Кроме пыли и пепла

Как только Нолофинвэ вышел из комнаты, притворив за собой дверь, Феанаро закрыл глаза и сосредоточился, весь превращаясь в слух: ни образов, ни ощущений, только звуки. Нужно позволить их потоку подхватить себя и нести. В Валиноре Феанаро такого не умел. А в Ангамандо вот научился. За время плена его руки и ноги почти перестали повиноваться ему, голос изменился так, что Феанаро не узнавал его, зрение сохранилось только чудом, но слух обострился невероятно. Стал отточен, как самый совершенный инструмент. Тот самый инструмент, который тело Феанаро использовало, чтобы дать ему хоть что-то, позволяющее выжить и не впасть в безумие окончательно. Предупреждение, знание... Даже шанс обрести свободу: когда Феанаро пробовал бежать из Ангамандо, он шел именно так, на слух избегая встреч с прислужниками Моринготто, но там все кишело ими, поэтому в конце концов настал момент, когда спрятаться ото всех оказалось уже невозможно... После этого слушать стало нечего. На скале даже для обычного слуха пищи было очень немного, а сил и того меньше, и Феанаро перестал прислушиваться. Да и в лагере нолдор не вернулся к этой привычке. Опасности, которая могла бы вынудить его так сделать, не появлялось, а ему самому непросто было воспринять и осмыслить даже то, что происходило совсем рядом. Но сейчас он должен был знать, что творится там, у ворот. Ожидание в неведении терзало его невыносимо! Так что звуки, звуки, звуки... Звуки летают на крыльях ветра, и вот уже Феанаро полетел с ними. Сейчас это оказалось легче, чем в Ангамандо, то ли потому что он стал сильнее, то ли еще по какой-то причине... Звуки. Скрип древесины и шорох где-то в углу комнаты... Дальше... Женские голоса и негромкий стук, словно пестиком растирают что-то в ступке... Дальше... За пределами дома целое море звуков: шелест травы и листвы, стрекот насекомых и птичьи трели, кто-то колет дрова... и шаги, и голоса... фырканье лошадей, ветер над открытой водой, водный плеск... Нет, слишком далеко. Надо вернуться к голосам и шагам, сосредоточиться на них. Их много, чересчур много... Узнать в этом потоке Нолофинвэ, пока тот молчал, Феанаро бы точно не мог. Но это не имело значения. Главным была ссора у ворот, а ее найти оказалось совсем просто — к ней вела яркая нить голоса Макалаурэ. — Тогда позовите сюда вашего лорда, — потребовал у кого-то этот голос. Его Феанаро и так мог бы расслышать. Но теперь он звучал как будто рядом. И можно было услышать еще другой, тот, что давал ответы. — Он не лорд наш, а король. За напускным спокойствием насмешка. За ней — вызов. За вызовом — гнев и обида. Все бурлит и только и ждет случая вырваться наружу. Опасное состояние, Феанаро ли этого не знать. Хотелось крикнуть: "Осторожно!", хотя такое предупреждение, даже если б Макалаурэ и мог его услышать, бессмысленно, только отвлекает внимание и увеличивает опасность. Да Макалаурэ, похоже, и сам все прекрасно понимал, сказал с почти невозможным спокойствием: — Называйте его как угодно, только позовите сюда. И если я должен уйти, пусть он сам скажет мне об этом. Еще несколько реплик, как обмен ударами в бою. С Макалаурэ в глухой, но безупречной обороне. И наконец слова, обращенные к кому-то другому, с явной неохотой: — Позови сюда государя, скажи, его хочет видеть один из лордов рода Феанаро. На это Макалаурэ не сказал ничего и продолжал упорно молчать, пока Нолофинвэ, наконец, действительно не появился у ворот. Феанаро слушал еще довольно долго, до самых слов: — Я провожу тебя до Дома Исцеления. Это произнес Нолофинвэ. Дальше можно было уже не слушать, дело завершилось вполне благополучно. К тому же Макалаурэ и Нолофинвэ молчали, а в ушах у Феанаро начинало ломить от напряжения. Так что он позволил себе расслабиться и открыть глаза. Возвратиться обратно в комнату. От усилий его слегка знобило, и свет в первые моменты казался слишком ярким. Но в целом все оказалось не так уж плохо — он не впал в беспамятство, как часто бывало после подобных опытов в Ангамандо. Но все равно Феанаро досадливо сморщился. Проклятая слабость! Хотел бы он