С тысячей интонаций

Он опаздывает. Время куда-то лихорадочно, боязненно спешит – и он спешит следом. Матерясь сквозь стиснутые зубы, одной рукой набрасывает на плечи куртку, а другой швыряет в сумку конспекты. Отдаленным же краем сознания в это время пытается понять: почему у него все и всегда через то место, о котором в приличном обществе не говорят? Ну блядский же нахуй. Он выносится из квартиры. Протискивается сквозь толпу спешащих по своим делам, безлико-серых людей. Взгляд скользит по ним бездумно и выхватывает единую для всех апатичную ненависть к миру, выклейменную на усталых, сонных лицах. В пустых, равнодушных глазах. Ни за что конкретное зацепиться не получается, все слишком общее, слишком стандартно-знакомое. Слишком. Опускает взгляд на наручные часы и рычаще выплевывает ругательства. У него есть еще десять минут, чтобы добраться. Долбаный марафон. Внимание смазывается, сосредоточенность разбивается о секундную вспышку паники и подошвы кроссовок скользят по тонкому льду, отполированному ярким холодным солнцем. Приходится взмахнуть руками, чтобы восстановить равновесие. Восстанавливает. Ебашит дальше. Шаг. Шаг. Шаг. А потом взгляд все-таки цепляется. Взгляд прикипает. Он не сразу осознает, в чем дело: мозг еще только обрабатывает поступающую информацию – а ноги уже примерзают к земле. А сердце, ебучее сердце уже сходит с ума, уже срывается в тахикардию, как в безумие, как в пропасть. Точка на периферии. Всего одна крохотная точка. Всего лишь мимолетное замешательство. Дело мгновения – отвернулся бы на сотую долю секунды раньше, вышел бы из дому на сотую долю секунды раньше, несся бы в такт боязненной спешке времени на сотую долю секунды медленнее… Но он здесь. В этом мгновении. И голова еще не осознала – зато дышать уже нечем. И кислорода вдруг не осталось. На всей планете долбаной не осталось. Он теряет равновесие. Теряет. Теряет. Теряет равновесие. Скользит по тонкому льду. По хрупкому льду. Хрупкими ногами, в которых сил вдруг нет, которые сейчас, еще секунда – подломятся, и коленями об лед. И всей своей тушей – под лед. И дышать. И дышать же нечем будет, там, под толщей воды, под гребаными тоннами острого льда. С другой стороны – дышать и так уже нечем, так какая к хуям разница? А взгляд цепляется. Цепляется за темноту макушки, за остроту оскала, за глубинную серость глаз. Одна крохотная точка в бесконечном человеческом океане. Он не должен был заметить. Мир так устроен, невозможно настолько ухватиться всем нутром за одного в безликом океане тысяч и тысяч. Ну невозможно же, да? Невозможно. Вот только возможно. И дышать нечем. И сердце истерикой захлебывается. И хочется спросить – зачем. Какого черта. Но не получается. Для вопросов же воздух нужен, да. Еще нужен тот, кому эти вопросы задавать. А он там. На другом конце человеческого океана. Хотя должен быть – на другом конце этого ебучего мира. Годы ведь прошли. Все успокоилось. Заглохло. Война там, под ребрами закончилась, настала послевоенная разруха, выстраиваемая на пепле разрушенных городов. Нутро впало в анабиоз – и забылось наконец. И жить, вроде бы, получилось. Или существовать. Не так уж важно. Кого волнуют детали? Главное, что вой, этот оглушительный, горький, больной вой, такой нуждающийся, такой мне-вечность-бы-скулить-по-тебе вой – он притих наконец. И не вспоминать получалось днями. Неделями. Месяцами. Не думать, не думать, не думать. Он же верил, что теперь – в порядке. Что получится. Что выстроит на пепле свой новый мир – на пепле и ублюдском упрямстве, – и неважно, сколько старых, уродливых шрамов