Ищи меня по координатам потерянных

I lust for "after" No disaster can touch us anymore

— Как тебе изнанка вселенной, земное создание? — Она воспалена и воет от боли. В спальне Бокуто темно, тянущийся из окна лунный свет не дотягивается до самого тёмного угла, в котором прячется что-то большое, живое и дышащее. — Кто ты? — Наблюдающее. — Ты земное? — В прошлом. От тёмного угла веет теплом, как дымом от костра, вокруг которого сидят только самые твои, по которым скучаешь и рвёшься к ним через километры, и вы рассказываете друг другу истории о своих странствиях и не пытаетесь что-то утаить, ведь на рассвете всем предстоит проститься. — Что со мной случилось? — Эфемерное существование в границах двух мгновений. — Я умер? — Зависит от того, что ты считаешь смертью. Бокуто пытается ощупать себя — пустота. — А что с моими друзьями? — Тебе их не спасти. — Какого чёрта с нами происходит? — Всё заканчивается, земное создание. Вселенная отводит взгляд, когда чувствует собственное бессилие. На небе никому нет дела, потому что на земле не осталось никого, кого стоило бы оберегать, и есть лишь бездна, где всё заканчивается, бездна, что задыхается в нотах собственной песни. Бокуто знал это, чувствовал, но не мог предотвратить. И всё закончится в момент, когда с дерева ветром сорвёт последний лист, когда дотлеет сигарета в тонких и подрагивающих пальцах Кейджи, когда Куроо со злостью ударит по струнам финальным аккордом, когда Кенма нанесёт последний мазок на один их своих рисунков, в которых он прячет свои страхи. — Я всегда надеялся, что мы стоим того, чтобы быть спасёнными. — Я скажу тебе одну вещь, земное создание. Даже атомам, из которых вы состоите, нет до вас дела. И вселенная сегодня забудет про вас, а завтра и саму вселенную забудут. Потому что просто некому вспоминать. Темнота вздыхает и расправляет крылья — Бокуто не видит их, но слышит каждый их сустав, слышит, как они скрипят, шуршат по стенам и опрокидывают с полок вещи. — Но я буду помнить, земное создание. Я обещаю помнить. Котаро вытягивает руку, и темнота подходит ближе, обнимает крыльями и окутывает теплом. Сознание плавится, и под пальцами чувствуется драконья чешуя. Бокуто открывает глаза в собственной спальне, в исцарапанной памяти эхом проносится сирена машины скорой, где холодные руки касаются лба и висков, сшивают и стягивают, а потом всё сменяется больничной палатой, и в вене чувствуется игла, и монотонный писк на фоне маминого плача. Котаро тянет пальцы ко лбу и натыкается на бинты — интересно, просто ли под ними ссадина или же сшитый нитками разлом, из которого сыпались совиные перья. В доме тишина, гнетущая и заупокойная, а где-то в лесу проносятся поезда и воют волки, и Бокуто поднимается с кровати, держится за стену и выходит из спальни, спускается по лестнице с пляшущими перед глазами тёмными пятнами, крадётся мимо кухни, чтобы за закрытой дверью не узнали о его побеге, чуть ли не влетает головой в пол, когда наклоняется обуться, шипит сквозь зубы и выходит из дома. Ноги ведут сами, слабые и подкашивающиеся, ночь вертит вокруг Бокуто хороводы из фонарных огней и подрагивающих магазинных вывесок, заливает в горло холодный воздух и гладит ветром по ноющей макушке. Бокуто почти не помнит, как добирается до квартиры Куроо, вдавливает кнопку дверного звонка, с трудом удерживаясь на ногах. Дверь открывается, и Бокуто видит перед собой перепуганного Тетсуро. — Бокуто? Боже мой, ты что тво… Котаро не даёт ему договорить, потому что падает обессиленный ему на руки. Куроо подхватывает его и с матами затаскивает в квартиру, пока подскочивший