Fatherless, Friendless, and Damned

В офицерских казармах для них запросто находятся две свободные койки, вовсе не такие дерьмовые, как думал Рамси, хотя и слишком далеко отстоящие друг от друга, чтобы он мог погладить Джона перед сном. Но это ничего. Все равно остальные – Эйегон, Арианна и Квентин – устраиваются в этой же комнате. Зато здесь достаточно тепло – и даже есть тонкое одеяло, – чтобы поспать в одном белье, и находится место рядом с кроватью для Ивы, где на нее никто не наступит, а матрас оказывается таким удобным и упругим, что Рамси, вопреки своим привычкам, проваливается в сон почти сразу – на самом деле он хотел бы вовсе не спать рядом с Джоном, но уже смирился с тем, что физически не сможет этого сделать, и лучше будет в хорошей форме к тому времени, как тот проснется. А если Джон проснется раньше, Рамси надеется, что Ива разбудит его. Но его будит Квентин. Одной рукой пытаясь расчесать свои жесткие кудри, другой он раздражающе раскачивает Рамси за плечо; Рамси лениво фокусирует на нем взгляд и видит на его майке пятна от воды и зубной пасты. – Эйегон велел разбудить вас. Мы вылетаем где-то через час, вы – через пять, так что на завтрак можете не торопиться, – и даже обыкновенно ворчливый голос Квентина кажется ему не таким бесящим сегодня. Хотя, может быть, его все не так бесит, когда ему снились теплые красные сны, и сладкий утренний стояк теперь туго натягивает его кальсоны. – А что, еще пораньше разбудить было нельзя? – Рамси зевает, перенаправляя свое внимание на потягивающегося на соседней койке Джона с так же оттянутыми между ног кальсонами, но Квентин ничего из этого как будто не замечает. – Можно, – без тени шутки отвечает он, – но Эйегон решил, что вам, как гражданским, будет привычнее отдохнуть и выспаться в выходном режиме, – и уходит, тихо ругаясь себе под нос и рывками пытаясь вытащить застрявшую расческу из волос. В комнате теперь пусто; холодный, белый утренний свет из крепких, утепленных окон остается отблесками на черных волосах Джона Сноу и тонет в густой шерсти Призрака. Ива запрыгивает к Рамси на постель и ласкается к добродушному, разомлевшему хозяину, переступая лапами между его коленей. – Хочешь немного?.. – пространно спрашивает Рамси у Джона, запуская руку себе между ног и оттягивая вниз твердый член. – С утра это дело хорошо идет. Иди ко мне под одеяло, волчонок. – Мы здесь не одни, – напоминает Джон, спуская ноги с кровати и почесывая Призрака за ухом. – В сортир тогда? – Рамси облизывается, глядя, как другой рукой Джон без стеснения ласкает свой небольшой твердый член через кальсоны, обтягивая ими головку. – Может, – Джон улыбается краем рта, качая головой, – но там наверняка тоже кто-нибудь будет. – А здесь сейчас никого, и я бы тебе в рот подслил еще немного, – Рамси тяжело садится, сплевывает в руку и, сунув ее в кальсоны, обхватывает горячий ствол и сходу неспешно мастурбирует его, другой ладонью отпихивая Иву и сгоняя ее с койки. – Давай, ты же тоже хочешь. Иди ко мне, хороший мой. Джон немного жует губу, соскользнув взглядом по его ритмично движущейся под одеялом руке и глянув раз на прикрытую дверь, – и все-таки торопливо слезает и легко шлепает ногами в теплых шерстяных носках по полу, быстро преодолевая расстояние между койками. Он забирается к Рамси под приподнятое им одеяло, бросив ломаться, и неловко залезает ему на колени. – Только давай не в рот, – так же торопливо говорит он; его глаза нездорово блестят, а от ярко-розовых губ вкусно пахнет нечищеными зубами. – Я бы лучше потерся об тебя, – его член крепко торчит вверх, и он оттягивает резинку кальсон, давая нежной и влажной головке выскользнуть из-под нее. Пахнет тоже нежно, пресно и солоно, как будто собравшимся семенем и вчерашним отсосом. Как будто ему тоже снились теплые красные сны. Рамси второй раз хорошо так сплевывает в руку, достав ее из кальсон и тоже приспустив резинку. Он даже не вытаскивает до конца, сразу попросту сжимая в кулаке обе головки – подтекшие и туго налитые после сна, – и попросту мерно надрачивает их, раз за разом всаживая в слюнявую ладонь. Джон берется за его плечи и закрывает глаза. Влажные уздечки сладко трутся друг о друга, когда он приподнимает бедра, и у него тоже быстро выступает свежая смазка, и их общий запах становится острее. Джон дрожит уже через пару минут, и Рамси сует вторую руку ему под футболку, стискивает теплый сосок в пальцах и неприятно пощипывает, пока тот не становится твердым. Разрозовевшийся Джон приоткрывает глаза и, еще выше приподнимая бедра, чтобы всунуть член поглубже в кулак и поострее потереться уздечкой, тоже кладет руку ему на грудь, крепко мнет ее и настойчиво трет сосок большим пальцем. После Рамси слизывает их сперму со своей руки и думает, что все-таки только жестокие боги могли сотворить Джона без горячей, мокрой и тесной щелки, которую он бы без жалости растягивал своим хером каждое утро. Жестокие и милосердные боги. На завтрак молодой и улыбчивый волантиец с ярко-голубыми глазами, молочной кожей и такой длинной тугой косой, что ее конец шлепает его по пояснице с каждым шагом, подает им цыпленка с рисом, настоящий салат и кофе, причем Джон пялит глаза на салат настолько бесстыдно, что волантиец смеется и молча накладывает ему добавку. Машинально поблагодарив его, Джон продолжает таращиться на свой поднос, беззвучно шевеля губами, как будто пересчитывая кусочки мягких помидоров, огурца, яиц и нарезанных шпината и сладкотравья, залитые какой-то свежо и кисло пахнущей заправкой, и Рамси тяжело не посмеиваться над ним. – У нас тут есть теплицы в бывших садах и вообще… свое хозяйство, – отвечает на не заданный вопрос сонно сопровождающий их Квентин, когда они наконец находят себе место среди занятых столов. – Ну да, солдат же не какой-то там обыватель, голодать не должен, – Рамси хмыкает, отправляя в рот первый кусок румяного и мягкого цыпленка. Джон осторожно подцепляет лист шпината и медленно пробует его на вкус. – Боги, Рамси, попробуй. Сейчас. Рамси еще раз хмыкает, но собирает вилкой немного огурца и сладкотравья, отправляя в рот. На вкус как сочная – слегка вяловатая, но сочная – зелень с оливковым маслом, лимоном, каплей уксуса и сладкой горчицей. Действительно божественно. – Ладно, вы бы определенно соблазнили меня этим на вербовочном пункте, – нехотя признает Рамси, едва заметив, как проглотил это. – Блядь, я не ел овощей уже… – Настоящая зелень, боги… – Рамси видит, как Джон старается есть медленнее, но пихает в рот вилку за вилкой. Щеки Рамси почему-то вдруг розовеют от этого. Но долгое удовольствие не для них – как и в другие дни. Джон еще даже не притрагивается к горячему, а Призрак не успевает обглодать своего цыпленка, когда маленький и тощий человек с кровавыми корками на подбородке от бритья и опухшими красными глазами протискивается к их краю стола. – Лейтенант Мартелл? – как-то ужасно устало спрашивает он, и, дождавшись разрешающего кивка, со вздохом представляется Рамси и Джону. – Уорент-офицер Уоткин, сиры. Подполковник Коннингтон, майор Мартелл и капитан Таргариен ждут вас на летном поле, мне приказано проводить. – Может, мы сначала доедим? – ворчливо интересуется Квентин, глянув на наручные часы. – У нас еще есть время. – Разумеется, сиры, – соглашается Уоткин, но с места не двигается. – И, может, ты тогда перестанешь маячить и сядешь куда-нибудь? – с ласковым намеком спрашивает Рамси, поднеся вилку ко рту и скосив глаза. – Никак нет, сиры, – безэмоционально возражает Уоткин. – Ладно, тогда… просто подожди. Мы постараемся быстрее, – с раздраженным вздохом соглашается Квентин. – Говори за себя, Лягушонок, – парирует Рамси, с явным наслаждением неспешно отпивая растворимый, но вкусный и горячий кофе. Ожидание уорент-офицера Уоткина обещает быть долгим. Но все когда-нибудь заканчивается, как и явное неудобное мучение Уоткина, и они все-таки следуют за ним на летное поле. Рамси еще задавался вопросом, почему их решили ждать прямо на морозе, а не в тепле какого-нибудь здания, но отвечает себе на него, снова увидев стоящего на одной из дорожек черно-красного "Дрогона" и его скандального обритого пилота со своими людьми. "Как будто ей никогда не холодно", – думает про себя Рамси, заметив, что голову она так и не прикрыла. Она о чем-то шумно спорит с подполковником Коннингтоном – единственным незнакомцем из присутствующих, – но их слова относит тот же ветер, который срывает капюшон его парки и трепет шапку огненно-рыжих с проседью кудрей и такую же короткую кучерявую бородку, обрамляющие его суровое округлое лицо; подойдя ближе, Рамси замечает еще, какие холодные у Джона Коннингтона глаза – льдисто-голубые когвы* под сошедшимися на переносице густыми рыжими бровями. Коннингтон вдруг напоминает ему Русе, когда тот умирал после заражения: он выглядит… не старым, а как будто постаревшим. Постаревшим страстным человеком с морщинами у век и сухо сжатыми узкими губами. Стервозным. Рамси находит это слово и решает, что оно было бы тем, которым он охарактеризовал бы подполковника, если б его спросили – и неприятно хихикает про себя. – А еще дольше ты ходить не мог, Уоткин? – Эйегон, сложив руки за спиной, смотрит на него с легким раздражением, а Коннингтон с таким же раздражением поддергивает капюшон обратно. У них может быть разная кровь, но все равно проскальзывает резкая общность черт. – Ладно. Насколько я помню, здесь все представлены, кроме… Подполковник Джон Коннингтон, – он кивает на Коннингтона, и тот тоже отвечает Рамси и Джону сухим кивком, бросив на них короткий взгляд. – Я уже достаточно о вас наслышан, – и голос у него под стать лицу, глухой и чувственный. Как сухое дерево с мокрой сердцевиной. – А я нет, но это совершенно не важно, – а вот Дейенерис, не отвлекаясь на прибывших, смотрит только в глаза Коннингтону; белое зимнее солнце высвечивает ее серебристый пушок, сквозь который видна светлая, нежно-розовая от мороза кожа, – я не разговаривать с ними сюда пришла, а обсудить ваш внезапный отлет на север. – Только ты ничего не обсуждаешь. Ты ругаешься со мной, – хрипловато возражает Коннингтон, сложив руки на груди. Дейенерис еще слегка розовеет, на этот раз явно от гнева. – Потому что я уже сказала, что не отдам вам для этого ни "Визериона", ни "Рейегаля", а ничего больше ты обсуждать не хочешь, – она тоже скрещивает руки на груди. – Ну, формально ты уже отдала их нам, – меланхолично встревает в разговор Квентин. – Потому что этот перелет входит в понятие "армейских нужд", на которые, как мне помнится, ты и выделила свои частные истребители. То есть даже если не рассматривать твое право распоряжения ими как частной собственностью вообще, учитывая, что они так и не были списаны, и не используемую до сих пор возможность реквизировать их согласно приказу от, кажется, тысяча двести восемьдесят второго… – Формально, – перебивает его Даарио, скалясь и сверкая своим золотым зубом, – армейские нужды не включают в себя интересы гражданских, а вы пытаетесь всучить нам сейчас именно эти гребаные гражданские интересы. – Не совсем верно. По крайней мере, согласно четвертой восточной конвенции и, если мне не изменяет память, дополнительным протоколам тысяча двести семидесятого года, – так же меланхолично отвечает Квентин. – Пункт про объекты, имеющие важное значение для жизнеобеспечения мирного населения. Тебе стоило бы внимательнее ознакомиться с международным гуманитарным правом. Не только тебе, – он не сдерживается и бросает неприязненный взгляд на Неопалимую, но та влегкую игнорирует его. – Что, слишком много читаешь, а, пухляш? – приподнимает бровь Даарио. – Уж побольше, чем ты, – тут же фыркает Арианна. – А хочешь доебаться до наружности – так я тебя сейчас по Уставу мигом сбрить эту крашеную мочалку отправлю. Даарио расплывается в ухмылке – ему явно есть, что на это ответить, – но Дейенерис наконец приподнимает руку, заставляя его замолчать. – Хватит, Даарио. Сколько раз я просила тебя не говорить за меня? "Просила, но продолжаешь держать при себе", – думает Рамси, но до него очередь в этом споре дойдет разве