~
Они — знакомые. Коуске пишет, аккуратно подбирая слова и проверяя опечатки по несколько раз, но его сообщения идеальны, выхолощены, как он сам в маске наследника семьи Хирахара. Гордая улыбка светится на лице. Он нажимает «отправить» и не заглядывает в диалог день. Шин Э отвечает очень быстро и интересуется им, оставляя место для полёта мысли. Удовлетворительно, думает Коуске. Пожалуй, он и правда ошибался на её счёт — Шин Э может справиться с коммуникацией. Вообще-то, она может даже лучше него, но мы не об этом.~
Они — приятели. Коуске печатает сообщение, не оглядываясь на написанное, полет его мыслей быстр и плавен, он никогда не перескакивает с темы на тему так, как Шин Э, — но не считает это чем-то плохим. Коуске привыкает. Ему нравится, когда с обсуждения сюжета она соскальзывает на что-то, совершенно не касающееся разговора, но пришедшее ей на ум. Шин Э отвечает поспешно, и промежутки времени между их сообщениями удлиняются. Коуске проверяет диалог как минимум два раза в день. Вот только ничего нового не видит. Не так удовлетворительно.~
sing it in that language we both can understand
~
Она тяжело дышит, привалившись к стене и опускаясь на пол. В горле першит, а ладони вспотевшие. На серой футболке тёмные разводы. Дверь ванной открыта нараспашку. Шин Э пытается хотя бы пить, если не может ни петь, ни есть, но теперь и вода просится обратно — ещё в горле. Она чувствует себя загнанной в клетку маленькой пташкой, которая скорее умрёт от голода и стресса, чем будет раздавлена чьей-то жёсткой хваткой. В квартире трезвонит телефон. Шин Э не поднимает — её голос звучит хрипло и вымученно. Сильнее, чем завернуться в одеяло и слушать тишину, ей хочется, чтобы о ней забыли, оставили в покое, дали собраться с мыслями и слепиться во что-то презентабельное. Коуске никогда не торопит с ответом, никогда не комментирует долгие паузы, никогда не спрашивает о том, что происходит вне диалога, с ней, никогда не звонит и довольствуется текстом — и Шин Э благодарна ему, хотя не может собрать слова, чтобы сказать об этом. Наверное, никогда и не сможет. Здесь слова бесполезны. Она чешет перемотанное запястье. Когда звонок прекращается, в квартире нависает дрожащей нитью долгожданная тишина. Но Шин Э не чувствует облегчение — сердце внутри сжимается и не разжимается, словно не может полностью вдохнуть, как она сама, а тело слабеет — нет сил ни подняться, ни двинуться. Единственное, что заставляет её встать — Коуске, которому нужно ответить. Шин Э думает: «Я использую его. — Пальцы, сжимающие телефон, немного подрагивают. — Я использую его, чтобы выкарабкаться». Она не отвечает — ни тогда, ни спустя неделю. Если Коуске не делает шагов к кому-то, то Шин Э охотно отходит от кого угодно — ему нужно особое настроение, чтобы решиться, а ей нужно особое настроение, чтобы сбиться. Они оба не знают об этих слабостях друг друга. Вот оно — огромное «но».~
Они — друзья... Шин Э поёт, запрокинув голову, Шин Э поёт и плачет, и её голос едва-едва дрожит, и Коуске вдруг перестаёт дышать, в горле собирается ком, не выходит ни звука, ни хрипа, Шин Э поёт, запрокинув голову, и плачет, сжав руки на животе, бледное лицо — резче, чем обычно, принадлежит не ей, а точно призраку, и слова, которые Коуске не понимает, пронизывают его насквозь, залезая под кожу, впиваясь иглами, распыляя раскалённую сталь в кости и сотрясая их, словно хрупкую стеклянную постройку. Весь он в одно мгновение становится хрустальным и дрожит от того, что видит, слышит, ощущает, как острые нити, скользящие по коже. Это не его — это её боль. Но разве можно настолько крепко ощущать чужое, как будто оно твоё? Он дышит ею. Он касается ледяного острия, но оно не ранит — лишь угрожающе отсвечивает на солнце. Волосы в ясный день у неё как растопленный шоколад.I've never been so close to anything so beautiful
Она — прозрачная. Шагни — иллюзия разобьётся на множество цветных осколков, которые разлетятся в стороны, будто от взрыва, вопьются в землю, прорезая воздух со свистом, но это — то, что было шипастой оболочкой. А то, что внутри, лепестками взовьются вверх, уносясь ветром. Не уследишь. Не поймаешь. Не удержишь.wait, sparrow, wait, oh, please don't you go
Если мир есть, то он мутнеет, а если мира нет, то это правильно, правильнее всего во вселенной, потому что ничего не важно и не должно существовать, кроме неё такой, здесь и сейчас, ничто не должно стереть мираж, от которого пересыхает в горле и кружится голова. Хочется подойти. Хочется отвернуться. Хочется кричать в ужасе и в благоговении. Коуске не двигается, не может отвести взгляд, а если откроет рот — вместо крика вырвется волчье рыдание. Он не ранен, но он... Он видел её и видит, но теперь иначе — он видит её изнутри. Он чувствует каждый изгиб, скол, трещину как своё, но Коуске невредим.sing, sparrow, sing, sing away our pain
