wild horses

Довольно быстро Пол замечает, что Гамбург весьма далек от Ливерпуля, и дело вовсе не в расстоянии. С того момента, как он сходит с поезда (после четырнадцати часов выслушивания того, как Джон собирает всякую чушь, Стю ноет, а Джордж храпит – и это все в крошечном душном вагоне), разница становится очевидна. Брусчатка повсюду покрыта непонятными жидкостями, а в небе, где вроде как должны быть звезды, стоит серый смог – его тут даже больше, чем в Ливерпуле. Если прислушаться, то поверх стука уходящего позади них состава можно услышать резкие звуки музыки и присвистывания, разрезающие воздух ближайшей улицы. Секс можно учуять практически в воздухе – этот влажный, дымный запах, и окидывая глазами грязную станцию, половина окон которой разбиты, даже Джон выглядит немного нервным. Дрожь жутковатого предчувствия пробегает по телу, пузырем оседая в груди. Пол вспоминает и про дом, и про нескончаемые синяки, и про снятую с петель дверь, и про то, как звучит с крыши Ливерпуль в два часа ночи – Но рядом с ним начинает ворчать Пит, просящий хоть кого-нибудь помочь вытащить его барабаны из «этой ебаной ловушки» - и Ливерпуль в сотнях километров вдали, в воздухе витает заразительное волнение, и Пол просто не может быть счастливее. - «Она была почти пять миль в ширину, клянусь, Макка». Джон лежит наверху койки, прямо под раскаленной белой лампочкой, перекидывая в руках медиатор, а его лоб блестит от пота. Пол даже отсюда может учуять его валяющуюся в другом углу куртку, хотя и сам он, наверное, не в лучшем состоянии после нескольких часов скакания по сцене в душном зале. «Ну прям твой тип, - отвечает он, на что Джон издает ленивый негодующий звук, - когда познакомишь?» «Ой, заткнись», говорит Джон, и сквозь улыбку слова звучат мягче. Он свешивает ноги с края кушетки, отчего та издает мерзкий скрипящий звук. Полу даже интересно, сколько еще им осталось до того момента, как придется спать на полу. Джон наклоняется вперед за своей гитарой, зевая. «Аккуратно, у тебя там верхние струны порваться могут», напоминает ему Пол, беря в руки и свой инструмент, на что Джон закатывает глаза. «Когда ты вообще ее в последний раз настраивал?» «Позавчера, мамаша», ехидно отвечает он, отрывисто ударив по струнам. Пол перебирает короткую мелодию, которая уже несколько дней крутилась у него в голове, и Джон издает одобряющий звук, подыгрывая в такт. «Сыграй это еще раз», говорит он, и Пол повинуется. Он слушает, как аккорды соединяются в немного резкую, но все равно по-своему успокаивающую мелодию, и отрывистые высокие ноты напоминают ему о том, как он любит то, что музыка может делать с ним. На какое-то мгновение он уже не тот, кто он есть – но кто-то, что-то, что способно полностью брать под контроль вещь настолько красивую, как музыка. Пускай ему, по сути, нечего терять, во всяком случае у него есть гитара – и этого достаточно. «Все нормально?», спрашивает Джон, вырывая Пола из его мыслей. У него есть гитара, а еще у него есть Джон. «Да. Да», медленно отвечает он, будто не совсем уверен в ответе. Джон кивает, кажется, с подозрением, и снова возвращает внимание на свой инструмент. «Еще разок? Я думаю, D-минор бы –» «Я люблю тебя». Пол не знает, откуда взялся этот неожиданный наплыв нежности, но эти слова слетают с языка еще до того, как он успевает осмыслить пришедшую на ум фразу. Но вообще-то, это и правда так, вообще-то, он действительно любит Джона, и это, наверное, осознание того, что он любит не просто его лицо, или тело, или то, как он целуется. Это осознание того, что он любит его целиком, вместе с его голосом, его шутками, и с тем, как они оба друг другу подходят, прямо как аккорды в мелодии, и в какой-то момент все эти мысли просто свалились на его голову, так, что их больше нельзя было держать внутри. Пол понимает, что сидит и безотрывно смотрит на Джона, который покраснел до кончиков ушей, прям как подросток, и ему кажется, будто он снова десятилетка, что впервые в своей жизни поцеловал какую-то девчонку. И наконец, - «Боже, Макка», говорит Джон слегка хриплым голосом, отчего Пол почти засмеялся над его неумением справиться с собственными эмоциями. «Я тебя тоже люблю». Музыка, и Джон. От