Кроме пыли и пепла

      Отъезд Феанаро на другой берег был в лагере нолдор Нолофинвэ событием ожидаемым и желанным. Визиты сыновей Феанаро до сих пор тяготили всех. Хотя с присутствием самого Феанаро народ смирился на удивление легко: не было ни одного столкновения, даже когда Феанаро достаточно окреп, чтобы выходить из Дома Исцеления в одиночку. И косые взгляды, которые поначалу остро его задевали, со временем почти исчезли. Должно быть, потому что трудно, при всем желании, ненавидеть эльда, у кого сломано или раздроблено больше, чем полторы сотни костей, и многие из них — не единожды. Не считая прочих ран. Откуда такие подробности стали известны всем, Нолофинвэ не имел понятия, но об этом шептались. Да так, что Нолофинвэ услышал, хотя все, очевидно, старались обсуждать это в тайне от него. Когда Нолофинвэ прямо попытался выяснить у целительниц, не они ли ответственны за появление слухов, леди Нинквидиль благородно возмутилась, а леди Сайриэн скромно промолчала, то ли потому, что возмутиться в присутствии короля ей не позволял кроткий нрав, то ли потому, что слухи и впрямь распространились не без ее участия. В любом случае, результат был налицо. Феанаро больше не ненавидели. Его терпели, даже жалели. Но все же о его отъезде не сожалел никто. Кроме самого Нолофинвэ. Это стало неожиданным и неприятным открытием. Одно дело — освободить Феанаро из плена и помочь ему выздороветь. Это Нолофинвэ должен был сделать, чтобы душа его могла быть спокойна. Но тосковать по Феанаро, как по другу или... брату? Дело совершенно иное. Конечно, они и вправду братья. Всегда были и всегда будут. Нолофинвэ, бесспорно, знал это и множество раз повторял другим. Но только глухой не услышал бы разницы в мелодии его отношений с Феанаро и Арафинвэ. Эта разница тоже была всегда, и — хотя ничего радостного в этом не было — не приходилось сомневаться, что всегда будет. И вот, меньше, чем через неделю после того, как Феанаро покинул лагерь, Нолофинвэ вдруг заметил, что разница, если не исчезла совсем, то заметно умалилась. Об Арафинвэ по другую сторону моря, и о Феанаро по другую сторону озера Нолофинвэ думал с одними и теми же чувствами: беспокойство, и надежда, что у другого все так хорошо, как только может быть... и, конечно, ощущение, что ему, Нолофинвэ, не хватает кого-то по-настоящему близкого. Никогда прежде Нолофинвэ не думал так о Феанаро. Не выходило. Да и было бы неуместно. Прежде. А сейчас не просто неуместно. Это едва ли не предательство. Да что там… Просто предательство. По отношению к Арафинвэ. И ко всем, пострадавшим от последствий решений Феанаро. Живым и мертвым. Так что Нолофинвэ теперь чувствовал себя, мягко говоря, очень неуютно один на один со своими чувствами. И, если бы дело касалось чего или кого угодно, кроме Феанаро, он непременно поделился бы с Иримэ. Но теперь... Нолофинвэ прямо-таки слышал ее сердитое: — А я предупреждала, что твоя возня с ним добром не кончится. И она действительно предупреждала. Не поспоришь. Так что лучше было даже не начинать этого разговора. Нолофинвэ и не начинал. Переживал молча. Не привыкать. Но, как всегда, когда поделиться чем-то было совсем уж не с кем, ему особенно остро не хватало Анайрэ. Она бы выслушала его и не осудила. Даже при том, что и ее он теперь предавал тоже. Ведь это Феанаро все нолдор были обязаны тем, что заслужили вечное изгнание, из-за которого Разделяющие моря сейчас разлучали Нолофинвэ с Анайрэ вернее, чем в ином случае могла бы разлучить смерть. Когда они оба принимали решение расстаться, и подумать было нельзя, что это выбор не на время, а на вечно. Если бы они знали, выбрали бы то же? Или иное? Нолофинвэ в глубине души знал ответ, но все равно не мог перестать снова и снова задаваться этим вопросом. И раздумья эти приносили ему что угодно, только не облегчение. Однако и гнева, достаточного, чтобы затмить так некстати окрепшую привязанность, Нолофинвэ испытать не мог. А вернее... гнев он испытывал, думая почти о каждом событии, произошедшем с тех пор, как нолдор выступили из Тириона и до того самого момента, когда ступали на земли Белерианда на первом восходе Луны. Три с лишним года Древ спустя. Вряд ли Нолофинвэ хоть когда-нибудь сможет вспоминать обо всем этом совершенно спокойно. Но перенести это чувство на Феанаро, каким тот был в последние месяцы в лагере, не выходило. Слишком уж явны были ужас и отчаяние, которые события недавнего прошлого вызывали у самого Феанаро. Думая об этом, Нолофинвэ снова начинал о нем беспокоиться. Круг замыкался и выхода не было совершенно. В конце концов Нолофинвэ решил, что просто привык уделять Феанаро значительную часть своего времени, а потому надо сосредоточиться на других заботах, и душевный разлад со временем сам собой сойдет на нет. Воплощение этого плана в жизнь никакого труда не составляло. Забот было хоть отбавляй. Тем более, что настала пора сбора урожая, которая в Эндорэ была тяжелой, и других приготовлений к зиме, которые были не легче. Так что Нолофинвэ заполнил все внезапно освободившееся время делами. К озеру он больше не ходил. Некогда. А если вдруг у него все же выдавалась свободная минута, предпочитал потратить ее на беседу с детьми или