к ним Кенма закрывает за ними дверь. В комнате к Бокуто подлетает Акааши, закидывает его руку себе на плечо и помогает Куроо довести его до дивана. У Бокуто перед глазами сносит стены, потолок путается с полом, и только лёжа он может наконец различить вокруг себя обеспокоенные лица, и Акааши не отходит от него ни на шаг, весь пропахший сигаретами — наверняка курил без остановки, пытаясь успокоить нервы. — Ты чего припёрся сюда, тебе вставать нельзя, какого же чёрта ты вытворяешь постоянно? — не перестаёт причитать над ним Куроо, подкладывая подушек и убирая с дивана всё лишнее. — Они кого-то собираются поймать, — бормочет Бокуто, пока его накрывают пледом. — Поймать для того, кто ждёт. — Да лежи ты тихо, горе ты моё, — пытается утихомирить его Тетсуро. — Это может быть кто-то из наших, — не успокаивается Бокуто. — Яку, позвоните Яку, узнайте, где он, его преследовали, за ним следили… Куроо пожимает плечами и отходит в сторону позвонить, а Кенма спохватывается, что всё это время был включён телевизор с поставленной на паузу видеоигрой. — Мне выключить? — подкрадывается он к Бокуто, чтобы не шуметь. — Я просто нервничал, а эта игра меня успокаивает, если мешает, я… — Оставь, — слабо отзывается Бокуто, не открывая глаза. — Мне нравится звук. Кенма кивает и отходит от дивана, садится на пол перед телевизором и продолжает играть. Акааши опускается возле дивана на колени, гладит Бокуто по голове, осторожно касаясь бинтов, прикрытых упавшей чёлкой. — Что вообще произошло? — спрашивает его Котаро, приоткрывая глаза. — Мы бежали через поле, кто-то выстрелил, но в никого из нас не попало, а ты, видимо, споткнулся, ударился головой о камень и потерял сознание, у тебя было что-то вроде комы, — Кейджи вздыхает, всё ещё не отошедший от вечерних событий. — Мы с Куроо подняли тебя и дотащили до города, убедились, что за нами не гонятся, и вызвали скорую с полицией. Тебя повезли в больницу, а оттуда уже домой. — Боже, а что в полиции сказали? — кривится Бокуто. — Решили, что мы просто попались браконьерам. — Идиотизм, а у нас охотничий сезон с октября или ноября? — Бокуто, ты прекрасно знаешь, что мы убегали не от охотников. — Да-да, знаю, я… — Котаро жмурится и трёт ноющие виски, затем снова смотрит на Кейджи. — Ты сам в порядке? — Никто из нас не в порядке, — усмехается Акааши и опускает на диван голову. Куроо возвращается с телефоном в руке, мрачный и подозрительно молчаливый. — Что такое? — тут же настораживается Бокуто. Ответом раздаётся стук в дверь, и Куроо с усталым вздохом идёт открывать. Из коридора слышится возня, после чего в гостиную заходит Яку, лично решивший доказать, что с ним ничего не случилось. — Отлично, вы его ещё и по башке ударили, — саркастично выдаёт он, глядя на перевязанную голову Бокуто. — Какого хрена у вас стряслось? — Мы сами не понимаем, если честно, — разводит руками Куроо и наклоняется к Бокуто. — Ты из дома втихаря ушёл? — Да, — звучит в ответ виновато. — Блин, я идиот, можешь дать позвонить? А то мой телефон походу выпал где-то во время беготни. Куроо отдаёт Бокуто свой мобильник и уводит Яку на кухню, чтобы постараться ему всё объяснить. Котаро тем временем дозванивается домой, слушает всхлипы мамы и ворчание папы на фоне, извиняется перед обоими и просит не беспокоиться, обещает остаться на ночь у Куроо и никуда не уходить. Кейджи решает не мешать разговору и выходит на балкон покурить. Позже Яку возвращается из кухни, оглядывает Бокуто с хмурым видом и подсаживается к Кенме сыграть один уровень в его игре. С кухни доносится звон посуды, и вскоре из неё выходит Куроо с тарелкой