С тысячей интонаций

Шань в душе не ебет, когда именно ублюдок успевает забраться к нему под кожу. Это просто… случается. Просто в какой-то момент становится настолько не похуй, что даже Шань оказывается не в состоянии это игнорировать. Не похуй, когда Хэ Тянь исчезает на несколько дней – и надо бы выдохнуть с облегчением, вот только почему-то не получается. Вообще выдохнуть не получается до тех пор, пока Шань опять не видит знакомую холеную рожу – и облегчение теплом разливается по венам. Не похуй, когда Хэ Тянь засыпает на кровати Шаня и во сне его выворачивает наизнанку кошмаром настолько, что ублюдок покрывается испариной, мечется по белым простыням, выглядя при этом таким непривычно испуганным, хрупким и уязвимым, что внутренности ошпаривает незнакомым, но настойчивым желанием успокоить и защитить. Не-по-хуй – и Шань просто разваливается на куски, когда стоит посреди школьного коридора, ловит на себе пристальный взгляд Хэ Тяня, и обжигающая волна поднимается по позвоночнику от одного этого взгляда, напоминая обо всех мокрых снах с его участием, которые теперь тоже хер проигнорируешь. Шань пытается делать вид, что ничего не происходит. Пытается делать вид, что все в порядке в порядке в порядке, что весь его сраный, и без того изломанный мир не начал подстраиваться под одного мудака, который ворвался в этот мир без приглашения и поселился там, как у себя, сука, дома. Вот только стоит один раз осознать и признать, насколько не похуй – и больше никакое «делать вид» не срабатывает. А чужое присутствие под кожей начинает ощущаться почти физически. Шань знает если не все, то очень многое о борьбе с целым сраным миром, и он вынужден признать, что из всего, с чем ему приходилось бороться, борьба с самим собой оказывается самой выматывающей и выламывающей. Так не может продолжаться долго. Он не знает, откуда это взялось, не понимает, почему настолько прикипел к ублюдку, почему к нему припаяло так, что даже с кровью, мясом и внутренностями теперь хуй эту клубящуюся под ребрами херню из себя выдерешь, и потому все, что ему остается – принять это, как данность. Смириться. Сдаться. И именно это Шань и делает. Сдается. Кажется, впервые в жизни он сдается так рано, но при этом чувствует себя настолько заебанным и уставшим, будто эта сраная борьба с самим собой длилась гребаными веками. И, когда видит Хэ Тяня в следующий раз, смирившись-осознав-приняв, Шань смотрит на эту его широкую, ехидную ухмылку, смотрит в эти стальные, до костей пробирающие глаза, и не чувствует ни раздражения, ни злости; он не огрызается, не посылает, не пытается ударить. Он не делает ни-че-го. Просто сбрасывает чужую руку со своего плеча, мажет равнодушным взглядом по вытянувшемуся лицу, разворачивается – и уходит. И удивляет этим даже самого себя. Но ни на что другое сил просто не остается. Шань заебался. Шань устал. Шаню нужно немного времени наедине с собой, чтобы не видеть не видеть не видеть эти дурацкие стальные глаза, дурацкую ехидную улыбку, не слышать этот дурацкий голос с его дурацкой хрипотцой. Хватает и того, что он все равно все это видит и слышит, стоит только закрыть глаза. Мудак забрался к нему под кожу. И хуй его теперь оттуда выгонишь. Шань ждет, что Хэ Тянь так просто это не оставит и привычно доебется до него – но тот в свою очередь тоже не делает ничего. До самого вечера Шань видит его только где-то на периферии, в поле зрения – но на расстоянии. На следующий день Хэ Тянь опять подходит к нему, опять забрасывает руку на плечо, опять начинает нести какую-то ересь – но все, что делает Шань, это опять сбрасывает руку, разворачивается и уходит. И опять – ничего. Тишина. Только темноволосая макушка на периферии. Разве что в серых глазах появляется что-то новое, что-то, что Шань даже не пытается понять – хватает и своей собственной херни, чтобы добавлять к ней еще чужую. Такой сценарий повторяется и на день после. И на тот, который за ним. Это странно. Это так не похоже на Хэ Тяня. Но у Шаня не хватает сил на то, чтобы копаться в его придурошной голове. На шестой день Хэ Тянь даже не пытается подойти. Шань уже не ищет себе оправданий – какой, нахрен, смысл? – когда начинает выискивать знакомый силуэт в толпе. Находит он Тяня довольно быстро – тот стоит, привалившись к стене, выглядя непривычно отрешенным, задумчивым, хмурым, и, кажется, даже не пытается слушать Цзяня И, который что-то эмоционально ему втолковывает. Голова Хэ Тяня тут же поворачивается в его сторону, стоит Шаню остановиться и залипнуть на нем всего на несколько секунд – будто он гребаная ищейка, цербер, натасканный везде и всегда находить Шаня каким-то сраным шестым чувством. Когда их взгляды сцепляются – Шань ожидает, что сейчас почувствует себя пристыженным из-за того, что его вот так тупо застали за слежкой; но, кажется, для такого выматывающего чувства, как смущение, Шань тоже неебически устал. Поэтому он просто кивает, разворачивается и уходит. Что бы ни творилось с Хэ Тянем, физически он явно в полном порядке – пока что Шаню достаточно знать это, чтобы немного унять это сраное беспокойство за ублюдка, поселившееся под ребрами. Для всего остального ему нужно время. Ему нужно прогнать эту усталость и заебанность из собственной головы. В идеале – прогнать оттуда Хэ-гребаного-Тяня. Но в сраной жизни Шаня никогда и ничего не бывает «в идеале», поэтому на последний расклад он как-то не особенно и рассчитывает. Когда на следующий день Хэ Тянь зажимает его в туалете, запирает в клетке из своих расставленных по обе стороны от него рук – Шань оказывается не готов. не готов не готов не готов Не готов к этой злой, отчаянной стали в глазах, не готов к едва уловимому, окутавшему его запаху, который уже почти не ощутим на чужой куртке, все еще валяющейся под кроватью – и если Шань вытаскивал ее в последние дни пугающе часто, то это… никакое не сраное совпадение, поздно уже, слишком поздно оправдываться и игнорировать, поздно пытаться жить тем дурацким бессмысленным существованием, которое было до. Внешнее равнодушие и выдержка последних дней, которые давали ему держаться подальше от Хэ Тяня, идут трещинами, разламываются и осыпаются, оставляя Шаня таким неебически уязвимым, что это пиздецки страшно. И он, блядь, не готов. Не готов окончательно провалиться в то, что после. И, наверное, он никогда по-настоящему готов бы не был. Потому что сердце сбивается с ритма, и тут же приходит понимание – это совсем не от страха. Потому что взгляд опускается на тонкие, бледные губы, и тут же приходит понимание – это совсем не случайность. Потому что пальцы покалывает от желания прикоснуться. И это гребаная конечная. От этого хочется бежать. Бежать, пока ноги не сотрутся в пыль, пока легкие не сгорят, бежать так быстро и так далеко, чтобы можно было сбежать от самого себя. Вот только не получится. Добегался уже, хули. Хэ Тянь открывает этот свой дурацкий, залипательный рот, наверняка собираясь ляпнуть очередную раздражающую херню, но Шань опережает его, выдыхает: – Блядь. Прикрывает глаза. – Блядь. Утыкается лбом в подставленное плечо. – блядь блядь блядь Шань чувствует, как чужие пальцы зарываются ему в волосы, как едва уловимо, почти неуверенно, пугающе ласково начинают массировать затылок – и надо оттолкнуть, надо послать, надо поставить точку во всей этой херне, которая наверняка, наверняка разрушит его до основания. Надо… Ну нахуй. – Дошло? – тихий вопрос со знакомой, такой, сука, знакомой хрипотцой, от которой коленки бы подгибались, будь Шань барышней из бульварных книг в мягком переплете. Но он не барышня. У него от этой хрипотцы просто одна маленькая незначительная смерть – и кого она, вхера, ебет, если эта смерть всего лишь очередная в веренице сотен таких же, причина большинства из которых все тот же Хэ-гребаный-Тянь? Хэ-гребаный-Тянь, который забрался к нему под кожу, и его оттуда не вытравишь, не вырвешь, не вырежешь. И Шань все еще не знает, когда, почему и какого хрена это произошло. Но да, блядь, дошло. Дошло. А лучше бы не доходило – мог бы подумать он, но почему-то так совсем не думается. Шань устал. Шань заебался. У него в мыслях сбоит, и сердце сбоит, и жизнь, мать ее, сбоит – синий экран на области всего сраного существования. Но сейчас, сейчас, в эту самую секунду, пока Шань не пришел в себя, не вскинулся и не послал, пока уебанская улыбка продолжающего почесывать его затылок Хэ Тяня ощущается нутром – все будто становится на свои места. И в этой секунде, пожалуй, можно было бы остаться жить.