С тысячей интонаций

Финальный бросок. Свисток. Победа. Восторженный визг тут же разламывает секундную выжидающую тишину. Народ вскакивает с мест, ломится вперед, и оставшийся стоять в стороне Шань морщится, когда кто-то задевает его плечом. Задевает еще раз. Какой-то пацан тормозит и оборачивается, извиняется. Хватает одного взгляда, чтобы он стушевался, замялся, свалил наконец в туман. А толпа уже окружает Хэ Тяня, сверкающего белоснежным оскалом во все ебучие тридцать два. Каждый норовит дотянуться до него рукой, прикоснуться, как к кумиру, идолу, как к божеству, снизошедшему до простых смертных на один мимолетный вечер. Редкий шанс. Невиданная удача, мать ее. Возможность жадно отхватить себе кусок дохуищно божественного благословения. Шань хмыкает и думает о том, что пора бы валить. Думает, а какого хера вообще здесь делает. Думает – и почему-то продолжает стоять. В стороне от толпы. В тени. На шею Хэ Тяню вешают медаль. Золото бликует на солнце, горит ярко, ослепляюще – Хэ Тянь все равно горит ярче. Хэ Тянь приковывает к себе взгляды десятков, сотен, когда-нибудь будет приковывать взгляды миллионов. Хэ Тянь сжигает – и горит уже Шань. сго ра ет Вздрогнув, Шань с силой проводит ладонью по лицу, встряхивается весь мокрой замызганной псиной, и думает – нахуй. Нахуй. Сейчас Хэ Тянь даже не заметит, если он уйдет – не то чтобы Шаню не посрать. Не то чтобы Шань в принципе пришел ради него. Не то чтобы Шань прислушался и услышал, когда Хэ Тянь просил прийти на игру. Ничего из этого. Нихера подобного. У Шаня просто появилось свободное время, и нужно было убить пару часов, и забрел он сюда по чистой случайности – и вообще, самообман заебись какая удобная штука. И нет, он не чувствует разочарования из-за этого самого понимания – сейчас Хэ Тянь не заметит, если он уйдет. Сейчас у Хэ Тяня – минута абсолютной победы, минута в призрачном свете софитов, минута чистого, как приход, восхищения толпы. Минута, которая однажды растянется на вечность. Потому что это Хэ Тянь. Выебистый мажорчик. Талантливый ублюдок. С Хэ Тянем не может случиться иначе. Эта минута – будущее Хэ Тяня, и в этой сияющей минуте нет места грязному пятну на подошве новеньких, дохрена дорогущих кед. Шань – такое пятно. Ему места нет. Но разочарование? Нахуй. Горечь в глотке? Нахуй. Боль в грудной клетке такая, будто въебали коленом прямиком в солнышко? Пусть останется для дрянных бульварных романов в мягком переплете. Шаню посрать. Шань знает, что Хэ Тянь не обернется – и это нормально. Что Хэ Тянь не вспомнит о нем – и это нормально. Что мир Хэ Тяня не вертится вокруг одного хамоватого тупого пацана, вечно влипающего в лютый пиздец, лютым пиздецом существующего – и это нормально. все нор ма льно И нужно просто развернуться и уйти. Вокруг Хэ Тяня восторженная ликующая толпа – так будет всегда. Хэ Тянь в свете софитов. Хэ Тянь, идеальный, рехнутый на всю голову уебок, у ног которого – весь долбаный мир. Хэ Тянь, который горит, горит, горит. …и Шань, который задыхается дымом собственных горящих Хэ Тянем легких. Черт возьми. Шань хрипло, с силой выдыхает, достает из кармана наушники. Заглушает раздражающий рев толпы музыкой, с успокаивающей истеричностью бьющей по барабанным перепонкам. Готовится развернуться на пятках в сторону, противоположную от Хэ Тяня, от ликующих визгов, от золота, которое на солнце – бликами; и от серебра, которое – в глазах, и куда ярче, и топит, и глушит, и… И тогда он замечает, как эти гребаные глаза выискивают что-то в толпе. И тогда он вмазывается с разбегу в это ебаное серебро, и он весь – всмятку, и внутренности – в кровавую кашу, и согнуться бы, и откашляться грязно-алым, и… И это серебро его находит. Всегда находит. Твою же мать. Шань думает – блядь. Думает – какого хера я не свалил раньше? Думает – почему не валю сейчас? Но ноги прирастают к земле, и он сам весь врастает в магму, он сам – магма, раскаленная, текущая по жилам, заставляющая жар пульсацией зародиться в солнышке и ебнуть к шее, к щекам, когда в клетку ловят знакомые еблански серые глаза – серебро, гребаное серебро, которое куда ярче золота. А потом Хэ Тянь делает шаг вперед. И пробирается сквозь толпу. И взгляд свой не опускает, и чужой взгляд не отпускает, ублюдок, не отпускает, и в глотке Шаня почему-то пересыхает, и приходится сглотнуть, и бежать хочется так, чтобы ноги – в