С тысячей интонаций

Июнь обрушивается на него жарой, монотонной и выжимающей, выливающейся в хроническую заебанность. В постоянное желание сдохнуть под прессом давящего спертого воздуха. Июнь обрушивается на него Хэ Тянем. Хэ Тянь, кажется, везде, за каждым углом, поворотом, в каждом прохожем. Кажется, Хэ Тянь рядом, даже когда его рядом нет, хотя вероятность этого ужасающе близка к нулю. Потому что Хэ Тянь, кажется, рядом постоянно. Он улыбается этими своими звериными оскалами, он почти никогда не затыкается, он виснет на Шане и привычно напирает – с хуя ли это вообще стало привычным? – не давая вдохнуть спокойно, хотя было бы что вдыхать. Кажется, в июне Хэ Тяня становится даже больше, чем раньше. Хотя, казалось бы, куда уже, сука, больше-то? Июнь обрушивается на него Хэ Тянем. Хэ Тянь обрушивается на всю его жизнь ебучей катастрофой. А Шань терпит, конечно же. Рычит и огрызается, ворчит и хмурится, но терпит. Ну а хули, в общем-то, почему бы и не потерпеть? У него же жизнь – мед и сказка! А Хэ Тянь вносит в нее такое полезное разнообразие: ложку-другую – или тонну-другую – дерьма. Но у Шаня все нормально. Его жизнь идет по накатанной. То есть, по накатанной катится в ебеня, конечно же. И когда в один из все тех же жарких, все тех же летних, все тех же изнуряющих вечеров, Хэ Тянь тащит его на какой-то фильм, Шань уже почти не сопротивляется. Просто идет следом, только ворчит много и хмурится, создавая бурную видимость активной деятельности, направленной на попытки от Хэ Тяня избавиться. Хэ Тянь – его приговор. Его виселица. Его гильотина. С этим Шань успел смириться, так что, да, почти не сопротивляется. Ну, или не сопротивляется совсем. Судя по тому, какие взгляды Хэ Тянь бросает на него и как при этом улыбается, без слов ясно – он тоже это понимает. Мудак. Мудак, который, вообще-то, учится уважать чужое личное пространство, учится принимать «нет» в качестве ответа, учится отступать и не давить, когда Шань действительно чего-то не хочет. Учится. Пытается. Местами у него получается плохо, местами – откровенно хреново, но Шань видит все эти попытки, замечает на первый взгляд незначительные, но отчего-то ключевые мелочи. И они ему удавкой на глотке затягиваются. И, может, немного, совсем чуть-чуть теплом под кожу забираются. Но Шань старательно, почти успешно последнее игнорирует. Точно так же он старательно, почти успешно игнорирует и то, как до омерзительного приятно щекочется что-то в груди каждый раз, когда Хэ Тянь бросает на него очередной прищуренный взгляд, искрящийся и ясный, такой задорно-искренний и несвойственно ему мягкий, что Шань просто… Просто игнорирует, да. Почти успешно. Почти. 99% успеха. Оставшийся же один процент – тот самый, который Шань оставляет на все дурацкие случаи, когда сердце спотыкается на этом-чертовом-взгляде, когда дыхание стопорится и в глотке пересыхает, и можно было бы так удачно свалить все на чертов жаркий июнь. Вот только не получается. Не получается. А ведь он мастер отрицания. У него был бы черный пояс по отрицанию, если бы. Если бы. Блядь. Ладно, возможно, на это ему стоит оставить больше одного процента. Чуть позже они уже сидят в кинотеатре, и рука Хэ Тяня лежит рядом на подлокотнике, и Шань игнорирует, игнорирует, игнорирует, вот только фильм проходит мимо его внимания, и вся жизнь проходит мимо его внимания, и эта дурацкая рука кажется гипнотической, и взгляд все возвращается, и возвращается, и возвращается к ней… А в памяти в это время почему-то вспыхивают воспоминания о том, как Цзянь И держал своего дружка Чжань Чжэнси за руку, и улыбался при