And in the end I guess I had to fall
Утро начинается со сломавшихся наушников и с мерзкого на вкус кофе. Акааши чертыхается, на проверку открыв в коридоре зонт, в котором вечно выскакивает спица, накидывает на голову капюшон и выскальзывает из подъезда на мокрый асфальт. Мир Акааши — обрывки отравленной дымом комы, существование на барахлящем автопилоте, коряво продуманный маршрут без точки назначения, и единственное, за что ещё можно ухватиться — оставленные позади лучшие дни, где даже болезненное имело смысл.///
Выпускной Бокуто — выжженное клеймо в памяти Кейджи, школьный актовый зал с опьянёнными бывшими школьниками, где оставшиеся в здании учителя делают вид, что не замечают хмельных взглядов, а выпускники смеются так, будто действительно сегодня счастливы. У Акааши выпускной только через год, но он всё равно пришёл вместе с третьегодками на ночь перед концом света — незримым, который случится на рассвете у каждого в голове, а пепел осядет на лёгких, чтобы не давать дышать потом ещё не один год. Куроо сидит неподалёку у подоконников, с натянутым на голову галстуком и закатанными рукавами рубашки, трёт помутнённые глаза и печатает сообщения Кенме, жалуясь, что не хочет больше быть тусовщиком, а ещё больше не хочет взрослеть. Бокуто затерялся где-то в толпе, растворился в долбящих битах и истеричных миганиях старого прожектора, и Кейджи выбирается из зала, идёт по гудящим пустым коридорам и выходит на крыльцо. Он встаёт возле колонны, вдыхает вечернюю прохладу под мягким светом уличного фонаря и достаёт сигареты. Акааши подёргивает от холода плечами, мёрзнет в тонкой чёрной рубашке — разбитый монохром на окутанной полумраком школьной лестнице — курит и вглядывается в темноту, растянувшуюся за пределами фонарного света, прячущую в себе парализованные безветрием деревья и пустые подворотни, где школьники пробуют первые сигареты, первые поцелуи и что-то ещё, на что хватит смелости, и это такая темнота, в которую уходят, не откликаясь, и теряются безвозвратно, и этот холодящий страх подворотен, где Бокуто уходит навсегда, сжимает горло и впивается когтями в рёбра, и Кейджи нервно затягивается. Где-то в темноте нарезают круги вокруг школы Ойкава с Иваизуми, они как раз до этого прошли по коридору мимо Акааши, и Тоору успел шмыгнуть носом, а Хаджиме стрельнул у Кейджи сигарету, хотя наверняка на третьем круге захотелось выкурить целую пачку. За спиной стучит открывшаяся дверь, и Акааши оборачивается, заранее зная, кого увидит. Бокуто выходит на крыльцо без пиджака, в белой смятой рубашке, с расстёгнутыми верхними пуговицами, растрёпанный, чёлка лезет в глаза и прячет шальной и опасный блеск. — И давно ты здесь стоишь? — голос хриплый, усталый и обиженный. — Мне внутри душно, — отзывается Акааши, имея в виду то ли набитый людьми зал, то ли стянутые тисками лёгкие. — Ты злишься. — Только это мне и остаётся. — Хватит курить. — Потому что вредно или потому что не идёт? — Потому что вредно и потому что идёт. Акааши отводит взгляд, к подножью лестницы, куда подкрадывается темнота, а зимой здесь всё занесёт снегом, и рядом с Кейджи не будет больше второй дорожки из следов. — Кейджи, давай поговорим. — О чём? Ты уезжаешь — какие тут могут быть разговоры? — Я вернусь же. — Куда нахрен “вернусь”? — огрызается Акааши, которому сейчас смешно так же, как больно. — Бежать из этого города надо, если уж вырвался, бежать и не оглядываться. — Я за тобой вернусь, — упрямо твердит Бокуто. — Да тебе на первом километре от города на меня плевать станет. — Да какого хрена? Акааши холодеет от повышенного тона и отворачивается. Браво, Кейджи, испорть вечер своим нытьём, трать на ссоры время, которого у вас двоих осталось целое ни черта. — Пойду обратно, а то холодно, — бормочет он себе под нос, сбегая вовсе не от холода. Акааши докуривает и бросает окурок куда-то под ноги, собирается уйти с крыльца, но Бокуто вдруг дёргает за руку, резко разворачивает и впечатывает в колонну, и на мгновение мир соскакивает за край взгляда, а когда у Кейджи перед глазами вновь всё встаёт на место, Бокуто его целует, грубо и отчаянно, потому что словами уже ни черта не переубедить, вжимается в белой рубашке к нему в его чёрной, и оба сливаются в какой-то скулящий инь-ян, только без зарождения бытия и где две гибели вместо двух начал, и чёрт с ним, что будет позже, потому что сейчас больно невыносимо, а потом будет ещё больнее, а сейчас хотя бы можно касаться и чувствовать, нет разделяющих километров и перебоев со связью. Акааши думает, что можно пережить всё и сразу, а потом отпустить и больше не вспоминать, хотя сам не раз мыслями будет возвращаться в этот вечер, на пустое слабоосвещённое крыльцо, где колонна за спиной и палящее отчаяние на губах, и пуговица расстёгнута на рукаве, но слишком дрожат пальцы, чтобы поправить.\\\
