно он волнуется. Я довольно безопасен в этом плане, более безопасен, чем сам Майтимо, по правде говоря. Потому что он-то вторым, после Курво, претендует на то, чтобы его вышвырнули отсюда с треском. Вместе с его виной и сожалениями. Он даже не понимает, сколько ненависти может вызвать тем, что его, вроде как, нельзя ненавидеть, раз он раскаивается... Для всех будет гораздо спокойнее, если они просто увидят то, что ожидают увидеть: чужака, которому нет до них дела. Даже если — сейчас — это не совсем так... Двадцать тысяч эльдар... В голове не укладывается. Это едва ли не больше, чем весь наш народ... Теперь, после того штурма... Не хочу этого знать. И думать об этом. Я перестал бы, если б я мог. Слова сначала лились потоком, потом посыпались, как камни во время горного обвала. Феанаро слушал, разрываясь между желанием отгородиться и не слышать и хоть чем-нибудь успокоить сына. Но не мог ни того, ни другого. Должно быть, его смятение отразилось внешне. Хотя своего тела Феанаро по-прежнему нисколько не контролировал. Карнистир вскрикнул: — О, отец! Прости... Я не должен был говорить с тобой об этом. Не должен быть расстроенным, возбужденным или сердитым, чтобы не тревожить тебя. Тьелко же предупреждал! Прости... Я такой глупец... Он сжал руку Феанаро и тут же испуганно отпустил. Потом снова накрыл его пальцы своими. Сказал, явно стараясь успокоиться: — Ничего. Сейчас я найду другую тему. Лучше. Но на Феанаро уже навалилась всей тяжестью неимоверная усталость, и больше он ничего не слышал и вообще не ощущал. Пока кто-то не коснулся губами его лба и не сказал: — Просыпайся. Пора просыпаться... Так он сам когда-то будил своих сыновей, когда они были маленькими, а их сон по-детски крепким. Феанаро не проснулся. Он все еще не мог. Но способность чувствовать, слышать и понимать вернулась к нему. — Извини, отец, я должен был попробовать, — сказал тем временем Амбарусса, младший из его сыновей. — Но это неправда, тебе еще не пора просыпаться. Отдыхай, а я посижу с тобой. Расскажу тебе о Митриме. Ты, конечно, помнишь, как мы в первый раз увидели озеро, огромное и будто наполненное звездами до самого дна. При свете Луны и Солнца оно выглядит по-другому, но тоже красиво. Хотя солнечный свет не так часто отражается в нем, как мог бы. По утрам, а иногда целые дни над озером стоит туман... Он долго говорил об озере, о горах и лесе, обо всех местах, которые он исследовал вместе с братом. Феанаро упивался его присутствием и снова жалел, что никак не хватает сил проснуться. Потом Амбарусса, видимо, устал рассказывать и надолго замолчал. А когда заговорил опять, голос его изменился. Оживление ушло, сменившись тоской. — Здесь очень красиво, а теперь и светло, но, знаешь, куда бы я ни пошел, что бы я ни увидел, я не могу забыть, что этот край не земли моего рождения, и никогда он не сможет сравниться с ними. Как никогда чужая женщина, как бы она ни старалась, не может сравниться с матерью. Уверен, ты понимаешь, что я имею в виду. Больше никто не понимает. Даже Амбарусса не испытывает того же самого, хотя и смотрит сочувственно. Так что я ни с кем об этом не говорю. Я знаю, что и с тобой не должен об этом говорить. Сейчас. А когда ты поправишься, тем более. Был бы здесь Курво, он бы мне мигом растолковал, что ты захочешь об этом сказать... И вряд ли ошибся бы... К тому же теперь, когда ты снова с нами, я, наверное, смогу научиться любить Эндорэ. Хотя бы немного. От страдания в голосе сына Феанаро снова попытался сбежать поглубже в сон, и у него получилось. Но облегчение не было долгим. Сон заполнился видениями. Феанаро снились горящие корабли. Охваченные пламенем темные силуэты. Рассыпающиеся искрами лебяжьи головы. И на одном из кораблей Феанаро вдруг увидел своего младшего сына. Татьярусса, тоже объятый пламенем, метался вслепую... Этого на самом деле не происходило. Феанаро разбудил всех сыновей, и, когда горели корабли, младший Амбарусса стоял рядом с