в руках, садится рядом с Бокуто на диван и помогает ему приподняться. — Что это? — спрашивает Бокуто, кивнув на тарелку. — Пюрешка, — отвечает Тетсуро, поднося ложку к его рту. — Тебе надо поесть, хотя бы пару ложечек. Котаро позволяет скормить себе одну ложку, на которую тут же реагирует урчащим животом. — Меня сейчас от любой еды воротит, прости, — оправдывается он, потому что Куроо старался, Куроо пытается заботиться о нём, как о притащенном с улицы котёнке, и совсем не хочется отвечать ему неблагодарным урчанием. Но Куроо ничуть не злится и ест приготовленное пюре сам, наблюдая, как Кенма обыгрывает Яку в гонке. Акааши возвращается с балкона, и через пару минут победная мелодия возвещает о завершении уровня. — Ну и хер с ним, — не расстраивается Яку, поднимаясь на ноги. — Я пойду тогда. — Не уходи, останься у нас, — снова начинает переживать Бокуто. — Серьёзно, куда ты подскочил среди ночи? — поддерживает Куроо, доедая пюре. — Ничего мне ваши сатанисты не сделают, — отмахивается от них Яку. — Вы сами никуда не суйтесь больше, и если с вами что-то ещё случится, я вас всех отпинаю, поняли? С этими словами он уходит, и Куроо решает всех укладывать спать, деловито выключает телевизор и разгоняет всех по кроватям. Акааши заползает на диван, ложится у Бокуто под боком, и тот обнимает его одной рукой и закрывает глаза. Куроо оставляет им включённый светильник, желает сладких снов и вместе с Кенмой уходит в спальню. — Стучитесь, если что-то понадобится, — подмигивает он и прикрывает дверь. В комнате тихо, полумрак разбавляется уютным светом от маленькой лампы, Акааши под рукой дышит еле слышно, и Бокуто напряжённо прислушивается, поглаживает пальцем, насчитывает трещинки на белом потолке и не может, да даже и не пытается заснуть. — Кейджи, ты спишь? Акааши отзывается под боком невнятным мычанием, устраивается поближе и поднимает голову. — Знаешь, этот год… Очень непростой был. Я ни черта не прижился в универе, не завёл друзей, скорее наоборот стал всеобщим объектом ненависти. Я же ублюдски сложный, и терпеть меня никто не собирался, я психовал, они меня ненавидели, из-за этого я опять же психовал, — такой вот тупейший замкнутый круг. Мне было просто непередаваемо хреново, я болтался в какой-то смеси депрессии, беспричинной паники и паранойи, боже, паранойи были просто невыносимы, это бесконечное ожидание чего-то плохого и изматывающая бессонница. Я мог лежать среди ночи в темноте и слышать голоса, приглушённые, то ли через стенку, то ли этажом ниже, просто чьи-то полуночные разговоры, этот монотонный гул, бормотание на расстоянии, невыносимый и нескончаемый, и я слушал его, будто издеваясь над собой, вслушивался и не мог уснуть. Акааши не сводит с Бокуто глаз и не осмеливается перебить, а Котаро не может оторвать взгляд от потолка, втягивает носом воздух, которого слишком мало, задыхается в собственной исповеди, которую так долго откладывал. — Я вливал в себя снотворное, мешал с антидепрессантами и сходил с ума, рвал в ошмётки собственный рассудок, который не выдерживал и начал давать сбои в виде галлюцинаций и провалов в памяти. И, видимо, чтобы иметь хоть какой-то контроль, чтобы уцепиться хоть за что-то, я начал сам создавать себе воспоминания, счастливые и спасительные, такие, как твой выпускной, где я подарил тебе Звёздного Кита, а ты сказал, что не хочешь держать его в неволе, а я объяснял тебе, что киты любят просто так, до дрожи в созвездиях, и Звёздный Кит может оставаться далеко, за сотни световых лет от тебя, но всё равно он будет твоим. А ещё я выдумывал твой голос по телефону в особо тяжёлые