Когда Бокуто пропадает за километрами и помехами, Акааши не заходится в истериках и не кидается с ближайшего моста, а принимает как должное, расплачивается потонувшими кораблями и потухшими созвездиями, ныряет в рванную летаргию и полумёртвый плывёт на потоке бессмысленных будней. Год проходит в сигаретном дыму и в постоянно включённых наушниках, измученно тянется и добирается до непривычно дождливого марта. В день своего выпускного Акааши просыпается с головной болью, машинально собирается, подмечая, что в последнее время мама только и делает, что сидит перед окном и молчит, смотрит куда-то за крыши домов или вообще за город. Кейджи не помнит, когда в последний раз слышал её голос, он и не уверен даже, узнаёт ли она его, когда видит. Сам выпускной проходит на одной ноте, тянущей и фальшивой, а после церемонии к Кейджи подходят поздравить Куроо с Кенмой. Кенма — тоже выпускник, держит в руке подаренную розу и даже, возможно, сегодня раздражается с людей чуть меньше обычного. Тетсуро ведёт их в кафе, где они будто бы празднуют и делают вид, что не замечают, как кого-то не хватает. После кафе Куроо и Кенма уходят уже вдвоём, и Акааши направляется домой, хотя предпочёл бы затеряться где-то по дороге. Кейджи подходит к своему дому и настораживается при виде столпившихся людей. Из толпы доносятся оханья и женский плач, и к Акааши оборачивается одна из женщин, в которой он узнаёт соседку. Увидев Кейджи, она бледнеет и зажимает ладонью рот, давя вырывающийся всхлип. Акааши смотрит на неё недоумевающе, затем пробирается через людей, смотрит вниз и видит на асфальте кровавые потёки и бледную тонкую руку. Из-за угла выезжает машина скорой, вопит сиреной и высвечивает двор сине-красным цветом катастрофы, а Кейджи неотрывно смотрит в стекло застывших глаз своей матери, за которым теперь уже навсегда остался запертый кошмар. Акааши хватают под руки и уводят от мёртвого тела, провожают до квартиры и ведут на кухню, сажают на стул и дают воды. Кейджи трясущейся рукой берёт стакан, расплёскивая половину, смотрит на распахнутое окно и на покачивающуюся от ветра тюль. Акааши немеет, не реагирует ни на чьи слова, не замечает чужих людей в квартире, в том числе и на взявшихся откуда-то двух полицейских, выпадает из реальности в гудящий вакуум и не произносит ни слова. Кейджи молчит и на похоронах, не может даже заплакать, и лишь на выходе из кладбища он вдруг закашливается до хрипов и слёз, и кто-то к нему подбегает помочь. Акааши поднимает глаза и видит Куроо с Кенмой, смотрит сначала на их обеспокоенные лица, а потом задирает голову к небу. — Гроза начинается, — говорит он охрипшим голосом, глядя на сгущающиеся тучи. — Она боялась гроз, всегда плакала во время них. Вечером Куроо приходит к нему с блинчиками и коробкой виноградного сока, топчется со скорбным видом на пороге кухни, смотрит на горку окурков в пепельнице и вздыхает. — Идиотский вопрос, но… Ты как? — Как поездом раздавленный, — хрипит Кейджи, упёршись взглядом в запачканный кафель — почистить бы потом, если совсем не останется больше занятий, отвлекающих от попыток сдохнуть. Куроо выдвигает из-под стола стул и садится рядом, хозяйственно выкладывает на стол сок и контейнер с блинчиками. — От отца так и нет привета? — спрашивает он, достаёт один блинчик и протягивает Акааши. — На похороны он так и не заявился, как я понял? Он вообще в курсе? — Да пошёл он, — вяло огрызается Акааши, откусывает кусочек и не чувствует вкуса — жалко, Куроо над блинами всегда старается. — Он и алименты обещал выплачивать только на время, пока