ним. Этого не происходило! Какая-то часть Феанаро все еще продолжала помнить правду, даже во сне. Но он все равно не мог помешать себе закричать от ужаса и отчаяния. Наверное, и в реальности тоже. Потому что следующим, что почувствовал Феанаро, были руки, которые держали его за плечи, — знакомое ощущение, — в то время как голос, тоже знакомый, говорил: — Тише, тише. Ты в безопасности. Никто не причинит тебе боли. Его напугала вовсе не боль. Но вряд ли кто-то снаружи мог знать об этом. А жуткое видение теперь развеялось, так что Феанаро понемногу расслабился, и вскоре руки отпустили его. Послышался другой голос — женский — один из тех, которые в последнее время тоже уже стали очень знакомыми. — Прости, что потревожили, Государь, но мы никак не могли его успокоить, а он так метался, что раны... — Я понимаю. Вы правильно сделали, что позвали меня. И надеюсь, сделаете это снова, если понадобится. А сейчас скажите, ему стало хуже? — Нет, скорее, ему стало лучше, — ответил женский голос, довольно уверенно, но тут же обратился к кому-то с вопросом: — Нинквидиль? — Да, я тоже думаю, что кошмары — своего рода знак выздоровления, — подтвердил еще один знакомый женский голос. — Раньше он был слишком слаб, чтобы грезить. А теперь появились сны. Мы подберем что-нибудь, чтобы они не тревожили его и не начали отнимать силы. Просто это случилось неожиданно. Они говорили что-то еще, но Феанаро не слышал их. Как только ужас и возбуждение отступили, он почувствовал себя истощенным. Его опять потянуло глубже в сон, и он не мог сопротивляться этому, хотя и боялся, что снова пригрезится нечто жуткое. Однако прежде чем могли появиться любые видения, Феанаро почувствовал, как кто-то наносит ему на грудь и крылья носа мазь. После чего запах лаванды затмил все другие ощущения, которые он испытывал или мог бы испытывать. Феанаро заснул спокойно, и сны не возвратились, чтобы пугать его. А запах лаванды быстро стал таким привычным, что Феанаро перестал его замечать. Как в Ангамандо не замечал запахов крови и опаленной плоти, и... Одна мысль об этом вызвала дрожь, такую сильную, что он прикусил себе язык и, кажется, едва не упал. Кто-то закричал. Послышались торопливые шаги... какие-то шорохи и стук... Потом снова вернулись знакомые руки: одна поддерживала его за плечи, не давая метаться, другая аккуратно держала подбородок, чтобы помешать челюсти трястись. Дрожь никак не хотела униматься. Ни от снадобий, ни от горячих камней, которые целители подкладывали в его постель. Единственное, что действительно помогало — эти самые руки, которые касались его и напоминали, что он больше не в Ангамандо, что все закончилось. Только нельзя было позволять себе вспомнить, что руки принадлежат Нолофинвэ. Потому что эта мысль была по-своему не менее ужасающей... В конце концов Феанаро все-таки согрелся и успокоился достаточно, чтобы крепко заснуть. И следующим, что коснулось его сознания, стал самый красивый голос на свете. Все эльфийские голоса красивы. Тот, чей слух терзала речь прислужников Моринготто, никогда уже не сможет не замечать этого. Но голос Макалаурэ был прекраснейшим из всех голосов. Самые обычные слова в его устах уже звучали как законченное произведение искусства. Он произнес только: — Доброе утро, отец. Произнес почти шепотом, явно нарочно умеряя силу своего голоса. Но Феанаро все равно почувствовал, как глаза под веками наполняются слезами. А Макалаурэ тем временем говорил дальше. — Тьелко, с тех пор как увидел тебя, продолжает повторять, что мы должны быть очень осторожны, чтобы не потревожить тебя ничем. А теперь и Карно заладил то же самое. Как побывал тут один, так все не успокоится. Поневоле задумаешься, что тут у вас стряслось. Но из него слова не вытянуть об этом. И я не удивлен. Не думаю, что хоть кто-то из нас может и говорить с тобой, и оставаться спокойным. Невозможно быть здесь и не помнить каждый миг о том, что у тебя семеро взрослых сыновей, а, чтобы