что к следующему году, так что он не торопится вмешиваться. – Я имела в виду, – продолжает Дейенерис, – что вы не можете забрать моих… мои истребители просто потому, что подобрали где-то там какого-то парня, который велел вам бросить все свои дела и лететь искать под снегом его вакцину. С которой он, по правде, уже прилично опоздал. – Мы показали тебе его документы с печатями института Дара, – рычит Коннингтон, снова мазнув взглядом своих холодных голубых глаз по Джону, – и Лисоно Маар должен был вбить в твою голову, что именно в них написано, если ты сама не смогла разобрать, – судя по его лицу, он хотел бы, чтобы это "вбить" было буквальным. – Нет-нет, я же верю, что этот… Джон Сноу прибыл сюда прямиком из своего института, – не возражает Дейенерис, оставаясь порозовевшей, но спокойной. – И даже могу поверить в его исключительно благие намерения… но у нас нет на это времени, я сказала об этом Лисоно и повторяю тебе. Слишком поздно, Джон Сноу, тебе следовало поторопиться и прийти хотя бы неделей раньше, – она бросает походя, тоже скользнув по Джону своим непреклонным фиалковым взглядом. – Полет туда и обратно займет у нас от силы восемь часов, на этот спор уйдет больше, – утомленно вздыхает Арианна, – и мы ничего не теряем даже в случае неудачи. Это если упыри уже уничтожили институт, я имею в виду. Но даже если так… никто не забирает твои драгоценные истребители насовсем. – А что же вы тогда не пошлете свои машины? Вы, в конце концов, объединенная армия Вестероса, а не я, – Дейенерис отвечает ей горящим взглядом. – У нас нет свободных машин прямо сейчас, в том числе из-за Риверрана, – все так же устало разъясняет Арианна. – Ну, или, по крайней мере, бомбардировщиков. Это не считая того, что… твои все равно много лучше наших, а мы должны зачистить территорию вокруг института как можно раньше. И учитывая, что там сейчас может твориться, нам нужна лучшая техника с лучшими радарами, иначе придется либо рисковать людьми, либо неизвестно сколько ждать, пока смогут вернуться наши истребители. – Но у меня тоже нет свободных машин. Ни у меня, ни у вас, – отрезает Дейенерис. – Ночью мы отбили первую волну у Риверрана, но мне тоже нужны еще люди. И машины. И бомбы. Часть упырей прошла в сторону Ланниспорта, и они очень рассеяны, и… белый холод. Нас здесь то и дело накрывает снегопадом, а там сейчас такая снежная буря, что ни сесть, ни ориентироваться невозможно, мне даже на "Дрогоне" приходилось то и дело бомбить почти вслепую, что говорить про остальных… – она кривит лицо и машет рукой. – Так что мне сейчас нужны мои "Визерион" и "Рейегаль", и мои лучшие пилоты, и вся свободная пехота. – Да, мы все видели белый холод, Дени, – Эйегон качает головой. – Но, сделай одолжение, на секунду представь, что сейчас творится в Даре, если он уже дошел до Риверрана и идет к Ланниспорту. – Ничего. Я думаю, ничего, – Дейенерис пожимает плечами. – То есть либо там все уже мертвы, либо… они ждали три месяца, значит, вполне способны подождать еще. И, в конце концов, вы уже привезли одного ученого, – она снова бросает короткий и не слишком уважительный взгляд на Джона, – значит, он может воспроизвести формулу своей вакцины, и мы можем изготовить ее в столице, когда захотим. – Может, – соглашается Эйегон. – А его коллеги с уже готовым запасом этой вакцины, не требующим времени на изготовление, могут прямо сейчас держаться последние часы перед тем, как умереть. – Как и люди в Риверране – и скоро в Ланниспорте. А между возможными мертвецами и совершенно точно живыми людьми я лично предпочитаю живых. – Это так ты сказала астапорцам, юнкайцам и миэринцам? – тихо спрашивает Квентин, и на щеках Дейенерис вспыхивают розовые пятна, словно он дал ей две пощечины. Повисает тишина, и Даарио слегка поглаживает свою винтовку, глядя то на Дейенерис, то на Квентина, когда вмешивается Джон: – Могу… могу я сказать? – он не дожидается ответа, обращаясь к Дейенерис. – Да, я могу воспроизвести вакцину, у меня с собой есть все записи для этого, так что можно даже отдать эту работу каким-нибудь другим квалифицированным специалистам, если они найдутся в столице. Надеюсь, что они найдутся, потому что они понадобятся все равно, у нас… узкоспециализированный коллектив, и я один просто не смогу заниматься всем сам. И, кроме этого, нужны еще… нужно определенное оборудование, специфические приборы, я уже не говорю о самих аккредитованных лабораториях. Но ладно, даже если закрыть глаза на последнее, нельзя игнорировать сам состав вакцины… мы выращивали вирус трех типов на клетках соториосских обезьян, значит, нужны живые микобактерии штамма и… еще мы использовали уникальные протамины и альбумин из сока чардрев. – В столице это все наверняка тоже найдется, – уже чуть менее решительно, но все же решительно отвечает Дейенерис, едва повернув к нему лицо и снова одаривая холодным взглядом фиалковых глаз. – А уж туда тебя доставит любая развалюха. – Я не уверен, – мягко отвечает Джон. – Это был мой научный проект, еще в медицинской школе. Обычно… если грубо, в нашей вакцине обычно использовали протамины из спермы рыб и человеческий сывороточный альбумин. Но сок чардрев – это уникальное вещество, оно тоже содержит в себе подходящие протамины, из него тоже можно получить сыворотку, и, что важнее, его можно использовать вместо спермы и крови с куда большей эффективностью. Но такого еще никто не делал до этого года. И… Дейенерис, ты вообще представляешь себе, что такое эта вакцина? – Может, и без таких умных слов, но вроде как представляю, – Дейенерис поджимает губы. – Представляю, что она не поможет тем, кто уже заражен, и не остановит упырей. – Да, – послушно соглашается Джон. – Но, как я понял, тебе сейчас требуется пехота, а не авиация. Дотракийское ополчение. Вольные Безупречные Астапора. Люди, даже если подготовленные и вооруженные, но все равно постоянно подверженные риску заражения. И… майор Мартелл, сколько времени потребуется, чтобы доставить вакцину из института, например, в Риверран? – он обращается к Арианне, и его щеки тоже горят розовым. – Зачистить, подогнать транспортник, перевезти… ну, без отправки на тестирование в столицу или куда там положено это все отправлять… от пятнадцати часов, если погода останется такой же, – наскоро подсчитывает Арианна, быстро уловив ход его мысли. – Через пятнадцать часов, – кивает Джон, снова обращаясь к Дейенерис, – большая часть твоих людей сможет вколоть себе вакцину, и никакой укус, никакая случайно попавшая на слизистую кровь больше ничего им не сделают. Не через несколько месяцев. Завтра, – он неотрывно смотрит в глаза Дейенерис. – Я убил упыря ножом неделю назад, и его кровь, гниль из его живота забрызгали мне кожу, руки и… не помню даже, что еще, – Даарио и еще пара человек, сопровождающих Дейенерис, расступаются, когда он говорит это, но сама она остается стоять, внимательно глядя на Джона снизу вверх. – И у меня все так же нет ни одного признака заражения, я великолепно себя чувствую, и даже осмотр вашего врача показал, что все в порядке, – заканчивает Джон. – Инкубационный период может длиться дольше недели, – после короткого молчания говорит Дейенерис, – и тебе стоило рассказать о том, что ты можешь быть заражен, перед тем, как приходить сюда. Но в то же время… – она задумчиво прикусывает нижнюю губу, оглядывая Джона с головы до ног. – Ладно. Если вы осмотрите его полностью, вывернете наизнанку, выжмете из него все жидкости и не найдете ни в одной зараженных клеток – можете забирать мои истребители. Но если будет хоть одно подозрение на заражение – вышвырните его, объявите карантин и присоединяйтесь ко мне под Риверраном, – командует она, но ей никто не возражает, только Коннингтон слегка закатывает глаза. А потом Дейенерис бросает что-то на валирийском и, развернувшись и еще раз глянув на Джона через плечо, уходит, взмахом руки ведя за собой своих обходящих его по дуге людей. – Вообще мы рассчитывали на Квентина и его занудство, но… надо признать, что ты мастерски уговорил ее, – констатирует Эйегон через несколько секунд. – А что она сказала перед тем, как уйти? – спрашивает Джон, и Эйегон вдруг хихикает. – Ну, вольно переводя с валирийского… "Надеюсь, твое лекарство окажется так же хорошо, как твой язык". В оригинале звучало поэтичнее, но… – он смешливо пожимает плечами, а Джон слегка морщит нос. Если что ему и не нравится в валирийцах, так это излишняя манерность национальных выражений. – Ничего себе, – дернув уголком рта – наверное, с одобрением, – замечает Квентин. – Впрочем, знаешь, если ты понравился Неопалимой… может быть, я уже не так сильно хочу отправлять тебя в столицу. У нас полно диспетчеров, переводчиков и связистов, но нет никого, кто мог бы нормально разговаривать с ней. – Я… не знаю, но мне не показалось, что она… глуха к чужим доводам на самом деле, – задумчиво отвечает ему Джон. – То есть она заботится о своих людях вперед других… но в этом ее можно понять. – Только не забывай, что она почти уничтожила четыре города, Джон Сноу, когда в следующий раз решишь задуматься, о ком и насколько она заботится, – вскользь замечает Рамси. – Не забуду, – Джон отвечает ему коротким, упрямым взглядом, но Рамси даже не смотрит на него. – Ладно, не будем искушать терпение Неопалимой, – вздыхает Эйегон. – В пекло все эти осмотры и проверки. Отправляемся сейчас. Папа, – он светло улыбается Коннингтону, – оставляю их обоих тебе. Позаботься, чтобы с ними все было в порядке, Джон скоро понадобится нам в институте. Если нам не повезет, и объяснять все-таки будет некому… он один знает, что именно нужно вывезти оттуда. – Как скажешь, капитан, – кивает Коннингтон и, взяв протянутую руку сына, коротко притягивает его к себе. А когда тот и Мартеллы уходят, поворачивается к Джону. – Хм. Ты больше похож на моего сына, чем на своего отца, – он внимательно оглядывает Джона и, вдруг резко протянув руку, берет его за подбородок, слегка приподнимая голову и разворачивая на свет, – но все-таки на него тоже. Я и через тысячу лет узнаю это упрямое лицо, упрямый рот и как будто все время невысказанное "я лучше знаю, что надо делать, даже не вздумай спорить". Надеюсь только, ты и правда знаешь, что делаешь, – он отпускает Джона, и тот пожимает плечами. – Я тоже надеюсь. – Скромность? А вот это незнакомая мне черта, – Коннингтон склабится, показывая зубы в рыжей бороде. – Наверное, от твоей красивой северной матери, – он говорит грубовато, но в его жестком тоне все-таки читается приязнь. – Ладно, надеюсь еще, ты не только умный, но и крепкий. В твоем компаньоне я по виду не сомневаюсь, но ты… Вы когда-нибудь прыгали с парашютом? – покачав головой, он переводит тему и, получив два отрицательных ответа, снова склабится. – Значит, сегодня научитесь. Сам перелет тяжелым не будет, но вот полосу нам не сразу сделают, так что придется вам высаживаться в снег. Но это ничего, я объясню, пока наши будут собираться. В снег – легче всего. Но сперва… Уоткин! – он окликает Уоткина, послушно и тоскливо стоящего неподалеку как будто именно на такой случай. – Сходи с ними к Пилосу и заберите вещи. После вернешь их мне, я буду у "Девы". И да, парни, одежду можете оставить себе. Видал я, в чем гражданские ходят… – он машет рукой, веля им отправляться, и расстегивает куртку, доставая сигаретную пачку. Следуя за Уоткином, Рамси еще раз оборачивается и видит, как он курит, выпуская синий дым в белое небо, и, прищурившись, смотрит на ангар, где сейчас готовится к взлету "Визерион" его сына. Рамси ощущает какие-то смешанные эмоции, когда думает об этом. О том, что Русе никогда не смотрел на него так. Когда они возвращаются, Коннингтон с сомнением оглядывает их гражданские винтовки и пистолет Джона, вроде с одобрением – хотя по нему толком не поймешь – косится на ножи Рамси, но категорически возражает против собак у себя на борту. "Нет", – говорит он, пристегивая подсумки и отдавая холодное распоряжение какому-то кислому парню из своего батальона взвесить их обоих и внести данные в посадочный лист. "Нет", – говорит он, давая короткий инструктаж по