этого Пол становится счастливее. - Полу хотелось бы делать вид, будто бы все в порядке. И в то же время, пока у него есть Джон, Репербан и визжащие под их музыку каждый вечер толпы, ему приходится терпеть кошмары, и длинные, затуманенные прелюдином ночи, и бьющийся о брусчатые дороги дождь, и порой он просто сидит в крошечной темной сырой комнате, вдыхая носом, выдыхая ртом – как учил Джон. Он пытается не плакать, потому что ему уже девятнадцать, и он, блять, взрослый, но порой все равно происходит так, что он лежит под боком у Джона, со скребущим в горле ужасом, и высохшими на лице дорожками слез. Порой это все становится слишком, и вой толпы больше не заводит, а гнетет, и Пол не может заставить себя перестать застывать в ужасе, когда барные драки происходят чересчур близко. Иногда он просто оставляет свою гитару на сцене, и по несколько минут сидит за кулисами вместе с Джоном, хватая воздух и пытаясь успокоить свое бешено бьющееся сердце, но его плечи лишь сильнее трясутся. Джон говорит, это послужит ему такой своеобразной кривой обучения - жизнь без отца. Хотя для Пола это скорее спираль, и непонятно, вверх или вниз она идет. - Их депортируют, и Джон предупреждал, что это может случиться – Джорджу всего лишь семнадцать, хотя он с трудом тянет на свой возраст, что уж говорить про восемнадцать. Естественно, кто-то распустил слушок, и вот уже в двери Индры ломится полиция с их ебаными мигалками и неимоверно серьезными лицами, будто кто-то здесь только что ограбил банк. Офицеры не особо впечатлены их попытками объясниться на ломанном немецком, и в итоге просто начинают выкрикивать ругательства и размахивать дубинками, как бабуины, не забывая напомнить, что на следующий день Джордж должен быть на поезде домой. Джордж же спорит до тех пор, пока его едва не арестовывают, однако те неумолимы. На следующий день он уходит с весьма раскаивающимся видом, стоя на платформе с ордером в одной руке, и с чемоданом с другой. Джон драматично машет ручкой на прощание выглядывающему из окна вагона Джорджу, будто убитая горем вдова, пока ветер раздувает его волосы в разные безумные формы. Группа мало чего стоит без соло-гитариста, а Стю съебался якобы по болезни, поэтому они просто слоняются по сцене, подыгрывая на пианино и барабанах, отчего каждый раз оказываются освистанными, не успев даже толком начать. По сути, больше нет никакого смысла здесь оставаться, так что Пол совсем не возражает, когда Пит предлагает небольшой развлекательный поджог. Пол не ожидал, что от одного подожженного презерватива может получиться столько отвратительно едкого дыма, учитывая, что в этом месте нет никакой пожарной сигнализации – Господи, да тут даже сцена была сделана из старых пивных коробок. Предсказуемо, что владелец был не очень-то рад необходимости эвакуации посреди холодной декабрьской ночи , и это, конечно, не понравилось полиции, так что теперь Пол вместе с Питом сидят в промерзшей камере в половину одиннадцатого вечера, пока заполняются их депортационные бумажки. В камере напротив пьяный матрос несет какую-то чушь, вжимаясь лицом в решетки и вытягивая руки вперед, будто пытается дотянуться до новоявленных соседей. «Хочешь поцелуйчик, красавица?», бормочет он. Пол облокачивается о стену, пытаясь игнорировать запах перегара, пока Пит поудобнее устраивается на бетонном полу. «Блядь, ненавижу это место», проговаривает Пол, на что Пит усмехается. «Город мечты, приятель». - Зимнее солнце удивительно яркое, когда Пол спускается с поезда в Ливерпуле. По всей станции развешаны рождественские гирлянды, поблескивающие в дневном свете, и буквально все поверхности запорошены снегом. Все это кажется особенно милым и спокойным после неоновых вывесок, рекламирующих бордели и стрип-клубы на улицах Санкт-Паули. У Пола есть пятнадцать фунтов и половинка сэндвича, кое-как втолканные в чехол от гитары – его одежда, ну или то, что от нее осталось, так и лежит где-то под кроватью в душной каморке в Гамбурге, и уже почти три дня он ходит в одних и тех же брюках и куртке. Можно с легкостью сказать, что его нетрудно перепутать с бродягой. Он уже успел заполучить множество раздраженных взглядов в свою сторону по дороге домой, и