The moon, How I love the moon. And you, How I loved you.
Чёрный силуэт, застывший и молчаливый, смотрит на Бокуто глазами, которых нет, и улыбается — не улыбкой, а кровавым подрагивающим полумесяцем, будто вспоротым ножом на чёрном полотне. Силуэт одного с Котаро роста, да и вообще выглядит так, будто это его собственная тень шагнула со стены и преградила ему путь. Котаро опускает взгляд и видит, как ему протягивают куклу — ту самую, с его глазами и причёской, протягивают вместе с большой острой булавкой с алым шариком-наконечником. Бокуто берёт куклу в руку, держит на ладони, вглядывается в безжизненные жёлтые глаза, затем пронзает её туловище иглой. Собственное тело выгибает как от выстрела, как от ударившей с неба молнии, обжигающей и растекающейся по венам, и тень дёргается одновременно с ним, не перестаёт улыбаться, хоть и ей тоже больно, и из прорезанного рта течёт кровь. В голове звучит волчий вой, и собственная кровь растекается во рту, и Бокуто падает назад, парализованный пульсирующей болью, и тоскующий волк не умолкает, пока рассвет не выцарапывает Котаро в реальность. Бокуто идёт за храм проведать Льва, но обнаруживает палатку пустой. Он осматривает остывшее кострище и обтёсанные ветки, думает, что Лев мог просто укочевать куда-то ещё, в конце концов, он никогда не обещал оставаться навсегда. Непонятно только, почему он не забрал с собой палатку, что в голову теперь лезут мысли о побеге или даже о похищении, но Бокуто старается отогнать их и возвращается в город. Бокуто проходит мимо Ойкавы, по-прежнему на крыше не отлипающего от телескопа, не тревожит его и бредёт дальше, до заброшенной пятиэтажки с заколоченными окнами, но открытой входной дверью. По ночам здесь часто собираются подростки, гоняющиеся за призраками опустевшего дома или просто жаждущие скулящей атмосферы чего-то покинутого и разрушающегося. Вот только Бокуто впервые видит, чтобы на крыше здания сидел скрипач. Котаро даже не замечает, как заходит в замусоренный подъезд, поднимается по этажам до крыши и тихо подсаживается к таинственному музыканту. — Давай деньги, — требует вдруг скрипач, прервав игру. — У меня нет, — виновато признаётся Бокуто. — Эх, — вздыхает скрипач и продолжает играть. Скрипач выглядит слишком живым для призрака или духа, но что-то есть в нём от хранителя, оберегающего эти старые стены, а его розовые волосы на закате наверняка отливают кровавым. — Тебе не грустно играть тут совсем одному? — А у меня больше нет никого. — Ты очень здорово смотришься со скрипкой на крыше заброшенного дома. — Я жил здесь в детстве, — улыбается скрипач, извлекая особо тоскливую ноту. — Как же давно это было. — Как в прошлой жизни? — Точно. Бокуто решает больше не отвлекать скрипача от его игры, ещё немного вслушивается в сыгранное на струнах торжество потери и неспасения и покидает крышу, а плачущие звуки эхом гонятся за ним через все этажи до самого выхода. Когда Котаро уже на другой улице слышит саксофон, он думает, что всё-таки сходит с ума —непривычно много музыки для катящегося в небытие города. Хотя, возможно, для музыки как раз сейчас самое время. Звуки приводят Бокуто в небольшой торговый центр, на самом верхнем этаже которого раньше было что-то вроде кафе и зала для выступлений. Котаро выходит в безлюдное крыло с запасной лестницей, взбегает наверх и открывает незапертую дверь, попадает в пустое помещение с гуляющим эхом, открытыми чердачными окнами и небольшой сценой посередине, а на ней обнаруживает своего саксофониста — черноволосого кучерявого парня в очках, устроившего настоящее музыкальное представление для собравшейся у подножия сцены