тебя спасти, понадобился Нолофинвэ... Нолофинвэ, из всех возможных эрухини! Эта мысль каждого из нас сводит с ума. Хотя мы не признаемся друг другу. Феанаро очень хотел сказать, что на самом деле только одно имеет значение: они живы и не в плену у Моринготто, но не мог. Не мог продвинуться больше ни на полшага к реальности, к пробуждению. До сих пор недоставало сил. На то, чтобы думать о Нолофинвэ их не было тоже. Одно это имя уже отдавалось в голове болью. — Так что я лучше спою тебе, — несколько неожиданно заключил Макалаурэ. И сразу же действительно запел, подыгрывая себе на арфе. Если, когда Макалаурэ говорил, его голос был прекрасен, то его пение потрясало вне всяких слов. Феанаро слушал, и слезы бежали по его щекам. Слезы восторга, которого он так давно — кажется, вечность — не испытывал. Но Макалаурэ, когда заметил их, не то уронил, не то бросил арфу, заставив струны жалобно зазвенеть, и кинулся к Феанаро. Опустился на колени около постели. — Ох, отец... Не стоило мне петь, да? — расстроенно спросил он. А Феанаро не был способен ни возразить ему, ни попросить продолжать. Только слезы, как нарочно, все не прекращались, текли и текли. Макалаурэ стал осторожно стирать их, шепотом приговаривая то, что все и всегда говорят, когда делают это: — Тише... Ну что ты... Тише... Все хорошо... Я здесь... с тобой... Тише... Под это утешительное присловье, чувствуя прикосновения Макалаурэ к своему лицу, Феанаро в очередной раз крепко заснул и перестал слышать и чувствовать. После этого первым ясным ощущением, которое он испытал, был вкус коймаса на языке. Кусочек хлеба жизни таял во рту, отдавая свою питательную и исцеляющую силу. Но Феанаро, впервые за все время, проведенное не в Ангамандо, почувствовал что-то вроде досады. Он скучал по своим сыновьям, хотел быть с ними, но каждый раз уставал слишком сильно и слишком скоро. "Проклятая слабость тела" — подумал он. И негромкий спокойный голос в его голове спросил: "А разве сам ты ни разу не желал заснуть, чтобы больше не слышать, не знать и не чувствовать того, что тяжело для тебя?" "Что ж, проклятая слабость духа тоже" — согласился Феанаро сам с собой. Может быть, со своим сердцем. Или, наоборот, разумом. С какой-то наиболее правдивой частью себя, которая часто говорила с ним голосом, похожим одновременно на голос его отца и на голос Нерданель. Со слабостью своего тела Феанаро ничего поделать не мог. Даже просто переносить уход целителей было уже крайне утомительно, особенно с тех пор, как они решили, что просто обрабатывать тело целительными снадобьями недостаточно, и принялись разрабатывать мышцы и суставы и улучшать ток крови с помощью массажа и упражнений. От всего этого Феанаро больше и больше чувствовал себя заготовкой на верстаке. Но ни помешать, ни помочь был не в силах. Только терпеть и надеяться, что это все в конце концов сработает так же хорошо, как до сих пор работали снадобья, избавляя его от бесчисленных ран. Но укрепить собственный дух было в его власти. И он должен был сделать это. Должен был все вспомнить, осмыслить и понять, наконец. Чем Феанаро и занялся с беспощадной решимостью, спускаясь в глубины собственной памяти, как некогда спускался в не исследованные прежде пещеры. Искал ответы на вопросы, как когда-то искал руду и кристаллы. Вслушивался в голоса эльдар, как в голоса гор. Первым из всех вопросов был такой: как все это вообще стало возможно? Как Нолофинвэ и его народ попали на этот берег, где их не должно было быть никогда? Феанаро просеивал слово за словом, разыскивая подсказки. ..."