даже Пит возмутился, будто сам не провонялся потом и немецким пивом. Поезд отходит. Пол лезет за парой монет и покупает чашку чая – настоящего чая, а не той подкрашенной воды, которую впаривают в Германии, и после садится на ограду, понимая, что ему некуда идти. Его отец. Господи, его отец. Он про него уже и забыл, охваченный свободой и безумием Гамбурга, но теперь размытый ужас снова вместе с ним, и тревога начинает скрестись в горле своими крошечными когтями. Пол вспоминает эти обои, эту дверь, и эту выбоину в стене, и ощущается это так, будто кто-то затягивает шнур вокруг его шеи. Первой мыслью было пойти к Джону, но его не будет еще несколько дней, и он сомневается, что Мими будет рада его видеть. Она считает, что он «заурядный», и постоянно кидает на него косые взгляды, будто проверяет, не подворовывает ли тот из ее сумочки. К Джорджу Пол слишком часто заявлялся с разбитой губой и переломами, чтобы делать вид, будто это обычный визит с ночевкой, и он знает, что его мать будет задавать слишком много вопросов, так что единственный оставшийся вариант – это спать на кушетке в доме Бестов до тех пор, пока не выгонят. К счастью, родные забегаловки в десятки раз лучше, чем Бамби Кино, и к тому же, миссис Бест была неимоверно рада услышать выдуманную на ходу отговорку, якобы отец Пола уехал в Лондон, и Пол, если честно, предпочтет что угодно тому дому, кошмары о котором ему снились последние пять месяцев. - Джон звонит спустя несколько дней, и миссис Бест зовет Пола снизу, пока тот не услышит ее поверх звука играющей пластинки, которую он урвал с полки Пита. Он спускается вниз по ступенькам так быстро, как, кажется, еще никогда не бегал. «Привет?», выдыхает он в трубку, запыхавшись, и Джон усмехается. «Все хорошо? Ты, я вижу, прямиком с лондонского марафона», говорит тот, и Пол оглядывается, чтобы убедиться, что в комнате никого нет, прежде чем ответить. «Просто скучал по тебе, вот и все». «Всего неделя прошла, Макка, если уж на то пошло». «Ну все равно», Пол рассматривает ковер, и его щеки горят, хотя и Джона рядом нет. «Ну как там Его Величество?», говорит он наконец, желая сменить тему, пускай для этого придется говорить о Стю. На другом конце провода слышится звук, будто кто-то присаживается, и Пол делает то же самое, отчего что-то хрустнуло в спине. Кажется, он не протянет еще одну ночь, если и дальше будет спать на полу. «Видимо, все еще помирает от простуды, - отвечает Джон, и Пол мысленно ликует, услышав пренебрежение в его голосе, - он пока остается с Астрид. Не знаю, вернется ли он вообще. Не очень-то я буду по нему скучать; у засранца иммунитета-то нет, что уж про музыкальный талант говорить.» «Знаю», смеется Пол, и когда он прощается словами «люблю тебя», Джон отвечает тем же, и это кажется просто идеальным, отчего Пол еще долго не может выкинуть этот разговор из головы. - Они все еще играют концерты, хотя они и не сравнятся с тем безумием, происходившим перед пьяными толпами в Германии, и к тому же, им неплохо платят. Они звучат лучше и громче, чем раньше, играя более ритмично и синхронно, и люди это замечают. Им платят больше, что-то около четырех или пяти фунтов за концерт, так что нищенствовать больше однозначно не приходится. Это довольно приятно, когда не приходится выбирать, что купить: пару новых ботинок, подарок на день рождения, или пластинки. Приятная перемена. Пытаясь рассудить мудро, Пол уходит из дома Бестов, боясь переборщить в пользовании чужого гостеприимства, так что теперь выбор стоит между домом Джона и хостелом для молодежи где-то доках. Сейчас стало лучше, намного лучше, и он даже не думает о Фортлин Роад с его ядовитыми запахами виски и крови. - Иногда Пол с Джоном идут играть на улицах по углам куда-нибудь в доки. Им не особо нужны деньги, делается это просто ради забавы, к тому же для Пола это возможность поиграть на его старой акустике, вместо баса, на котором его уговорили (хотя скорее заставили) играть. Они называют себя «the Nerk Twins», завсегдатаи Каверн каждый раз им подпевают, и довольно приятно идти домой с позвякивающими в кармане монетами. - Порой местные пьяницы выкрикивают ему вслед оскорбления, вроде «мелкий пидор!» и все в этом