голубиной стаи. От появления Бокуто голуби срываются с места, но не улетают в окна, а кружат под потолком под звуки саксофона, и Котаро даже мерещатся в их движениях попытки танцевать. — Обалдеть, — восхищается он, и отзвуки его голоса разносятся по стенам. — Это второе за день зрелище, на которое у меня не находится слов. — Обидно, — кучерявый музыкант отрывается от саксофона и с грустным видом поправляет очки. — А кто устроил первое? — Другой музыкант, которого я встретил по дороге, — Котаро наблюдает, как птицы снова усаживаются вокруг сцены, играя роль благодарных зрителей. — Он играет на скрипке на крыше заколоченной пятиэтажки. — Удивительный город, — соглашается саксофонист и снова начинает играть. — Тебя зовут Матсукава Иссей? — уточняет Бокуто, читая подпись на раскрытом футляре от саксофона. — Угу, — отзывается музыкант и снова отрывается от инструмента, показывая, что не против продолжать разговор. — А меня зовут Бокуто Котаро, и вам с тем скрипачом надо сыграть дуэтом. — Я подумаю, — улыбается Матсукава. — Я не спросил у него, как его зовут, — спохватывается вдруг Бокуто. — Что ж, с этим уже мне разбираться, — Матсукава усмехается и снова возвращается к игре, разнося по зданию жизнерадостные и даже хулиганистые мотивы. Бокуто считает, что на сегодня сделал достаточно добрых дел, тихо уходит, не распугивая на этот раз голубей, и с довольным видом прикрывает за собой дверь. Бокуто влетает в аптеку, от нетерпения готовый сорваться с пола и подпрыгнуть до самого потолка. — Кейджи, я срочно хочу тебя украсть! Акааши вздрагивает, чуть не роняя из рук какую-то брошюрку. — Окинава? — читает Бокуто с обложки, подойдя ближе. — Хочешь съездить? — Я много чего хочу, — вздыхает Кейджи, убирая книжку в стол, чтобы там пылилась и она, и все мечты заодно. — Куда украсть? Котаро задумывается, выбирая между дремлющим вулканом и осколком астероида — только вдвоём и как можно дальше, без возможности вернуться. — Как насчёт библиотеки? — предлагает он. — Как будто нам завтра сдавать доклад, и мы дотянули до последнего. О да, библиотека. Святилище послеурочной поры, где можно укрыться от целого мира, когда на улице слишком холодно, а дома слишком душно, а в библиотеке можно держаться за руки под столом, хихикать до замечаний над смешными фамилиями в учебнике, а ещё накручивать на палец кучеряшки Акааши или хулиганисто целовать его в щёку, пока никто не видит. И не важно, что разница в год, что разные предметы и задания — плевать на всё, когда Кейджи такой чудесный, и замечания делают как раз из-за его хохота. Акааши позволяет себя украсть, потому что не только Бокуто в этом городе гоняется за ностальгией. Они приходят в читальный зал, берут с полок стопку комиксов и садятся в самый дальний угол, переделывают реплики персонажей и хихикают друг другу в плечи. И Котаро будто бы снова шалопай-третьегодка, без особых забот и без хаоса в голове, и будто ад не поджидает Кейджи дома, ведь тогда мама пока ещё помнила его имя и не говорила вслух о том, как устала и хочет умереть. — Кейджи, я будто снова молодой. — Тебе всего двадцать, Котаро. — Странно, а такое ощущение, что где-то потерялись ещё сто лет. За окнами вечереет, и за окнами жизнь совсем другая, не те даты и не те временные отрезки, и в прошлое не вернуться и не прожить в нём хотя бы один единственный день, и любое настоящее ценится только тогда, когда становится безвозвратным. Вскоре они вдвоём покидают читальный зал и спускаются в холл, где наблюдают расцвет богемы: щебечущие о возвышенном люди, нервно улыбающиеся и неловко покашливающие, от волнения мнущие в руках исписанные листы. — Поэтический