парашютным прыжкам, то и дело прерываясь на сухие телефонные звонки. "Нет", – говорит он, накрепко затягивая на Джоне ремни его парашюта. "Я же сказал", – говорит он, когда пришедший Давос, погладив Иву между ушей под ревнивым взглядом Рамси, как бы невзначай упоминает, что последний перелет собаки перенесли даже лучше него. "Агрх", – говорит он, когда Деймон Сэнд, один из капитанов Арианны – и пилот второго транспортника, "Дара Богов", – налюбовавшись Призраком, с довольным смехом велит кому-то из своих дорнийцев нарезать старых ремней и найти какие-нибудь карабины, чтобы привязать собак у себя в грузовом отсеке, в отличие от отсека "Робкой Девы", пустом и подготовленном специально для перевозки лабораторий. А вот внутри "Робкой Девы", тяжелого транспортного самолета размером с завалившуюся на бок септу, окрашенного в тона зацветшей трясины и довольно обшарпанного, но выглядящего этаким потерто-надежным, в четыре ряда расположены сиденья для сопровождающего батальона, и Джон послушно занимает свое, в самом начале, когда Коннингтон наконец отпускает его – за прошедшие месяцы он сбросил еще несколько фунтов, и теперь его вес не дотягивает даже до ста пятидесяти**. Зато здесь он может побыть без Рамси хоть немного, сидя между неразговорчивых и не слишком обращающих на него внимание людей, для которых такой вылет – дело обыденное. И лучше постараться подремать на сиденье, пока есть такая возможность. Пристегнув карабин стабилизирующего парашюта к тросу над головой, усевшись и прикрыв глаза, Джон невольно вызывает в памяти, как перед посадкой Давос со своей обыкновенной печальной улыбкой сказал ему что-то успокоительное по поводу прыжка – Джон даже не выслушал толком, что – и вроде вспомнил Девана, но после как-то замолчал. И не только потому, что особо не было времени – из-за общего отчуждения, которое рано или поздно возникает между Джоном и другими людьми. Но он ничего не делает, чтобы оно не возникло – и в этот раз не сделал, не задал ни одного вопроса и не ответил ни одним сочувственным взглядом, – так что даже не удивляется этому, мысленно возвращаясь к инструктажу Коннингтона и то и дело проваливаясь в безразличную дрему, лишь бы не думать о чем-то еще. О ком-то еще. О Давосе, Мелисандре, Эдде, Призраке или Рамси. Он приходит в себя, только когда слышит первую – предупредительную – сирену, и гулкий шум ветра, мигом ворвавшегося на борт из открывающейся рампы. И – мелькнувшим сонным воспоминанием – горячий шепот Рамси в самое ухо. "Не забудь считать секунды, волчонок, – сказал он Джону, мазнув по мочке толстыми губами, перед тем, как отпустить его. – И собрать свои хорошенькие ножки, когда шлепнешься в снег. Если ты переломаешь их, мне придется что-то с этим сделать, а, боюсь, тебе это не понравится". Джон встряхивает головой, окончательно просыпаясь, поднимается с кресла и все-таки чувствует легкое волнение, осторожно шагая почти последним в своей очереди и видя через чужие плечи и головы только темно-голубое небо, чувствуя касающиеся его закутанного лица завихрения ветра из рампы. Но это волнение слабое и странное, чем-то похожее на смутное возбуждение, которое испытываешь, когда долго мастурбируешь уже мягкий член и никак не можешь нормально завестись и кончить. Вроде то и дело натянуто сводит внизу живота, но это проходит быстрее, чем ты на самом деле ощущаешь хоть что-то. Джон чувствует что-то между этими ничем и чем-то, когда красный сигнал в очередной раз сменяется зеленым, и он подходит ближе к вибрирующей и гудящей рампе, оканчивающейся обрывом и потоком ледяного ветра. "Не забудь считать секунды", – сказал ему Рамси, поцеловав в ухо, и Джон считает, оттолкнувшись и спрыгивая в сумерки. Одна. Темно-голубое небо, отливающее сиреневым, как валирийские глаза, принимает его в себя, ударив под дых, сосуще скрутив кишки и больно врезавшись ремнями парашюта между ляжек. Вторая. Падение не пугает, но Джону кажется, что прошло уже несколько минут. Во рту как будто вяжет, и язык безотчетно и очень тяжело шевелится, когда он считает про себя – очень долго. Третья. Мысленно проговариваемые слова слишком медленные, а земля слишком быстрая, как будто он выкурил слишком много, как бывало в медицинской школе, и небо давит на него, нарушая законы физики со сладковато-сухим запахом травки. Четвертая. Все. Автоматическое раскрытие должно сработать, и за спиной и над головой уже должны разматываться стропы и расправляться купол. Сейчас, еще немного. "Ты уже вообще никакой, Джо-он", – тянет Пип, но Джон только сдавленно смеется. Ему хочется, чтобы Пип ушел. Пятая. Джон задирает голову как раз тогда, когда мягкая лапа, не тронув когтями – не думай об этом так – сгребает его под грудь, живот и яйца, ласково вздернув и удерживая в потоке холодного ветра. Джон втягивает воздух носом, только сейчас поняв, что задерживал дыхание все это время, и, опустив голову и продолжая жадно дышать, послушно разблокирует запасной парашют. Он уже различает внизу, между чужими куполами, очертания зданий института, огни и белое, запорошенное снегом поле, испещренное сотнями черных точек, и думает, что когда-то какой-то другой Джон Сноу, не задумываясь, променял бы любую воображаемую первую любовь или всамделишный первый кубок за пистолетную стрельбу на то чувство, которого он не испытывает сейчас, плавно снижаясь в ласково потрепывающем его холодном ветре. Но после смерти Робба такие чувства потеряли всякий вкус. А после смерти Игритт – все остальные. Джон только ощущает, как что-то ноет внизу живота и в груди, но это не приносит никакого привкуса во рту. Он понимает, что – почти – лжет себе, когда этим безвкусным удовольствием вдруг резко и сладко сводит между ног. Когда ты не чувствуешь так, как привык – только вяжет и тянет во рту, – ты видишь мир немного иначе. Разбираешь глухой шепот ветра в самое ухо, четко ощущаешь впившиеся в ляжки тугие ремни, стягиваешь балаклаву ниже, чтобы попробовать воздух ртом. Небо на вкус, как поцелуй. Как третий мокрый толчок в мягкое, распростертое и податливое тело. Как прядь волос, прилипшая к чужому взмокшему виску. Рыжая или черная? Джон жмурится на несколько секунд, снова подтягивая балаклаву на обожженные холодным воздухом губы, упорно сосредотачиваясь на том, что поле постепенно становится ближе, и старательно вызывая в памяти сухой и жесткий голос Джона Коннингтона. "Собери свои хорошенькие ножки. Иначе мне придется что-то с этим сделать". Первой в институте его встречает Вель. Румяная, с золотой косой, лежащей на спущенном белом капюшоне, она шумно и в обоюдных базарных выражениях спорит с толстым здоровяком, чьи глубокие шрамы уходят с лица на лысый череп, и то и дело замахивается на него фонариком, но бросает, заметив стянувшего капюшон и спустившего балаклаву Джона. И, обругав здоровяка напоследок, размашистыми шагами подходит к то и дело открывающимся дверям и деловито отстраняет Джона от снующих туда-сюда военных, заключая его в жаркие и жесткие объятия и крепко, по-вольному, целуя в обе щеки. – Ты привез их, привез, – только и выдыхает она, наконец разжав руки и оглядывая Джона с головы до ног. – Этого яблочника тоже, конечно, но все-таки привез. – Я тебе не яблочник, а Франклин, дамочка, капитан Франклин Флауэрс, будь-ка поуважительнее, – громко возражает здоровяк, но Вель только фыркает и машет на него фонариком. – Они требуют у меня и лопаты, и такие, и сякие инструменты, а откуда ж я им их столько возьму? Этот твой валириец предупредил, что может понадобиться все, что есть, ну мы и собрали, что могли, а этот яблочник еще требует… И я ему все толкую, что у нас тут не склад, а он будто оглох, ничем его не пронять, вынь, мол, лопату да положь… – Д-да, – кое-как перебивает ее гневный монолог Джон. – Мелисандра ведь еще здесь? И Эдд? – Да здесь они, куда денутся, – вздыхает Вель. – Хотя нас и сильно меньше стало, когда все разошлись. Да и ваши горючие бутылки уже на исходе… Но твои очкарики почти все на месте. Они в лабораториях сейчас, собираются. – Я схожу к ним, – кивает Джон. – А ты… не жадничай и лучше пусти капитана и его людей в хозяйственную часть. Может, сами что-то найдут, – он пожимает плечами, еще раз прохладно кивнув и ей, и раскрасневшемуся Франклину Флауэрсу перед тем, как уйти. Джон слышит бодрый голос и смех Арианны – и самый унылый на свете бубнеж, который может принадлежать одному только Эдду – издалека и невольно ускоряет шаг. – Привет, Джон. А мы тут почти закончили уже, – с обычной своей улыбкой поворачивается к нему Эйегон, когда Джон останавливается на пороге, и сидящий на корточках возле одного из ящиков на полу Эдд тоже поднимает глаза. – А ты все никак не умрешь спокойно, Джон Сноу, – говорит он после короткой паузы. – Я уж думал, хоть тебе в этом повезло, раз нам никак такое счастье не выпадет. Он со вздохом поднимается, как-то горестно даже разведя руки, и Джон шагает ему навстречу, не сдержавшись и через секунду зарываясь носом в воротник его бомбера. – У тебя руки будто еще крепче стали, – ворчливо жалуется Эдд, – в отличие от моих ребер, – но Джон знает, что это только слова. Он встречает пронизывающий взгляд красных глаз, глянув поверх плеча Эдда. Мелисандра смотрит на него, как и всегда – незыблемые понятия так и ходят с ней об руку, – будто внимательно оглядывая его жизнь за последние месяцы и холодно оценивая каждую прошедшую минуту. – Ты вернулся, – когда Джон уже отпускает Эдда, наконец констатирует она своим глубоким, низким голосом, умолчав обо всем, что подумала, и ее грудная клетка поднимается от неровного вдоха. – Да, – отвечает Джон, чувствуя, что во рту у него вдруг резко пересыхает. – И не ты один, – уголок рта Мелисандры слегка дергается, когда она смотрит через его плечо, и Джону не нужно оборачиваться, чтобы знать, кого он там увидит. – Да, – только и повторяет он. – Скучала по мне, ведьма? – со злой улыбкой – Джон не видит, но слышит ее – спрашивает Рамси от двери, и губы Мелисандры тоже изгибаются. – Так же, как и ты по мне, мясник, – говорит она, возвращая взгляд к Джону. И, шагнув ему навстречу, наконец приветственно касается горячей ладонью его плеча. – Ну что же, – вздыхает Эдд, – вот и они, звенящее напряжение, общая неловкость, неуместная спешка и ощущение близящегося смертоубийства, наполняющее комнату – теперь-то я точно чувствую, что все будет хорошо. Джон немного нервно улыбается, оборачиваясь к нему – и к Рамси, – и неожиданно думает, что в кои-то веки Эдд прав. Только когда все идет так честно, он наконец-то чувствует себя… дома. – Ладно, но, пожалуй, не будем усугублять это все, о’кей, Эдд? – тем временем примирительно улыбается Эйегон. – Лучше давайте к делу. Квентин сразу посмотрел, сколько у вас готовой вакцины. Недостаточно, конечно, но на первое время нам хватит, а потом, после запуска полноценного производства, можно будет начать снабжать и гражданских. Так что… как только нам сделают полосу, и транспортники смогут сесть, а вы закончите со сборами – мы готовы загружаться и лететь обратно. Скоро уже вечереет, конечно, но если управимся часа за два-три, то все успеем. – Нет, подожди, – Джон поднимает ладонь, – Эдд, ты не сказал ему? – Он и сам мне особо ничего не сказал, – пожимает плечами Эдд, возвращаясь к своему ящику. – Налетел, как ураган, глазищами сурово сверкает, собирайся, мол, Эдд, увозим тебя куда подальше. Ну а я что… я-то только рад из этой промерзшей клоаки уехать. Хоть и в другую промерзшую клоаку, а все разнообразие. – Нам нужен еще сок, – вздыхает Джон. – Мы набрали некоторое количество уже Зимой, но для масштабного производства этого недостаточно. – Ну, это добро на юге точно найдется, – машет рукой Арианна. – Аптеки и склады везде есть. – А ты знаешь, где они? Те, в которых точно найдется сок чардрев, да еще и в нужном количестве? – качает головой Джон. – Он почти нигде не используется, и его редко закупают, даже в наших лабораториях его не было. Хотя, может быть, у вас и есть надежные поставщики. Может быть, они даже продолжают работать Зимой, – он скептически пожимает плечами. – Ну, можно