Ты ведь смог перейти Хэлкараксэ так же, как и я"... "И любой, потерявший близких в Хэлкараксэ"... Хэлкараксэ. Вот и ответ. Простой и жуткий. Феанаро помнил, как стоял на краю ледяной дороги, по которой никуда не пройти, и оттуда прямо в лицо ему дышала и скалилась сама смерть. И он повернул к Альквалондэ. Больше связных мыслей не было. Только вспышки цветов под веками: белый, черный, синий — Хэлкараксэ, белый, красный, черный — Альквалондэ. Синий, черный, красный — Лосгар. Все размыто и неясно. Не видения, а тени от них. Тяжелые и душные тени, из которых хотелось вырваться, но не получалось. Феанаро изнемогал среди них, пока не ослабел и не провалился снова в сон совершенно без сновидений. В непроглядную, однако успокоительную темноту, откуда уже не тянуло возвращаться навстречу звукам и другим ощущениям. Но была вещь, от которой Феанаро отгородиться не мог: кто-то гладил его по волосам. Снова. Как в тот раз, когда он впервые после Ангамандо услышал голоса сыновей. Теперь Феанаро узнал прикосновение. Точно такое, как он чувствовал тогда. А прежде, еще в Валиноре, видел. Видел, как его третий сын делал это. Тьелкормо умел, вопреки собственному имени и нраву, быть очень осторожным и терпеливым, если осторожность и терпение почему-то становились для него важны. Правда, эльдар, кроме его младших братьев в пору их детства, редко удостаивались таких усилий. Другое дело — кто-нибудь с клыками и лапами или с клювом и крыльями. С ними Тьелкормо возиться было никогда не жаль. И любое животное, особенно пострадавшее, потерянное или просто испуганное, могло найти в Тьелкормо самого надежного и преданного друга, который и поможет, и без колебаний отпустит, когда придет время. Для Феанаро такая связь с животными — не с прирученными друзьями, а вообще любыми — была удивительной и странной. Но ему хватило чутья быстро понять, что для Тьелкормо это важнее и радостней, чем любая работа рук, и научиться ценить особенную красоту этого призвания. И вот Тьелкормо гладил Феанаро по волосам и напевал тихонько — как он и раньше часто делал — какую-то мелодию без слов. Во всяком случае, без слов на языках квенди, насчет языков зверей и птиц Феанаро не был так уверен да и не слишком хотел гадать. От песни и от самого Тьелкормо веяло лесом и свежим ветром. В его прикосновениях была ласка и сдержанная сила, которая одновременно и успокаивала, и бодрила, словно переливаясь от него к Феанаро. Тому даже показалось, что еще чуть-чуть и он, наконец, сможет открыть глаза. Но не вышло. Веки все еще были очень тяжелыми и надежно отделяли Феанаро от мира бодрствования. Так что он уже привычно продолжал лежать и слушать. Тьелкормо пел долго, а когда перестал петь принялся рассказывать истории. Короткие и смешные, ужасно глупые истории. — ...и в свете Рана, нового серебряного светила, куртка стала казаться ему не зеленой, а голубой, и он битый час бегал по лагерю, искал "свою" куртку и всем показывал "чужую", потом пришла его жена и живо растолковала что к чему. Только все равно его уже прозвали Зеленая Куртка. И даже на здешний язык перевели, получилось Галенахо. Теперь не отвертится. Если, конечно, еще что-нибудь не отчудит. Тьелкормо хмыкнул и тут же начал следующую историю: — А еще один умелец из наших решил приручить местную мелкую рысь, чтобы она вместо кошки ловила мышей в амбарах с зерном. Приручить-то он приручил, и мышей она ловит... только не в амбарах. Каждое утро приносит из леса, на свою долю и на его. А если в доме гости, то и для гостей тоже — каждому по свежей мыши. Феанаро сам хмыкнул бы, если бы мог. Где только Тьелко набрал таких сказок? Может, правда специально набрал ради встречи, как в путешествии собирают всякие диковинки. А может, придумал на ходу. Но благодаря этим историям Феанаро вдруг почувствовал себя окруженным живыми эльдар. Множеством эльдар, у которых в жизни было множество вещей, кроме смерти, отчаяния, ужаса и боли. Кроме пыли и пепла. Отчего и сам Феанаро делался как будто более живым, более сильным. Хотя в конце концов он все равно устал, крепко заснул и не слышал, как Тьелкормо ушел. Но сознание этого не заставило его чувствовать себя расстроенным и разбитым, как раньше. Наоборот, он впервые после Ангамандо ощутил, как в нем бурлит и ищет выхода энергия. Конечно, не такая, как до плена, нельзя было и