кровавые мозоли. И почему раньше-то не сбежал, пока шанс был? Почему, Мо Гуань Шань, твою же мать? Почему? Проходит секунда. Или минута. Или вечность обрушивается на Шаня монолитом, не давая сделать ни одного вдоха – а Хэ Тянь уже стоит рядом, на расстоянии этого самого ебучего вдоха. И взгляд держит, глаза свои дурацко-залипательные ни на секунду не отводит. И улыбается вдруг. Улыбается, а не скалится. Не так, как для толпы – во все свои белоснежные тридцать два, с этим абсолютным самодовольством и абсолютным превосходством – абсолютно стеклянно, абсолютно безлико; так, что бесит и уебать хочется, пока все вокруг на этот оскал ведутся, этому оскалу верят, за этим оскалом идут. Хэ Тянь улыбается, а Шань на пальцах может пересчитать эти его улыбки. Разрушительно мягкие. Убивающе теплые. Такие, что бесит только сильнее, уебать хочется только сильнее – и себе уебать тоже, чтобы вышибить изнутри ответное тепло, разливающееся одним маленьким подреберным океаном. Хэ Тянь улыбается, мразь. Длинные тонкие пальцы – у уха Шаня, осторожно, не касаясь, и хриплый голос спрашивает, пока наушник оседает нитью на плече: – Видел, как хорош я был? – хотя тоном таким, что скорее утверждает, чем спрашивает, ебучий самодовольный ублюдок, и Шань буркает что-то разраженно-неразборчивое, и Шань думает, что они как-то дохуя близко друг к другу, и надо бы отступить на шаг. И не отступает. – Думал объявить, что посвящаю игру тебе, но решил – не оценишь. А Хэ Тянь почему-то все ближе. А дыхание Хэ Тяня уже почему-то горячечно ощущается на губах. А Шань почему-то все еще не отступает. И почему-то молчит. Блядь. – Так что я решил просто отдать тебе это. Золото для моего Золота, – а пальцы Хэ Тяня уже едва уловимо пробегаются по волосам на висках, прикасаются к коже так, что жар лижет позвонки, ползет выше, выше и выше. На долю секунды Шань опускает взгляд вниз – золотая медаль теперь покоится на его груди, – и тут же опять поднимает. У Хэ Тяня за спиной – ликующая толпа, и победа, и весь гребаный мир у его гребаных ног. А Хэ Тянь смотрит на Шаня. Смотрит совсем по-идиотски. Смотрит так, что тяжесть в грудной клетке, которую Шань до этого отказывался осознавать, вдруг растворяется в чем-то светлом и ясном, таком легком, что наконец получается сделать вдох. Страх растворяется следом – и только тогда до него доходит, что этот страх был. И Шань не уверен, когда он появился. Не знает, когда стало до одури, до тошноты страшно, что однажды Хэ Тянь развернется спиной – и больше не повернется обратно. Что однажды одумается – и выберет весь гребаный мир у своих гребаных ног. А Шань останется позади. А Шаню останется только смотреть в эту блядскую удаляющуюся спину. Когда стало не похуй? Когда стало страшно? Этого Шань не знает – зато знает, что страх уходит сейчас; может быть, только временно, но все-таки уходит. Уходит вместе с тяжестью в грудной клетке – пока появляется едва уловимая тяжесть на шее вместе с тем золотом, которое Хэ Тянь отдает ему, а кажется почему-то – отдает что-то гораздо большее. Шань мог бы сказать, что ему это что-то нихрена не нужно. Мог бы сорвать сейчас медаль с шеи и втоптать в грязь. Мог бы уйти. Мог бы… А на лице Хэ Тяня в эти секунды, пока он замирает, пока ждет, пока что-то гораздо большее отдает – появляется непривычная, несвойственная ему уязвимость, что-то такое по-детски доверительное, настойчиво напоминающее, что за всей этой выебистостью, за не-по-годам взрослостью скрывается малолетний пацан еще. Пацан, которого, оказывается, разрушить так просто – если подобраться достаточно близко. Если знать, куда бить. И Шань знает. С некоторых пор – знает, даже если этого знания никогда не хотел, нихрена к нему не стремился. Но еще он знает, что скорее ударит себя – и это самый лютый пиздец из возможных. Сжав в ладони медаль на своей груди, Шань почти готов поклясться, что чувствует пульсацию, напоминающую чужой свихнувшийся сердечный ритм, ступающий в такт его собственному спятившему сердцу. Хэ Тянь все еще совершенно по-идиотски смотрит на него – и Шань так же по-идиотски смотрит в ответ. Вдыхает глубоко-глубоко, во всю мощь легких. Выдыхает простое: – Придурок. Улыбка Хэ Тяня становится еще шире. Еще мягче. Еще теплее. И вся эта ебучая жизнь вдруг, всего на секунду перестает казаться такой ебучей катастрофой. …Шань дергает уголком губ в ответ.