Болезнь, любовь, парализующая, паразитирующая?

Коуске берёт её за руку — это немая поддержка, которая ей необходима. Возможно, всех слов, которые он мог найти, не хватило бы, чтобы успокоить, показать, что ему не безразлично. Он выбирает действие, потому что слова легко принять за лесть или обыкновенную любезность, но прикосновение — это личное, почти интимное. Контакт, который говорит сам за себя, особенно для него — человека, предпочитающего избегать касаний. Коуске не уверен, но догадывается, что её случай — такой же. «Я с тобой. Я понимаю». Перешагнув через себя, он надеется убедить её в том, что это не просто жест доброго порыва, попытки предстать хорошим по всем пунктам и воспитанным, как его учили с детства. Поймёт ли она? Вопрос проскальзывает в голове уже после того, как он накрывает её руку ладонью. Кожа у Шин Э ледяная. Шин Э ничего не понимает. Не сразу. Его это устраивает. До какого-то момента.

~

К Шин Э редко прикасаются — она не позволяет. «Моё пространство — святыня», — нервный смех как попытка свести всё к шутке. Поэтому она помнит каждое его прикосновение в деталях, вплоть до ощущений. Вплоть до теплоты кожи. Вплоть до того, как мутнеет мир вокруг, как всё, кроме него, выходит из фокуса. Почему, почему, почему? Вопрос кружит голову, но Шин Э не находит ответа. Она не особо ищет. Она боится его найти. Коуске не спешит давать подсказки. Кажется, он сам не понимает, к чему они движутся. Всё это так нелепо. Всё это так невинно. Всё это так правильно. Он — она — они хотят сохранить это таким, какое оно есть. И желательно — ничего не разрушить по пути друг к другу. Но не разрушают только святые. Они святыми не были. У них есть пороки. Страхи. Желания. Наверное, проблема в том, что Шин Э не знает, чего хочет, а поэтому не знает, что выбрать. Наверное, проблема в том, что Коуске хочет её. И хочет, чтобы она выбрала его.

~

— Если ты не выберешь его, выбери меня. Я знаю, что он выше… Просто выше по этой шкале «кто ближе» или «кто нравится больше». Я… — он поднимает руку, но опускает её и мотает головой, закрывая глаза. Ему хочется сказать всё, что сидит в голове. Но и не хочется говорить ничего — пойми так, без слов, прошу тебя. Больше всего Коуске боится, что она увидит эту мольбу во взгляде и отвернётся. Поэтому он не смотрит на неё. Поэтому Шин Э ничего не узнаёт. Поэтому Шин Э выбирает…

~

Он первый к ней прикоснулся. Почему ей нельзя? Возмущение остаётся писком в голове. В реальности тёмной комнаты Шин Э не может отвести взгляд от его разбитой губы и невольно тянется к ней рукой. Коуске, что удивительно, не отдёргивается, не шикает, не говорит ей остановиться и даже не морщится. Это всё — из-за неё. Кровь на дорогом пиджаке, капли на белоснежной рубашке. Сбитые костяшки, рассечённая бровь, синяк под глазом. Картина маслом. Шин Э хочется смеяться. Шин Э хочется плакать. Шин Э хочется кричать. Он смотрит на неё несколько потерянно — что не так? Всё так. Нелепости не остаётся. Невинность стирается с первым прожигающим взглядом. Всё правильно. И от этого только страшнее. Лбом ко лбу. Этот момент — что-то святое, что останется в их памяти рубцом, как после глубокой раны. Волна, прошедшая насквозь, ледяная и одновременно настолько горячая, что внутри пузырятся ожоги. Но его сердце остаётся нетронутым — он будущий глава семьи и должен держать лицо. Но почему-то его лицо держит Шин Э. Так нежно, словно стеклянную бомбу, которая может лопнуть и взорваться от одного выдоха. Поэтому она не дышит? Коуске мечется взглядом, впивается в её широко раскрытые глаза, словно Шин Э застали за тем, что запретили делать, останавливается на приоткрытых, искусанных губах. Она нервно облизывает их и отклоняется назад, но ладони от щёк не отнимает. Пальцами очерчивает скулы. В ней словно два стержня, которые рвутся от него и к нему. Шин Э ощущает такой перелив желаний впервые, и он пугает её до ступора. Нет ничего запретного и неправильного, Шин Э. Ему хочется сказать это, но Коуске молчит — в горле ком, не дающий издать ни звука. Кажется, он вот-вот лопнет, и вместо слов вырвется истошный крик. Но пустота звенит, и звенит стеснение во взгляде Шин Э, которое приходит после страха. Так лучше. Ей нечего бояться. — Тебе нечего бояться, — едва слышно, шёпотом. Он удивляется своему голосу: хриплому, низкому, тихому — вряд ли Шин Э вообще услышала его, но она опускает глаза, и Коуске понимает — услышала. Лёгкий румянец заливает щёки, и он коротко улыбается. Лицо «главы» трещит по швам. Отец говорил быть правильным. Отец говорил не совершать ошибок. Отец говорил… Коуске забывает всё, что говорил отец, и вспоминает всё, что говорила Шин Э. Вот оно — правильное. Вот оно — голое, чистое, первое. То, что ему нужно. То, чего она боится сильнее, чем потерь. Шин Э всё-таки выбирает его. Это — как камень с плеч. У Коуске подгибаются ноги, хочется осесть на пол и дышать. Дышать в моменте, в котором она выбрала его. Он бы упал, если бы не сидел на стуле. — И что мне сказать отцу?.. — Что неловко вписался в угол? — Шин Э натянуто улыбается или, скорее, скалится. Хуже некуда. — Это в духе Нола. — А что в твоём духе? Упасть лицом в бокал вина? Коуске смеётся. Хуже есть куда — и Шин Э падает куда-то глубже, просто улетает, лопается, теряется, потому что смех у него пусть и тихий, но тёплый, совсем не такой, как спокойный и холодный голос, с которым он обычно обращается к ней. Она просит его так больше не геройствовать, а Коуске многозначительно молчит.