~
Она выбегает из кафе, шлёпая ногой в лужу — серые кеды сразу намокают и темнеют от воды, а движения её словно в замедленной съёмке, плавные и какие-то отчаянные — другого слова Коуске подобрать не может, как не может и отвернуться. Это сумасшествие? Колдовство? Нет. Что тогда? Дождь стекает по щёкам, волосы липнут к лицу, рубашка облегает тонкое тело, а небо, тёмное, тяжёлое и грозное, укрывает солнце, но Шин Э всё равно выглядит… насыщенной. Бледно или нет — не важно, каждый оттенок подходит ей и просит на язык одно простое слово. Простое, но очень важное. «Красиво». Шин Э задирает руки вверх и кричит «ты будешь моей навсегда!», а Коуске давится воздухом и только тогда замечает, что сам стоит под дождём. Он прилично промок и не видит смысла укрываться под крышей кафе или запрыгивать обратно в машину — нет, пустяки, глупости, вместо этого Коуске неотрывно наблюдает за девушкой, убегающей в сторону парка. И вдруг ноги несут его вслед за ней. В голове набатом бьёт «ты будешь моей навсегда». Твои слова наизусть.~
— Мама, а как это — «любовь»? — он задирает нос, пытаясь заглянуть на стол. Юи широко улыбается, глухо посмеиваясь. Смех выходит натянутым, но Коуске слишком мал, чтобы понять это и уловить внутренний треск. — Хм-м-м… — она подпирает подбородок сцепленными пальцами. — К примеру, когда тебе хочется повторять её имя. — Это приятно? — Возможно. Возможно, больно.~
Если он позовёт — она вернётся? Наверное, рановато думать об этом. Если он позовёт — она обернётся? В его силах проверить, но язык отсох, а в горле першит и колет, вырывается хриплое булькание вместо — не важно, что он там хотел сказать. Говорить-то бесполезно, нужно кричать, а вот с «кричать» у него проблемы. Голос повышать — не про него. Коуске не успеет за ней. Ему кажется, что он никогда не успеет за ней. Ни сейчас, ни позже. Шин Э, несущаяся к горизонту, всё меньше, и город, расстилающийся вокруг, выглядит, как пятно серых декораций, хочется свернуть их и отмести в сторону — убрать звуки: шум машин, стук капель, биение его сердца, мрачный гром, раскатывающийся низким смехом. Небеса — или боги — издеваются над ним, да? Что ж, издевайтесь. Коуске останавливается и глубоко вдыхает. Дождь барабанит по лицу, холодный, неприветливый, твёрдый, словно хочет прибить его к земле, вдавить в пыль, размазать по асфальту. Одежда промокла насквозь и липнет к телу — неприятно, но терпимо. Нет, нет. Небеса, боги? Издеваетесь? Смотрите, как он добьётся. Смотрите и смейтесь — над собой: вы не правы.~
Дождь хлещет по телу, и ветер бьёт в лицо, но она бежит наперекор им, и улыбается природным противникам, пытающимся остановить её. О, у вас ничего не получится, прекратите. Стресс, все эти неподвластные контролю эмоции, бурлящие внутри, разорвут Шин Э, если она остановится. Поэтому она не остановится. Наверное, никогда. Остановите меня. Смотрите на меня. Я ломаюсь — или сломалась? Лёгкие спирает — дыхание сдаёт, в горле першит, чешет, в носу свербит, и сердце бешено бьётся на износ. Шин Э не в ладах с физкультурой, но это её — как и сдающее позиции тело — волнует меньше всего в том моменте, в котором она застряла: когда пытаешься убежать от своих чувств, бьющих в спину хлыстом, однако они ведь в тебе, они — ты. А от себя ты не убежишь. Никогда.~