вечер назревает, — объясняет Акааши и направляется к выходу, но его тормозит Бокуто, заметивший в толпе Иваизуми. Хаджиме стоит в сторонке от остальных, прислонившись к колонне, сминает лист бумаги в комок, угрюмо разглядывая пол. — Кейджи, это же Иваизуми! — шёпотом окликает Котаро, притягивая Кейджи к себе за руку. — Иваизуми сочиняет классные стишки про пиво, давай останемся и послушаем. Акааши тут же передумывает уходить, потому что ну кто в трезвом уме откажется послушать стишки про пиво, да ещё и написанные Ива-чаном. Они устраиваются чуть поодаль, чтобы не светиться в первых рядах, а то “подумают ещё, что мы приличные люди”, и с интеллигентным видом похлопывают началу вечера. Они аплодируют каждому выступившему, и после очередного стихотворения про разбитое сердце Акааши шепчет Бокуто на ухо: — Ну и хрень. — Вообще, — шепчет в ответ Котаро, не переставая аплодировать. — В смысле, ну это так банально? Я бы и то лучше сочинил. — Ты и сочинял лучше. — Скорее бы Иваизуми с его пивом. — Вот кстати да, пива бы сюда. Атмосферу тоски по утерянной любви разбавляет весёлый парень с его юморными четверостишьями про жизненные и нелепые бытовые ситуации, но Бокуто ждёт фурора от Хаджиме. И не ошибается. Иваизуми выходит в центр зала, расправляет замученный скомканный листок, покашливает, но голос всё равно остаётся хриплым, но оно тем и лучше — больше надрыва. Потому что когда Ива-чан начинает зачитывать первые строки своего творения, становится понятно, что сегодня ни черта не будет смешно. Потому что нет никаких дурашливых рифм про пиво — есть только хрипящая безысходность в каждой фразе, задымлённое и горчащее, потому что Иваизуми сочинил стих про их задыхающийся город, про никчёмность бытия, про вселенскую несправедливость, про людскую глупость, про гнилые стереотипы и жестокость из-за невежества, про астронома, который по вечерам на крыше ждёт кораблей из других галактик и наверняка мечтает сбежать вместе с ними, да только если он и правда так сделает, Иваизуми просто подохнет на этой черепице, о чём он и говорит, с хромающей временами рифмой, но зато с чётким и несбивающимся ритмом, с которым будто вдалбливает каждое слово прямиком под черепную коробку, чтобы весь этот хрип души ни в коем случае не проскользнул мимо. Ничего не проскальзывает, и уж точно нужно быть идиотом, чтобы не понять, кого в этих стихах с такой неповторимой агрессивной привязанностью упоминает Иваизуми. Когда Хаджиме заканчивает, выдыхая последнюю строчку, зал застывает в поражённой тишине, после чего взрывается аплодисментами. — А где про пиво? — недоумевает Акааши, впервые за вечер аплодируя искренне. — Твою ж, — теряет все слова Бокуто и вместо них восторженно хлопает и свистит, стараясь обеспечить Иваизуми достойные овации. Сам Хаджиме, скромно поблагодарив слушателей, отходит в сторону, прячется в тени колонны, и Бокуто тянет Акааши за руку именно туда. — Иваизуми, ты вообще, ты почему шикарный такой? — захлёбывается он восторгом, подлетев ближе. — Боже, Бокуто, ты плюёшься, — шарахается от него Иваизуми, хотя по нему видно — доволен до жути. — Ты должен прочитать это стихотворение Ойкаве, — не отстаёт от него Котаро, и шёпот у него будто громче крика. — Ты же его практически ему и посвятил! — Ага, щас, чтобы у него вообще задница треснула от мании величия? — усмехается Иваизуми, — Просто накопилось всякое, вот и захотелось куда-то это выплеснуть. Я сам от себя не ожидал, если честно. — Очень хорошо, что ты решился, — хвалит его Акааши, наконец-то успевший вклиниться в разговор, пока Бокуто восхищённо молчит. — Ты просто король этого