С тысячей интонаций

В серых глазах пляшут черти, абсолютно безбашенные, безумные черти, те самые, после встречи с которыми жизнь стремительно летит к херам, прошибая кирпичные стены на полной скорости. Их буйное веселье нельзя не заметить даже с приличного расстояния – они всегда там, ждут, пока необдуманно подойдешь слишком близко и подставишь глотку под их клыки. Не то, чтобы Мо хоть сколько-нибудь интересовали черти Тяня, или его глаза, или вообще любая хуйня, с ним связанная. Не то, чтобы Мо наблюдал за ним. Конечно же, нет. Просто этот ублюдок вечно ошивается где-то в поле зрения, чтобы не видеть его совсем, нужно выдрать глазные яблоки из глазниц, но это как-то не вариант. А раз не вариант – приходится терпеть, стиснув зубы, регулярно натыкаясь взглядом на знакомую темную, взъерошенную макушку, мысленно – а иной раз и вслух – проклиная тот день, когда ублюдок родился. Не то чтобы Мо хоть сколько-нибудь волнует эта чужая, нахальная рука, сжимающая плечо Тяня, перебирающая пальцами по чёрной футболке, пока черти продолжают плясать в серых глазах. С чего бы? Нет, абсолютно точно насрать, на Тяня насрать, на руку насрать, на расслабленное плечо насрать, проблема только в том, что он не понимает. Это слишком близко, слишком тесно. Если бы кто-то прикоснулся к нему так – получил бы по морде. В жестах светловолосого мудака, уже весело над чем-то смеющегося и наклоняющегося ещё ближе к Тяню – куда уж, блядь, ближе? – он видит властность и жадность. Но это, конечно же, не важно. А в желудке что-то сжимается, неприятно дергает, конечно же, от голода. Он не успел толком позавтракать сегодня, вот и все. Мо, конечно же, сейчас уйдёт отсюда. Мо, конечно же, вот сейчас развернется и уйдёт, ни разу не оглянувшись. Конечно же. Вот прямо сейчас, через секунду. Ну ладно, через минуту. Или еще одну. И еще… Блядь. Просто улицы города плавятся под палящим солнцем, и он сам плавится, вместе с потом испаряется сознание, отупляя, лишая последних мозгов – здесь, в тени, чуть легче. Мо не хочет опять возвращаться под иссушивающие лучи. Вот и все. Широкая улыбка Тяня – привычно ехидная, но слишком уж широкая, – адресованная мудаку рядом с ним, не имеет никакого отношения к тому, что ноги Мо, кажется, приросли к асфальту. Наверное, кроссовки тоже расплавились, и теперь от земли их не оторвать. Воздух тяжелый, спертый, лёгким его мало, а бутылка воды в руке, которая совсем недавно была свежекупленной и приятно, бодряще ледяной, отдается в руку теплом. Сколько он так стоит? Мо не знает. Когда два ублюдка, сидящие у входа в кафе под навесом, наконец поднимаются и достают бумажники, он испускает какой-то странный, протяжный полувздох, полухрип, вместе с которым в легкие поступает приток кислорода, слегка отрезвляя, позволяя легче дышать. Этот вздох, конечно же, не имеет никакого отношения к тому, что стремный мудак наконец убрал свою чертовую руку с плеча Тяня. В этот момент, будто услышав гребаный судорожный хрип – как, блядь, как?! – серые глаза отрываются от рассеянного разглядывания содержимого бумажника и бушующие в них черти вцепляются в глотку Мо. Ему тут же хочется сбежать, спрятаться где-нибудь, вот хотя бы за этим охуенно кстати ветвистым деревом, но момент, когда еще можно было сделать это, упущен. Мо почему-то чувствует стыд, будто охранник в супермаркете застал его за попыткой стащить упаковку сигарет со стандартным «курение убивает», на которое всем насрать. Без этих сигарет он вполне мог бы прожить… А на деле не мог. У чертей в глазах Тяня предупреждения нет, никто не прилепил ему на лоб надпись «общение со мной убивает», а оно убивает, блядь, хотя Мо не чувствует этого, как курильщик не чувствует себя умирающим, выкуривая сигарету в затяг. Но курильщик знает, что убивает себя. Мо знает, что убивает себя. Знает. Но не осознает. Он хочет сбежать. Но не бежит. – Что ты здесь делаешь? – ехидности в Тяне столько, что хватило бы еще на десяток поехавших ушлепков, но он же из тех, кто должен быть круче всех по всем параметрам, в ебанутости ему тоже нет равных. И судя по тому, как сочится ехидством этот голос сейчас – он уже мысленно ответил на свой вопрос, а спрашивает так, на поржать. Бесит. – Воду покупал, – Мо поднимает руку и демонстративно потряхивает зажатой в ней бутылкой. – Допрос окончен? – шипит зло, яростно, все еще по-дурацки надеется – этого будет достаточно, чтобы Тянь от него отъебался. Ну да, как же. Наивный кретин. Бутылку из руки выдергивают легко, играючи, и не важно, какой сильной была хватка пальцев Мо на ней – ироничная улыбка уже изгибает тонкие губы и брови поднимаются чуть выше. – В такую жару – и тёплая? Любишь погорячее, а, Рыжий? – Тянь весело подмигивает, откручивает пробку и в несколько глотков осушает пол-литровую бутылку. Довольно облизывается. Мо хочет сказать что-то резкое, язвительное. Или врезать так, чтобы ублюдок согнулся пополам и харкал кровью, чтобы навсегда стереть с его лица эту выводящую из себя улыбку. Или просто сбежать отсюда, да подальше, туда, где черти в гребаных серых глазах его не отыщут. Но вместо этого из его рта вырывается вопрос прежде, чем Мо успевает его осознать и остановить себя – теперь можно с уверенностью сказать, что жара и впрямь иссушила мозги. – Кто это с тобой? – короткий кивок в ту сторону, где недавно Тянь сидел бок о бок с оккупировавшим его плечо мудаком. Мудака поблизости больше не видно. – Да так, – беззаботно пожимает плечами Тянь, не слишком-то спеша отвечать на вопрос, но уже спустя секунду довольно скалится. – Ревнуешь? Мо чувствует, как жар вспыхивает в районе шеи и медленно, будто нехотя, но неотвратимо поднимается к лицу. Тянь придвигается к нему совсем близко – ближе, чем мудак совсем недавно придвигался к самому Тяню, – и Мо резко отшатывается, когда их носы едва не соприкасаются. – Сдурел, придурок? – зло шипит, вдруг вспоминая, что они стоят на оживленной улице и вокруг дохуя людей – на секунду он успел об этом забыть. – Головой хоть иногда пользуешься? – Угу, – самодовольно и с ноткой угрозы мурчит Тянь, делая шаг вперед, пока Мо отступает назад. – Во время поцелуев. Или ещё чего поинтереснее... Мо шипит и, наплевав на людей вокруг, со всей дури впечатывает кулак в живот Тяню, потом резко разворачивается на сто восемьдесят и уносится оттуда. В его ушах еще долго звенит тихий, приглушенный и до одури раздражающий смех, а перед глазами пляшут знакомые черти и все никак, сука, не уймутся.