сравнивать, как нельзя назвать одну искру целым костром. Но и одна искра — уже что-то. Воодушевленный такими мыслями, Феанаро даже попытался сам двигать руками и ногами, пока целители в очередной раз им занимались. Только ничего не вышло. Ничего такого, что они — или хотя бы он сам — могли заметить. После этого, а вернее сказать, из-за этого Феанаро опять принялся разбираться в собственной памяти. Следующим на очереди был вопрос, почему Нолофинвэ пошел за ним в... Имени крепости Моринготто Феанаро в своих мыслях тщательно избегал, чтобы даже случайно не подумать о том, что было внутри, а то нового припадка не миновать. Опять нахлынет ужас. И дрожь, от которой ничего не спасает. И если на этот раз рядом не окажется Нолофинвэ... Нолофинвэ. В нем-то и дело. Зачем он пришел за Феанаро? Чего ради ему это понадобилось? Ответ отыскался быстро и был очень ясным, не оставлявшим простора для фантазии: "Ради вашего отца и отчасти ради моего"... "Он мой брат"... "Я не собираюсь спорить об этом, с кем бы то ни было"... Нолофинвэ. Единокровный младший брат. Нежеланный. Нелюбимый. Раздражающий — даже в старые счастливые дни. А потом просто враг. Лживый, трусливый, подлый. Тот, кто в глаза прикидывался благородным и честным, а за спиной только и ждал случая предать. Встать между ним и отцом. Между ним и наследством, принадлежавшим ему по праву. Тот, кто явился в Эндорэ, пройдя невозможной дорогой Хэлкараксэ, а потом пришел и в крепость Врага. В одиночку встал между Феанаро и вечностью во власти Моринготто. Вырвал его из царства пыли и пепла, вернул к свободе... Старые, никогда не подвергавшиеся сомнению представления, трещали и рушились, на их месте разверзалась бездна, куда заглянуть было страшно, а не смотреть — невозможно. Один долгий взгляд. И новый побег в спасительное забытье без видений, мыслей и чувств. — Айя, отец! Ты меня слышишь? Пап! Голос донесся как будто издалека. Но не узнать его Феанаро не мог. Амбарусса. Старший из них. Миньярусса. Подумав имя, Феанаро представил лицо и, сосредоточившись на нем, как бы придвинулся навстречу голосу. — Похоже, нет, — решил тем временем Амбарусса. — А дома становится все больше тех, кто верит, будто слышишь. Сначала Тьелко был в общем-то один такой, теперь еще Карно и Макьо тоже... Но, когда я спросил Амбаруссу, он только пожал плечами. Сказал, правды мы все равно не узнаем, пока ты не очнешься. Я, на всякий случай, все-таки буду с тобой говорить. Да и не сидеть же все время просто так... Только о чем рассказывать? Амбарусса, наверное, все самое интересное уже порассказал, когда был здесь. Вот что бывает, когда все свое время проводишь на пару с братом. В голосе явно послышалась усмешка. Феанаро мог ее даже представить. Но пока он занимался этим приятным делом, тон голоса изменился, стал задумчивым. — Не думал, что когда-нибудь такое скажу, но, может, было бы лучше, если бы мы разделились. На том берегу. Если бы он мог остаться. Лучше для него, я имею в виду. Здесь с ним творится что-то... Ему здесь плохо. Нам всем было плохо без тебя. Нам все еще плохо без тебя, хотя теперь, по крайней мере, ты в безопасности. Тут голос Амбарусса прервался. Феанаро в очередной раз горько пожалел, что не может ни пошевелиться, ни сказать хоть слово. Но сделать с этим было ничего нельзя, оставалось только ждать, пока сын справится с собой и опять заговорит. — Но с Амбарусса происходит что-то еще, на что никто, даже он сам, по-настоящему не обращает внимания. А я замечаю. Он будто прячется ото всех. Притворяется мной. Знаешь, мы всегда немного притворялись каждый другим, разыгрывали остальных — не только братьев, всех, кто не мы. Но из нас-то каждый точно знает, в чем мы разные, и я больше не вижу этого в нем. Не вижу его. И мне страшно. Что если он так совсем исчезнет? Пожалуй, это единственная вещь на свете, которая пугает меня больше, чем мысль, что его могло бы не быть рядом. Пусть не рядом, но лучше бы он был где-нибудь. Мой