С тысячей интонаций

Его жизнь дерьмо, такое ебаное, нахрен, дерьмо, что Мо не знает – то ли ему выть, то ли лезть на стены, то ли разбивать об эти стены кулаки в кровь. Он не знает, как выбраться из этой пропасти, не знает, куда тыкать своей мордой в поисках выхода, и просто мечется по кругу, оскаливаясь и отпугивая, с бешенством подзаборного отбитого пса кидаясь на людей. Кидаясь на самого себя. Иногда Мо кажется, он слышит, как трещат сухожилия, как ломаются кости, он чувствует на языке привкус крови – своей собственной. И кидается в драки с мазохистским рвением, вроде как демонстрируя силу, вроде как показывая, какой он дохуя гордый. Оглушая тех, кто ему не нужен – и кому не нужен он, – показательной демонстрацией того, как дохуя они ему не нужны. А на самом деле – просто пытаясь не сойти с ума. Когда ему разбивают лицо до ссадин и гематом, а вместе со слюной отплевывается больной багряный – становится чуточку легче. Потому что солоноватый, отдающий железом привкус крови из его головы становится реален. И появляется от чужих ударов, а не от того, что Мо не выдерживает и сам себе расхерачивает голову о ближайшую стену. Успех же, да? Охуенный успех. А потом в его жизни появляется Хэ Тянь с его растянутыми в самодовольной улыбке губами, с его холодными серыми глазами, с его кулаками, которые он совсем не прочь пустить лишний раз в ход. И все бы хорошо – но Мо не привык ни перед кем прогибаться, а Хэ Тянь прогибает, пытается подмять под себя, подчинить, а костяшки его пальцев, мажущие по скулам, пробираются куда-то глубже. Не по коже. Не по костям. Не по почкам и печени. По затаенному, глубоко похороненному, по тому, о чем Мо молчит самому себе. И ему страшно. Ему впервые с тех пор, как на его глазах руки отца обвили хвосты наручников – так страшно. До желания скорчиться в темном углу и рыдать, натужно скулить, пряча лицо в коленях и заткнув уши руками. Ничего не видеть. Ничего не слышать. Ничего не знать. Не знать самого себя – охуенно было бы. Хэ Тянь здесь, он смотрит отстраненно и равнодушно, какой-то неправильный, может, сломанный и тщательно склеенный заново; хотя скорее – изначально собранный где-то на заводе: механический, но подчиняющийся исключительно собственной воле. Но так только поначалу, а позже Мо видит – и надтреснувшую маску, и признаки человечности, и то, что равнодушия за сквозными трещинами куда меньше, чем хотелось бы думать. Сломленный? Может быть. Но не до конца. Слишком сильный, чтобы до конца. Механический? Едва ли. Но Мо не хочет этого знать, Мо ничего не хочет о нем знать. Мо хочет, чтобы эта новая порция дерьма исчезла из его жизни – ему и старого хватает, знаете ли, еще немного, и можно будет в нем задохнуться. Но Хэ Тянь настырный, он, кажется, совсем не привык проигрывать и уж тем более добровольно сдаваться. Когда Мо задумывается, осознает ли Хэ Тянь сам, как глубоко прошибает своими кулаками – то понимает, что не знает ответ. Понимает, что не уверен, хочет ли знать этот ответ. Может, Хэ Тянь не сломанный и не механический, может, Хэ Тянь просто избалованный богатыми предками хер, которому всласть выебать морально одного слишком охреневшего рыжего пиздюка. Вообще-то, это самый правдоподобный вариант. Вообще-то, этот вариант приходит в голову в последнюю очередь. Вообще-то, Мо, пожалуй, совсем уж безмозглый долбоеб. Хочется пойти и попросить прощения у матери – она определенно заслужила сына получше. Только она такого порыва не оценит. Однажды Мо просто понимает, что он выбился из сил, устал так, что ощущается – если сейчас осядет на пол, то больше уже никогда в жизни не поднимется. На теле – ни одного синяка, но внутренне кажется, что он весь в бинтах и гипсе, и все равно продолжает кровоточить так, что должен оставлять за собой широкий след грязно-алого. Впереди маячит знакомая широкая спина, нужно только протянуть еще несколько ярдов, дотащить себя чуть дальше, шаг за шагом, шаркая, как оживший бесцветный труп. А потом вцепиться жилистыми пальцами в плечо до разливающихся под тканью футболки фиолетовых следов и уткнуться лбом в колючий затылок. Выдохнуть. Вспомнить, как вдохнуть заново. Хэ Тянь ничего не спрашивает – он просто замирает, превращается в камень и не мешает, пока Мо заново учится дышать. Кажется, он опять слышит хруст, с которым ломаются кости, чувствует, как с уголка губ медленно стекает струйка крови. Мо знает – в этот раз не он мысленно себя калечил. Это Хэ Тянь. И от этого легче. Почему-то от этого, блядь, легче. А потом в один миг все прекращается. Легкие расширяются, принимая в себя воздух, вой под ребрами затихает, утаскивая за собой и хруст костей, и ощущение гипса на внутренностях, и железно-солоноватый привкус на языке. Хэ Тянь. То ли сломанный, то ли механический, то ли избалованный. То ли просто нужный. Из Мо знакомыми кулаками вышибло часть того, что пожирало его, заставляло гнить изнутри, и когда он отрывается от чужого затылка – понимает, что давно не ощущал себя так твердо стоящим на земле. Хэ Тянь ничего не говорит. Он оборачивается, смотрит пристально и как-то изучающе – куда там, ни следа отстраненности и равнодушия. Сука. Из-за этого взгляда все еще хочется бежать и защищаться. Из-за этого взгляда хочется податься вперед. Неуловимое движение пальцев в точку где-то за ухом – Мо даже не отшатывается, кажется, впервые не отшатывается, – после чего Хэ Тянь бросает последний взгляд, а затем разворачивается и уходит. Если бы в этом взгляде была хоть капля самодовольства, или ехидства, или все тех же привычных отстраненности и равнодушия – можно было бы запрятать поглубже вот то, новое, ощущение твердости почвы под ногами, и вытащить наружу привычную ярость. Но ничего этого нет. А есть непривычное… облегчение? Мягкость? Покой? Тепло? Мо встряхивает головой, разворачивается и тоже уходит, в противоположную сторону – нахрен, если разбираться в этом, можно сломать себе мозг. А он впервые за долгое время не хочет ничего себе ломать. Он хочет жить. И это неожиданно охуенное чувство. Теплое, знаете ли.