я учусь в школе. — Вот ведь говнюк, — злится Куроо, наливает сок в стакан и заботливо пододвигает ближе. — А что твоя тётя? — Сказала, что поможет работу найти, — совсем упавшим голосом говорит Кейджи, отпивает глоток сока и отставляет стакан в сторону, — в магазине каком-нибудь, скорее всего. Куроо явно места себе не находит от переполняющего его сочувствия и, наверное, впервые в жизни не может подобрать слов. — Надо Бокуто сказать, — выдаёт он спустя некоторое время гнетущей тишины. — Не будем мы ему ничего говорить, — качает головой Акааши и берёт очередную сигарету. — Он не чужой человек тебе, — возражает Куроо и тоже тянется к пачке. — Скажи это всем тем месяцам, за которые я не получил от него даже одного сообщения. Куроо хмурится, снова не находит слов и молча закуривает. — Мы тебя не бросим, — говорит он чуть позже. — Я, кстати, обещал Бокуто за тобой присматривать. — Ему давно плевать, — фыркает Акааши и пускает в потолок облако дыма. — Неправда, — снова лезет спорить Куроо, возмущенно тряся сигаретой. — Мы не знаем, что там у него происходит, но я уверен, что ему точно не плевать. — Мне плохо без него, — выдыхает Кейджи и сильнее откидывает назад голову, чувствуя подступающие слёзы. — Охренеть просто как плохо. Куроо смотрит на него с выражением невыносимой боли и сочувствия, и Акааши надеется, что Тетсуро не кинется сейчас его обнимать, потому что малейшее прикосновение тут же вышвырнет его в истерику. Но Куроо продолжает курить, обещает Кейджи, что он и Кенма не дадут ему пропасть, что-то говорит про покойную Акааши-сан, и Кейджи слушает его сквозь гул в ушах, отвечает кивком и тушит сигарету о пепельницу. Уходя, Куроо в попытке поддержать сжимает Акааши плечо, судя по лицу, мучается между словами соболезнования и матами. — Каков же пиздец всё-таки, — выбирает он второе. — Пожалуй, — соглашается Кейджи, уставившись в пол. — Если тебе что-то понадобится, сразу дай нам знать, — наставляет Куроо серьёзным тоном, — и ешь блинчики, пока тёплые, — напоминает он на прощание, и Акааши кивает, закрывает за ним дверь и точно знает, что ни о чём у них не попросит, потому что не желает быть обузой. Куроо уходит, и Акааши переглядывается с пустотой — новой сожительницей, заплакать при которой как-то неудобно. Почти целый месяц прокатывается по Акааши колючим перекати-полем, исполосовывает ночными кошмарами и напоминаниями о том, что нужно продолжать жить или хотя бы пытаться. К ночам в пустой тёмной квартире всё ещё трудно привыкнуть, но Акааши не боится темноты — он её приручал и не раз. По одеялу из окна ползёт поломанная полоса света — не рассеивает тьму, а лишь ложится сверху, как слой светлой краски на чёрные мазки. Где-то из глубины коридора тикают часы, надо бы вынуть батарейки, чтобы не стучало по вискам, но Кейджи постоянно забывает. Темнота окутывает, сжимает горло лишь слегка, чтобы просто о себе напомнить, пустота обнимает себя за колени в одном из углов, а на второй половине кровати привычно ночует бессонница, — для одиночества у Кейджи слишком много спутников. Над Акааши — тонкая гладь чёрного озера, недрогнувшая и безразличная. Откуда-то сверху тянется слабый луч, над водой — сонный снегопад в лунном свечении. Поначалу Кейджи не хочет наружу — во тьме куда привычнее, надо лишь беречь данный на целую вечность один единственный вдох. Но бесконечный мрак утягивает на дно, которого нет, и Акааши вдруг начинает задыхаться и в испуге вскидывает к свету руку — отчаянный жест, замедленный толщей воды. Кейджи — покорный узник тьмы, тайно надеющийся на спасение, на оборвавшемся вдохе тянет руку, за которую никто не схватится. Воды чёрного озера заливают лёгкие, Кейджи задыхается, вздрагивает всем телом и распахивает глаза. Над Акааши — всего лишь серый потолок, и поднятая вверх рука так и повисает в воздухе, пока в горле тонет удерживаемый крик. Иногда просто никто не приходит на помощь, и можно даже не сдерживать слёз. Кейджи закрывает глаза, и под потолком отсчитываются полночи до прихрамывающего рассвета, полнеба за незадёрнутыми шторами, полжизни со слабоосвещённого крыльца и темноты за ступеньками, обещавшей не предавать и не отнимать. Полгода до возвращения Бокуто.