Ничего больше нет — и это правильно, и её голос под кожей не иглами, но шёлком, который, как нежная материнская рука, оглаживает шрамы и целует запёкшуюся кровь на ранах. Он дышит. Он никогда так свободно не дышал. Он не в себе. Он... Это больно, но эта боль приятна... Как такое возможно? Что это за магия, Шин Э? Что это — в груди? Скребётся о ребра, ревёт, как упавший ребёнок, и рычит обиженным монстром. Грозным? Нет. Заворожённым и этим же уязвлённым. Гордость? Коуске забывает, что означает это слово.when you get the bones of it, we are just the same
Что бы это ни было, чем бы они ни дышала, что бы ни представляла — Коуске осознаёт: эта боль совместима с ним, потому что он понимает её. Он уже чувствовал это. Шин Э приоткрывает глаза, выдыхая, и пение медленно затихает. Она облизывает ободранные губы и немного морщится — больно. Снаружи, внутри. Везде. Взгляд падает на Коуске, но вместо удивлённого возгласа — вздох. Его поймали с поличным. — Я... — Коуске делает короткий шаг вперёд, к ней, но чертыхается. Нужно извиниться, а сердце предательски бьётся быстро и глухо. Он слышит его, словно оно рядом. Слов нет, только чувства — но отчего-то Коуске уверен, что она понимает их и без объяснений. — Просто... Продолжи. Она не улыбается и не кивает, не соглашается и не просит его уйти — она отводит взгляд, прикрывает глаза и глубоко вдыхает. Ты можешь уйти. Но не уйдёшь. Ты можешь не продолжать. Но ты продолжишь. Твой выбор. Мой выбор. Ничего из этого не имеет значение.I said sing, sparrow, sing, sing away our pain
Шин Э думает, что если он уйдёт, то не вернётся, потому что возвращаться будет некуда. Не к кому. К сообщениям — коротким и длинным, спутанным и витиеватым, но таким сухим, таким пустым — маскам, прячущим сокровенное, настоящее, дрожащее и лепечущее от боли. Она покачивается, дышать становится легче — петля на шее ослабевает, а цепи вокруг лёгких спадают к ногам — Шин Э слышит их треск и поёт громче, чтобы заглушить резкий лязг. Почему ты не пробовал говорить с ней раньше, Коуске? В мире много языков, и пусть не всегда необходимы слова, чтобы понять друг друга, но вы — запутанные, сложные, раздробленные и собравшиеся остриями вовнутрь — не сойдётесь, если не встанете лицом к лицу. Ему кажется, что ветер может унести её. Осознанное перекрывается неосознанным — и не важно, что они не настолько близки, не важно, что ему больно просто слышать её голос — что до слушать, — не важно, что с каждым шагом песня громче и громче боль, ничего не важно, он касается её сжатого кулака, оглаживает побелевшие костяшки и, отняв руку от живота, переплетает их пальцы.I'll never hear a melody as sweet as today
Шин Э распахивает глаза, слово прерывается судорожным выдохом. Они смотрят друг другу в глаза, и они видят друг друга, и они чувствуют друг друга, и ей хочется плакать, а ему хочется кричать. Нельзя, нельзя. Щёки покалывает, когда Шин Э смотрит вниз, на их сцепленные руки, а Коуске всё так же спокоен, молчалив и нетронут. Нетронут ли?.. Был бы он здесь, рядом, если бы ничего не ощутил? Шин Э тёплая, мягкая, совсем не такая, как редкие сообщения, а её слабая улыбка не идёт ни в какое сравнение с безжизненным смайликом. Её язык — это песни, его язык — это прикосновения. Она спела и передала, он дотронулся и удержал — и они поняли друг друга. Наверное, так никогда их никто не понимал. В её взгляде вместо плещущейся тревоги загорается что-то другое… Мурашки бегут по спине, и Коуске боится двинуться. Шин Э, несмотря на ревущее внутри смущение и механизмы самозащиты — «остановись, это ошибка, это неправильно, он оттолкнёт», — наклоняется вперёд и прячет лицо у него на груди, не подходя ближе, не прижимаясь телом — лишь головой к той стороне, где всё неспешнее бьётся сердце. Он пахнет пряностями, она — воздухом после дождя. Чем больше времени проходит, тем сильнее Шин Э вцепляется в его руку, и тем крепче держит её Коуске.~
Друзьями они становятся в неровный порывистый шаг — как будто поскользнувшись на лестнице. И чужие объятия удерживают от падения. Периодические — в основном случайные — встречи вносят разнообразие в рутину, и всё чаще выходит созваниваться. Они одинаково смущены перед тем, как нажать на «вызов». Коуске не сдерживает улыбку — в темноте квартиры никто не увидит лишнего, а Шин Э лежит на полу и слушает его умиротворяющие рассказы вместо колыбельной. — Хотела бы я, чтобы у моей матери, читающей на ночь сказки, был твой голос… На секунду она сомневается: не сболтнула ли глупость, потому что на той стороне повисает тишина. — Ты ведь в курсе, что я мужчина... — Ну, тогда у папы?.. — она смеётся, слыша фырканье. Иногда он, уставший и немногословный, просит её спеть — просит таким измученным и неуверенным тоном, что она не смеет отказать. А в груди щемит от непривычной нежности. Шин Э не говорит «спасибо», но передаёт его через песню — ведь Коуске знает этот язык. — Шин Э, я... — он шумно вдыхает и умолкает. — М? Коуске пока не знает, на каком языке это лучше сказать. Но обязательно что-нибудь придумает.