быть в лучшем состоянии перед новой встречей с Макалаурэ. Но времени не оставалось даже на то, чтобы толком перевести дух. А когда Макалаурэ вошел в комнату, и, прикрыв за собой дверь, замер на пороге, Феанаро вообще забыл дышать. Только жадно всматривался в лицо сына, пытаясь прочитать по нему правду. Свою судьбу. Свой приговор. Лицо было знакомым до мельчайших деталей, но все же казалось изменившимся, странным, и читать по нему стало трудно. Но вроде бы Феанаро не видел гнева и ненависти. Или очень хотел не видеть. Он уже не знал сам. Не знал и боялся сказать что-нибудь неправильное, что могло бы все погубить. Слова, всегда бывшие его верными союзниками, вдруг показались очень ненадежными, и Феанаро вполне понял печальные рассуждения самых старших эльфов о том, насколько все было проще и яснее в первые годы после Пробуждения, когда эльфы говорили друг с другом одними образами без слов. Но мысленная речь была невозможна, когда разум закрыт аванирэ, а Феанаро не представлял, как после Ангамандо хоть когда-нибудь мог бы опустить защитный барьер. Что же тогда? Ни слов, ни мыслей. Что остается? Знаки. Конечно. "Подойди ко мне". Простой жест, который ни с чем не спутаешь и который знают даже совсем маленькие дети. Лучше выхода не придумать, если бы только Феанаро мог поднять руку. Но это все еще было ему недоступно. Он с трудом перевернул левую кисть, которую Макалаурэ мог лучше видеть, ладонью вверх и несколько раз качнул пальцами к себе. Это можно было понять, как "Мне нужно" или "Я держу", или как угодно. "Иди сюда", пожалуй, было наименее вероятным толкованием. Но Макалаурэ подошел. Вернее сказать, бросился к Феанаро и практически рухнул на колени у его постели, с размаху ударившись о доски пола. Темно-серые глаза смотрели в лицо Феанаро тревожно. Феанаро собрал всю свою волю и попытался все-таки поднять руку. Ужасно хотелось дотронуться до Макалаурэ, провести ладонью по щеке, по волосам, убедиться, что он и вправду рядом и не исчезнет. Рука, как и за день до этого, поднялась на дюйм и замерла, слишком тяжелая, чтобы двигаться дальше. Феанаро стиснул зубы и предпринял еще одно отчаянное усилие все же заставить ее подниматься. Рука дрогнула и безвольно упала на постель. Феанаро закрыл глаза, вновь униженный и опустошенный своей слабостью, и в тот же миг почувствовал, как Макалаурэ взял его руку в свои, осторожно, явно боясь причинить боль, поднял и поцеловал. Потом прижался к ней щекой. Сразу же на пальцы Феанаро стали падать горячие капли, он резко открыл глаза, но теперь мог увидеть только склоненную голову Макалаурэ. Тот не двигался и не издавал ни звука, но его слезы почти обжигали кожу Феанаро. И Феанаро все-таки рискнул заговорить. — Все станет лучше со временем, — сказал он. — Я обещаю. "Даже если я не представляю, как добьюсь этого," — подумал он в тот же момент и закусил губу, чтобы не дать этим словам случайно вырваться на волю. Он возвратился к миру живых. Значит, пора вспомнить, как это — быть защитой для своих детей, вместо того чтобы заставлять их страдать все больше и больше. И если ему удастся это, со временем он разберется и во всем остальном. Должен разобраться. Но сначала самое главное, а потом уж другое. Макалаурэ тихо, но отчаянно замотал головой, судорожно вздохнул, и наконец, сказал прерывающимся, совсем не похожим на его обычный, голосом: — Ничто не станет лучше, если ты больше не чувствуешь себя в безопасности с нами. Я могу тысячу раз повторить, что мы сделаем что угодно, чтобы защитить тебя, отдадим свои жизни, не задумываясь, — Он всхлипнул. — Но мы уже не сделали этого. Не смогли рискнуть ради тебя достаточно. А Нолофинвэ... Феанаро почувствовал, что собственные непролитые слезы мешают ему дышать, за ребрами резануло болью. Но все-таки он набрал побольше воздуха и сказал, стараясь придать своим словам всю силу убеждения, какую мог: — Я не желаю, чтобы вы отдавали свои жизни, не задумываясь. Лучше держите их покрепче и распорядитесь ими хорошо. Как-нибудь получше, чем я распорядился своей. У Макалаурэ вырвалось рыдание, и боль в груди Феанаро