духе. Он понимает, что, наверное, выглядит немного женственно, да и пьяные редко умеют следить за языком. Они делали это и в Германии, иногда даже подходили и пытались завязать разговор, будто с уличной шлюхой, или просили отсосать за пару немецких марок. Но делали они это хотя бы на том языке, которого Пол не понимает. Он даже научился огрызаться на немецком, отчего ситуация зачастую едва не выходила из-под контроля. Его это раздражало, когда он был младше, и он бесконечно злился и часами выговаривал Джону то, как, по его мнению, несправедливо терпеть оскорбления только лишь из-за своей внешности. Забавно, что теперь ему попросту абсолютно все равно. - Наступает апрель, и солнце едва-едва проступает сквозь завесу серых облаков, что заволакивали небо весь март, и они доиграли до половины Besame Mucho, когда Пол замечает своего отца. Он стоит в нескольких метрах от сцены, с краю собравшейся публики, глядя на Пола с каким-то немного грустным выражением. Он выглядит старше, чем Пол его запомнил, худее и бледнее, с темными кругами под глазами и вросшей щетиной, и он, по видимости, все еще пьет – заплывшие красные глаза его выдают. Люди косятся на него, незаметно отодвигаясь, и Пол это замечает. Может с жалостью, может с отвращением, а может и с тем и другим. Теперь он выглядит, как стереотипный пьяница, как жалкая поблекшая карикатура на того человека, от которого Пол был в ужасе долгие годы. Пол не перестанет играть. Пускай в глазах немного темнеет, и удушающая тревога вновь начинает подниматься где-то в груди, он больше не позволит этому жалкому человеку, что терроризировал его почти десять лет, вновь все испортить. Каким-то образом он продолжает петь и двигать пальцами по грифу, хотя его руки, кажется, немного трясутся. Его отец задерживает взгляд на сцене еще на пару секунд, после чего отворачивается и медленно уходит в другую сторону. В перерыве между песнями Джон спрашивает его, в чем дело. Пол молча помотал головой, на что Джон кивает и больше не спрашивает. - Как и все пары – если их вообще можно так назвать, - иногда они ссорятся. В основном все точно так же, как и раньше: дурацкие перепалки из-за вещей, вроде текстов песен, политики, и прочей ерунды, вроде погоды, просто потому что Джон не может иначе. Они не разговаривают пару часов, пока кто-нибудь не сдается, и тогда все снова приходит в норму. Пол об этом даже не задумывается. Их первая сколько-нибудь серьезная ссора случилась у Пола дома, где они оба стояли в грязных кедах и промокших под дождем плащах, пока в сером небе бушевала гроза, и в какой-то момент Пол думает, что это явно не лучшее место, чтобы поругаться. Это все должно быть более драматично. Как если бы они стояли где-нибудь под дождем, на пустынном пляже или на обрыве скалы. Смотрелось бы еще лучше, если бы один из них был красивой грудастой девушкой, как в кино. Не два парня, что стоят на пыльном крыльце среди старых сапог и шарфов, затянутые в странные отношения, которые большинству кажутся чем-то совершенно неправильным. И когда Джон кричит, он делает это не так, как делал его отец, потому что тогда в его голосе была лишь жестокость и ненависть; когда Джон кричит, за его голосом слышится что-то большее, чем просто злость и обида. Его слова, какими бы обидными он ни пытался их сделать, все равно не ранят так, как он того ожидает, потому что он, в конце концов, все тот же Джон, которого Пол знает четыре с лишним года, и они, все же, друг друга любят. Пол чувствует себя наивной влюбленной девчонкой, если уж на то пошло, и не очень-то приятно понимать, что это недалеко от истины. И когда он выкрикивает оскорбления в ответ, он знает, что не сможет действительно ранить так, как хотелось бы. Он думает над этим, когда Джон злобно вышагивает в сторону своего дома по дороге, и ему остается только сидеть на крыльце, прислушиваясь к грому вдали и считая проезжающие мимо машины. Слова Джона звучат в его голове, как заевшая пластинка, пока спустя три дня тот, наконец, не звонит ранним субботним утром, судорожно шепча в трубку извинения, и перестает он лишь тогда, когда Пол оказывается прижатым к его груди, вдыхая знакомый запах, пока за окном разгорается рассвет.