Болезнь, любовь, парализующая, паразитирующая?

Когда Шин Э спотыкается об элегантную ножку Меган — это даже, блин, не смешно, — то думает, что мир несправедлив, все стервы — стервы, а драться надо с неодушевлёнными предметами и никак не с людьми, даже если очень хочется. Очень хочется драться не только ей, но и Коуске — это она понимает по его удивлённому взгляду, резко сменившемуся холодным прищуром. Вот только он направлен не на неё, а на смеющуюся в ладошку Меган. Детка, ты так очевидна, что это даже нелепо. Она перестаёт смеяться. Зато Шин Э начинает криво ухмыляться. На рубашке — явно дорогой, дороже, чем вся их жизнь — расползается тёмное пятно. Можно сказать «некрасивое», но Шин Э, напротив, считает, что оно к месту — слишком идеальный образ слепит глаза, а вот пятнышко упрощает его и приукрашивает. Как ребёнок фломастерами стену. Стул отодвигается с протяжным скрипом, а Коуске поднимается в одно быстрое движение — и нависает мраморной стеной над притихшей Меган. Однако в её взгляде неподдельное вожделение, от которого поначалу Шин Э хочется плеваться или по крайней мере кривиться, но только поначалу — потому что когда она вновь поворачивается к разъярённому — в его классической спокойной манере — Коуске, то чувствует, как то же вожделение передаётся ей. Может, не в полном размере, но мысль «а он красив вот такой, раздражённый» хлопает фейерверками в голове. Она запоздало соображает, что надо извиниться ради приличия. — Э-э-э… ну… — мямлит Шин Э, не переставая пялиться на его острые скулы, тонкие, плотно сжатые губы и сведённые брови. Не глаза — а стрелы из льда. Она готова упасть перед ним на колени и преклониться — и она думает об этом нехотя, с булькающим на фоне раздражением, но в то же время со смирением. Лишь бы не попасть на деньги за — очередной — ущерб одежде. Когда Коуске молча проходит мимо Меган и хватает Шин Э за запястье, им обеим хочется протяжно кричать с полным непониманием.

~

Коуске, вообще-то, тоже хочется кричать. Но он упрямо молчит, потому что звучное «а» посреди кафе пойдёт для сцены в ситкоме, но не для образа старшего сына семьи Хирахара. И не для человека, который только что схватил девушку и утащил её с собой просто потому, что не знал, что ещё сделать и как бы аккуратно скрыться от любопытных людей. За их спинами разрастаются шёпотки, но ему мало дела до них — Коуске осознаёт себя через выдох и не осознаёт совсем ничего каждый шаг, каждое движение, только думает «держать бы спину прямо и не сорваться». Не сейчас. Не с ней. Да, не с ней. Пальцы щупают тонкое запястье. Кожа у неё тёплая, мягкая. Он бы гладил её весь день — эффект успокоительный, наверное, даже более успокоительный, чем после нескольких бокалов вина. — Э, куда мы идём? — слышится приглушённое из-за плеча. Мир вокруг рябит и катится волной, и звуки раздаются словно из-за водной стены, но её голос, немного хриплый и резковатый, возвращает его в сознание — как лёгкая пощёчина. — Куда-нибудь никуда, — отвечает он быстрее, чем осознаёт, что говорит. Коуске резко останавливается, выдыхая, и чертыхается, когда Шин Э влетает ему в спину. — Куда-нибудь, — повторяет он снова, озарённый идеей, абсолютно бессмысленной и не несущей выгоды, но… Хочется ведь. Хочется, да? Почему нет? День свободный, а то, что Меган заняла его — ну, теперь она позади и упустила свой шанс, а значит… В этот момент Коуске не хочет упускать ни свой шанс, ни её. Растянуть бы время, замедлить, чтобы можно было не беспокоиться о делах — потому что он беспокоится о них даже в выходной день. Шин Э глубоко вдыхает и едва ли не лопается, когда Коуске предлагает ей съездить в одно красивое место. Папа говорил, что никаких мальчиков до окончания школы. Она обещала. И гулять с незнакомыми дяденьками ещё и неизвестно где, никого не предупредив и не будучи уверенной в правильности этой затеи — такое себе, но… Хочется ведь. У них у обоих много причин отказаться от желаний. А причины принять их — сумбурные, слабые и расплывающиеся перед глазами, словно мираж под солнцем. Он принимает, потому что боится упустить шанс. Она принимает, потому что не боится попробовать новое. …потому что он доверяет ей. …потому что она чувствует себя в безопасности рядом с ним.

~

Тишина в машине была приятной и ничуть не смущающей. От неё не остаётся следа, когда Шин Э издаёт восторженные звуки и вытягивает руки в стороны, словно надеется обхватить раскрывающийся перед ней пейзаж. Вечереет, солнце катится к горизонту, оставляя на реке золотые размывы посреди нежно бирюзовых вод, в которых отражается оранжево-розовое небо. Оттенки сладкие, как апельсиновая жвачка, и напоминают о другом человеке, но Шин Э задвигает все ассоциации под шкаф и оборачивается с целью поблагодарить — как-нибудь разумно и внятно, если получится. Но вместо этого она давится воздухом. Коуске улыбается. Наверное, так, как никогда не улыбался никому — почему-то Шин Э уверена, что эту его сторону мало кто видел. А от мысли, что именно она видит именно эту сторону именно в такой ситуации, хочется взорваться. Буквально. Нецензурными выражениями, или пузырём, или фейерверком. Или бомбой, найденной спустя несколько лет одиночества. Закат играет светлыми красками на волосах Коуске, отливающих медью. И от вида, раскрывающегося перед ней, спирает дыхание и бешено бьётся сердце, а красота, сумасшедшая, кружит голову. Все сомнения сметаются. — Наверное, — её голос хрипит, — если бы я не согласилась приехать сюда, то жалела бы всю жизнь. — Ты бы не жалела, потому что никогда бы не узнала, что упустила. Смотреть на него — достаточно, и говорить ничего не хочется. Кажется, что этот момент станет вечностью — ведь «в нигде» нет времени, есть постоянность, и если они — здесь, сейчас, вот так и вот такие — могут остаться константой, то Шин Э согласна. Пускай картина выбивается в памяти до боли, словно ручкой по коже, заправленной раскалённым железом, пускай ведёт тупым ножом изнутри, задевая лёгкие, пускай рвёт плоть и вены — пожалуй, она готова и способна вытерпеть всё, лишь бы помнить в деталях. И слова — наизусть. Это — только их. Минуты, выбитые из вселенной, в волшебном «нигде» — точно месте из сказки. Шин Э не принцесса и в сказки не верит, но своеобразное счастье, разливающееся теплом в груди, прогибает гордую осанку, и она не может сопротивляться. Шин Э запоминает. И даже больше — вспоминает.