узнать в столице… – начинает Арианна, но почти сразу морщится. – Но, ты прав, это займет слишком много времени. Впрочем… все равно, чардрева везде растут, их-то мы точно найдем и на юге. – Не все подойдут, – снова возражает Джон. – У нас тут недалеко заповедник, и там еще можно найти здоровые деревья, чтобы сок был чистым, без примесей, насколько это возможно, а на юге… в общем, я бы не рекомендовал использовать те, что растут в городах. – У Харренхолла тоже есть заповедник с чардревами, на острове, – задумчиво вспоминает Эйегон. – И там нам даже люди для охраны не понадобятся, Бонифер с удовольствием предоставит свою Сотню, стоит только намекнуть. – Не знаю, – Джон сжимает губы. – Остров Ликов слишком близко к Харренхоллу, как по мне. Я бы не стал рисковать. – Ладно, – обдумав, соглашается с ним Эйегон, – раз у вас такой заповедник под боком, действительно, грешно этим не воспользоваться. Но тогда сегодня мы уже не полетим: вернуться после этого все равно не успеем, а, значит, и спешить незачем, – не ходи по ночам, думает Джон, поежившись. – Так что, если у вас найдется место, чтобы разместить нас всех на ночь, мы можем отправиться утром, собрать сок и завтра же вернуться в столицу. Идет? – Да, – кивает Джон. И что-то ему во всем этом не нравится, но он никак не поймет, что. Часы до вечера пролетают быстро. Сперва Джон берется помогать Мелисандре и Эдду со сборами, выслушивая его унылый пересказ новостей без новостей – по которому он ужасно соскучился на самом деле – и ее скупые, но неожиданно теплые комментарии, а потом и остальные – кто остался в институте, – кое-как разместив военных или закончив сборы в своих лабораториях, присоединяются к ним. Так что, когда Хобб, обругав армейский сухпаек на чем свет стоит, все-таки подает ужин – суховатое картофельное пюре с ветчиной и сладкий черный чай, – у Джона уже голова идет кругом, и он чувствует себя предельно уставшим. Он ужинает за сдвинутыми столами с Мелисандрой, Эддом, Алис, Атласом, Вель, Пипом и остальными своими коллегами и друзьями и только успевает отвечать на сыплющиеся со всех сторон вопросы. Но хотя бы Давос, сидящий рядом с Деваном, и Эйегон с Джоном Коннингтоном, и Арианна, Квентин и Деймон говорят почти все время друг с другом, а не с ним – хотя Джону и приятна сама их компания за едой; по крайней мере, не меньше, чем то и дело ласково потирающийся о его щиколотку Призрак, выпрашивающий еще кусок ветчины пожирнее. Джон мельком вспоминает о том, что не видел за ужином Рамси, только когда наконец отправляется спать. Но его старая комната ждет его одного в любом случае: несмотря на то, что батальон Коннингтона размещается на ночлег везде, где только можно, все его коллеги, даже Атлас и Оуэн, настаивают на том, чтобы Джон мог спокойно выспаться перед завтрашним днем и никого не подселял к себе. И хотя Джону, в общем-то, все равно, будет спать кто-то рядом с ним на полу или нет, он чувствует облегчение – и смутную благодарность, – наконец закрывая за собой дверь. Он подходит к кровати, которую оставил три месяца назад – если здесь кто-то и спал после него, белье заботливый Оуэн переменил, – слегка взбивает подушку и отдергивает простое и чистое серое одеяло. Ощущаемая мысль о том, что он сейчас заберется под него, почему-то причиняет неприятную острую боль подзабытыми воспоминаниями, но он слишком устал для того, чтобы позволить себе чувствовать ее. Раздевшись до белья, Джон залезает в кровать и утомленно укладывает голову на подушку. Призрак запрыгивает на одеяло и, бесшумно потоптавшись, укладывается рядом; Джон прикрывает глаза, протягивая руку и на ощупь зарываясь пальцами в его теплую белую шерсть. Джону очень, очень нужен сон. Его уже слегка подташнивает, и ноющая боль спускается от висков к самой шее, но удовлетворяющая пустота без сновидений – да хоть бы и с ними – никак не приходит, даже когда он тесно прижимается к Призраку и дышит в ритм с ним, чувствуя согревающий жар его тела через одеяло. Джон ощущает только сухость во рту – и под чешущимися веками – и тупое, однообразное гудение в голове. Он ворочается и перекладывается несколько раз, не в силах расслабиться достаточно, чтобы уснуть, и даже если и проваливается в какую-то темную коматозную дрему, то, кажется, уже через несколько минут снова распахивает глаза, втягивая воздух ноющим, сухим горлом, и снова пытается устроиться удобнее. Дверь открывается поздно, когда и без того слабый свет в узком окне исчезает совсем. Джон измученно приоткрывает глаза и поворачивает голову, сам не зная, зачем. – Тебя не было на ужине, – говорит он, когда замок на двери щелкает; ему не видно даже силуэта, и он слышит только тихий шорох носков по полу. – Меня не было с тобой на ужине, – поправляет его Рамси, забираясь под одеяло. Места сразу становится слишком мало, и Призрак, недовольно и едва слышно рыкнув, спрыгивает на пол. – О'кей. Все равно, – не возражает Джон, чувствуя горячее дыхание, коснувшееся щеки. Быстро сунув руку в кальсоны и удобнее уложив уже слегка набухший член, Рамси садится Джону на бедра и нависает над ним, опираясь на руки. – Ага, – он соглашается, возбужденно потираясь бедрами. – Я очень устал и очень хочу спать, Рамси, – тихо говорит Джон, когда, продолжая несильно тереться, Рамси сует руку ему под футболку, высоко задирая ее и открывая худой живот. – А что тогда не спишь? – Рамси наклоняется и, проведя сперва большим пальцем, обхватывает губами его сосок. – Не могу, – честно отвечает Джон, прикусывая губу – Рамси сосет, слегка чмокая, как ребенок, и к груди приливает кровь; пальцами он нащупывает другой сосок, уже твердый, и защипывает его, подергивает и сжимает, будто хочет сдоить молока, как с фермерской козочкой. – Хочу, но не могу, – Джон не удерживается, кладя руку на растрепанный затылок, пока Рамси слегка оттягивает его сосок зубами и снова прихватывает губами. – А ты что? – и глупо, но Джон совсем не ожидает, что Рамси сейчас укусит его, и даже негромко вскрикивает, потому что Рамси хватает его сосок зубами рвано и без жалости, и искрящая боль сразу идет по нервам. – Я голоден, – коротко отвечает Рамси, сползая ниже, жестко кусая его то за грудь, то за живот и забираясь под одеяло с головой. – Дай мне немного… – он не продолжает, спуская резинку кальсон Джона и вытаскивая наружу его мягкий член. Рамси стягивает шкурку с нежной головки тремя пальцами и сразу сосет ее, и Джон нервно сжимает попавшийся под руку край одеяла. Боль в груди от первого укуса почему-то никак не успокаивается, но когда Рамси скоро бросает сосать и принимается по-собачьи вылизывать его член и яйца, становится легче. Он делает это легче. Когда Джон не видит его под одеялом, он может как будто не думать о нем. Может даже представить себе кого угодно еще. Кого угодно, кто не укусит его и не вырвет кусок мошонки с мясом и ослепляющей, дезориентирующей болью. У тебя не встанет сейчас, если ты не будешь предощущать этот укус. Его рот может причинить боль за пределами человеческого порога – по рубцам на груди Джейни Пуль можно восстановить линию его челюсти, – и быть мягкими и влажными вратами на семь небес. Рамси сосет его вспотевшие за день в перетянутых ремнями штанах яйца, обильно смачивает их своей слюной, и Джон накрывает его затылок обеими руками, нащупав через одеяло, и во вздохом разводит ноги. Его член быстро становится таким тяжелым и горячим, и набухшая головка лежит на рвано поднимающемся животе. Джону уже хочется сунуть руку под одеяло и самому приласкать ее, когда ее касаются мягкие губы, и Рамси глубоко заглатывает его член, утыкается носом в лобок и влажно, с причмокиванием отсасывает еще потяжелевший ствол. И скоро выпускает изо рта, но только чтобы подрочить рукой, и горячо сосет головку, то и дело соскальзывая мокрой ладонью к мошонке и беря за щеку. У Джона потеют бедра и подмышки, ему жарко и плохо, как от болезни, и внизу живота и между ног все словно налито тяжелым и раскаленным, расплавленным металлом. Он стонет сквозь зубы, надавливая Рамси на затылок, когда в кишках что-то поджимается, как будто он опять вернулся в небо. Одна. Вторая. Третья. Он спускает Рамси в рот, содрогнувшись несколько раз и щедро наполняя его своей горячей спермой, пока тот продолжает дрочить ему и быстро сосать. Джон утомленно запрокидывает голову, пропуская воздух в сухое горло и успокаиваясь, когда взлохмаченный Рамси вылезает из-под одеяла, рывком вытирая мокрый и припухший еще рот. Он проглотил его сперму в этот раз, из нежелания пачкаться, из настоящего желания или, как это, услуги за услугу. В любом случае, он поднимается выше и садится Джону на грудь, широко раздвинув ноги, но все-таки удерживая большую часть веса на коленях, и спускает резинку своих топорщащихся кальсон с оттягивающего их, торчащего вперед члена. Он выправляет свои потные яйца еще, и Джон сглатывает, против воли думая, что отсосать ему и вправду сейчас выйдет дешевле, чем попытаться вывернуться из-под этих массивных бедер. Но Рамси только тяжело вздыхает, слегка оттягивая яйца, и принимается мерно отдрачивать себе, соскальзывая рукой по стволу и крепко гоняя шкурку по влажной головке. От нее и возбужденного толстого члена, ладно лежащего в надрачивающей его руке, пахнет смазкой, дневным потом и немного – сладковатой мочой. И хотя Джон так устал, и тепло еще разливается и пульсирует между его ляжек, его рот все равно непроизвольно наполняется слюной. – Открой рот, волчонок, иначе я сейчас тебе на лицо солью, – Рамси говорит негромко и не слишком внятно, но его слова все равно обжигают щеки Джона, и он послушно приоткрывает губы, когда Рамси еще приподнимается на коленях, качая бедрами и торопливо трахая свою руку, и сует ему в рот большой палец, потрахивая в тот же ритм. Он подается вперед, напрягая бедра, и Джон кладет на них ладони, сжимает и массирует, а потом берет в руку поджавшуюся мошонку, гладит ее пальцами и щекочет, пока Рамси исступленно дрочит себе и наконец впихивает головку в приоткрытые губы, сливая горячую и соленую сперму. Он еще трахает Джона в рот немного, и тот послушно сжимает губы вокруг головки, хотя сперма все равно вытекает на них и на подбородок. – Боги… да, так чутка получше, – выдыхает Рамси, наконец вытаскивая и обтирая свою темно-красную головку, и легонько шлепает этой же рукой Джона по щеке, слезая с него, подтягивая свои кальсоны и устраиваясь рядом. Джон сглатывает его соленую сперму, ту, что попала в рот, обтирает губы и подбородок краем одеяла и тоже заправляется. – Тебе нужно было… убрать какие-то желания, так? – тихо спрашивает он, глядя в потолок. – Не строй из себя целку. Ты знаешь, какие, – фыркает Рамси. – И тебе тоже нужно было. Он прав, мысленно соглашается Джон, хотя это и довольно неприятно. Но у них обоих есть вещи, которые нужно заглушить хотя бы до завтрашнего вечера. – Ты почти голый. И лучше, наверное, тебе уйти до того, как кто-нибудь проснется, увидит это все и начнет думать… – он переводит тему, когда Рамси уже устраивается головой у него на плече, перекинув руку через грудь. – Не. Ты такой сладкий, – дыхание Рамси греет шею. – Буду спать с тобой. – А если утром кто-нибудь зайдет разбудить? – спрашивает Джон, не зная, зачем. Ему это неинтересно. – Ну зайдет – и что? Пусть думает, что я тебя трахаю. Или ты меня, все равно, – Рамси тяжело дышит носом, подтягивая одеяло и закидывая ногу на колени Джона. – Мне это все уже надоело. "Мне тоже", – мог бы сказать когда-то какой-то другой Джон Сноу, но этот только прикрывает глаза и молча кладет ладонь на толстое бедро. Это должно подождать еще немного, до завтрашнего вечера, пожалуйста. А сейчас ему очень нужно поспать. Утром к ним действительно заходят. Не кто-то из знакомых, какой-то рыжий сержант из батальона Коннингтона. Не изменившись в лице, он спрашивает одного Джона Сноу, сообщая, что капитан Эйегон ждет его в столовой, но Рамси тоже выпутывается из одеял, колюче и мокро целуя Джона в шею. К счастью, когда сержант уже уходит, но Джон все равно выбирается из жадных рук и садится на край кровати, немного нервически