этом так ошалело-счастливо, так солнечно, что до вероятности сжечь себе сетчатку, если слишком долго на эту улыбку смотреть. Что сразу становилось ясно – они наконец друг друга нашли. Даже если все это время рядом друг с другом находились. А память почему-то подбрасывает ту неразборчивую, почти пугающую смесь из чего-то удивительно искреннего и светлого за людей, которых, кажется, все-таки угораздило стать ему друзьями – им необязательно об этих мыслях знать, совершенно, нахрен, необязательно, – и чего-то раздраженно-болезненного, тоскливо поскуливающего под ребрами. Но только сейчас, в эту самую минуту, когда Шань сидит в полутьме кинотеатра и вместо того, чтобы смотреть фильм, продолжает пялиться на руку Хэ Тяня, до него доходит. Наконец доходит, что это было, какого черта ему так тогда внутренности через мясорубку пропустило. Зависть. Гребаная зависть. В этом простом держании-за-руки, в солнечной мягкости между теми двумя придурками проявилось то, чего Шаню никогда не нужно было. Чего он никогда не хотел. Раньше – не нужно было. Раньше – не хотел. И это хрень какая-то, и глупость сопливая, и значения вообще иметь не должно, но… Ебучее «но». Блядь. Он дает себе еще несколько секунд. Бросает искоса взгляд на Хэ Тяня. Тот с таким пристальным, неотрывным вниманием фильм смотрит, что Шань понимает – Хэ Тянь знает о сюжете ровно столько же, сколько знает он сам. Нихрена не знает. Шань отворачивается. Вдохнуть-выдохнуть. Мысленно выругаться. Когда ладонь Шаня все-таки опускается на лежащую на подлокотнике руку, когда сердце начинает колотиться где-то в глотке, когда вторая рука вцепляется в штанину с такой силой, что, кажется, близка к тому, чтобы разорвать ее к хуям – то он упрямо смотрит только на экран и делает вид, что ничего особенного не происходит. Ничего, нахрен, особенного. Проходит секунда. Вторая. Одна-вторая вечность. Рука под его ладонью остается неподвижной. А Шань, конечно же, ни капли не паникует, не заходится криком в своей голове – до сорванной глотки. Он всего лишь собирается убрать руку. Собирается сделать вид, что ничего не происходило. А когда выйдет отсюда, возможно, еще собирается утопиться в ближайшей луже. Только хуй он хоть одну лужу сейчас найдет. Блядь. Но ничего Шань сделать не успевает. Потому что в следующую секунду рука Хэ Тяня поворачивается ладонью вверх и он переплетает их пальцы с такой силой, отчаянной, паникующей, что, кажется, будь на месте Шаня кто другой, можно было бы услышать хруст костей. Это должно быть больно. Боль успешно заглушается облегчением и чем-то светлым, пряным, дохуя подозрительно смахивающим на счастье. Еще через несколько секунд хватка Хэ Тяня становится слабее, своими длинными узловатыми пальцами он начинает с неожиданной мягкостью поглаживать костяшки Шаня, будто извиняясь. Эта мягкость оплавляет что-то внутри Шаня – возможно, внутри них обоих. Что-то зачерствевшее, огрубевшее, что-то, покрытое вековыми уродливыми рубцами. Единственное, о чем Шань в этот момент может думать – как же охуенно, что в полутьме кинотеатра его лица не видно. Не видно, как сильно оно сейчас полыхает алым. Не видно, как уголки губ дергаются в намеке на улыбку. Хотя он почти уверен, что Хэ Тянь может ее почувствовать – потому что самому Шаню кажется, что он чувствует улыбку Хэ Тяня, даже если так и не решается еще раз на него посмотреть. И эта улыбка резонирует в его грудной клетке с такой силой, что может переломать ребра к хуям. Июнь обрушивается на него жарой. По-настоящему тепло и солнечно Шаню становится, когда он переплетает свои пальцы с пальцами Хэ Тяня.