вечера, я даже выдумал Рождество, в котором мы все были вместе, потому что вы — единственное, что для меня оставалось настоящим, то, что со мной действительно случалось, потому что люди вокруг были всего лишь безжизненными деревянными куклами. Знаешь, как у Кенмы вот эти манекены для рисования? Безликие и с рваными движениями? Вот я видел такие повсюду, размытые силуэты без лиц, и я убегал от них в свою комнату, да только я никогда не мог спастись, потому что это всё творилось в моей голове, всегда оставалось со мной, не отпускало ни на секунду. Мы с тобой разговаривали в последний раз по телефону в твой день рождения, помнишь? Это было время, когда у меня ещё получалось держаться. А на следующий день в универе было что-то вроде праздника в честь основания, когда пары сокращенные, а потом в общаге гуляния на всю ночь и поблажки в плане режима и дисциплины. И вот я всю эту ночь пролежал на кровати в своей комнате, знаешь, как на вечеринке, когда ты перебрал до дурноты и лежишь в сторонке на диване, всеми брошенный, а веселье продолжается без тебя, и вот я слышал голоса, крики, смех, взрывы хлопушек и песни, и я ненавидел их всех, боже, Кейджи, как я их всех ненавидел. Потом я потянулся за ноутбуком, просто чтобы отвлечься хоть чем-то, и прочитал в интернете новость о смерти вокалиста одной группы. Я не был прям уж таким фанатом, но любил несколько их песен, одну из них ты тоже должен знать — мы с Куроо играли её в Коровнике в тот самый день, когда я тебя впервые увидел, а потом я эту песню крутил весь вечер на повторе, думал о тебе и жалел, что так и не смог познакомиться. И вот я узнал, что вокалиста этой группы не стало, и вроде и нет никакой мистики в его смерти, и никому он не обещал жить вечно, но что-то во мне сломалось, в моей голове, в моей жизни, сломалось от осознания, что всё заканчивается, не рано или поздно, а прямо сейчас, кончился лимит беззаботности, на которой раньше ещё можно было как-то держаться, утратился смысл всего того, что дарило надежду и спасение, просто стёрлось в один момент, как стирается наш город, и я ничего не могу спасти, никого не могу удержать, ничего уже не будет прежним никогда, просто вслушайся в это слово, Кейджи, “никогда” — почему оно такое жуткое? — Но почему ты ничего не сказал нам? — не выдерживает Акааши, приподнимается на локтях и склоняется над Бокуто. — Почему терпел всё это один? Куроо организовал бы настоящую операцию по спасению тебя, так почему же ты скрывал? — Там был один профессор, с факультета психологии, вот он единственный, кому я мог что-то рассказать, и то не всё. Думаю, я стал для него чем-то вроде эксперимента, материалом для его очередной научной работы, но он пытался помочь, на самом деле, ну, мне так казалось. Он велел вести мне дневник, делать в нём пометки о событиях, настоящих и выдуманных, чтобы потом в них разбираться и не терять из виду реальность, да только я уже ни черта не соображал, где из них что. А потом в феврале у меня случился какой-то срыв, и я весь дневник заштриховал чёрным, потому что ничего не осталось, ничего не было и никогда не случится, и я попал в психбольницу, прям как в хоррорах, в которые Кенма играл: полуразрушенная, с заплесневелыми стенами, со старыми железными койками, на которых нет подушек, но есть ремни, чтобы привязывать пациентов. Я вижу эту лечебницу во снах, хотя её тоже никогда не было, Кейджи, и очнулся я тогда на самом деле в обычной палате, и я умолял не сообщать домой, потому что когда-то я планировал быть сильным, планировал чего-то добиться и стать кем-то, но я сам всё порушил, испортил