младший любимый брат. На этот раз в голосе уже явно послышались слезы, и Амбарусса замолчал резко и надолго. — Все-таки хорошо, что ты меня не слышишь, — сказал он наконец. Феанаро, у которого и так уже разрывалось сердце, почувствовал себя еще хуже. Он всегда старался быть самым лучшим отцом и думал, у него получается. А теперь понял, что уже не помнит, когда его сыновья были откровенны с ним о чем-то, что их действительно беспокоит. В детстве и юности, конечно, были. Но вот потом это исчезло, а он не заметил, когда и как. Сейчас они ни за что не доверились бы ему, если бы точно знали, что он их слышит. Сознавать это было больно само по себе. Но еще больнее становилось от мысли, что он и не достоин такого доверия, потому что не может его оправдать. Что он ответил бы любому из них, если бы был должен найти ответ сию минуту? Чем утешил бы? Как помог? Поглощенный размышлениями об этом, Феанаро уже не слушал историй о здешних землях, которые Амбарусса в самом деле начал ему рассказывать. А когда усталость потянула его глубже в сон, даже обрадовался. Но сон его был беспокоен. Где-то на краю сознания все еще продолжали звучать голоса сыновей: "Плохо..." "В голове не укладывается..." "...сводит с ума..." Все что угодно было желанным отвлечением от этого. Еда и вода, отвары, мази, звуки, доносившиеся откуда-то снаружи, может, из-за двери или из открытого окна, попытки целителей заставить руки и ноги Феанаро подниматься и опускаться, сгибаться и разгибаться... что угодно. Но ничто не длилось долго, слишком скоро и слишком часто Феанаро оставался один на один с собой и своими мыслями. Он и прежде никогда этого не любил, если не мог погрузиться в какую-нибудь проблему из области знаний или сделать что-нибудь руками. Почти всю свою жизнь он мог. Почти всегда, когда хотел. Но теперь Феанаро был заперт в своем неподвижном теле, и даже мысли ему не повиновались, упорно возвращаясь к его сыновьям. А если уходили от них, то поворачивали к Нолофинвэ. А оттуда — к отцу и его смерти. К Моринготто. К Анг... Нет, только не это! В конце концов, у Феанаро случился новый припадок или даже два, сразу друг за другом, он не знал точно. Но, казалось, дрожь длилась вечно. И снова знакомые руки держали его, не давая упасть, и знакомый голос шептал слова утешения и надежды. А Феанаро жадно впитывал и слова, и прикосновения, ничего не мог с собой поделать. Они были нужны ему. Необходимы, чтобы отгородиться от ужасов Ангамандо. Ему необходим был Нолофинвэ. Нолофинвэ... Финвэ... Моринготто... Ангамандо. И круг замкнулся. Вроде бы так и случился второй припадок после первого... или первый просто не кончался. Наконец, совершенно истощенный Феанаро провалился в черное забытье. Вырвал его оттуда голос Куруфинвэ, перечислявший, методично, но страстно, кажется, все известные эльдар ругательства и проклятия. Феанаро подумал было, что это такой новый способ заполнить тишину. Как сказал Амбарусса, не сидеть же просто так. Однако скоро выяснилось, что дело все же не в этом. — ...стол! Почему я все время его сшибаю! То есть теперь уже дважды. Феанаро улыбнулся бы, если бы мог. Сердце защемило от нежности. Несмотря ни на что, слышать Курво было огромным счастьем, что бы он ни говорил. — Даже мебель здесь и та против нас! Ладно, хорошо хоть ничего не разбилось. И надеюсь, никто не явится выяснять, что здесь творится. А то мне Майтимо запретил разговаривать с кем бы то ни было, кроме тебя, отец. "Ничего вне принятых среди нолдор форм вежливости" — так он сказал. Совсем спятил! Но пришлось пообещать. С тех пор как ты вернулся — как тебя вернули — с ним такое творится, что трудно стало выдержать его взгляд, не говоря о том, чтобы спорить. А может, он просто злится на меня из-за жребия. Хотя вообще-то жребий был его идеей, я ни слова не говорил про жребий... Но тебе бы это все тоже не понравилось. Я думаю. Наверное. Скорее всего. Я не знаю. Голос Куруфинвэ задрожал и утих. Потом