вечера, серьёзно. — Спасибо вам, ребят, правда, — благодарит Иваизуми, и для него признание от таких же, как он, затерянных, скованных, с застрявшим в горле криком, — лучшая награда. Из библиотеки Бокуто выходит всё ещё не находящий слов, молча приобнимает Кейджи за плечо, поражённо глядя на зажжённые у входа в здание резные фонари. — А ты хранишь мои стихи, которые я посвящал тебе? — спрашивает он, вспоминая свои пылкие зарифмованные признания. — Гангста-рэп этот твой? Храню, конечно. — Кейджи! — завывает Бокуто. — Там было всё не так плохо! — Как там было, погоди, — издевается Акааши, — что-то про “острые ключицы, как зубы у волчицы”. — Мне было семнадцать, и я не соображал из-за тебя ни черта, что ты хочешь от меня? — Чтобы ты вернулся в библиотеку и поборолся с Иваизуми за звание восходящей звёздочки поэзии. Котаро вспоминает выступление Хаджиме, этот хриплый и надрывный глас бьющегося в конвульсиях города, неизлечимого поколения и неугасающей надежды под звёздным небом, улыбается и качает головой: — Иваизуми нас всех сегодня поломал, ему нет равных. Пока Бокуто задумывается, Акааши неожиданно щипает его в бок и выскальзывает из рук, но Бокуто, замешкавшись всего на пару секунд, успевает его снова поймать, сгибает пополам и пытается защекотать, с упоением слушая визгливые похрюкивания. Кейджи уже близок к тому, чтобы задохнуться от смеха, но Бокуто приходится отвлечься на полученное сообщение от Куроо: «такой чудесный вечер, пошли на помойку» — Я уверен, что Куроо такой фразой обычно зовёт Кенму на свидание, — усмехается раскрасневшийся после щекотки и смеха Кейджи, глядя в экран телефона. — Невозможно отказать такому приглашению, — смеётся Бокуто и закидывает Акааши на плечо, чтобы нести его до аптеки. Но вскоре его приходится опустить, потому что люди смотрят и у Кейджи кружится голова, и у Котаро она тоже кружится, хотя он не отрывался от земли и никуда не взлетал, но к звёздам почему-то всё равно тянет. Бокуто провожает Акааши до аптеки и целует его на крыльце, не чувствует при этом ни ноющей боли, ни скулящего отчаяния и ни кислящей в горле вины — ему просто хорошо, до одури и беспамятства, и удержать бы это ощущение на подольше, чтобы потом не тосковать и не выть по нему, как по чему-то утерянному и безвозвратному. Кейджи уходит, звякнув на прощание наддверным колокольчиком, и Бокуто назло всему миру хочет верить в то, что шторма ещё возможно избежать.Forever with a sense of shame I've always been the one to blame
— Короче, на этом заводе за раз померло человек десять, так что если и искать где-то аномальную зону, то как раз там. — Хорошо. — Нахрена ты с собой биту эту взял? — Я с ней выгляжу круто. — Согласен. Путь до заброшенного завода тянется вдоль проезжей части, шоссе кутается в сгущающийся полумрак и взлетает прямиком в сумеречное небо, и Бокуто с битой на плече в свете фар проносящихся машин чувствует себя особенно крутым. — Как думаешь, полиции известно, что кто-то пропал в хэллоуиновскую ночь? — спрашивает Куроо, заглядываясь на пролетающие мимо огни. — Я узнавал у Савамуры, он сказал, что не было никаких заявлений о пропаже человека, — Бокуто вроде и рад отсутствию пропавшего, но чёрт тогда знает, где искать зацепки. — Ты что, рассказал полицейскому про всю творящуюся херню? — Савамура — хороший, и я старался не выглядеть подозрительно. — Вот посадят нас всех из-за твоей неподозрительности, и я с тобой не буду разговаривать. Всю оставшуюся дорогу Куроо разрабатывает возможный план побега из тюрьмы, и замолкает он только тогда, когда развалины предстают перед ними траурным силуэтом. Куроо прав был насчёт помойки — бывший