расчесывая волосы растопыренными пальцами. Рамси валится рядом с ним, нежась, как ленивый любовник, и запускает руку под его футболку, снова пощипывая ноющий, укушенный накануне сосок. Джон молча отталкивает его руку, поднимаясь, и думает, пойдут ли теперь разговоры. Хотя, по правде, это занимает его даже меньше, чем желание умыться и почистить зубы. Он чувствует себя нервно, но отчего-то очень собранно. Он думает еще хоть ненадолго забраться обратно в кровать и поцеловать Рамси в его нечищенный рот, думает лечь к нему и трахнуть его теплые, потные бедра, один раз, этот раз сегодня утром. У него есть множество причин этого не делать. Но после скупого завтрака – остро приправленного Хоббом консервированного чили, обжигающего губы, как поцелуй, – и коротких сборов погода сильно портится. Густой снегопад заряжает надолго, так что, прождав несколько утомительных часов, за которые летчики успевают выучить наизусть карту заповедника, не раз послать кого-то из свободных сержантов наружу – Квентин даже раздраженно выходит сам, возвращаясь, впрочем, все равно ни с чем – и сыграть несколько партий в дартс в комнате отдыха – забравшийся с ногами на диван Эдд, ведущий счет, не то чтобы подсуживает Джону, скорее подозрительно часто говорит под руку всем остальным, – они только после обеда – фирменного хоббовского шика, жирного супа с лапшой, кукурузой и луком, – могут выйти на выровненное накануне батальоном поле. – Я все равно летаю один после того, как Герриса перевели на другую машину, так что возьму тебя с собой, – говорит Джону Квентин, задирая голову и щурясь, глядя в белоснежное и наконец-то чистое небо. А потом слегка косится на уже обыденно следующего за ними Рамси. – И, я знаю, ты не отстанешь… так что тоже можешь лететь, если голову не жалко. Места у меня не больше, чем на "Визерионе". – О'кей, – без какого-либо неудобства соглашается Рамси; он сегодня, кажется, в отличном расположении духа, и Квентин смотрит на него с подозрением, но ничего не говорит. "Рейегаль", разглядеть которого Джону раньше не удавалось, оказывается копией своих братьев, разве что цвет у него матово-изумрудный, а нос, кромка фонаря и мотогондолы выкрашены в черненое золото. Кто бы не занимался производством этих истребителей, он явно любил красивые вещи, думает Джон, забираясь по лестнице в кабину. Теперь его ждет штурманское кресло, и Квентин сам туго закрепляет его ремни, а на голову надевает запасной авиашлем. – Только не трогай ничего. Или хотя бы скажи, если соберешься потрогать, – с сомнением добавляет он, сам садясь за штурвал. Он молча поднимает "Рейегаля" в воздух, очень бережно и мягко, и Джон, придерживая дыхание от перегрузок и заглядываясь то на уходящий куда-то вниз и одновременно резко занимающий все видимое пространство белый, заснеженный мир, то на спокойную и сосредоточенную работу Квентина, думает, что если бы кто-то это видел, то вряд ли продолжал бы звать его Лягушонком. Некрасивое и угрюмое лицо Квентина приятно преображается, стоит ему стать увереннее: глубокие глаза вспыхивают тепло, как болотные огни, и, чуть скривив рот – вряд ли осознанно, – он сосредоточенно прикусывает губу, словно в подготовительной школе, вызывая у Джона невольную улыбку. – Ну, пять минут – и будем на месте. Не то что ждали, поднимались дольше, – наконец говорит Квентин, так же мягко выравнивая истребитель и беря курс на север. – Но я могу лететь не так быстро, если хочешь полюбоваться видом, – он скашивает глаза на Джона, и, кажется, край его рта слегка приподнимается. Джону хочется думать, что это улыбка. – Впрочем, – но Квентин снова быстро серьезнеет, – не соглашайся. Во-первых, нам еще неизвестно сколько торчать в этой роще, во-вторых… кабина медленно прогревается, а обозревать пейзажи, стуча зубами – то еще удовольствие. А я вижу, что ты уже мерзнешь. Я ведь так понимаю, ты не в отца пошел?.. Валирийская кровь, я об этом, – он поясняет, когда Джон вопросительно приподнимает бровь. – То есть я больше шучу, конечно, но… ты видел Неопалимую. По-моему, она вообще никогда не мерзнет. У меня бы с непокрытой, да еще бритой головой уже мозги бы слоем ледяных соплей покрылись, а она… Впрочем, – он поджимает губы, – может, она поэтому все время злится. Я бы тоже злился, если б голова от холода постоянно раскалывалась. – Ага… но, к сожалению, Рейегар не оставил мне ни такого наследства, никакого, – вздыхает Джон. – Хотя это бы и очень пригодилось. – Еще бы, – соглашается Квентин. – Но все равно скажи спасибо своим родителям, что ты не дорниец. Я с пяти лет жил в пансионе Айронвуда – это близко к Красным горам, так что там все время было дико ветрено, но это я так думал, пока меня не отправили на север. Как вы тут вообще… живете? – Носим меховые подштанники круглый год и с разной степенью успеха пытаемся нарастить побольше подкожного жира, – отшучивается Джон. – Кто-то говорит, что мы из-за этого похожи на моржей, а кто-то – что на севере вовсе людей уже не осталось, одни моржи только, но это обычно до того, как приходит Зима, – у Квентина опять приязненно дергается край рта, и Джон, помолчав, спрашивает: – Я так понимаю, вы с Арианной выросли в том пансионе?.. Я хочу сказать… – Не мы, – сухо перебивает его Квентин. – Я. Отец только меня отправил туда, а Арианну оставил при себе, – он снова сжимает губы и не продолжает, так что Джон осторожно замечает: – О’кей. Ты только скажи, если я лезу не в свое дело. А то похоже, что тебя это сердит. – Нет, – после короткой паузы как-то вымученно вздыхает Квентин. – Не лезешь. И меня ничего не сердит. Я вообще редко… сержусь. И… ценю, что отец так озаботился моим образованием – пансион-то был не лишь бы какой, а для одаренных детей, и я даже помню, какой Арианна скандал закатила, мол, отец считает ее тупицей… Или, знаешь, я ценю, что он вообще не наплевал на меня. В отличие, например, от Рейегара. Не в обиду. Но, скажем так, чему-то вроде такой машины я бы обрадовался больше, чем оплаченному обучению, если уж выражать любовь необходимо было в определенной сумме, – глянув на Джона, Квентин поясняет: – До болезни наш отец занимал место в Совете и еще перед прошлой Зимой предлагал подписать контракт на поставку этих истребителей с корпорацией, которую на тот момент возглавлял Эйерис из рода Таргариенов. Отец Неопалимой. И ваш с Эйегоном отец тоже был там не последним человеком. Или, как думаешь, в честь кого был назван "Рейегаль"? Это же опытные образцы, "Визериона" назвали в честь покойного сына Эйериса, Визериса, "Рейегаля" – в честь его друга Рейегара, а последнего… по-моему, его так и не успели назвать, и, в любом случае, Неопалимая дала ему новое имя, когда села за штурвал. И, так или иначе, Эйерис собирался списать их после завершения испытаний, перед запуском серийного производства, но… случились Зима, геноцид, Эйерис погиб, корпорация отошла другим людям, и этот проект закрыли. И хотя Неопалимая так и не получила свою долю, от Эйериса ей все-таки остались эти истребители. Не худший обмен, на самом деле, учитывая, что в последние годы жизни он, как говорили, с ума сошел. Но, по-хорошему, она меньше всех вложилась в них. Она даже не интересовалась ими, пока не похоронила первого мужа. – А, знаешь, зависть – плохое чувство, маленький Лягушонок, – вдруг подает голос Рамси, с удобством устроившийся позади, на разложенном спальном месте. – Твой папаша, может, и не купил тебе личный самолет, но он, например, мог бы вовсе снасильничать твою мамашу без резинки и оставить вас обоих гнить на какой-нибудь ферме. – И я даже не задаюсь вопросом, почему ты использовал именно этот пример, заметь, – как будто немного уязвленно отвечает Квентин. – И я не… завидую. Но, надеюсь, ты не будешь спорить, что эти истребители послужили бы нам всем гораздо лучше, чем ей. – Я не буду спорить с тем, что ты зацикливаешься на своей Неопалимой, – Рамси фыркает. – Сложно не зацикливаться, когда она все время перед тобой расхаживает, – возражает Квентин. – Расхаживает… Ты это так сказал, будто она тебе нравится, – со смешком поддразнивает его Рамси. – Нет, она… не может мне нравиться. То есть… она Неопалимая. Она почти уничтожила Кварт и Гис, напомню тебе. – А себе тоже напоминаешь, когда поддергиваешь под одеялом на ее суровые розовые губки? – продолжает раздражающе смеяться Рамси. – Или на ее маленькие грудки? Хотя мне-то откуда знать, какие они там, я-то ее только в форме видал. Это ты мне скажи, она так же не носит исподнего, как твоя сестра, чтобы всем было видно ее соски? – Слушай, заткни уже свой грязный рот, – бросает ему Джон, не поворачивая головы; Рамси быстро перегибает, стоит к кому-то пристать, и Джону не хочется, чтобы Квентин сейчас разбирался с этим. – Нет, я же знаю, что Арианна хороша собой и многим нравится, – но Квентин только пожимает плечами, – но она все еще моя сестра, и я не хотел бы обсуждать ее в таком ключе, – он спокойно обращается к Рамси, – и о Дейенерис тоже не хочу так думать. О ее грудях или… чем-то. Она… лидер террористов в первую очередь. И, как ни прискорбно, наш союзник. И вот это все беспокоит меня куда больше ее грудей. – Ты что, девственник? – после короткой паузы напрямую спрашивает Рамси. – Или идеологический аскет, как Джон Сноу? – Ты меня не слышал? – Джон все-таки оборачивается, но Рамси только скалится, покачивая одной ногой, закинутой на другую. – А вот такие разговоры уже точно не идут на пользу субординации, – отрезает Квентин, хотя на его смуглых щеках, замечает Джон, и появляется румянец. – Девственник, – фыркает Рамси. Но Квентин больше не отвечает ему, и Джон, глянув вперед, понимает, что они уже прибыли. Квентин все так же мягко сажает "Рейегаля" на заснеженную дорогу к роще – так Джон узнает, что эти истребители могут садиться вертикально, – куда мягче, чем управлялись со своими машинами Эйегон или подполковник Коннингтон, и Джон в очередной раз думает, какие у него хорошие, недооцененные руки. Джон уже перевязывал одну пару хороших рук здесь, под сердце-древом, лица которого теперь не разглядеть среди заледеневших красных крон, и воспоминание об этом отдается тошнотой. Об этом – и кое о чем еще, что он здесь делал. Все следы, которые когда-то были – почти полгода назад, чутка тянет в глотке – занесло ветром и снегом. Да и одна роща на взгорке ничем не отличается от другой, может, это и вовсе не та, думает Джон, осматривая деревья, указывая остальным на подходящие и раз за разом вбивая нож в белоснежную кору перед тем, как вставить новый желобок для красного сока. Он не знает на самом деле, сколько здесь таких рощ. Он так и не решается заглянуть в глаза сердце-древа с раззявленным окровавленным ртом. Когда желобки заканчиваются, и в руках Джона остается одна плетеная тесемка, погода опять немного портится, но не так сильно, как утром – только ветер слегка усиливается, разнося повсюду мелкие снежные хлопья, – да и Квентин успокаивает его тем, что, судя по метеостанции на "Рейегале", даже за несколько часов не должно стать настолько хуже, чтобы они не смогли вернуться. Так что пока они – все, кроме Джона – решают спуститься вниз, в теплую кабину "Визериона", и отогреться заваренным чаем, оставив кого-то на взгорке, чтобы тот наблюдал за огибающими его чащей и дорогой, и пообещав сменить его через полчаса. Джон вызывается понаблюдать первым, и Эйегон пожимает плечами, не возражая и только снимая с груди магнитный бинокль. – О’кей, – но он не спешит отдавать бинокль Джону сразу, жестом предлагая проводить его до края рощи. И Джон соглашается, но мягким предупреждением упирается ладонью в плечо Рамси, когда тот хочет привычно пойти с ними. – Не надо. Со мной здесь ничего не случится. С тобой тоже, – и Рамси смотрит на него сверху вниз, пытаясь считать ложь по глазам; его губы неприятно изгибаются, но, сбросив руку Джона, он все-таки присоединяется к постепенно спускающимся Мартеллам, а сам Джон следует за Эйегоном. – Он правда всегда так ходит за тобой? – походя спрашивает тот, продираясь через глубокий снег и свисающие под тяжестью льда серебрящиеся ветви. – Меня бы это