усилилась. Было мучительно жаль, что он не способен сейчас обнять сына, утешить его, как утешал когда-то давно, в детстве. Но он мог только говорить, и он продолжал: — Того, что совершил Нолофинвэ, я сам толком не могу понять, и конечно, не ожидал бы, чтобы любой из вас попробовал сделать что-то подобное. Ответом ему было новое рыдание. Макалаурэ явно не становилось от его слов легче или спокойнее, но Феанаро все-таки заключил: — Одна мысль об этом ужасает меня сильнее собственного плена. Да и в плену я больше всего боялся, что вы тоже однажды там окажетесь. Моринготто знал это и использовал, изводя меня своей ложью. Я рад, что вы не дали ему ничего, кроме лжи, чтобы использовать. Услышав это, Макалаурэ не то глубоко вздохнул, не то застонал протяжно и отпустил руку Феанаро, а потом и сам уронил голову на постель, как будто все силы покинули его, и рыдания стали следовать одно за другим. Но теперь этот плач не казался порождением мрачного отчаяния, было в нем что-то очистительное, успокоительное. По крайней мере, Феанаро надеялся на это. Дождавшись, пока слезы иссякнут, чтобы Макалаурэ мог его слушать и слышать, Феанаро сказал: — Я очень люблю вас всех, тебя и твоих братьев, и, если есть в мире место, где я был бы действительно счастлив оказаться, оно рядом со всеми вами. Макалаурэ вскинулся и снова посмотрел Феанаро прямо в лицо. — Тогда почему ты не хочешь ехать со мной? — спросил он и вздохнул устало: — Я уже ничего не понимаю. Ответить на этот вопрос было непросто, прежде всего потому, что Феанаро и сам не искал пока четкого ответа, просто чувствовал свою полную и явную неготовность уехать. Но сейчас ответ надо было найти и облечь в слова, и как можно скорее. Ведь любая правда лучше, чем молчание, которое Макалаурэ, конечно, тут же истолкует по-своему. Феанаро быстро перебрал в уме собственные мысли и ощущения, надеясь поймать среди них более-менее ясные и поддающиеся объяснению и, наконец, сказал: — Даже если у меня хватит сил выдержать дорогу, их точно не достанет на то, чтобы предстать перед моим народом. Я не хочу, чтобы они видели меня лежащим в беспамятстве или даже просто ни на что не способным, как сейчас. — Но они любят тебя, — возразил Макалаурэ. — А здесь... Макалаурэ осекся, не договорив. — Здесь я могу не беспокоиться, потому что ничто, что произойдёт со мной, не заставит кого-то думать обо мне хуже, чем они уже думают. Феанаро попытался усмехнуться, но, судя по тому, как Макалаурэ, глядя на него, вздрогнул, получилось не слишком. Феанаро вздохнул и продолжал: — Так что подождем, пока у меня прибавится сил, чтобы я действительно мог вернуться. Макалаурэ тоже вздохнул. — Я ведь не могу переубедить тебя, правда? — спросил он обреченно. — Нет, не можешь, — ответил Феанаро. — Тогда как пожелаешь, отец, — Макалаурэ склонил голову и в словах его не очень-то радостны, но все же и в жестах, и в движениях можно было явно различить некое облегчение, словно с его души поднялся тяжкий груз. От этого у Феанаро тоже стало легче на сердце, и, как все время бывало после плена, сразу же потянуло в сон. Но тут Макалаурэ сказал: — Я же еще должен буду объяснить все это братьям. Он потряс головой, как будто отгоняя жуткое видение. Это правда было сложно. И важно. Так что Феанаро постарался стряхнуть с себя слабость и возвратиться к реальности. — Передай им, — начал он. И задумался. Нужно было что-то особенное. Что успокоит их сомнения и горе. Напомнит о его любви лучше всяких уверений... — Что я спою, когда выедем за ворота, — заключил Феанаро с улыбкой, счастливый от того, что нужные слова нашлись. Макалаурэ несколько мгновений смотрел на отца в замешательстве, но потом тоже улыбнулся. Хоть и с трудом, а, видно, вспомнил, как в прежние времена, когда все еще было хорошо, они все вместе отправлялись странствовать по Аману и, проезжая по городским улицам, пели, и обычно такие дни Феанаро был беспечен и весел, и сам первым поднимал голос в песне, но иногда случалось, что-то тревожило или огорчало его перед дорогой, тогда Феанаро не пел, но всегда говорил: "Я спою, когда