завод оброс горами строительного мусора, тонет в обломках бетона и металла, в битом кирпиче и расколотой штукатурке. И всё это — осыпанная проклятиями гробница безумцев, заигравшихся в свою жестокую игру в попытке сбежать от реальности, которая была ничуть не лучше. — Так что здесь произошло, кто-нибудь знает? — Бокуто оглядывается по сторонам в поисках кого-то неживого и потревоженного. — Просто подростки по-разному развлекаются: кто-то группу музыкальную сколачивает, а другие устраивают жертвоприношения по выходным. Неупокоенные и непрощённые — мёртвые здесь наверняка каждую ночь только и делают, что в ржавом свете луны обвиняют друг друга в собственных смертях, и никогда они не возьмутся за руки и не смогут уйти на другую сторону. Куроо забирается на пирамиду из бетонных плит, и Бокуто лезет за ним следом, усаживается рядом с ним на самой верхушке, откуда восхитительный вид на разрушение, и можно поставить здесь трон, чтобы с него командовать хаосом, порождённым свихнувшимися. Куроо лезет в карман косухи и вдруг достаёт баночку мыльных пузырей, дует в розовое колечко на палочке и завороженно смотрит, как поднимаются к чёрной пустоте подрагивающие пузыри. — Интересно у нас город называется, — задумчиво начинает он, — “Юнаги” означает вечернее затишье, а ещё так миноносец назывался, — он усмехается и выдувает ещё пузырей. — Получается, мы живём в постоянном затишье, но в ожидании взрыва. У Бокуто мурашки по рукам бегут, потому что нет ничего хуже тишины, которая взорвётся в любое время, без объявлений и предупредительных выстрелов. — Ты взял с собой свой нож? — спрашивает он, невольно крепче сжимая рукоятку биты. — Ты за кого меня принимаешь вообще? — возмущается Куроо и кашляет прямо в колечко, лопая ещё не отлетевшие пузыри. — Взял конечно. — Это хорошо. — То есть, я твоего призрака пырну ножом, а ты его оглушишь битой по голове? — Я просто хотел убедиться, что нам, если что, есть чем защититься. Куроо хмурится и макает кольцо в баночку, всматривается в дрожащую мыльную пелену и суровым тоном говорит: — Блин, если тебя триггерит от всей этой херни, то мы бы никуда не ходили. — Как ты сказал? — переспрашивает Котаро. — “Триггерит”? — Триггер, Бо, термин такой, когда у тебя травма психологическая, и спустя время случается что-то, что тебе о ней напоминает, и тебе крышу по новой сносит. Бокуто молчит, а Куроо с умным видом пускает новую стайку пузырей. — С тобой же что-то случилось в универе? Я не тупой, ты же знаешь. Конечно, Бокуто знает. В его голове Куроо уже давно защитил докторскую и завалил все свои полки наградами за научные достижения, а в этом городе застрял по какой-то нелепой шутке судьбы. — Я вообще не должен был ехать в этот универ, — вздыхает Бокуто, расчищая кончиком биты кирпичную крошку. — Правильно, универы для лохов, — Тетсуро поддерживает его солидарным хрюком. — Помолчи сейчас, ладно? — Воу. Бокуто вдыхает побольше воздуха, потому что чувствует, что говорить придётся много, а ещё больше придётся спорить и переубеждать. — Я уехал в универ, да, но правда в том, что я такого шанса изначально не заслуживал, — продолжает он, — и если кому и надо было выбираться из города и добиваться в жизни всяких там целей с помощью своих способностей, так это тебе. — Не хочу я, — фыркает Тестуро, взбалтывая баночку. — Куроо, чёрт, ну ты же дико умный, ты вон Кенме рассказывал про жопы светляков. — Какие ещё жопы? — Ну у светлячков жопы почему светятся, ты объяснял ему, даже схему рисовал. — Схему жопы? — Да иди ты, блин, на лбу её себе нарисуй. Тетсуро прыскает, поднимается на ноги, возвышается над развалинами, наверняка окроплёнными