Шин Э думает, что ей послышалось, но когда она оборачивается — издаёт удивлённый возглас, тут же поглощаемый дождевой музыкой. Коуске останавливает её. Небеса и боги больше не смеются. Оказалось, не больно. «Не сейчас, — думает он, — может, в какой-нибудь другой раз. А сейчас всё в порядке». Шин Э шумно вдыхает и обхватывает себя руками, сжимаясь, опуская голову, бредя взглядом по траве. Через час-другой здесь будет стоять такой запах, что захочется лечь лицом в землю и не двигаться. Никогда. Но потом — не сейчас, и она двигается, чтобы посмотреть на Коуске. Он тяжело дышит, будто бежал за ней… Погодите-ка, а ведь бежал же! Как иначе догнал бы?.. От озарения Шин Э становится холодно — мороз крадётся по спине, вызывая дрожь, она передёргивает плечами и тут же чувствует, как покалывает щёки, а потом… Потом мир кружится. И становится жарко. — Что ты здесь делаешь? — она задаёт вопрос, скорее чтобы разбить затянувшуюся тишину. Нет, смотреть в его голубые, гипнотизирующие глаза, конечно, достаточно приятно, но так долго — неловко. — Что ты делаешь? Шин Э отворачивается от него и осматривается. — Расслабляет, — её голос приглушён из-за шума дождя, а Коуске думает, что нужно говорить громче, почти кричать, иначе она его не услышит. Он подходит немного ближе. — Расслабляет? Мне холодно. Шин Э жмурится и вытягивается, раскрывая руки и запрокидывая голову. И смеётся. Раскатисто так, звучно. Дождь? Какой дождь? Он больше не слышит ни капли, ни гром, небеса, богов, город, сердце. Он ничего не слышит, ничего не видит — кроме неё. — Ты будешь моей навсегда… Шин Э дёргается и замирает, задерживая дыхание. — Из какой это песни? До неё доходит медленно, но всё-таки доходит, и Шин Э, вздыхая, закатывает глаза: — Господи, Коуске. В его взгляде немой вопрос, на который ей не хочется отвечать. Вместо этого она надеется ударить под дых: — Ну? Хорошо тебе? — Хорошо? — он удивлённо моргает. Оглядывается, облизывая мокрые губы, и едва улыбается. — Да, — его голос тихий и — небеса, спасите — нежный, — хорошо. Под дождём без зонта… Мать бы не одобрила, — Коуске, морщась, беззлобно фыркает. Шин Э недвусмысленно молчит. «Твоя мать бы одобрила, если со мной».~
Он, рядом, вымокший до нитки и, казалось бы, по-обычному угрюмый, но стоит заглянуть в глаза — и понятно, что сейчас многое иначе, и вот — дышит, говорит, не уходит, он не предлагает ей спрятаться от дождя, потому что понимает, как это — «хорошо без зонта», он не задаёт вопросов, не рассматривает её, будто игрушку на прилавке… Он такой — правильный. Коуске сходится с образом «необходимого человека» в голове Шин Э. Осадок? Она криво улыбается. Ну да, конечно. Шин Э предпочитает не врать вообще, но особенно — себе.~
Она — сбежавшая черти знают от чего, не смотревшая под ноги и угодившая в лужу первым же делом, выскочив под дождь, она — молчаливая и вписывающаяся в картину, нарисованную угрюмым вечером, она — озлобленная, будто оголённый провод, к которому прикоснёшься — получишь удар током и — маловероятно — не умрёшь, она не объясняет, не просит уйти, не уходит, она наслаждается — и именно она дарит ему новый момент и ощущения, которые Коуске никогда не испытывал, а если и фантазировал о них, то не думал, что ему понравится. Но ему и правда нравится. Возможно, больно? Мать не одобрит? Коуске хорошо.~
Какие бы бури ни искрились внутри, чем бы ни была первопричина, какой бы конфликт ни буйствовал в голове — они дополняют моменты друг друга и заканчивают их до стальной точки. Ничего дополнительного не нужно. Ничего не припишется. Оно не идеальное, но такое, каким должно быть. Не осадок, и даже если ещё не любовь — всё равно правильное.