выедем за ворота"... и в самом деле, как только они покидали город, настроение его улучшалось, и он пел вместе со своими сыновьями, и ничто не омрачало их общей радости. Теперь все это было так далеко в памяти! Но все равно, даже от воспоминания в комнате стало как будто светлей. — Передам, — пообещал Макалаурэ. — И еще скажи, — добавил Феанаро. — Что я очень хочу их видеть. Но пусть приезжают, как и раньше ездили, по очереди. Не нужно, чтобы здешний народ чувствовал себя слишком подавленным численным превосходством. — Их десятки тысяч, а нас только семеро, — Макалаурэ, но усмехнулся. — Передам слово в слово. — Хорошо, — сказал Феанаро и закрыл глаза. Только на секунду. Проснулся он от того, что кто-то потряс его за плечо. Феанаро резко дернулся, неосознанно пытаясь вырваться. Макалаурэ отпрянул, так и держа руку перед собой, словно обжегся. — Больно! — воскликнул он, как будто сам чувствовал боль. — Прости, я не хотел. Но ты так крепко спал... — Нет, не больно! — поспешил прервать его Феанаро. — Я просто еще не проснулся. Теперь все в порядке. Макалаурэ смотрел с таким видом, как будто не вполне верил в это. Но руку опустил и все-таки чуть расслабился. — Ты что-то, наверное, хотел сказать, когда будил меня, — напомнил Феанаро. — Да, — сказал Макалаурэ, и лицо его приобрело опять виноватое выражение. — Майтимо и остальные будут волноваться, если я не вернусь в обычное время. Они и так-то уже волновались, когда я уезжал, что-то явно было не так, как прежде, и, — тут Макалаурэ тяжело вздохнул, но продолжил: — Мне, наверное, надо ехать сейчас. Хотя я и очень не хочу этого делать. — Конечно, поезжай, — ответил Феанаро. — А у нас с тобой впереди еще много времени. Только будь осторожен. Очень важно быть осторожным в этой земле. За это знание я заплатил дороже, чем за любое другое в своей жизни, и оно не должно пропасть даром. — Да, отец, — ответил Макалаурэ. Потом он приблизился и еще раз поцеловал Феанаро руку, и собрался уходить. Но Феанаро почувствовал, что не может отпустить Макалаурэ просто так и сказал: — Я пока не в силах обнять тебя на прощание, но очень хочу это сделать. На лице Макалаурэ мелькнула растерянность. Но потом он улыбнулся, возвратился к постели Феанаро, склонился над ним так, чтобы лбом прижаться ко лбу, потом щекой к щеке. Прошептал на ухо, как будто с удивлением: — Ты возвратился, отец. Я так счастлив, что ты возвратился! Что не могу выразить этого словами... — Я понимаю, — ответил Феанаро тоже шепотом, словно они обсуждали большую тайну. — Поверь мне, сынок, я понимаю... А теперь иди, тебе ведь пора. — Пора, — вздохнул Макалаурэ и неохотно выпрямился. — Скоро увидимся снова, — сказал Феанаро. Голос, к счастью, не дрогнул. Макалаурэ только кивнул и быстро вышел. Феанаро почувствовал горе от расставания раньше, чем до конца закрылась дверь. Какой безумец станет по собственной воле длить разлуку со своими детьми? Если сейчас закричать изо всех сил, еще получится позвать Макалаурэ обратно. Позвать и сказать, что он готов ехать немедленно. Не важно как. И неважно, если ему не добраться до противоположного берега озера. Феанаро стиснул зубы, пережидая минуту слабости. Нельзя. Он уже принял решение, и надо исполнить все, как задумано. Сам же сказал Макалаурэ, что будет еще много времени. И его в самом деле будет много, надо привыкнуть к этой мысли. Но, несмотря на все разумные доводы, прощаться с сыном было ужасно тяжело, и Феанаро длил их встречу, заново переживая ее в памяти. Потом стал пытаться представить, как Макалаурэ будет пересказывать новости братьям... Как они все это воспримут?.. И почувствует ли что-нибудь Феанаро, когда они уже будут знать?.. От вопросов, ответы на которые Феанаро никак не мог узнать, но не мог и перестать обдумывать, его отвлекло появление целительниц. Весь день они совершенно и, должно быть, намеренно избегали этой комнаты. А теперь пришли наверстывать упущенное. — Впереди много дел, — объявила Нинквидиль прямо с порога. И была, конечно, права. Так что Феанаро очень быстро пришлось полностью сосредоточиться на настоящем.