кровью и прячущими под собой разлагающиеся останки, и над всем этим с беззаботным видом пускает мыльные пузырьки. Куроо — самопровозглашённый принц декаданса, которому дно с обломками куда роднее заоблачных вершин, ему не хочется делать мир лучше, ведь он лучше подождёт его разрушения, чтобы потом поднять окровавленный флаг над мёртвыми землями и повести за собой армию выживших. — Понимаешь, мир немножечко херово устроен, и в нём ты можешь знать кучу вещей, чем-то увлекаться и интересоваться, но при этом не находить себе в этом самом мире места, — говорит он, глядя вслед ускользающему в темноту пузырьку, единственному оставшемуся из всей стайки. — Но ты достоин большего, придурок, — бросает Бокуто со смесью злости и обиды, потому что чёртов Куроо смеет себя не ценить и презирать. — Мусорного бака я достоин, ага. — Да потому что ты считаешь себя херовым мусором, блять! — Потому что так и есть. — Это хуйню тебе навязали уроды, которые в своё время что-то тебе ляпнули, и ты решил, что раз от тебя изначально ничего не ждут и считают никчёмным, то переубеждать их просто нет смысла! — Маме расскажу твоей, как ты ругаешься. — Потому что ты без ругательств не понимаешь, какой ты хороший, мудень! — Единственный раз, когда я сделал что-то хорошее, — рявкает Куроо, резко разворачиваясь, — это когда спас Кенму от его сучьей семьи и втащил его бате ублюдочному! Он со злостью сжимает баночку, с шумом выдыхает и отворачивается к чернеющим в темноте руинам. — А этого мало, по-твоему? — спрашивает с упрёком Бокуто и поражённо усмехается. — Спасти его и продолжать спасать до сих пор, и при этом считать себя недостаточно хорошим, бесполезным и мусорным? Куроо молчит, закусывает губу и виновато опускает взгляд. — Ты спас Кенму, ты был с ним рядом всегда, когда он в тебе нуждался, — Котаро прерывается судорожным вздохом и болезненно жмурится. — Я вот никогда не был рядом с Кейджи, когда ему было тяжело, прятался от него за километрами или иллюзиями в собственной голове, а то и вовсе не знал, что с ним происходило. Куроо медленно оборачивается, смотрит на Бокуто сверху вниз, и злость на его лице сменяется сочувствием. — Ты не только лучше меня, — Котаро не хочет говорить сейчас о себе, ему важно выбить дурь из головы Тетсуро. — Ты просто сам по себе лучший, и не смей думать о себе иначе. Куроо шмыгает носом и, растрогавшись, тянет руку, чтобы потрепать Бокуто по волосам. — С каких это пор ты у нас за самого мудрого и старшего? — Я и есть старше! — дёргается от него Котаро, негодуя. — Два месяца, Куроо, я старше тебя на два месяца! — Пусть эти твои два месяца поцелуют зад моим двум сантиметрам, на которые я тебя выше. Пока Бокуто возмущённо задыхается от упоминания разницы в росте, Куроо бессовестно смеётся, и непозволительно живым так смеяться во владениях мёртвых, но другого тебе не остаётся, когда ты — неслучившаяся легенда, утраченная история, до которой никому и никогда не будет дела, кроме таких же неслучившихся и самых родных. — Ну а вообще, — говорит он, снова делаясь серьёзным, — здорово было бы уехать, выучиться и открыть свой собственный магазин, ну знаешь, где всего намешано, ну то есть и музыкальный отдел, с инструментами и всякой техникой, и магазин видеоигр, и книжный, а внизу кафешка с классной музыкой и самой охренительной пиццей, и у всех пицц обязательно дурацкие названия, одна даже называлась бы в честь тебя. Возродить что-то типа нашего Коровника, только не здесь и не такое унылое. — Куроо, чёрт, это дико классно, — соглашается Бокуто, представляя этот коровник мечты. — А как назвали бы сам магазин? — Светлякова жопа. Оба ржут