пугало, если честно. А я ведь, знаешь, уже и не помню, когда оставался один. Разве что в сортире, но это еще если повезет, – он хмыкает и берет короткую паузу. – Ты не думал, что он влюблен в тебя? Ему никто не рассказал. Хорошо. – М-м… Нет, – Джон отодвигает покрытую листьями тяжелую ветку. – В смысле, он не такой человек. У него… вроде как что-то повреждено в голове. Что-то вроде диссоциального расстройства, – он много раз вспоминал, что о таком говорил Сэм. – Нарушено формирование привязанностей. То есть он просто следует за мной, пока считает меня важным. Из-за вакцины, я имею в виду. Скажи ему. Он поверит тебе, ты сможешь объяснить ему, убедить его, и вы вернетесь вдвоем и пристрелите эту херову тварь из самого пекла. Нет. Не сейчас. Арианна может умереть. Квентин тоже, но скорее всего – Арианна. Эйегон не простит тебя, если она умрет. Ты не простишь себя, если она – или он – умрет. Осталось несколько часов. Вы соберете красный сок, вернетесь в институт и будете в столице уже вечером. Осталось несколько часов. Потерпи, волчонок. – Ну, мы все считаем тебя важным. Но… кое-что тогда становится понятнее, это правда, – пожимает плечами Эйегон. – Буду иметь в виду. И, в любом случае, я просто спросил. – Ага, – выдыхает паром Джон. – Типа как я должен побеспокоиться о тебе, если что-то не так, – продолжает Эйегон. – Ты мне ведь вроде теперь не чужой человек. – Ты не должен, – но Джон качает головой. – Ты меня совсем не знаешь. – Спасибо, что сказал, но… – с не слишком хорошо сдерживаемым облегчением выдыхает Эйегон, когда они наконец выходят из рощи, но обрывает себя на полуслове. – Ого. А здесь красиво вообще, – он переводит тему неловко, но оглядывает простирающийся внизу лес, занесенный тяжелыми белоснежными сугробами и серым налетом инея поверх мокрой черно-зеленой хвои, с искренним восхищением. – У вас здесь всегда так? – Ну, говорят, иногда у нас бывает лето, – тихо улыбается Джон, – я не видел, но говорят, что бывает. Эйегон негромко хихикает, смотря на него вдруг с теплой приязнью. – Я никогда не был так далеко на севере. Не был севернее Перешейка вообще, если честно. И в Винтерфелле не был. Ты вроде говорил, что оттуда. Покажешь мне его потом? – Не думаю, что Санса обрадуется, – хмыкает Джон, – скажет, что лучше бы я ей сестричку привез, чем еще одного брата, – на деснах ощущается горький привкус от этих слов, и он потирает их языком. И поясняет, когда Эйегон смотрит на него непонимающе: – Я шучу. Это все… сложно. Но если ничего больше не пойдет не так… я был бы рад вернуться в Винтерфелл с тобой, – он хотел бы вернуться один, но боится этого не меньше, чем задуматься над тем, кто для него Эйегон теперь. – Заметано. Хотя вообще мне уже смертельно надоел этот гребаный снег, – вздыхает Эйегон – и вдруг снова хихикает, блеснув зубами. – Извини, я не имел в виду… – он кладет руку Джону на плечо, сжимая, и это глупо, но тот все равно ощущает благодарность. – Ладно, – Эйегон убирает руку, снова поверхностно глядя на лес, – оставлю тебя уже, пожалуй, и все-таки прогреюсь горячим чаем. Вернусь через… Ого, – он щурится, внимательно смотря вдаль, а потом поднимает бинокль к глазам. – Ничего себе. – Что там? – Джон тоже щурится, но едва ли видит что-то в теряющейся вдали густой чаще. – Посмотри сам, – Эйегон протягивает ему бинокль. – Надо нам будет что-то с этим сделать, я думаю. И Джон смотрит, сперва различая только движение ветвей и покачивающихся от ветра серых древесных стволов в начинающейся далеко на севере метущей пурге. Как на такой картинке с кучей деталей, где нужно найти нарисованных человечков. Только эти не нарисованы. Эти заражены и мертвы. Белые, как снег, серые, как ледяной иней, и черные, как мокрая кора, они тихо и незаметно движутся в чаще и сползающем на дорогу тумане, и их куда больше, чем Джону хотелось бы. – Такая толпа… повезло нам встретить ее здесь, – тем временем удовлетворенно рассуждает Эйегон. – Немного деревьев пострадает, конечно, зато можно будет уничтожить ее подчистую. – Ты уверен? – Джон с беспокойством оглядывает бредущих мертвецов, насчитывая новых и новых. – Ага, мы уже не раз сталкивались с такими, Джон, – немного снисходительно поясняет Эйегон. – И обычно было хуже. В городах. А так… мы просто оставим вас здесь и покажем, на что способны наши крошки. – Подожди… – после первого беглого осмотра Джон еще раз находит видимый ему край движущейся массы, утопающий в белесом тумане – и тех, за кого зацепился его взгляд, – удостоверяясь в том, что не ошибся. – Ты видел таких раньше? Тех, что позади всех, смотри… я таких еще не встречал, – он протягивает бинокль Эйегону; ему хочется поглядеть еще самому, но пока он подавляет беспокойное любопытство. Упыри, привлекшие его внимание в гниющей массе остальных мертвецов, не так уж сильно похожи на упырей. Вообще не так уж сильно похожи на мертвых. И хотя они явно не живые – лица у них обыкновенно мертвенно-белые, а глаза холодные и синие, – но Джон не заметил на их коже никаких следов разложения, даже когда подкрутил бинокль. А если бы и заметил… они двигаются, не как мертвые. Упыри впереди них движутся, как упыри, в ритм с ветвями и деревьями, колышимые тем же ветром, и именно поэтому их так сложно сразу разглядеть среди заснеженных елей. Но эти шагают спокойно и ровно, как живые. И хотя Джон мог бы списать такое на свежесть едва тронутых морозом тел – так не должно, но может быть, – но он точно не может объяснить этим их одежду – похожую на композитную броню неизвестных ему войск, покрытую – инеем? – не то белой керамикой, не то пластиком, на стыках отливающую радужным перламутром и пульсирующую голубоватыми прожилками на высоких составных перчатках. – Не знаю… но выглядят они и правда странно, – Эйегон возвращает бинокль Джону. – Особенно одежда. Может быть, какая-нибудь северная экспериментальная форма? Я не знаю, не помню, чтобы этой Зимой хотели тестировать что-то новое… – он включает свою гарнитуру. – Эй, солнце, подойди сюда и остальных возьми. Дожидаясь их, он снова забирает у Джона бинокль и молча оглядывает медленно приближающуюся гниющую лавину. – Посмотрите, – когда остальные поднимаются к ним, он протягивает свой бинокль Рамси, – там, позади остальных, эти, в броне, очень странные… – Ага, вижу, – Арианна покусывает нижнюю губу, глядя в свой бинокль. – Только не пойму… это что, новая форма Детей "Дредфорта", или каменных людей, или что-то в этом роде? Только мертвых Детей нам не хватало… – Ты сейчас что, серьезно? – а Рамси даже опускает бинокль, смотря на нее, как на глупого ребенка. И, встретив непонимающие взгляды и от нее, и от ее брата, и от Эйегона, закатывает свои белесые глаза. – Это Иные. Серьезно, вы не можете отличить Иных от Детей "Дредфорта"? Но Мартеллы и Эйегон только переглядываются, не отвечая, а Джон осторожно трогает его за рукав. – Рамси, я знаю, что они выглядят очень странно, но… давай не будем нагнетать и доходить до того, чтобы думать, что это Иные, – он скептически хмыкает, думая что этого достаточно, чтобы закрыть тему, и поясняет остальным: – Не воспринимайте серьезно, это наши, северные сказки. Этакая фольклорная часть культуры. Бран еще увлекался этим, а потом мой друг Сэм, там целый литературный эпос и куча псевдонаучных книжек про вымышленные и вымершие народы. Нет, как развлекательное чтение – может быть, но всерьез у нас в это верят… разве если только недалекие люди, которым очень нравится думать, что наука не способна точно ответить на вопрос, что происходило восемь тысяч лет назад. – Недалекие? "Не воспринимайте серьезно"? Это почему, только потому, что это было за какие-то там восемь тысяч лет до нас, и этому нет задокументированных свидетельств? – вдруг гневно кривит губы Рамси. – Ну, если так, то у меня плохие новости для тебя, Джон Сноу. Посмотри вон туда еще раз. Или, серьезно, твоего собственного свидетельства тебе недостаточно, и нужна еще парочка ученых старперов, которые подтвердят то, что ты видишь собственными глазами? – Ну, допустим, – вздыхает Джон, – допустим, что я вижу – и мы все видим – очень странных мертвецов. Но, если я не ошибаюсь, при этом мы не видим ни одного подтверждения того, что это – Иные. То есть существование таких вещей – особенно восьмитысячелетней и большей давности – должно подтверждаться определенными признаками. Например, у нас есть археологические находки, то есть материальные доказательства существования первобытных северных племен, мы можем восстановить по ним историю Дара за любой временной период и, как следствие, имеем прямое подтверждение теории эволюции в пределах человеческого вида. Но… Иные? Ты предлагаешь мне прямо сейчас установить существование другого вида по… сказкам? Или, может быть, все-таки приведешь хоть какие-нибудь доказательства их возможного существования из биологии, антропологии, археологии? – он скрещивает руки на груди, а Рамси раздраженно потирает висок. Джон думает вдруг, что, кажется, вообще раньше не видел его настолько раздраженным. – Как же мне нужен Деймон сейчас, – как будто через силу, контролируя себя, говорит Рамси, и его скулы краснеют, – чтобы он объяснил тебе… Но Джон уже уперся намертво. – Деймон? – он припоминает, что они уже вели похожий разговор. – А напомни-ка мне, чем он занимается. – Он религиовед, – так же раздраженно бросает Рамси. – Религиовед. А религии – это собрания мифов, легенд и волшебных сказок, Рамси, и ничего больше, – Джон говорит это и вдруг слышит в своем голосе мелькнувшее сочувствие. Несмотря на все, ему не хочется унижать Рамси так. Все равно, что если бы он сказал маленькому Брану, что исполняющих желания грамкинов и темного зимнего колдовства не существует. – Извини. Я не хотел говорить это так прямо, – он добавляет непроизвольно, хотя извиняться тоже не хочет. – Ладно, – а вот Эйегон явно устает слушать их спор и переводит тему. – Кто бы это ни был, сказки или нет, а в воронке от всех остается одинаковое месиво, – с улыбкой подытоживает он. – И так как они не то чтобы живо, но продвигаются, пока вы спорите, я бы предпочел поскорее продемонстрировать это на практике. – Ага, а то "Визерион" уже соскучился по нормальным вылетам, – Арианна тоже широко ухмыляется, но Квентин задумчиво приподнимает руку, останавливая ее. – Нет, погодите. Вы бы так не спешили. Во-первых, упыри идут скученно, с ними и одна машина справится. Во-вторых, если вы останетесь здесь, и сюда все-таки дойдет какая маленькая группа, вчетвером вы с ней легко справитесь. Ну и… если что-то пойдет не так, потому что всегда что-то может пойти не так, я бы лично предпочел, чтобы Джона и сок мог увезти хотя бы кто-то один из вас, о’кей? – Ладно, звучит разумно, – подумав пару секунд, слегка разочарованно кивает Эйегон. – Да ты просто хочешь покрасоваться один, Лягушонок, – закатывает глаза Арианна, но тоже кивает. – Ладно, давай, иди уже. Но смотри, я буду сурово критиковать тебя отсюда, – она шутливо ворчит и взмахом руки отпускает брата. А когда тот, отдав свой бинокль Джону, направляется к спускающейся из рощи дороге, она вздыхает и упирает руку в бок. – Лягушонку, конечно, только дай показать всем, как нужно что-то делать, но он ведь и вправду хорош. Хотя и слишком… педантичен местами. Но я не имею в виду что-то плохое… Наверное. – Да. Я знаю, – соглашается Джон. – И, думаю, он тоже. – Разумеется. Дерьмово выражать свои чувства – в традициях семьи Мартеллов, так что он должен догадываться, – смеется Арианна, снова поднимая бинокль. Они втроем – Рамси упрямо смотрит вдаль, сощурившись и сложив руки на груди, и качает головой, когда Джон примирительно предлагает ему бинокль – следят за передвижением мертвецов, пока шум где-то за спиной не накрывает их с головой, и "Рейегаль" не поднимается в воздух. Обернувшись, Джон в очередной раз ловит себя на том, как ему сложно оторвать взгляд от этих истребителей – от этой плавно и быстро поднимающейся изумрудной машины, несущей на себе несколько тонн огня и смерти. Он придерживает дыхание, задирая голову и рефлекторно прикрывая глаза рукой, когда легкая, изящная тень