племянниками. Как-то даже с Арэльдэ сумел поговорить, хотя застать ее в лагере в охотничий сезон было непросто. Все же Нолофинвэ это удалось, и он с облегчением убедился, что дочь выглядит и чувствует себя более-менее довольной жизнью. По правде говоря, даже больше, чем долгое время перед тем. И она сама признала это. Довольно своеобразным способом: первой завела разговор об обитателях другого берега. — Какое счастье, что здесь больше нет чужих, — сказала Арэльдэ, и в ее голосе действительно слышалось чистое облегчение. И тут же, гораздо менее живо она добавила: — Мне временами было трудно бороться с желанием причинить кое-кому из них боль. Я не горжусь этим. После этих слов Арэльдэ посмотрела прямо в лицо Нолофинвэ, явно ожидая его реакции. Она не просто не гордилась, она не знала, как относиться к подобным своим побуждениям, и выносила их на суд отца. Что случалось с ней нечасто, с тех пор как она стала считать себя взрослой, и еще реже с тех пор, как она и в самом деле выросла. — Я не думаю, что в этом лагере есть хоть один эльф, который не испытывал бы того же самого, хотя бы время от времени, — спокойно ответил Нолофинвэ. Это была и оценка, и признание, и Нолофинвэ мог точно сказать, в какой момент Арэльдэ это поняла, потому что выражение глаз у нее вместо настороженно-внимательного, стало изумленным. А потом она расслабилась, сделала глубокий вдох и заключила свои откровения, сказав: — По правде говоря, такие мысли стали появляться чаще, когда начала приближаться зима. В тот день, когда они беседовали, еще далеко не все листья на деревьях вокруг стали желтыми, так что говорить о явном приближении зимы вроде как было рано. Но Нолофинвэ только кивнул. Он и сам почувствовал, что зима подходит – крадется, словно опасный зверь — чуть ли не на другой день после середины лета. С тех пор, это ощущение, естественно, только усиливалось. О том, как он почувствует себя, когда зима действительно наступит, думать совершенно не хотелось. А уж о самой зиме — тем более. Дни, недели, месяцы — в каждом мгновении пусть малый, но явственный отзвук ужаса Хэлкараксэ. Месяцы холода и снегов, тревоги и уныния, усталости без отдыха, томительное ожидание весны, приступов необъяснимого и неодолимого беспросветного отчаяния... Если бы только всего этого можно было избежать... Но зима, конечно, настала в срок. Слишком скоро для Нолофинвэ и эльфов его народа. Настала. И на этот раз принесла с собой, кроме кошмаров памяти и жестоких капризов погоды, иные опасности. Пользуясь тем, что большую часть времени горячее и яркое золотое светило было скрыто плотными и тяжелыми от не выпавшего еще снега облаками, Моринготтовы прихвостни наконец снова начали вылазить из его крепости и хозяйничать повсюду. Все знали, что рано или поздно это случится. Ждали этого. Но все равно перемена стала отвратительным потрясением. Орочьи шайки начали нападать на путников и даже дозоры, если те сильно удалялись от лагеря. А стаи волколаков — слабых, но злобных духов, принимавших обличия сильных и злобных волков, — подбирались к лагерю близко, только что не лезли в ворота, а темными, безлунными и беззвездными, ночами, выли у самых стен. Воинам Нолофинвэ не занимать было отваги и силы, и с каждым днем их умение возрастало, поэтому нельзя было сказать, что народ нес большие потери, и все же были теперь эльдар, чьи тела остались лежать, погребенные в этой земле, а души отлетели к Чертогам Мандоса. И слишком часто кто-то находился в Доме Исцеления. И горько было, что время, когда Новые светила не давали вражьим тварям действовать, прошло безвозвратно, а нолдор не сумели сделать ничего, что приблизило бы крушение Моринготто. Все понимали, как обстоят дела, но мало кто решался признать это вслух. Впрочем, Финдекано обсуждал все с отцом открыто. Он был не из тех, кто прячется от неприятной правды: — Твари осмелели, и теперь уже не забьются назад в свои норы. Но весной мы станем сильнее, а они ослабнут, и мы избавимся от них. По крайней мере, на пару сотен лиг вокруг. — К числу тех, кто легко поддается отчаянию, Финдекано тоже не принадлежал. Нолофинвэ соглашался с сыном в том, что весной должно стать легче. Только... "Когда еще настанет эта весна". Нолофинвэ помнил, что именно такими словами ответил Феанаро, когда тот, в их последнюю встречу, вдруг принялся рассуждать о весне. Нолофинвэ вообще хорошо помнил тот разговор, да и другие разговоры с братом тоже, потому что часто возвращался к ним мысленно. Ведь ни время, ни заботы и тревоги, ни опасности так и не смогли избавить его от непрошенной тоски. Может быть, поэтому Нолофинвэ в конце концов стало казаться, что именно Феанаро способен помочь ему найти верное решение, ответ на вопрос, что нужно делать нолдор, чтобы все-таки хотя бы попытаться одолеть Моринготто, прежде чем тот наплодит орков, волколаков и кто знает каких еще тварей больше, чем нолдор смогут убить? Как только придет весна, нужно будет по-настоящему, в полную силу, заняться военными планами. К тому времени Феанаро станет уже достаточно силен и здоров, чтобы можно было обсудить все и прийти к соглашению. По крайней мере, Нолофинвэ надеялся на это. Никаких вестей с другого берега он не получал.