на нем придется игнорировать, придется замазывать бессмысленными делами, учебами-работами. Только бессмысленными людьми замазывать так и не научился. С одиночеством как-то проще. С одиночеством как-то ближе. Люди – это всегда проблемы, говорил себе снова и снова, чтобы не помнить о том, как нутро в одном-единственном человеке-проблеме нуждалось. Что нутро в одном-единственном человеке-проблеме все еще нуждается. До сегодняшнего дня получилось не помнить. До этой секунды, когда взгляд – за точку в человеческом океане, и равновесие потеряно, и не вернуть его взмахом рук, и лед, тонкий-тонкий лед под ногами сейчас разобьется, и он тоже разобьется, и тонкий-тонкий мир, выстроенный на послевоенном пепле, разобьется следом. Уже слышатся первые залпы. Слышатся автоматные очереди. Новая война начинается, только куда же, господиблядь, за что же там воевать-то, где воевать, если сплошной пустырь и пепел, и даже то хрупкое, выстроенное, разрушено одним взглядом, одной-точкой-в-человеческом-океане. И пули в висок не понадобилось. Черт возьми. Темные волосы – ночное небо, звезды жили на кончиках пальцев, и разрядами в двести двадцать вдоль позвонков, и давними касаниями по ноющим скулам, и серпом луны, как лезвием, сдирающим кожу… Он же не готов. Он же не справится. Он же разрушится к хуям, развалится сейчас, здесь, вдоль мостовой – как пазл из костей, мяса и крови. Он же забыл. Он. Же. Забыл. Вот только нет, нихуя не забыл. Затолкал так глубоко, туда, под завалы пепла, что удалось даже себя обмануть – забыл, да. Перешагнул, ага. Всегда был тем еще наивным уебком. А теперь, одна темноволосая макушка – и дышать нечем. Один оскал – и сердце в истерику. Один блеск серых глаз – и конечная. Пожалуйста, покиньте вагон и убедитесь, что не оставили личных вещей на полках. Заберите свои внутренности, будьте так добры, у нас здесь намечаются боевые действия. Хочется согнуться. И обхватить себя руками. И сдохнуть к хуям. И провалиться в бездну – к чертям и бесам, это компания поприятнее будет. А потом он замечает это. Видит, как чужие плечи едва уловимо напрягаются. Спина – в стальную жердь. Оскал – в стекающий по линии челюсти воск. И он знает, что сейчас будет. Знает. Слишком хорошо изучил. Годы прошли – а знания все еще при нем. Там, под пеплом – как новенькие, мать их. Ему бы сорваться с места. С обрыва. Ему бы бежать, бежать. Бежать, прежде чем темная макушка повернется к нему, прежде чем серые глаза заметят его, вцепятся в него. Они же, если вцепятся – то больше уже не отпустят. Он же знает, блядь. Рассмеяться бы, но выйдет разве что пеплом задохнуться. Он ненавидит сбегать, ненавидит трусливо прятаться. Но он не может. Он не может. Не может… Серые глаза – в него. Выстрелом. Автоматной очередью. Убило бы, если бы было еще, что убивать. Годы прошли, и ничего не осталось. Ничего не осталось – говорит он себе. Нечего отстраивать – говорит он себе. А больно-то все равно. Так больно. И какого черта. Годами же не болело. Вот только болело, просто он научился не обращать внимания. ты ушел но забыл мне меня отдать Говорит он – но адресат там, по ту сторону человеческого океана. Адресат, который не слышит. Адресат, который смотрит – и должен видеть лишь выжженное пожарище. Ничего. Не. Осталось. Наконец получается сделать шаг. По тонкому льду. Без равновесия. Без дыхания. Со срывающимся в истерику сердцем. И отвернуться. Он опаздывает, в конце концов. А серые глаза пусть истекают болью там, по ту сторону человеческого океана. Ему бы и собственной боли достаточно. Ему бы собственной болью не задохнуться.