пробегает по ним, и "Рейегаль" стремительно набирает высоту, взметая снег между деревьями и как будто капризно не давая разглядеть себя. Квентин легко выравнивает его в воздухе, уверенно беря курс на север, и ведет его необыкновенно мягко, словно грациозно и ловко скользящую по руке змею, то и дело погружаясь в белесую дымку, рвано обволакивающую изумруд и черное золото. Гул двигателя мягко сливается с шумом налетающего ветра, и уже, кажется, через секунду, блеснув изогнутой металлической шеей, истребитель взрезает носом снежный туман над задранными головами синеглазых упырей, и из-под металлического живота отделяется первая бомба. И Джон уже видел это не один раз – следи за небом, – но сегодня, когда "Рейегаль" кренится, сбрасывая почти сразу следом еще одну бомбу, и еще одну, он чувствует особенно щекотные мурашки между лопаток. Снег, землю и облепленные мясом кости взметает вверх черно-белым фонтаном, и сухой, оглушающий грохот взрыва доносится до покрытого рощей взгорка; Джон едва замечает, как высоко подскакивает его пульс, когда теряющиеся в тумане силуэты бомб срываются один за другим, впиваясь рваными поцелуями в развороченный снег и уничтожая плотные скопища упырей в разрозненной массе одно за другим. Южнее на дороге Джон видит теперь только единичные фигуры мертвецов, и с ними уже справятся снег, ветер и люди – если они дойдут до людей. Или, по крайней мере, так он думает, пока Квентин не делает изящный крюк, одним скользящим взрывом превращая разрозненные трупы в шевелящееся черное месиво. И, набрав высоту, снова снижается, накрывая черной тенью волочащуюся молочно-белую массу и несколькими сброшенными бомбами оставляя в ней глубокую мертвую прогалину. Сделав еще несколько выжигающих все движимое кругов и оставив под собой только темно-серый дым и мертвую черную землю, Квентин снова поднимается высоко, направляясь севернее, выворачивая следами взрывов дорогу и деревья. И у Джона уже ноют уши от шума, но он только раздраженно потирает правое, не отрывая взгляда от "Рейегаля", который постепенно замедляется, в конце концов вовсе остановившись и зависнув на одном месте. Джон понимает, что Квентин сейчас оглядывает текущий к северу от него и не видимый им за снегом мертвый поток, и думает, что, может быть, там все намного хуже, чем можно представить. Думает тем больше, чем дольше "Рейегаль" не двигается с места, только как будто покачиваясь на ветру. – Может, ему нужна помощь? – наконец неуверенно спрашивает Джон, глянув на Арианну, но та только недовольно пожимает плечами. – Он бы сказал, – но она все-таки включает гарнитуру. – Квентин, все в порядке? – она несколько раз постукивает по гарнитуре, видимо, не дождавшись ответа. – Квентин? Что там у тебя? Эй, Квентин? Ответь мне, Лягушонок. Джон поднимает бинокль. Теперь он видит, что "Рейегаля" потряхивает, как будто Квентин не может справиться с управлением и пытается удержать его в воздухе. Арианна рядом все требовательнее повторяет: "Отвечай мне, Квентин", и Джон, не понимая, переводит взгляд ниже. Может быть… Внизу, в снежных завихрениях, нет никакого движения. Только молочно-белый мертвец стоит посреди опустевшей дороги, задрав голову и прикрывая лицо рукой, словно от морозного ветра, бросающего хлопья в его ярко-синие глаза. Вот только мертвецов не беспокоит снег. Мертвецы приходят со снегом. Джон прикусывает губу и еще приближает изображение. Так он может разглядеть само холодное и безучастное, разве что едва-едва удивленное лицо, еще молодое и слишком красивое для мертвеца. Его черты все равно как будто немного смазаны – припорошены, – но Джон не сосредотачивает на этом внимание: его куда больше интересует то, как мертвец напряженно шевелит пальцами поднятой руки, затянутой в покрытую белесым инеем керамику. Это все напоминает… Джон никак не может найти подходящее воспоминание, но чувство дежавю не дает ему покоя и чешется знакомыми словами под языком. А когда он понимает, ему вдруг становится очень-очень холодно. Голубые прожилки пульсируют на длинной перчатке мертвеца, как световые индикаторы на работающем механизме. Как алые прожилки на бионической руке Виктариона Грейджоя. Руке, связанной с живым мозгом, управляющем ей. Мертвец двигает пальцами сосредоточенно, как живой, и его глаза не безразлично, а внимательно следят за истребителем, повисшим над ним. Он смотрит, словно техник, перебирающий незнакомый механизм в попытке понять, как тот работает. – У него… – резко начинает Джон, отняв бинокль от глаз, когда на борту "Рейегаля" появляется маленькое черно-оранжевое пятно. Оно разрастается мгновенно, но Джон четко запоминает самый первый момент, когда огонь только вырывается в снежный вихрь. А потом "Рейегаль" вспыхивает весь, утопая в клубах пламени, те охватывают оставшиеся на подвеске бомбы, и Джон рефлекторно зажмуривается. Где-то справа кричит Арианна, и ее крик тонет в оглушающем взрыве, а потом что-то тяжелое врезается Джону в грудь, роняя его в снег. Ударившись о скрывающийся под мягким снегом корень чардрева спиной, Джон распахивает глаза и видит над собой спокойное, как и всегда, лицо навалившегося сверху Рамси Болтона, а после их обоих накрывает ударной волной. Джон инстинктивно прикрывает глаза от взлетевшего снега, но это не слишком помогает: и его, и Рамси все равно мигом заметает с головой. Но Рамси почти сразу откатывается в сторону, и Джон, тряся оглушенной головой, садится и рывком утирает мокрый снег с лица. В очках было бы хуже, а так он хотя бы может видеть – пусть и слегка замедленно осознавать, – как рядом из такого же сугроба выбирается, сразу вскакивая, Арианна, и как Эйегон быстро поднимается следом, хватая ее за руку. Джон даже слышит, как он кричит на нее, хотя уши ему и здорово заложило от взрывов. – Нет! Мы не можем ему помочь! – Эйегон силой удерживает рванувшуюся Арианну на месте, и та кусает губы, вперившись огромными темными глазами в лес, где кое-где над местами падения обломков "Рейегаля" уже начинает подниматься черный дым. – Огонь, – наконец говорит она, развернувшись к Эйегону, и лицо у нее решительное и холодное, как у сумасшедшей. – Упыри не пойдут в огонь. – Как и мы, – твердо качает головой Эйегон. – Наша задача сейчас – охранять Джона и вернуть его в институт вместе с грузом. А Квентин знал, на что шел. По губам Арианны как будто проходит судорога. – Твою мать, нет! Никто не мог знать, что это… эта… – И именно поэтому ты не пойдешь туда, – отрезает Эйегон. – Мы не представляем, что с этим делать. Так что я приказываю тебе, сир, остаться здесь и закончить начатую работу. – Ты не можешь мне приказывать, капитан, – голос у Арианны стальной, но губы вздрагивают, когда она снова мельком оборачивается к дымящемуся лесу. – Но можешь поднять "Визериона" один. Они не пойдут в огонь, – и она повторяет это еще раз – перед тем, как ударить Эйегона кулаком в челюсть, вырвать руку из его руки и на ходу вытащить пистолет из набедренной кобуры. Добежав до края взгорка, она шлепается прямо на снег, быстро съезжая вниз, и пошатнувшийся Эйегон зажимает челюсть, гневно смотря ей вслед. Судя по его пурпурным глазам, сразу после этого как против воли скользнувшим по пистолету на бедре Джона и удобно развешенным на поясе ножам Рамси, он силится выбрать между одним своим долгом и другим. Но Джон не винил бы его за любое принятое решение. Они все еще дети, выбирающие самопожертвование, потому что никогда не умрут. Сколько бы знаков отличия ни было на их одежде, с каким уважением бы на них ни смотрели взрослые, сколько бы потерь ни было у них за спиной – они еще дети. Джон знает – и не знает, что сделал бы на месте Эйегона из рода Таргариенов. Кого угодно из рода Таргариенов. – Оставайтесь здесь, оба, – коротко командует Эйегон. – Соберите сок и ни на шаг не отходите от этой гребаной рощи. Лезьте на деревья, если понадобится. Я скоро вернусь, – он тоже отщелкивает застежку своей кобуры и, вытащив пистолет, ловко спускается со взгорка. Джон провожает его, догоняющего бледно-голубую фигурку Арианны внизу, слегка заторможенным взглядом, но все-таки берет себя в руки и поворачивается к Рамси… к тому месту, где должен быть Рамси, потому что от него теперь остались только глубокие следы к еще колышащимся заледеневшим веткам. Только не сейчас. Это так не вовремя, что Джон зло кусает губу, успокаивая гнев резко обжегшей на морозе болью. Ладно. Ладно. Он все равно ждал, что что-то такое произойдет, и все еще способен справляться со всем один. Он продирается сквозь холодные и жесткие ветки, прикрывая лицо и думая, что стоит забрать внутри "Визериона" хоть что-нибудь, во что он сможет сложить пакеты с соком. Если он, конечно, справится с тем, чтобы открыть люк. Ну, если даже и нет, пакеты должны выдержать, если ненадолго оставить их на снегу. Джон думает об этом, а не о том, что будет делать, если никто не вернется, вслепую выбираясь из как будто ставшей еще более густой рощи – и с маху врезаясь в часто дышащего, горячего Рамси. Джон давится воздухом, в первую секунду инстинктивно нащупывая пистолет на бедре, но Рамси только без удивления смотрит на него. – Больше у нас ничего нет, если не спускаться, но сока все равно почти не набралось, должно хватить, – Рамси держит на локте расстегнутый и опустошенный рюкзак, который, видимо, Эйегон оставил в роще, чтобы забрать на обратном пути. – И времени тоже нет, давай, давай, – он настойчиво подталкивает притормаживающего Джона к деревьям. – Я думал, ты решил нас бросить, – Джон шагает к ближайшему стволу, с раздражением смотря, что пакет не заполнился и наполовину, но все равно аккуратно снимая его и запечатывая. – Это было бы наиболее разумно, я думаю. – Иногда ты несешь что-то, совсем как идиот, – отрезает Рамси, бережно укладывая протянутый пакет в рюкзак. – Я что, по-твоему, жить не хочу, Джон Сноу? – он живо переходит к следующему дереву вслед за Джоном. – Как думаешь, сколько я протяну, если ты сдохнешь вместе со своей вакциной? – Больше, чем если останешься, думаю, – невесело шутит Джон, и ему скручивает глотку, стоит сказать это. Бояться некогда. Скорбеть некогда. Переживать некогда. Они собирают сок так быстро, как могут, и Джон скоро уходит вперед, просто закрывая пакеты и оставляя их и желобки на снегу – снимать быстрее, чем аккуратно складывать их и залеплять кровоточащие порезы на дереве. Так что он оборачивается только на раздраженный вскрик, когда уже почти заканчивает. – Сдохни, мать твою, сдохни, сдохни! – Рамси бросил рюкзак, легко сорвал свой секач с пояса и рубит руки вцепившемуся в него упырю, оттягивая его голову от своего лица. Где один, там сейчас будут и другие, холодно думает Джон, молча возвращаясь к своему занятию. Пальцы почему-то слушаются все хуже, и он понимает, что стало намного холоднее. А когда он поднимает взгляд, то уже не так легко различает следующее белое дерево в резко усилившемся снегопаде – когда он начался, ты заметил? – Быстрее, Джон! – судя по слабо слышному в ветре тяжелому дыханию и звукам ударов, к первому упырю и вправду присоединились другие, и Джон рывками расстегивает куртку – ледяной поток мигом проникает под подкладку, – складывая пакет к груди. Он управляется с оставшимися тоже быстро и только на последнем встречается взглядом с мелькнувшими между ветвей синими глазами. Черные пальцы хватают белое дерево, пока упырь пробирается к нему, но Джон торопливо снимает последний пакет, и, утопая в снегу, отступает, доставая пистолет, и одним оглушающим выстрелом, который бы наверняка понравился дяде Бенджену, ослепляет мертвеца; белое лицо взрывается черной гнилью, и Джон поворачивает назад, сам чуть не ослепнув от белого-белого тумана, покрывшего все вокруг. Но он старается идти по кровоточащим деревьям, сок на которых замерзает мертвыми подтеками, и подбирает еще несколько оставленных пакетов, когда снова сталкивается с вынырнувшим из белесой вьюги Рамси. – Я собрал остальное, – тот кивает, поддергивая балаклаву и шарф до глаз, и протягивает Джону рюкзак. – Надо уходить, волчонок, – оглянувшись раз, говорит он, когда Джон укладывает