вернулся, едва слышным шепотом, словно на большее не хватало сил: — Как бы я хотел в самом деле поговорить с тобой, отец. Затем послышались шаги, странно нетвердые. После этого Феанаро почувствовал тяжесть, в первые секунды непонятную, а уже после сообразил, что Куруфинвэ встал на колени у постели, а голову положил на постель. Сквозь одеяло прижался лбом к коленям Феанаро. И тут же Феанаро ощутил дрожь. Но не свою, а Куруфинвэ. Его явно бил озноб от горя и возбуждения. Раньше такого с ним не случалось. Он умел управлять своими чувствами. Лучше, чем сам Феанаро. А Феанаро тоже умел управлять ими. Безупречно. Почти. Когда-то. Бесконечно давно. Теперь Феанаро не знал, что делать. Да и сделать ничего не мог бы. Но в отчаянии все равно попытался поднять руку. И кисть шевельнулась, пальцы дрогнули и чуть согнулись. Может быть. А может, дрожь Куруфинвэ заставила дрожать и тело Феанаро тоже. В любом случае, этого было мало. Даже если движение и вправду было, Феанаро все равно не мог бы дотянуться до сына, не мог коснуться. Так что просто лежал, прислушиваясь к тому, как дрожь сменилась рыданиями, рыдания тихими слезами. А слезы относительно ровным дыханием спящего. Прислушиваясь к дыханию сына, Феанаро и сам заснул гораздо глубже, чем удавалось ему все последнее время, и на гораздо более долгий срок. Настолько долгий, что, когда он снова смог ощущать что-то, происходящее во внешнем мире, ему сперва показалось, что Куруфинвэ каким-то образом превратился в Майтимо. Правда, уже через мгновение Феанаро осознал, что этого произойти не могло. Просто теперь Майтимо сидел у его постели, почти в той же позе, только лбом прижимался не к коленям, а к руке Феанаро, и Феанаро мог чувствовать, как горяча его кожа. Голос Майтимо звучал глухо и хрипло. Словно он сорвал его в крике. Но Феанаро не слышал, чтобы он кричал. Может быть, он кричал не здесь. Может быть, он кричал где-то, где никто не мог бы его услышать. Это было похоже на Майтимо. — Я старался позаботиться обо всех, — говорил он своим глухим и хриплым голосом. — Но, очевидно, я не мог позаботиться о тебе. Не сумел позаботиться, хотя теперь все мы знаем, что это возможно. Но даже уже зная, я все равно не могу представить... Его голос прервался, послышался сухой всхлип. Затем Майтимо заговорил снова, упрямо и зло: — А я должен был. Все равно должен был. И если я не смог себе этого вообразить, это моя вина, только моя. Если бы я был другим, все могло бы быть иначе. Все могло бы быть иначе, — повторил он другим, отстраненным тоном, с заметным ударением на слове "все". Потом тяжело вздохнул и продолжал уже с какой-то обреченностью: — Но я тот, кто я есть. И все так, как есть. И я думаю, что с остальными своими обязанностями я справился не лучше. Когда ты вернешься к нам, отец... Он замолчал. Совсем. И в этом молчании было больше горечи, чем могло быть в любых словах. Майтимо не верил, что Феанаро способен помочь, что может справиться со всем этим. Хотел верить, но не мог. И Феанаро знал, что он прав. И, если бы сейчас Феанаро открыл глаза, ему оставалось бы только признать это. Но Феанаро не мог открыть глаза. До сих пор. Зато мог спать, уйти ото всего в спокойствие сна без сновидений. Он все еще чувствовал достаточно усталости для этого, и она становилась только сильнее, с каждым мгновением. Он уже не ощущал почти ничего, кроме жара Майтимо на своей коже. Но и это ощущение блекло. И уже на самой границе глубокого сна Феанаро снова услышал голос — разумный голос, похожий на голос отца и на голос Нерданель — который сказал: — Но ты не сможешь спать вечно. Ты должен будешь проснуться или уйти. Голос, наверное, был прав. Он обычно бывал прав. Но Феанаро отмахнулся от него. Он и прежде уже делал это. В последнее время перед пленом так часто, что совсем перестал его слышать. "Так почему бы не сделать так и теперь?" — подумал Феанаро. С этой мыслью он погрузился в темноту, где больше ничто его не трогало.