себе жизнь и упустил шанс, и все мои мечты можно было замазать чёрным, прям как в том дневнике. Бокуто не заметил момент, когда перестал сдерживать слёзы, но он наконец-то может говорить, пусть и прерываясь на судорожные всхлипы. — Я хотел быть сильным, Кейджи, особенно ради тебя, а вместо этого я тебя предал, променял на бардак в моей голове. Я решился всё бросить и вернулся лишь осенью, я думал, что по приезду всё пройдёт, надеялся, что дом залечит раны и успокоит, но у возвращения был смысл только несколько первых дней, а потом кошмары и видения стали возвращаться, и предчувствие чего-то ужасного, и дом перестал быть домом, и всё меняется, и город опустеет, и не останется никого, и как же я безумно боюсь потерять тебя, Кейджи, я должен быть сильным, поддерживать и быть рядом, но боже, мне так страшно, страшно снова узнать это самое “без тебя”, которое уже никогда нельзя будет изменить, а я не смогу, Кейджи, я даже окаменеть не смогу, я такое ничтожество, я разбитый истерично мигающий фонарь на пустой улице, я раздолбанная мусорка, я зачёркнутое, неисправное и выброшенное, я воспалившийся удалённый нерв вселенной, я… — Чшшшш… — успокаивает его Кейджи, осторожно гладя по волосам. — Мы из всего этого выберемся, слышишь? И прекрати так плохо говорить о себе, ты всё-таки лучшее, что случилось с моей жизнью, знаешь ли. Бокуто выдыхает под прикосновениями, закрывает глаза, утомлённый собственной речью, жаждет временного спасительного небытия, в которое никак не может провалиться. — Тебе поспать надо. — Я не могу. Акааши слезает с дивана и идёт к спальне Куроо и Кенмы, легонько стучится, не получает в ответ возражений и приоткрывает дверь. — Ребят, у вас в доме есть снотворное? — шёпотом спрашивает он темноту. — У нас есть виски, — отвечает темнота сонным голосом Куроо. — Вы же, насколько я помню, собирались не пить и экономить? — Смешная шутка, — доносится теперь из темноты фырканье Кенмы, которое перетекает в протяжный зевок. Бокуто тем временем разглядывает на стене стык между обоями, который так хочется поддеть пальцем, потянуть в сторону и даже оторвать кусок, оголяя серую и холодную штукатурку. Он отвлекается, когда Акааши проходит мимо дивана, скрывается в коридоре и, судя по звукам, обувается. — Кейджи? — зовёт он настороженно. — Я сбегаю к себе в аптеку за снотворным и вернусь, — объясняет Акааши, выглядывая из дверного проёма. — Не надо мне снотворных, останься, — почти взмаливается Котаро, садясь на диване. — Я минут на десять, не больше, так что ложись, — успокаивает Акааши и снова ускользает в коридор. — Кейджи! — успевает окликнуть его Бокуто, и тот возвращается в комнату. — Кейджи, подожди. Я тебя люблю. Акааши вздрагивает и цепляется рукой за стену, как-то болезненно и отчаянно. — Я тебя тоже люблю, — не говорят эти слова с таким щемящим надрывом, Кейджи, ты будто прощаешься. — И я скоро вернусь, — обещает он и уходит, и Бокуто слышит, как закрывается в прихожей дверь. Почему вечера в стенах такие невыносимые, особенно когда миноносцы в голове прорывают затишье, и хочется содрать обои и обнаружить под ними звёздное небо? Котаро с трудом поспевает за временем, но даже он чувствует, что прошло куда больше, чем десять минут. Выть хочется, чтобы потолок затрещал, а на голову посыпались обломки сгоревших звездолётов. Сегодня ночью мы приведём избранного. Бокуто холодеет, вскакивает с дивана, дёргается к двери спальни, в которой Куроо с Кенмой наверняка вовсю уже видят сны, тянет дрожащую руку к дверной ручке, но передумывает, выбегает в коридор и покидает квартиру без предупреждений и прощаний.