свой сок. – И как, по-твоему, мы пойдем без "Визериона"? – Джон щурится изо всех сил, но снег все равно жжет глаза. Вернуться бы на борт и найти какие-нибудь очки. – Так же, как в прошлый раз, – а Рамси, кажется, даже находит силы ухмыльнуться. – Мы здесь уже были, пойдем тем же путем. Если блуждать не придется, за несколько дней дойдем, – кажется, он видит в глазах Джона сомнение и прибавляет: – Они не вернутся, волчонок. Белый холод. И мы тоже сдохнем, если останемся. – Может, хотя бы переждать немного внутри "Визериона"? – Джон оборачивается, пытаясь понять, в какой стороне от них должен быть истребитель, но видит только поглощающий все белый туман. – Упыри не заберутся внутрь, – если мы заберемся, добавляет он про себя. – Упыри не заберутся, – согласно кивает Рамси. – Зато Иные разнесут его к херам. Ты видел, что случилось с маленьким Лягушонком, а у него был уже початый боезапас. Представь, что будет, если тот парень доберется до полностью укомплектованного "Визериона". Хотя, конечно, если хочешь сдохнуть быстро… – он дергает плечом, и Джон, придержав ледяной воздух в легких, вынужден согласиться с ним. – Ладно, ты прав, – он не слышит, но чувствует мертвецов повсюду вокруг – и протягивает руку за рюкзаком, но Рамси, фыркнув, надевает его себе на плечи. – Молодец, волчонок, – он еще коротко притягивает Джона к себе, поцеловав в лоб под капюшоном через несколько слоев ткани, и снова достает секач, интуитивно разворачиваясь к югу. Джон набирает воздух в грудь, обжигая горло, и крепче сжимает свой пистолет. Они уже были здесь. Они смогут пройти все это еще раз. Со взгорка они спускаются медленно, нащупывая опору боковыми сторонами подошв. Способ Арианны был хорош, пока что-то еще было видно, но теперь внизу их может поджидать поток, а они слишком хреново вооружены против него, и их всего двое. Рамси еще все время о чем-то говорит, но его слова относит ветер, и идущий позади Джон разбирает что-то, только когда он оборачивается. – …можем пройти через озеро… если избегать дороги… по южному краю и… – Рамси оглядывается в очередной раз и обрывается на полуслове, глядя через плечо Джона. – Вниз! Быстрее! – он командует сорвавшимся голосом, и Джон не совершает ошибки и не оборачивается. Какой-то кусок льда попадается ему под сразу соскользнувшую ступню, но теперь это только к месту – оттолкнувшись другой ногой, он шлепается на задницу, живо съезжая ниже. Обнаженная ветром из-под снега, обледенелая поверхность взгорка хорошо скользит, хотя удар и неприятно отдался в поясницу, а снег, кажется, забивается даже под плотно затянутые штанины. Но, еще пару раз перевернувшись боком, Джон все-таки довольно безболезненно скатывается на дорогу и сразу поднимается на ноги. – Рамси? – он спрашивает охрипло в поглотивший все вокруг снежный туман. – Вперед! Дорога у тебя под ногами, дурень! – доносится откуда-то совсем близко – и как будто так издалека. – Беги! И Джон бежит. Нет времени бояться. Он не хочет думать, что будет, если он останется здесь один. "Но ты знаешь", – смеется Джон Сноу, закованный в черный лед. Снег тянет ноги, а в следующую секунду Джон скользит и почти растягивается на льду, но потом снова вязнет в сугробе. Толстая одежда сковывает движения, но хотя бы рюкзак и винтовку он оставил в институте. Они и не думали, что что-то такое могло произойти. "Никто не мог знать!" – кричит в его голове Арианна. Интересно, она уже мертва или умирает прямо сейчас? Прямо сейчас черные пальцы вырывают ее красивые черные глаза и лопаются гнилой кожей у нее во рту, ломая зубы? Джон бежит, не давая ни одной такой мысли захватить свой мозг. Только шаг за шагом, рывок за рывком вперед, различая одиночные темные контуры и стараясь огибать их, не теряя первоначального направления. Упыри или просто деревья? Он не знает, так же, как не знает, не свернул ли в какой-то момент совсем в другую сторону. Ничего не разобрать в этой белой пустоте. В конце концов Джон все-таки падает. Под ногами становится слишком скользко, и он с коротким вздохом растягивается во весь рост, чуть не разбив нос о гладкий и жесткий лед. Лед? Он разгребает немного снега руками, пялясь на лед под собой. Черный и глубокий, как кровь мертвецов. Кажется, он все-таки добрался до озера. Что там Рамси говорил дальше? Идти по краю? Ага, найти бы только этот край. Скорее всего, он должен быть по левую руку, если Джон не заблудился и не вышел к озеру с другой стороны. Ну, даже если идти придется дольше, по крайней мере, Рамси будет знать, где его искать. Так что Джон поднимается, стараясь не думать, что ему делать после этого, и оглядываясь. Бесполезно. Вокруг все равно ничего не видно, и он осторожно забирает влево, стараясь только следить за тем, чтобы лед оставался под ногами. Что по левую сторону от него не только край озера, но и дорога, по которой идет поток, он вспоминает не сразу. Только когда снег слегка рассеивается. Настолько, чтобы увидеть хоть что-то метрах в пяти от себя. Настолько, чтобы увидеть шатающиеся тени. Джон замирает, как никогда жалея о том, что вернул Рамси его нож. Тем, что у него сейчас с собой, затупившимся об дерево, даже самому толком не зарезаться. А стрелять… он хотел бы посмеяться над тем, кто открыл бы огонь в этом давящем на уши слабом шуме белого холода, но у него нет выбора. И когда упыри поворачивают к нему свои мертвые лица, он только не глядя снимает пистолет с предохранителя, медленно отступая назад. Если они потеряют к нему интерес или даже примут за своего, можно будет немного вернуться и обойти их. По крайней мере, Джон думает так, внимательно следя за мертвецами, поворачивающимся к нему без интереса в пылающих синих глазах. Так же без интереса или настоящего, живого желания они шагают ему навстречу один за другим, как будто подчиняясь общему управляющему мозгу, и Джону приходится побежать снова, резко беря вправо. Снег срывается из-под сапог, лед не дает разогнаться – если упадешь, то только один раз, – мерзлый ветер жжет легкие, черные ногти соскальзывают по рукаву, и Джон отталкивает мертвую руку, задыхаясь туманом. Мертвецам-то дышать не нужно, и они почти не издают звуков, бесшумно взметая снег своими черными ногами, так что Джон слышит за спиной только легкие шорохи, но не обманывается, даже на долю секунды не притормаживая, чтобы обернуться. Сердечный ритм совсем скоро зашкаливает – слишком быстро, – и грудь начинает ныть. А потом ветер сметает еще немного снега из-под ног и вокруг лица, и Джон распахивает замерзшие глаза, потому что край потока оказывается прямо перед ним. Часть мертвецов идет прямо по озеру нескончаемой рваной колонной – не обойти ни с какой стороны. Джон замечает слабый просвет слева и пробует податься туда, но дальше в белом тумане горят новые вперившиеся в него мертвые ярко-синие глаза. Джон резко разворачивается, задыхаясь ледяным воздухом, и еще может попытаться вернуться, когда черные пальцы смыкаются на его левом предплечье. Подавив вскрик, Джон вырывается, с маху ударяя по мертвой руке рукоятью пистолета, но с тем же успехом он мог бы расхныкаться, как ребенок, и предложить упырю отпустить его по-хорошему. Тяжелая мертвая ладонь только бьет его в грудь, упырь хватается за куртку, пытаясь оторвать кнопки и забраться под нее, а те, другие, что бежали за ним, и те, что теперь позади, слишком близко, слишком плотно обступают и уже сейчас подомнут под себя, врезавшись хрустнувшими руками в плечи и дохнув в лицо промерзшей гнилью, и повалят в снег. Но у тебя есть еще несколько секунд. Джон поднимает пистолет и стреляет в схватившего его упыря, между его мертвых синих глаз – я здесь! здесь! слышите? – наконец вырываясь и пытаясь проскользнуть между двумя почти высохшими трупами слева. Но его выстрел, раскатившийся оглушающим сигналом, будто командует сотням мертвых лиц повернуться к нему – сотням мертвых рук протянуться к нему. Первые срывают капюшон, вторые сразу раздирают куртку на боку, третьи обнимают со спины и впиваются в грудь, ища быстро бьющееся сердце. Тремя же выстрелами Джон, извернувшись, избавляется от них и выигрывает себе пару десятков метров. Но тяжелые, холодные, мертвые тела появляются из тумана тут и там, мертвецы принимают его в свои голодные разлагающиеся руки, и чьи-то черные ногти вонзаются в щеку, разрывая балаклаву. Ничего, они не могут заразить тебя. Только убить. Кто-то вцепляется в ногу, ничего. У тебя еще есть патроны. Белые тени молча окружают со всех сторон. Еще несколько выстрелов – еще несколько метров по снегу и льду. Джон вырывается из смыкающегося кольца мертвецов, как цыпленок из рук фермера, затянутых в грубые изгаженные перчатки. Потому что сколько ни бегай, цыпа, однажды… Пустой щелчок бьет Джона в грудь больнее ледяного ветра. Но он еще жмет и жмет на спусковой крючок – нет осечки, он потратил на упырей все патроны, но что-то ноющее в груди сопротивляется этому. Ты уже умер один раз, но это не то, не так, не то! Тяжелая рукоять бесполезного пистолета ломает скулу одному из упырей, и в руке его сменяет нож. Тебе не поможет эта штука, волчонок, если вдруг что случится. Джон расчищает себе путь короткими сильными ударами, прорываясь вперед и отказываясь понимать, что это бесполезно. Не дать им уронить меня. Одно из мертвых лиц мелькает перед глазами полузабытым воспоминанием. Растрепанные ветром рыжие волосы, наполовину слезшие с головы, скалящаяся улыбка ободранного до кости лица. Игритт. Я сжег ее. Я сжег ее! Лица сменяют лица. Куорен с дымящейся дырой в замотанной шарфом шее вкусывается Джону в плечо. У Джиора Мормонта пронзительные голубые глаза и крепкие руки – одной он хватает Джона за горло, а второй держится за вспоротый живот. Они все сгорели. Их всех сожгли! Всех! Печальная, безучастная улыбка и ласковое прикосновение Бенджена Старка оборачиваются укусом и болью. Джон теряет нож в ярко-голубом глазу Робба, и лезвие вспыхивает синим огнем перед тем, как исчезнуть в склизком от черной гнили месиве. Не дать им уронить меня. Джон отшвыривает сухого мертвеца, воткнув пальцы в дыру в его горле, но падает вперед, когда кто-то еще хватает его за колено и пытается прокусить штаны под ним, а кто-то наваливается на спину, силясь добраться до шеи и позвоночника. Обхватив бока Джона ногами, он рвет куртку, с шуршащим хрустом раздирая ткань. Мог бы – наверняка ошалел бы от того, что целый теплый человек достанется ему одному, прохладно думает Джон, отчаянно пытаясь скинуть его и подняться, но только обессиленно соскальзывает руками по неровному белому льду, когда еще несколько упырей придавливают его сверху, тоже пытаясь урвать себе хоть кусок горячего мяса. Одежды еще много, и он пока не чувствует боли, но скоро почувствует. Тяжелая нога с хрустом отдавливает его вжатые в лед замерзшие пальцы, и он болезненно выдергивает их, все еще пытаясь опереться, чувствуя, как кто-то с завидным упорством пытается стащить его ботинок или хотя бы сломать щиколотку. В этот раз боги благосклонны к Джону и дают ему осознать свою смерть. Джон с силой пинается, надеясь попасть по мертвому лицу и сломать шею, хватается на скребущую его висок руку, с треском ломая лопнувшие пальцы, и не хочет умирать. Если перевернуться хоть немного, стряхнуть хоть одного, можно отползти вперед… Бесполезно. У тебя есть еще минута, не боль… Стоп. Нет. Нет. Вернись назад. Ко льду. Лед под его упертым локтем больше не черный. Джон не сразу понимает, что это значит, и тупо смотрит на белый лед под своей рукой. Пошедший глубокими трещинами и узорами белый лед. Слишком много упырей. Они слишком тяжелые. Джону хочется истерически засмеяться, но упырь наверху больно пытается вырвать ему лопатку, и он только обжигает рот прошедшим понизу порывом ледяного ветра. Нет, он уже не поднимется наверх. И не отползет никуда. Но, раз не вверх и не в сторону… всегда есть еще один путь, ага? Джон наконец разбирает в хрусте мертвых костей надрывный треск и задирает голову, набирая в ноющие легкие столько морозного воздуха, сколько может. А потом лед обрушивается под ним, и злая, режущая вода берет его себе.