во весь голос, потому что глупости, а они всегда вызовутся самые первые посмеяться с глупостей. Что же такого в этих чёртовых вечерах, когда тёмное небо и отблески огней пьянят даже без выпитого, и хочется говорить без умолку и без сомнений, будто завтра уже не наступит, и в голову ударяет какое-то иллюзорное всемогущество, и при этом самоненависть хватку на горле даже не ослабляла. — Блин, просто… — Куроо поднимает глаза к небу, а оно такое же чёрное и безмолвное, как и руины, но почему-то всё равно хочется искать в нём ответы. — У нас с Кенмой есть мы друг у друга, а ещё вера в то, что с нами двумя может случиться что-то классное. Вера в будущее у нас с ним есть, ты прикинь? — Да вы сумасшедшие. — Мы обязательно уедем, мы даже деньги откладываем, чтобы уехать отсюда нахрен, где в нас с Кенмой не тычут пальцами, где Кенма может гулять по любой улице, потому что там нет нигде его долбанного дома, от одного взгляда на который ему становится хреново, — Тетсуро снова садится на бетон рядом с Бокуто. — И вы с Акааши тоже уезжайте отсюда, потому что нехер здесь делать, кроме как ходить и скулить над останками прошлой жизни, хорошей или плохой. Он в который раз взбалтывает баночку, вытягивает из него палочку и подносит к лицу Бокуто, чтобы надул большой пузырь вместе с ним. Они легонько дуют, прижимаясь щека к щеке и не давая разрастающемуся пузырю лопнуть, затем сдувают его с колечка, смотрят, как он взлетает над их головами, тяжело покачиваясь, а потом лопается, разлетаясь брызгами в глаза. — Можно пробыть на этом свете недолговечно, но красиво, — выводит мораль Куроо, смахивая с лица мыльные капли. — Это было так интимно. — И не говори, у меня аж ладошки вспотели, — хрюкает Бокуто, театрально машет на себя руками, будто приводя себя в чувства, поворачивает голову и натыкается взглядом на чёрный силуэт в плаще, притаившийся у одного из бетонных обломков, словно подслушивая. — Ку… — Котаро испуганно хватается за Куроо и разворачивает его к фигуре, но та успевает исчезнуть. — А? — вертится Тетсуро, на всякий случай выдернув из кармана раскрытый наготове нож. — Ты опять видел ту же хрень? — Та же хрень в плаще, которая растворилась в воздухе, — кивает Бокуто и таращится в пустое место. — Меня реально преследует призрак, Куроо, твою же мать! — А я не видел! — ноет Куроо и щёлкает пальцами у Бокуто перед глазами, чтобы перестал пялиться в никуда. — Почему я не видел? Я хотел его поймать! — Потому что он преследует только меня, вот же хрень, блин, давай свалим отсюда? — Давай, раз мы и так всё просрали. Бокуто подбирает выпавшую из рук биту, и они спрыгивают на землю, мчатся по хрустящим кирпичным осколкам и перепрыгивают через вывороченные арматуры, выбегают к шоссе и несутся обратно в город, теряясь во встречных огнях. Два котёнка сидят на наспех сколоченном плоту, жмутся друг к другу и жалобно мяукают, но у Бокуто нет выбора. Он гладит каждого на прощание и отталкивает их плот от берега, потому что на берегу — воющее безумие под тем же задыхающимся кровавым небом, а время иссекает, и догорают ядовитые костры. Океан неспокоен, холоден и чужд, но Котаро отчего-то уверен, что котята спасутся, доплывут до другого берега, потому что его не может не быть. Над волнами проносятся светящиеся полупрозрачные рыбы, спрыгивают с неба в воду, чтобы вдохнуть воздуха, и выныривают обратно. У Бокуто за спиной — всё та же пещера, заманивает темнотой и заунывным воем, и он боится обернуться, потому что придётся шагнуть прямо во тьму, а он к этому ещё не готов. Бокуто смотрит вслед уносящимся на волнах котятам и надеется, что на другом берегу не воют волки.